Голубятник

С трудом могу представить, какие чувства, или эмоции, может испытывать кто-либо, услышав это слово. Но у меня оно связано с вполне конкретными воспоминаниями из детства, а если еще конкретнее, с именем одного человечка, моего ровесника, с которым я познакомился в возрасте шести лет. И звали его в ту пору Генка Сорокин. Впрочем, для меня он так и остался Генкой Сорокиным, потому что разошлись наши с ним жизненные пути в довольно раннем возрасте, то есть после окончания школы. И видел я его живым последний раз спустя лет десять, да и то на расстоянии. Так уж распорядилась судьба, и никуда от нее не скрыться.

Произошло наше знакомство в городе Шахты Ростовской области, куда опять-таки та же мадам по имени судьба забросила моих родителей, а заодно с ними и меня, после того как отец закончил сверхсрочную службу и в звании старшины железнодорожных войск демобилизовался из рядов Советской армии. Получив кусок земли на окраине этого богом забытого небольшого шахтерского городка, отец с матерью наряду с такими же новоиспеченными собственниками шести соток, будущими соседями, дружно начали строиться, образуя небольшое продолжение существовавшего переулка имени Чапаева. Переулок этот был односторонним, что радовало нас, пацанов, еще много лет, потому что от его границы, сколько глаз видел, до самого горизонта простиралась степь, ограниченная с одной стороны лесополосой, ставшая основным местом обитания и зимой, и летом, а также в остальные времена года, всей ребятни нашего переулка и соседних улиц.

Так получилось, что Генка был тем человеком, с кем пересеклись мои первые прогулки в этом степном краю, и данный факт стал определяющим в стремительно завязавшейся мальчишеской дружбе. Насколько я помню, к моменту нашего появления их участок был уже несколько обустроен. Во всяком случае, в дальнем его конце был выстроен небольшой домик, чердак которого был оборудован под голубятню, а рядом стояло странное сооружение в виде высокой металлической штанги, на вершине которой видна была какая-то надстройка, которая, как я узнал позднее, называлась ловушкой для чужаков, то есть, чужих голубей. Ловушка эта представляла собой небольшую горизонтальную площадку с опущенными ниже ее уровня двумя створками, то есть, двумя половинками типа плетеной из металлической проволоки корзины, от которой до самого низа по штанге свисала веревка. Если потянуть за эту веревку, створки корзины схлопывались, образуя на площадке замкнутое пространство. И находящаяся там в этот момент птица неминуемо оказывалась в ловушке.

Раньше мне никогда не приходилось видеть домашних голубей, и все, что с ними связано, потому как до этого вся сознательная жизнь проходила в далекой сибирской тайге, где отец в составе железнодорожного батальона принимал участие в строительстве какого-то участка железной дороги. Поэтому все происходящее во дворе Сорокиных представлялось мне чем-то фантастическим. Как вскоре выяснилось, голубятником был отец Генки дядя Витя. Причем, очень заядлым – увлечение этими птицами было его образом жизни. Не помню, работал ли где-нибудь дядя Витя официально, и какова была его основная профессия, но у себя дома он мастерил на продажу мебель, всякие там табуретки, тумбочки и прочую мелочь. То есть, плотничал. Работа в его руках спорилась, и мы с Генкой частенько просто молча наблюдали, как из разных брусков, дощечек и прочего материала с помощью ножовки, рубанка и ручной дрели на наших глазах рождалась табуретка. Причем, без гвоздей, исключительно на клею. Но иногда в описываемом процессе происходил, очевидно, какой-то сбой, и в определенную часть табуретки несколькими точными ударами молотка вгонялся гвоздь, на шляпку которого дядя Витя сразу же наносил каплю клея коричневого цвета. Генка по секрету шептал мне на ухо, что капля клея на гвозде для того, чтобы покупатель не догадался.

Но я несколько отвлекся – такие наблюдения имели место позже, когда мы с Генкой стали практически неразлучными друзьями. А спустя немного времени после нашего знакомства я случайно оказался свидетелем картины, в результате которой понял и предназначение стоявшего возле дома сооружения, и принцип его работы. Как-то довольно рано утром, поскольку летом, в условиях отсутствия телевизора и даже радиоприемника в семьях низкого социального сословия в конце пятидесятых годов прошлого столетия, мы, детвора, просыпались с рассветом и тут же выскакивали на улицу – а куда же еще? я, не торопясь, подходил ко двору Генки. И вдруг из-за моей спины вихрем на громадной скорости вырвалась вперед чья-то мужская фигура. Это был дядя Витя в пиджаке с развевающимися полами, в широченных брюках «клеш» и кепке. Голова его была задрана вверх, казалось, еще мгновение, и, запутавшись в штанинах, он рухнет, как подкошенный. Я тоже, поднявши голову, взглянул на небо, и все стало на свои места: над нами одиноко кружил голубь. Это был чужак. Я уже находился во дворе, когда дядя Витя в два прыжка по приставной лестнице запрыгнул на чердак, и через мгновение оттуда взмыла в небо стая голубей. Кружась, она начала набирать высоту, и спустя какое-то время чужак уже смешался со стаей. Но это было только начало операции. Вскоре от стаи отделились два голубя и, сначала один, затем второй, медленно снижаясь по спирали, уселись на ловушку. К этому времени дядя Витя, а вместе с ним и Генка, на шум выбежавший из дома, стояли у основания штанги. Ловкое движение рук, потянувших веревку – и створки корзины захлопнулись.

Но это только полдела. Далее хозяин чужака будет разыскивать своего любимца, отбившегося от стаи, и неминуемо, поскольку голубятники наперечет знали друг друга, сарафанное радио, в конце концов, точно укажет нужный адрес. После непродолжительной торговли, за трешку, но, возможно, за более крупную купюру – в зависимости от ценности голубиной породы, чужак будет возвращен законному его владельцу. И это еще не все. Шли годы, и по мере взросления сын все больше привязывался к отцовскому увлечению. Однажды, это было уже, если память не изменяет, во время учебы в восьмом классе, мы с Генкой подходили к школе – как сейчас помню, учились с ним в то время во вторую смену. И вдруг… Вообще-то, такую картину сложно изложить на бумаге, ее надо наблюдать, но, по возможности, быть участником происходящих событий. Генкин портфель неожиданно полетел прямо мне в руки, а его хозяин во всю прыть, резко сорвавшись с места, помчался в обратном направлении. Я, ничего не понимая, оторопело посмотрел ему вслед, а в следующее мгновение увидел в небе одинокого голубя, летевшего в направлении нашей улицы. Следует добавить к этой незамысловатой истории, что школа находилась более чем в километре от наших домов. Я еще некоторое время с улыбкой смотрел на стремительно удаляющуюся фигуру друга, и в этот момент понял, что Генка как-то незаметно для меня превратился в заправского голубятника.

Есть в этом слове, если точнее, то – было, во всяком случае, для меня, именно в те годы еще одно значение. Мой отец почему-то недолюбливал эту публику, и выражение «голубятник», – я подчеркиваю, не слово, а именно выражение, потому что произносилось оно отцом подчеркнуто небрежно, с видимым выражением неприязни, – имело ругательное значение. Периодически он считал своим долгом напоминать мне о том, что Генка – голубятник, и поэтому к дружбе с этим типом я должен был относиться осторожно. Сначала я не понимал отцовских наставлений, потом просто их игнорировал. Но, спустя много лет, когда у нас с женой подрастали сыновья, и я случайно узнал, в кого безвозвратно превратился мой друг детства перед уходом в мир иной, понял, что родители Генкой не занимались абсолютно. Он рос и шел по жизни сам по себе, тщательно впитывая все, что могла дать улица с ее многочисленными и разнообразными обитателями в этом затерянном на юге страны маленьком шахтерском городке.

Прочитав еще раз название рассказа, я задумался. Нет, конечно же, речь здесь не о голубятнике. Это лишь предлог для воспоминаний о том, с кем судьба свела меня в раннем детстве. О том, кто научил меня материться, пить портвейн за один рубль семь копеек, а также курить, дай Бог памяти, классе в четвертом, если не раньше. Когда, сперев у отца пачку папирос с красивым названием «Прибой», он забегал за мной, чтобы смыться в лесополосу и за пару часов выкурить всю пачку до одурения и помутнения мозгов. Затем, как ни в чем не бывало, выйдя из-за кустов, купить за двадцать копеек у первой попавшейся старушки большой стакан жареных семечек с целью сокрытия от родителей своей противоправной деятельности. Мы в такие часы действительно ощущали себя, если и не преступниками, то, по меньшей мере, партизанами в тылу врага. Ведь в годы нашего счастливого детства ни один взрослый не мог пройти мимо курящего пацана, чтобы не отвесить ему подзатыльник и не напугать приводом в милицию за хулиганство.

А еще я задаю себе вопрос, почему в результате того образа жизни на ранней ее стадии, который кто-то называет суровой школой мужества, а кто-то – приобретением жизненного опыта ценой собственных ошибок, я не разделил участь Генки и других таких же пацанов из «трудных» семей, канувших в неизвестность на просторах нашей необъятной родины? Однозначного ответа я не нахожу. Быть может, потому, что все мы разные, и жизненные пути наши, предначертанные Создателем, тоже сильно разнятся. И, тем не менее, при всей моей последующей отвратительной положительности, я с чувством глубокого удовлетворения вспоминаю улицу незабываемых пятидесятых и шестидесятых в самом широком смысле этого слова, которая совместно с ее пацанами из трудных семей дала путевку в эту непростую, но жутко интересную жизнь.