Si Longtemps

| Bruxelles
| Paris
| Strasbourg
| Moscou
|
| Je reviendrai
| N’importe ou
|
| Je reviendrai
| Au mois de mai
|
| Afin de ne
| Partir jamais...


«Как же хорошо, что поставил машину недалеко», – подумал Святослав, взглянув в окошко на разыгравшийся апрельский ливень. Рабочий день подошёл к концу. Святослав вынырнул из-под навеса над входной дверью, добежал до машины и с утешением забрался внутрь. Теперь только здесь, в своём стареньком „Ситроэне”, он мог найти приют, побыть самим собой.
А всё-таки лучшая релаксация – слушать звуки падающих капель. Святослав не заводил двигателя, лишь через панорамное стекло созерцал маленькие ручейки, при каждом ударе дождинок устремлявшиеся вниз. Одного недоставало в эту чудесную минуту – красивой музыки. Её уже давно стало мало в жизни Святослава, но память его ещё хранила давно сочинённую мелодию, и под ливнем месяца апреля он слышал её всё яснее и яснее.
Первые весенние ливни дарят природе жизнь. Именно они растапливают снег, маячащий последними сугробами; они насыщают воображение мыслями о скорых праздниках, поездках на дачу и нежных прогулках. Этот апрельский дождь смывал песок, которым всю зиму посыпали тротуары, стучал по стёклам и ещё будто плакал о доле доживших до весны.
– Где же твоя „Волга”, Святослав? Ты же всегда мечтал о горьковской «ласточке». Жена не разрешила тратить лишнего рубля? А ты всегда ей и верил. А ямы на дороге – они залатаны дождевой водой? Так же, как и в твоей судьбе.
Это был внутренний голос. И ехать дальше он не давал. Молчание. Нужно с кем-то поговорить…
– Выслушаете меня, месьё? – Святослав обратился к своему автомобилю. – С детства я запомнил: окажись среди чужого – и ощутишь родное. Мне тридцать один год, а я всё в этом провинциальном городке, хотя давно собирался уехать. Только не позволял характер. А сейчас? В деревню, в другой город, за рубеж? Ещё не поздно, не поздно…
„Ситроэн” рванул с места, заскрипев покрышками по скользкому асфальту, а после полетел вольно по городским улицам, и бешеным встречным потоком ливень врезался ему в капот и крылья, обнажая их истинную белизну.

Святослав приехал домой. Он не стал стучаться и звонить, он открыл дверь своими ключами, не разуваясь, молча протопал в комнату, взял деньги, документы и спешно ушёл. Ему было всё равно: есть кто-то дома или нет, спросят ли его, куда он уезжает, – в этот миг он жил лишь мыслью о свободе. Она привела его на заправочную станцию, в придорожный магазин. Напоследок Святослав навестил институт. К счастью или к сожалению, его он больше не увидит…
Старый институт потихоньку отходил ко сну. Гудела зелёная табличка над выходом, тихонько шумел где-то в темноте вентилятор. А за окном омытое весенним ливнем небо залилось бирюзовым оттенком вечера, и фонари по привычке били в кремовые стены. Святослав то садился на подоконник и укутывался кофтой, то внезапно замерзал и начинал ходить, туда-сюда, медленно и осторожно. Пустынные коридоры института, казалось, всё ещё хранили по-своему прекрасный аромат недавнего ремонта, и, вдыхая этот воздух, Святослав напропалую возвращался к вечернему окну, у которого однажды романтичная луна напоила его светом, а потом сломала ему жизнь.
Теперь этого для него больше не существовало. В беспамятстве Святослав мчался по шоссе, временами превышая скорость. Он не продумывал маршрута и знал лишь одно направление: Москва, аэропорт.
Двенадцать лет назад он так же, только на пассажирском месте, ехал в столицу. Дорога была ночная, и Святослав любил это: в такие ночи можно было не спать, а только безмятежно мечтать под музыку. К совершеннолетию он уже побывал и за границей, и во многих городах России, но до той поездки путешествий всерьёз не воспринимал. А тогда он ждал дня отъезда. И в самолёте, под звуки французского радио, его охватило такое чувство, будто кто-то скинул с его плеч тяжёлый походный рюкзак, набитый до боли родными вещами. Это был первый раз, когда Святослав не хотел возвращаться в Россию. Не было прежней тоски о родине, одолевавшей его в каждой поездке. Он вспоминал тихие улицы своего города, деревню с покосившейся соседней избушкой и необъятную красоту родной природы, но уже не ждал обратного рейса.
И теперь Святослав скучал о доме, оставшемся позади. Изменилось лишь одно: раньше расстояние до него измерялось километрами, а сейчас – годами. Понимая, что время вспять не повернуть, Святослав принял его ход и перестал о нём думать. А часы, переведённые на два пояса назад, тикали ему на ухо, и от родного города он был уже очень далеко…

Утро Святослав встретил в номере берлинской гостиницы. Было непривычно просыпаться в одиночестве, но в то же время легко, оттого что рядом никого не было. Он не желал, чтобы его видели в таком состоянии. Ему нужно всего два дня или чуть больше, и он переломит свою судьбу. А может, и нет. Он не знал.
Святослав вышел из отеля и в смятении минут десять ходил кругами по Ранкесштрассе. Незнакомые здания, казалось, склонились над ним, грозно заглянув ему в лицо, и он внезапно испугался: где он находится?! Таким он был с детства. Сначала в горячке принимал скороспешные и порой опасные решения, – куда-нибудь убегал, экспериментировал, покупал всякие побрякушки, – а после возвращалось здравомыслие, и он осознавал, какие глупости натворил. В душе он всё ещё был мечтателем, но одиноким. Его семья за много километров отсюда, его машина стоит на парковке у московского аэропорта, а он – здесь, посреди маленькой улочки в Берлине, и в мыслях его вертится фраза: «Один я эту поездку не перенесу». С виду он был спокоен. Всё проходило незаметно, но Святослав прекрасно знал, что это – глубочайшая депрессия.
Надеясь немного развеяться, он пешком добрался и до Рейхстага, и до Александерплац. Но прогулка по Берлину взволновала его ещё больше. „Sich selbst finden“ [Найти самого себя (нем.)], – сказал он себе, очутившись у  входа в бар. Уже давно миновал обед, и солнце потихоньку стало опускаться. Святослав ждал вечера, чтобы шум вечерней столицы заглушил звук прошлой жизни, резонирующий внутри него. А может, стоит выпить? Но совершенно удивительно для себя он не заказал шнапса.
– Кельнер, я бы хотел заказать чашку кофе.
Официант посмотрел на него широко раскрытыми глазами: кто вечером в баре заказывает кофе? Однако после небольшой паузы спросил:
– Какой кофе хотите? У нас есть капучино, эспрессо, ла…
– Да, да, эспрессо.
Кофе подали быстро, но он был таким горячим, что ещё с четверть часа Святослав просто ждал, пока напиток остынет. Никогда он не пил горячего, всегда только тёплое. А атмосфера вокруг, казалось, была такой же, как и кофе: какие-то мужики держали в руках огромные пивные кубки, шумел телевизор, с улицы доносились клаксоны такси. Это совсем не согревало, скорее, обжигало. Святослав попробовал спеть абы какую песенку, ведь это всегда помогало ему успокоиться. Но голос его теперь звучал глухо и устало. Где-то в душе он ещё слышал мелодии и верил, что музыка не закончилась, но его голос и пальцы, казалось, утратили свою былую силу.
– Что ж, может, и вправду стоило познакомиться с какой-нибудь фрау, что одиноко стоит у барной стойки с бокалом вина? Нет, никаких знакомств и никакого вина! Допью кофе – и в номер. И номер её мне известен…

Мари была ещё молодой девушкой: ей было двадцать девять лет. Последние шесть она жила во французском городке Онфлёр в Нижней Нормандии. Она уехала туда со своим знакомым: они работали в одной труппе и встречались до этого около года. Конечно, рвануть в такой вояж было авантюрой, но Мари, как помнится, никогда не была против экстремальных действий. В юности она любила зажигать на дискотеках, делать фотографии едва ли не каждый день. Экстраверт. Как и все девушки, она флиртовала с молодыми людьми, но никогда не имела серьёзных отношений, а чуть позже и вовсе об этом не думала, всецело отдавалась искусству. Она мечтала о танцевальном будущем, а про семью говорила: «Уж как будет. Главное – жизнь!» Отчасти её мечты сбылись.
Возможно, отъезд за границу стал её последней авантюрой. Если раньше она была ветреной, то со временем становилась всё задумчивее и спокойнее, а после эмиграции превратилась в осеннюю девушку. Вне сцены Мари почти никогда не рвалась с места, редко улыбалась, и все её движения, даже самые простые, были будто бы обдуманными. Она любила медленно гулять в одиночестве, сторонилась всяких вечеринок. Бывало, у себя в Онфлёре она выходила вечером на берег Атлантического океана, ложилась на шезлонг и подолгу созерцала набегающие и ускользающие обратно волны. Образ её отражал поведение: серо-зелёные глаза и некрашеные волосы средней длины, которые от природы отливали светлым, хотя и были тёмными. Мари часто носила тёмное сине-фиолетовое пальто, перевязанное на талии пояском, и красные лакированные туфли на шпильках, повторяющих формой её фигуру; а на шею повязывала коричневый платок с жёлтыми вышитыми узорами. Осенняя девушка.
Те, кто не знал Мари лично, могли подумать, что она устаёт и таким образом лишь отдыхает после изнурительных гастролей. Ночные перелёты и переезды, притворство на сцене, репетиции – искусство сжигало её дотла. И она была рада, что о ней так думают. С одной стороны, её жалели, с другой – не задавали лишних вопросов. А уж что на душе у неё творится – не всем нужно знать.

Длинные гудки без ответа. Несколько раз, почти отчаявшись, Святослав набирал её номер, и однажды на том конце прозвучал её голос.
– Да, кто это?
– Алло, Мари?
– Подождите, пожалуйста…
Кто-то отвлёк её. Видимо, она была на репетиции.
– Что Вы сказали?
– Алло, Мари, это я, Святослав. Помнишь ли меня? Прости, я потерял тебя на целых шесть лет.
– Не правда ли, я сошла с ума? Слава, мой дорогой! Как ты? Где ты?
– Всё нормально. Но если говорить от сердца, хуже некуда. Я в Берлине. В путешествии.
– Ты один?
– Да. И мне так нужна ты…
Её снова кто-то перебил, но она решительно возразила:
– Оставьте меня, я вас убедительно прошу! Это очень важный звонок. Слава, ты приедешь во Францию?
– Я не знаю. Достаток мне не друг.
– Если б ты приехал, мы могли бы встретиться.
Святослав отвернулся от трубки и спросил: «Наверное, моя жизнь стоит одного оклада?»
– Мари, я приеду.
– Я жду тебя, Слава. Когда приедешь, позвони!
– Merci, merci... – вымолвил Святослав на последнем дыхании от неведомого счастья, а после откинулся на подушку и почти моментально забылся сном.
Кажется, так крепко он не спал ни разу за последние годы. А теперь даже жёсткий дешёвый диван был ему пуховою периною. Перед пробуждением Святослав увидел короткий сон.
Вокруг было много знакомых людей: бывшие студенческие товарищи, родственники, коллеги по работе. Они все будто что-то искали, смотрели себе под ноги, бродили туда и обратно. Святослав спрашивал их, что они ищут, но никто не слышал его слов. После он увидел Мари. Она притворно и игриво о чём-то рассказывала, а он всё озирался по сторонам, покуда они не очутились в комнате перед лицом его жены и дочери, пронзивших их укоризненными взглядами. Не в силах выдержать этого упрёка, Святослав в сердцах крикнул: «Что? Я устал!» Но внезапно Мари схватила его за руку, они побежали к выходу, и он почувствовал умиротворение, а со звуком захлопнувшейся двери его сон исчез как и не бывало.

Наутро Святослав, не позавтракав, отправился в аэропорт. До рейса оставалось ещё два часа, и, перекусив в небольшом кафе прямо в терминале, он прошёл в зал ожидания и остановился там возле огромного окна во всю стену.
Да-да, в той поездке, двенадцать лет назад, он вот так же ждал самолёта и переписывался с подругой. В чехле его телефона тогда лежала красная ленточка от подарка, чёрно-белая фотокарточка с её портретом, наскоро напечатанная в домашних условиях, и сторублёвая купюра. А теперь чехла не было, и поцарапанные уголки телефона уныло напоминали о годах. Зато у него высокое качество звука. Звука?..
Откуда-то отчётливо доносились звуки пианино. «Может, реклама какого-нибудь бутика?» – подумал Святослав. Однако мелодия непрерывно звучала с минуту, с паузами и ускорениями. Живая игра. Святослав пробежался вдоль ряда магазинов и в одном из широких проходов увидел обустроенную детскую комнату с красным фортепиано в углу. Он ещё никогда не видел инструмента такого цвета. Как и девочку лет восьми, которая в одиночестве уверенно нажимала на клавиши, совсем не глядя на ноты. Святослав осторожно подошёл к ней и сказал:
– Hallo! Du spielst sehr gut!
Девочка растерянно посмотрела на него, будто не поняла его слов. Вероятно, она не знала немецкого, и поэтому Святослав стал перебирать приветствия на всех языках, которые знал. На французском «salut» её лицо преобразилось, и она ответила:
– Привет!
– Ты здорово играешь! Где ты так учишься играть?
– Я не учусь. Я пытаюсь повторить мелодию из любимого фильма.
– О! А какой же твой любимый фильм?
– Я его ещё не смотрела.
– Как? Ты пытаешься сыграть мелодию из фильма, который не смотрела?
– Ага. Я сочинила историю, но ещё её не прочитала, я придумала фильм, но ещё его не увидела, я написала песню, но ещё её не спела.
– Значит, ты композитор?
– Стать композитором – моя мечта.
Святослав на миг загрустил, ведь когда-то это было и его мечтой. Но раз он в детском уголке, можно помечтать с юной сочинительницей, правда?
– Как тебя зовут?
– Святослав. Или просто Слава.
– Я Мира.
– Какое необычное имя!
– А можешь сыграть мне что-нибудь?
– Но я ведь плохо умею, хотя…
Святослав сел за инструмент, но сразу же его охватило такое волнение, что он не чувствовал рук и ног. Уже вечность он не играл на фортепиано. В его квартире не нашлось места для «музыкальных безделушек», и через то он перестал и играть, и сочинять. Он попробовал собраться, закрыл глаза и положил пальцы на клавиши. Медленно и тихо наиграли они крохотный отрывок давно написанного музыкального портрета. Но снова обессилели. Святослав убрал ледяные от волнения руки в карманы кофты.
– Это чудесно! Почему ты остановился?
– Я… Я больше не могу. Я забыл все свои произведения. Лучше ты мне сыграй свою новую мелодию.
Мира сыграла Святославу простую мелодию, местами нелепую, местами красивую. И его пробили слёзы.
– Слава, почему ты плачешь?
– О Мира. Это ничего. Это лишь мои воспоминания.
– О ком?
– О моей дочке. Если бы ты знала, как я хотел, чтобы она играла так же.
– Так это же просто, ты можешь её научить!
– Нет, это невозможно. Она не любит музыки… Прости, Мира. Не переставай сочинять, и ты станешь настоящим композитором!
Мира молча посмотрела на него. И он ушёл дальше ждать свой самолёт, который унесёт его к Мари – чтобы жить лишь этим моментом.

Париж, прохладный, но солнечный, приветливо встретил Святослава. В такую погоду можно было скушать круассан с горячим кофе, полюбоваться широким выбором косметики в Galeries Lafayette, а после ходить в расстёгнутом плаще по бульварам, очаровывая девушек ровной походкой. По крайней мере, об этом подумал Святослав, когда прибыл во французскую столицу. Шарм ненадолго вскружил ему голову. Но после снова нахлынула печаль.
Он позвонил Мари.
– Мари? Не отвлекаю тебя? Я звоню тебе сказать, что я в Париже.
– Слава, мой милый, это прекрасно. Но я приеду завтра…
– Это ничего, я тебя подожду. Ты только скажи где.
– В пассаже Пон-Нёф, –
Мари хитро усмехнулась.
– Нет-нет, дорогуша, я знаю, что этого пассажа уже нет!
– Знаю, что знаешь, просто хотела услышать твой смех.
– Значит, возле собора Нотр-Дам?
– Завтра, там, в 6:14 утра.
Оставалось ждать. В миг всё стало близко. Вечер, спокойствие, счастье.
Святослав отправился на прогулку. Он уже забыл эти улицы и сегодня открывал их для себя заново. Поначалу поднялся к базилике Сакре-Кёр, заглянул в несколько сувенирных магазинчиков, где особенно впечатляли его крохотные шарманки, наигрывающие с детства знакомые мелодии. На «площади художников» он вспомнил о своей тетрахроматии, которая отчего-то нигде ему не пригодилась, а напоследок заблудился в лабиринтах Монмартра. В поисках выхода Святослав очутился в тупике в небольшом внутреннем дворике. Невдалеке на скамейке сидели две девушки и рисовали каменную стену расположенного по соседству сада с ажурной решёткой и вьюном на ней. Между собой они разговаривали по-русски. «Наверное, это удача», – решил Святослав. Узнав у них дорогу, он выбрался из тупика. И не только из лабиринта этих улочек, но и из запутанных путей своей судьбы.
Дорога вела его к набережной. Святослав бежал к ней от старинных зданий и садов, от современных такси и рикш, и всё уже стало ему немило. Вмиг похолодало на душе, будто сковала его весенняя простуда, и Сена была ему тёплым чаем с малиновым вареньем, которое согрело его приятным воспоминанием. Он прошёлся от Эйфелевой башни до моста Александра III по тому и другому берегам, несколько раз полюбовался замершими у пристани корабликами, посидел на лавочках и поглядел на карту Парижа. В эту ночь Святослав не останавливался в гостинице: не хотел тратить все деньги на бессонницу. В конце концов, какая разница, на улице или в номере – спать не сможет. И уходить не хотелось.
Пошёл четвёртый час утра. Святослав не сомкнул глаз. Как в юности. «И светать уже начинало в это время... И она со мною в переписке. Стой! Не думай ни о ком оттуда! Слышишь, Слава? Не думай!» – говорил он себе. И опять смотрел в иссиня чёрную зыбкую поверхность Сены, что отливала жёлтыми огнями набережной.
Святослав присел на скамейку под деревьями и закрыл глаза. Тянуло помечтать. Не праздник ли: он наконец-то сбежал от постоянных косящихся на него глупых, пропитых зенок и грубых рук, что толкали его на улицах. Здесь он почувствовал себя свободным, здесь он не матюкался, здесь ему было спокойно. Святослав мечтал о том, чего никогда не было в его жизни. То есть обо всём.
«А мне снова восемнадцать лет!» – он вдруг улыбнулся. Но тотчас же открыл глаза, встал со скамейки и сказал: «Бедная Мари, она же там совсем одна! Слава, как же ты мог её оставить на целых шесть лет?»
Его слова перебил немного взволнованный голос полицейского:
– Месьё?
Святослав обернулся и увидел двоих полицейских, настороженно мерящих его взглядом.
– Да?
– Что Вы здесь делаете?
– Я гуляю. Всего лишь…
– У Вас есть документы?
– Конечно, есть. Вот мой паспорт.
Полицейский посмотрел на фотографию в паспорте и спросил:
– Когда Вы прибыли в Париж?
– Сегодня вечером. А что?
– Нет, ничего, всё в порядке. Спасибо.
Полицейские ушли, а Святослав не спеша побрёл вдоль Сены к Собору Парижской Богоматери. В условленные 6:14 утра возле его молчаливых стен он встретился с Мари. Они обнялись, не говоря ни слова, а после долго смотрели друг другу в глаза. И только этим парижским утром в тени Собора можно было видеть, как медленно угасают огни их одиноких душ.
– Мари, как давно я тебя не видел. Зачем ты уехала?
– Ты же знаешь: там, где мы выросли, не было института с моей специальностью.
– Нет же, зачем ты уехала из Москвы?
Мари не смогла ответить сразу.
– Наверное, искала себя. Поездив с труппой по разным странам, я открыла для себя много нового. Французское «новое» пришлось мне по душе, и я решила остаться здесь.
– Вот и я ищу себя. Приехал сюда на время, не могу пока навсегда. Туризм, чтобы забыть о мыслях и раскрасить свои глаза.
– Балуешься цветными линзами?!
– Хах, в нашем городе только они бы и спасли. Я выходил на улицу, фотографировал местные пейзажи обычной камерой, а после на части снимков уменьшал контрастность. И всё равно одни от других не отличались.
– Серый город, серый день, серый человек…
– Какое счастье, что всё это осталось там! – облегчённо вздохнул Святослав. – Ну что, пойдём же покорять Париж?
И они отправились шагать по набережным, театрально, элегантно и не спеша.

После нескольких лет жизни в Онфлёре Мари говорила с заметным акцентом. Святослав поначалу не мог понять всех её слов, но быстро присноровился, и уже скоро они оживлённо беседовали, обращая на себя внимание прохожих. В особенности окружающие глядели на них в небольшом кафе возле ряда букинистических ларьков. Прямо-таки уставились, а не глядели. Но внезапно некая экстравагантная леди лет двадцати перехватила и их взгляды, и взгляды Святослава и Мари.
– Что?! Ты говоришь, что это я вела такую жизнь? –
прокричала она в телефонную трубку, откинув одну руку в сторону и остановившись.
– Всё кончено! Слушай меня: всё кончено!
Скандалистка едва не вырвала молнию своей сумочки, нервно дёрнув собачку, а когда убрала телефон и гордо направилась прочь, напоследок продекламировала:
– Мерзавец! Я не марионетка в его руках.
Святослав с Мари переглянулись – невольная улыбка пробежалась по их губам.
– Сейчас всё это кажется таким смешным, – сказал Святослав. – В таком возрасте мы были ещё чересчур молоды, чтобы это понять. А я и сейчас не старше.
Апрельское солнце набиралось сил. Оно пригревало щёки и скулы, и казалось, что это тепло можно почувствовать и на вид, и на запах, и на вкус. Святослав зажмурил глаза и набрал полные лёгкие воздуха.
– Где ты потерялся, Слава? – ласково спросила Мари.
– Я остался там, в 2007-м. В тепле того года, где на дорогах можно было увидеть «каблучки», где мороженое покупали в киосках, где камешки в асфальте мешали рисовать мелками. Почему я так ярко это представляю? Ах, точно, тогда жили. Помнишь: без памятных мгновений какая ж это жизнь – одно слово? Ну не было у меня многого, зато с восторгом хрустел сухариками со вкусом копчёной колбасы и врубал новый альбом зверского джаза на всю катушку. Мари, ты ведь тоже там была?
– Я там и есть. Вот именно сейчас – в белом „Москвиче” еду с тобою с озера.
– А, это когда с одноклассниками на природу выбрались? Та машина была каким-то пепелацем! Как она вообще ехала?
– Там мне было классно.
– Могу купить „Москвич” и катать тебя по городу!
– Не надо „Москвича”, хватит и „Ситроэна”. Знаешь что, Слава?
– Что же?
– Мы не пережили с тобой тот год. Нам всё чудится. А мы просто едем в трамвае, закрыв глаза от яркого солнца и на секунду задремав.
Мари взяла Святослава за руку и сказала:
– А давай-ка сыграем в молчанку и просто погуляем по Парижу? Я здесь тоже давно не была.
– Ой, мы так однажды на литературе уже сыгра…
– Тссс! – Мари поднесла палец к губам. – Молчок-молчок, зубы на крючок. Кто первый слово скажет, тому в лоб щелчок!
Они убежали из кафе бродить по городу, но уже в соседнем парижском округе Святослав от восхищения и свободы что-то ляпнул, и Мари резко поцеловала его в лоб, а после по-детски громко рассмеялась. Святослав обнял её, а она с тоскою бросила куда-то в сторону свой опустевший взгляд.
– Маша, как ты здесь оказалась?
– Друг мой, Слава, я не знаю.
– Расскажи, как всё было, будем не знать вместе! А может, даже будем знать…

– Мастерски приведу сравнение, но именно такая ассоциация у меня сформировалась. Ты будто тащишь тяжёлую ношу. Сначала тащишь ты, устаёшь, чуть наклоняешься – и вот уже ноша тащит тебя, а ты бежишь за ней, лишь бы не упасть. Я потянулась за искусством… Замечталась, полная бесстрашия, наперекор родителям уехала в столицу, а оттуда, по-девичьи влюбившись в какого-то кавалера, рванула во Францию. Только убежал тот кавалер, так же, как и другие, так же, как и муж. Правда, от мужа, в отличие от остальных, мне осталась фамилия и небольшая комнатушка в прибрежном городке. И теперь я здесь, без входа и выхода, но зато с искусством.
– А счастлива ли ты?
– Вполне счастлива.
– Было б то правдой, прямо так и поверил!
– Нет, ну а что?
Святослав, улыбнувшись, покачал головой.
– Мари, дайте мне Вашу руку.
Она положила свою ладонь на его, и, едва наклонившись, Святослав почувствовал головокружительный аромат парфюма.
– Как ты думаешь, каков первый эпитет, которым я бы описал твой парфюм?
– «Дешёвый»?
– Что Вы! Скверно подумать такое обо мне! Даже в мыслях я бы не выразился так о женском аромате!
– А с чем этот эпитет связан?
– Со вкусом.
– Сладкий?
– Именно. Но не это сладость, Мари, – Святослав достал из кармана леденец, который ему дали в самолёте перед взлётом, – вот сладость. Dolce vita? Это всё призрачно. Если говорить по-твоему, сначала ты играла с жизнью в драму, а теперь она играет с тобой. Очнись, милая, ведь ты ещё достаточно сильна!
– Я всё заметнее ощущаю свою слабость.
– Рассказать тебе о слабости?
– А разве она привела тебя сюда?
– Скорее, тяга к свободе. Я не находил места, где оставил бы в покое сам себя: всё напоминало о прошлом. Она – сколько людей может скрываться за этим словом? Не знаю зачем, но я постоянно думал, как мои действия выглядят в её глазах. Как можно выносить такого человека, как я? Вожделеть к жизни, которую только я мог дать? Я называл себя предателем, ведь успевал гулять с одной, успокаивать другую и размышлять о третьей. Бог, как говорится, Троицу любит. Но я не бог, хотя кто-то из них меня так и называл. Жить три жизни – это не по мне.
– Ты лишь скажи, кто из них ждёт тебя обратно?
Святослав пожал плечами.
– Может, и никто. А может, жена с дочкой. Я им ничего не сказал, когда уезжал.
– Погоди, ты мне и не говорил, что у тебя дочка появилась! Мои поздравления! Как назвали?
– Ниной. Мелодичное имя.
– Да, красивое. Так что же, ты уехал, ничего им не сказав? Неужто ты их не любишь?
– Вовсе нет, люблю. Это просто слабость.
– Я не очень понимаю тебя, Слава.
– Я пытался нести счастье. Но подарив его одной, я осознал, что оно может быть губительным. Я ушёл к другой, которая, слепо вверившись моему опыту, заносчивости и глупости, мелочно мечтала о будущем. А после я мыслил об идеальной девушке. Но та, первая, близкая, любимая, она продолжала мне писать. Я перечитывал её письма несколько раз: она делала всё, лишь бы я остался, боролась за нашу жизнь. Пусть я и не сжигал мосты на другую сторону, я спасал её. А спасение только одно – как можно скорее постучаться в дверь её квартиры…
– Неужели твоё счастье было настолько опасным?
– Боюсь, у нас не совпадали желания. Того, что делало их счастливыми, было мало для меня. Ты ведь помнишь Вильфонтен?
– Да, конечно, тот небольшой французский городок.
– Он совсем не такой, как наш. Я в юности глотнул Европы, представлял, каково здесь. А они никогда не видели этой набережной, этих букинистических ларьков, этих оживлённых улиц. Потому, наверное, держались за меня. А я ведь тоже мог сорваться. Какой жизни от меня хотели? Я сам не мог пробиться, куда уж мне кого-то вытаскивать! Остался бы я в родном городке, ездил бы на рутинную работу, несколько лет копил бы на поездку за рубеж, а детей водил бы в «музыкалку» или «художку», зная, что дальше всё равно ничего не будет. Вечное страдание. Так и случилось. У меня постепенно отнимали всё, что я лелеял в мечтах. Двенадцать лет назад я хотел нести искусство. Но дело не пошло: кругом были одни идиоты, которым я не мог дать по шапке в силу своей слабости. Не было у меня столько наглости, потому что меня воспитывали совершенно по-другому. Мир хотел от меня правильности и равномерности, но шедевры, как известно, рождаются лишь из хаоса. За это меня считали странным, смеялись и наущали, а я сдачи дать не мог. Зажглись, загорелись со мной? Все как один. Любили хвастаться, а сами только и пытались посадить меня в клетку, чтобы не сбежал. Когда я повысил голос, заобижались, и здесь-то я и дал промах: сжалился. Вот и провёл эти годы, как домашний попугай, повторяя чужие слова. Я потерял себя в жизни, не смог сочинять, не смог остаться с дивчинкой, которую любил. Но я сам виноват. И всё, в чём я обвинял свою жену, дочь, родных, знакомых, я им уже давно простил.
Пока Святослав говорил, Мари взволнованно держала его руку, ведь он порою впадал в настоящую истерику.
– Что ж ты винишь себя, коль поступал по совести? Слава, ты хороший человек.
– Только много ошибок делаю.
– Все их совершают. Кто ж от них обережён?
– Никто, то верно. Да и уравновешено всё. Бывает, плохому человеку радость придёт, а хорошему – несчастье. Природный баланс. Так я думал в восемнадцать лет, так думаю и сейчас.
– Посмотреть бы мне в свои восемнадцать лет на мою теперешнюю жизнь…
– Ты же говоришь, что ты счастлива?
– Но я одинока. Я кручусь-верчусь среди огромной толпы, где нет ни единой души, которой я могла бы верить.
– Вы меня сейчас жутко обижаете, Мари! Неужели мне ты не можешь верить?
– Могу, конечно. Но вдруг ты всего лишь иллюзия? Мне всё чаще чудится, что глаза меня обманывают.
– Ты просто потерялась в этом хронотопе… Хочешь домой?
Мари прижала руки к груди и утвердительно покачала головой. Святослав обнял её одной рукой.
– Забудь обо всём, о прошлом, и станет нам домом то место, где мы с тобой сейчас. А ведь мы сейчас в городе любви, о котором давным-давно мечтали за кулисами! Я сотни раз перематывал в памяти тот разговор о судьбах людей искусства. Кто бы тогда об этом со мной поговорил? Но ты была совершенно иной, потому что сразу желала большего. Ты, Маша, и теперь составляешь мне компанию. Я уехал оттуда, чтобы побыть здесь свободным. Вокруг меня нет тех людей, которые смотрели на меня, как на пришельца, и упаковывали в грубую коробку повседневности. Маша, какой прекрасный весенний вечер! Поедем же гулять в вечерний Дефанс! Я чувствую себя свободным.
– Ты свободен от них?
– Не только. Знаешь, я был бы рад каждому близкому человеку подарить счастье очутиться в Париже. Я свободен не от них. Я свободен от России…

Они сели в поезд метро, который двигался без машиниста. Для Святослава это было в диковинку, и он даже на время отвлёкся, будто забыл о Мари, и смотрел на бегущий путь через лобовое стекло. Иногда быстро мелькающие шпалы утомляли глаза Святослава, его взгляд расфокусировывался, и он видел в тёмном стекле своё отражение. Только своё. Мари, наверное, спряталась за ним – вот её и не видать!
Вокруг просторная безлюдная площадь – вечерний Дефанс. Магазины уже закрыты, люди разъехались по домам, в тишину погружается бизнес-квартал, а Святослав с Мари, взявшись за руки, стоят посреди него. Темнеет, всё заметнее становятся билборды с подсветкой. На одном из них огромными буквами выведено: « La vie sans musique est un desert. » [Жизнь без музыки - пустыня (франц.)]
– Je suis totalement d’accord! [Я полностью согласен! (франц.)]  – воскликнул Святослав.
Мари посмотрела ему в глаза и спросила:
– Какая музыка теперь в твоей жизни?
– Твоя! – ответил он, и на лице его сверкнула детская наивная улыбка.

Покинув Дефанс, они приехали в небольшую гостиницу, приветливо встретившую их тёплым оформлением фойе. Святослав сразу же подошёл к столу регистрации.
– Добрый вечер, месьё! –
поприветствовал его сотрудник отеля.
– Добрый вечер! Я хотел бы остановиться у вас на эту ночь.
– Хорошо, какой номер Вы желаете?
– На двоих, будьте добры.
– На двоих?
И не дождавшись реакции Мари, Святослав сказал:
– Да.
Всю дорогу от стойки рецепции до номера Мари испуганно шла за Святославом, смотрела на него искоса, теряясь в своих желаниях.
Пискнул электронный замок, щёлкнул выключатель. В маленькой комнате плавно зажглись бра, и из темноты выплыли роскошные алые шторы. Круглое зеркало на боковой стене и двуспальная кровать с резной деревянной спинкой делали комнату одновременно просторной и уютной. Напротив кровати стоял письменный стол, на котором лежала почтовая бумага с оттиснутыми на ней розами в уголке, а чуть поодаль – на комоде – спряталось старенькое радио с выглядывающей из-за него антенной. Святослав снял наручные часы, положил их на тумбу возле кровати и поглядел на Мари, а она остановилась около стола, прикоснувшись к нему рукой, и тихонько произнесла:
– Я думала, что мы возьмём разные номера.
– А зачем? Пусть хоть раз, хоть во сне мы с тобой будем рядом.
Она подошла к окну, приоткрыла шторы и с неясным чувством устремила взгляд вдаль. Внизу шумели автомобили, издалека доносилась полицейская сирена, и город, казалось, укрылся ночью, словно одеялом, но продолжал активно жить.
– Я теперь уже не боюсь, Слава. Теперь уже ничто не имеет значения. Что пойти броситься в Сену и утонуть, что провести ночь с тобой, – Мари села рядом с ним на кровать и обняла его за плечи, положив на них голову, – я уже ничего не боюсь.
Святослав взял руку Мари и прислонил её к стене.
– Чувствуешь? Обои словно войлочное покрытие в студии.
– Значит, эти стены сберегут нашу тайну?
– Нам больше нечего бояться.
Свет погас. Воздух едва колыхнулся от лёгкого поцелуя. В сепии комнаты Святославу послышались слова.

На загадочную пару
Разделили я и ты
Одно имя, и кошмары,
И пьянящие мечты. [1]

И ночи, и гостиничные номера…

От радостного утреннего солнышка Святослав даже улыбнулся. Мари сидела возле письменного стола. В руках она держала блеск для губ. И не отводила от него взгляда. Святослав подошёл, присел на пол рядышком и вопросительно поглядел на неё.
– Этот блеск для губ я взяла с собой, когда уезжала из дома.
С интересом Святослав взглянул на тюбик, который словно запомнил каждый год, проведённый в сумочке.
– Ты когда-нибудь пользовалась им?
– Только однажды. В день своего побега.
– Какого побега?
– Из дома. Слава, что с тобой?
– Чёрт! Чёрт, Мари! Я убежал из дома! Что случилось, где мы с тобой? Что произошло этой ночью?!
В дверь постучали. Мари тотчас поднялась и подбежала к ней.
– Кто там?
– Это я, Марго. Мне сказали, что ты здесь. Ты пропустила нашу генеральную репетицию.
– Я была занята, но, конечно, сейчас иду… Погоди минутку!
Она мигом бросилась собираться, Святослав же стоял неподвижно, как статуя. Его лицо застыло в выражении безнадёжности. Казалось, что он даже не дышал.
Когда Мари открыла дверь, Марго вытащила её за руку в коридор. К ним подошла ещё одна актриса, Паулина. Именно она через незакрытую дверь увидела Святослава, который уже распахнул настежь окно с намерением в него выйти.
– Месьё? –
вымолвила она и бросилась в комнату. Святослав обернулся, что-то стал лепетать, не подпуская её близко к себе. Всё произошло в мгновение. Паулина едва шагнула вперёд, как Святослав накинулся на неё, повалил наземь и снова стал отходить к окну.
– Нет, вернитесь! На помощь!
Мари вбежала в номер. Драматичная картина едва не отняла у неё дар речи.
– Что тут… Святослав, ты совсем умом тронулся?
Мёртвая тишина воцарилась в комнате. Никто не смел и глазом моргнуть.
– Марго, Паулина, оставьте нас. Прошу!
Они ушли, неслышно закрыв дверь, и лишь сквозняк колыхнул алые шторы. Мари прислонилась лбом к груди Святослава.
– Надо было заночевать в разных номерах.
Ощутив её близость, он как-то вмиг успокоился.
– Нет, хорошо, что всё случилось так. Пусть лишь мгновение, во сне, но мы были рядом. Я всё равно уже потонул в бесчестности и неверности.
– И что же нам теперь делать?
Безнадёжность звучала и в её голосе. Святослав, откинув голову назад, закрыл глаза, тяжело вздохнул и отчаянно сказал:
– Пропади оно всё пропадом! Гулять так гулять!

– Отчего бы нам не заказать абсент? – спросил Святослав.
– Чтобы после над рекой мерещилась Медведица?! Пусть для начала будет Коломбар-Совиньон.
Вино немного согрело их. Воздух окутывал аромат лайма.
– Это были твои подруги?
– Ну можно так сказать. С Паулиной мы вместе учились. Но я не очень верю в дружбу. Коварное, однако, чувство.
– Я вот, право, думаю теперь: кто ты мне? Мечтатель Достоевского или закадычный друг?
– Думаю, что мы уже нарушили границы мечтательства. А друзья у тебя разве когда-нибудь были?
– У меня был друг. Друг, которого я нашёл в лице знакомой замужней девушки. Рядом с ней я умел смеяться, рядом с ней я оживал. Я мог купить ей горячего шоколаду или рассказать анекдот, мог прийти на работу и, если она уже была там, подкрасться незаметно сзади и закрыть ей ладошками глаза. Мы могли поделиться любыми переживаниями, ведь мы вовсе не старались понравиться друг другу, а просто вдохновляли – она меня, а я других – на доброту. Когда судьба разлучила нас, мир сразу потускнел. И мне осталось только прятаться в своём „Ситроэне” наедине с воспоминаниями.
– Даже не верится, что такие люди бывают!
– А во что ты веришь, Мари?
– В доброту вот теперь верю.
– А я в искусство. И никто не сказал про богов. Правильно: у божка нашего что-то много несчастливых людей. Видно, не думает он о нас.
– Что и взаимно.
– Однажды я услышал в кафетерии телефонный разговор о девушке Наде. Ей было шестнадцать лет, и она хорошо училась в коллеже, интересовалась жизнью общества, дружила с каким-то мальчиком. А после нечто сломало её, и она ушла в монастырь. Как же переживала её бабушка! Ведь – казалось – не для Нади это, не для молодой дивчинки, у которой всё ещё впереди. Да и чего искала она? Сама Надя говорила, что ей нравится спокойная деревенская жизнь. Но не общение с Богом. Она не читала псалтыря, только газеты – по полтора часа в день. Она смотрела фильмы, сначала военные, после – драмы. А в монастыре стала общаться с сестрой Анастасией, да слишком близко общаться, так что даже пошли нехорошие слухи. Сплетни быстро разносятся в стенах монастыря. Матушка пыталась уговорить Надю вернуться в мир или хотя бы закончить коллеж: из сестёр были и те, кто учился в институте. Но Надя была непреклонна. Наконец, все отступились, сказав: «Это её жизнь, пусть же она её и ломает».
– Почему ты это услышал?
– Я бы поговорил с ней. Она бежала от трудностей.
– И она нуждалась в любви. Я хорошо это знаю. Если она не находила её в отношениях с тем мальчиком, то нашла её в отношениях с сестрой-монахиней.
– Откуда тебе это знать? Ты когда-то влюблялась в своих танцовщиц?
– Было и такое, но это не моё. Это иллюзия. А моё вдохновение в истинной любви.
Глаза Мари слёзно засияли. Святослав обнял её и погладил по волосам. Она чуть наклонилась вперёд, прижалась к нему и была в этот миг такой беззащитной, что Святослав произнёс вполголоса:
– Субтильна…
– Слава, а ты помнишь лес, где мы катались на лыжах в школьные годы?
– Конечно. Я частенько в нём бывал, ведь жил неподалёку. Уже давно вырубили те берёзки, которые мы обнимали, чтобы набраться сил; а в памяти моей и они остались, и озеро, не заросшее камышом, и остов угнанного сгоревшего автомобиля.
– Взглянуть бы на этот лес! Вживую, не на фотографии.
Святослав взял в руку бокал и, прищурившись одним глазом, посмотрел через него на свет.
– Ты вернись, тебя там мама ждёт…
– Она меня не простит, – ответила Мари, отвернувшись. – Я бросила её одиннадцать лет назад, и с тех пор больше не видела, и не написала ей ни одного письма. – Она покачала головой.
– Маша, кроме тебя, у неё никого. Ты главное на неё обиды не держи. Да будут прощены те, кто сумел простить.

– Слава, расскажи мне о своей дочке. Сколько ей уже?
– Шесть лет.
– Она, наверное, музыкальная тоже!
– Нет, к музыке у неё прилежания нет. А вот животных она любит. Я однажды её спросил: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» А она ответила: «Веретинаром». Я её поправил: «Не „веретинаром”, а ветеринаром». А жена сказала: «Да какая разница! Всё равно несерьёзная профессия какая-то!» Уж с этим я согласиться не мог. Спорить не стал, но тайком водил Нину в зоопарк, рассказывал о животных, сколько сам знал. «Вот, – говорю, – овцу приманивают словом „мань”, а прогоняют – „тря”. А кошку манят „кс-кс”, а гонят – „брысь”. Или, допустим, загавкала собака, глядит на тебя сердито – что будешь делать? Глаз с неё не своди, будь спокойна и говори: „Родился слепой – будь немой”. Животные ведь лучше людей чувствуют всё. К ним нельзя относиться как к игрушкам или украшениям».
– Тебя послушаешь – так много родного и душевного в тебе. Ниночка, поди, такой же чудесно смышлёной вырастет!
– Может быть. Кто знает, кого она теперь станет слушать…
– А кого больше слушает?
– Малая ещё, непослушная! Игрушки разбросает – где их после только не найдёшь. Я, кстати, незадолго до отъезда побывал на старой даче. Представляешь, что там нашёл на участке? Сломанное колесо от игрушечного трактора. Тоже в детстве раскидывал всё. У меня ведь два трактора было: один с бороной, а другой со скребком. А ещё были автомашины: Самурай, Фораннер, Родео…
– Слав, что ты несёшь?!
– А, прости, просто вспомнил особый мир, одушевлённый мной. Я просыпался в деревне под звуки трактора и научился их имитировать. Но мне хотелось ещё. Я хотел быть как мама обаятельным и иметь золотые руки, как у папы. Потому и старался сделать заманчивое выражение лица, когда меня фотографировали, или что-нибудь смастерить. Но в итоге меня просили не корчить рожицы, я оббивал пальцы молотком и косо распиливал доски. Недостаточно сообразительный, несклячный и несручный. Уж увольте, другим я быть не научился.
– Может, это и к лучшему!..

Под вечер на улице похолодало. Святослав наотрез отказался застёгивать плащ, а Мари тотчас стала закутывать шею своим шерстяным шарфом.
– Ай!
– Что такое?
– У меня шарф колется.
– Он что, наркоман что ли?!
Мари долго смеялась.
– Слава, что бы ни происходило в жизни, ты никогда не переставал шутить… Пойдём! Я тебе кое-что покажу.
Мари взяла Святослава за руку и повела запутанными улочками. Через минуту Святослав уже не смог бы вспомнить обратной дороги, но Мари уверенно шагала вперёд: знать, не в первый раз. Вскоре они вышли на маленькую площадь, которую можно было смерить вдоль и поперёк несколькими десятками шагов. В центре, окружённое деревьями, стояло трёхэтажное здание с тремя высокими окнами на фасаде и тремя деревянными дверьми в арочных проёмах. Краем уха Святослав уловил, как кто-то внутри играл на пианино.
– Что это?
– Театр, куда я должна была прийти сегодня днём.
– Он выглядит уютным.
– Да, а внутри он такой, как бы сказать?.. Домашний. И там ты чувствуешь себя так, словно холодной осенней ночью укутываешься сибирской шалью.
– Так чувствуешь себя, только если забываешь о своей жизни?
– На то мы и актёры.
– Моя ты Эсмеральда! А мы с тобой? Может, мы лишь декорации?
– Почему же?
– Потому что этот город, эта река, цветы, деревья, автомобили, окна, семафоры – они все незаметно живут без нас. Я прислушивался к ним ночью и ощущал эту жизнь.
– Откроешь её мне?
– А ведь теперь самое время: ночь ложится спать.

В ту ночь они бегали по набережной, останавливались, чтобы прислушаться к спящим у пристани корабликам или присмотреться к раскидистым кронам деревьев, которые из-за света фонарей будто горели зелёным огнём. В огромном городе все улицы казались им маленькими, и Мари всё смотрела на звёздное небо.
– Давно оно не было таким красивым!
Святослав взял её на руки, и она обняла его за шею.
– Теперь ты и небо глядите друг на друга.
Но Мари закрыла глаза, и по её щекам лились слёзы, в которых отражались ночные парижские улицы.
– Я счастлива, я счастлива! – шептала она.

Святослав остановился возле ruelle [маленькая улочка, переулок (франц.)], поднимающейся на Монмартр, и взглянул на часы.
– Почти час ночи…
Мари безмолвно кивнула, а после тоскливо, но нежно произнесла:
– Слава, спрячь меня в своём „Ситроэне” нашей старой фотографией, моим выпавшим волосом, оставшимся с поездки центом.
– Машенька моя, будь счастлива!
Она обняла его ещё крепче и прижалась губами к его щеке. Над ними таинственно склонилась прохладная апрельская ночь, и где-то вдалеке засияла на пять минут Эйфелева башня.

Утренний вокзал. Они молча ждали своего поезда: сегодня ехать в Брюссель.
– Было бы здорово пуститься в такое свадебное путешествие, наверное? – вдруг сказал Святослав.
– А ты как думаешь! Жаль тех, кто просто распишется, а отмечать – не отметит.
– Да, я бы лучше сделал наоборот.
– Поехал бы в свадебное путешествие без свадьбы?
– Почему бы и нет? У нас с тобой так и получилось!
Прозвучал джингл, и люди направились к платформе. Мари позвала Святослава:
– Наш поезд, пойдём.
Они сидели друг напротив друга в скором поезде и просто друг другу улыбались. В Брюсселе их пути расходились: Мари – на выступление, Святославу – домой. Он, взглянув в окно, спросил:
– Запомнишь тот кустик, который мы только что проехали?
– Зачем? Разве это важно?
– Теперь уже ничто не важно.
– Смотри! Это же свободное фортепиано! – воскликнул Святослав на брюссельском вокзале.
В рамках проведения какого-то конкурса любой желающий мог исполнить на этом инструменте то, что хотел. Святослав подошёл, аккуратно положил руки, теперь уже сильные и ловкие, на клавиатуру и сыграл пару па.
– Маша, я много лет назад обещал тебе его сыграть…
И мир для неё на минуту наполнился тёплой мелодией «домашнего», как и её театр, произведения. Оно позволило ей забыть обо всём печальном, представить себя на роскошном балу танцующей вальс с… Да, теперь уже определённо со Святославом. И воздух там был бы согрет пламенем восковых свеч, которые бы плавились, становились электрическими лампами, и в этом свете уже звонко пела бы музыкальная шкатулка и прокручивался на диафильме советский добрый мультфильм. И искажалось бы и время, и пространство, и были бы они теперь вдвоём и в парижской гостинице прошлой ночью, и в далёком родном городе двенадцать лет назад. Их время – вечность, их дом – свобода.
Мелодия стихла.
– Прямо как раньше! – шепнула Мари Святославу на ухо.
Он повернулся к ней, поцеловал её в щёку:
– Да, именно так.
Они ещё немного постояли рядом, обнявшись.
– Прощай, Слава!
– Любимица. Ljubljana. Ljana…

Святославу всё чудилось, что он едет в автобусе, и в страхе проспать свою остановку он просыпался чуть ли не через каждые десять минут, протирал глаза, смотрел в иллюминатор, видел крыло самолёта с мигающим на кончике фонариком и, успокоившись, снова засыпал. За шумом турбин и отдалёнными сигналами вызова стюардессы он слышал мерную мелодию, и спустя некоторое время на неё легли французские слова.

Долго я тебя искал,
Наконец-то ты со мной.
Целовать тебя мечтал –
Судьбы гнались за спиной.
В глубине зелёных глаз,
В той любви, лившей дождём,
Я открытых видел нас,
Не закутанных плащом.
Небо светит голубым,
И душа горит огнём,
Но рассеялась, как дым,
Безмятежна жизнь вдвоём.
И о ком бы ни мечтал,
Всё не девушка мечты.
Слишком поздно осознал:
Та, кого искал я, – ты. [2]

– Это было хорошее путешествие, – сказал Святослав, посмотрев на своё отражение в зеркале „Ситроэна”. – Возможно, даже лучшее в моей жизни. Увы, мне пришлось вернуться сюда, но я буду жить надеждой. Мари ведь вернётся? Да? Как Вы думаете, месьё „Ситроэн”?
Автомобиль добротно светил вперёд своими ясными голубоватыми фарами, а мотор его работал мягко и бесперебойно.
– Я буду её ждать. Здесь. Всегда.
„Ситроэн” выехал со стоянки, осторожно выглянул на дорогу, ещё раз напоследок засиял белоснежной крышей под фонарным столбом, а после сказочно и неосязаемо растворился в весенней темноте.

* * *

Но не было Мари. Не было с ней встречи. Не было её голоса и её объятий. Святослав общался с пустотой и звонил по несуществующим номерам. И лишь больное воображение могло подарить ему любимый образ. Та Мари, которую он знал в юности, и вправду жила в Онфлёре. Много лет она не была на родине и не видела свою маму. Она так ни разу и не увиделась со Святославом после своего отъезда. И только связка его писем, которую она бережно хранила в тайничке, напоминала ей о далёком друге.

Прозвенел третий звонок. Свет плавно потух, и в кромешной тьме лишь по отражающемуся отовсюду шёпоту можно было ощутить величину зала, замершего в ожидании представления. Занавес открыт. Прожектор высветил на сцене фигуру танцовщицы. Сначала отдельными нотами, после аккордами и, наконец, раскатистой мелодией музыка заполнила зал, а платок в руках танцовщицы, казалось, танцевал не торопясь, ложась на воздух. Но она не дала ему скромничать – резким взмахом выпустила его, подарила ему свободу, а после жадно вернула к себе, и он обвил её руку. На миг она укрыла им плечи, и музыка в это мгновенье остановилась, но неожиданно заиграла с новой силой, и танцовщица стала крутиться, пуская платок по ветру, словно если бы то был воздушный змей, держа его двумя пальцами за уголок. Она яро вращалась, а свет играл с изгибами её платка, и танец чем-то напоминал «Серпантин» Лои Фуллер, о которой Мари тогда ещё не слышала. Пока она лишь сидела в партере, обворожённая, и мечтала стать танцовщицей. Но боялась. Неведомый страх терзал её, пока однажды природа не указала ей верный путь.
Мари приезжала на каникулы в деревню. Холодными ночами она часто засиживалась здесь допоздна, читая книги или вышивая, но когда было тепло, она гуляла по саду. Одной из таких ночей, когда «наливали луны» – так в простонародье называли явление, когда ясное небо бесшумно озаряется светом от далеко-далеко бушующей грозы – Мари танцевала среди садовых вишен. Внезапно небо засияло на долю секунды, и она тотчас замерла, посмотрев наверх. Воспитанная в православии, Мари увидела в этом небесном сиянии образ Богоматери, благословляющей её в дальнюю театральную дорогу.

Эта дорога представлялась ей почти бесконечной, с первой остановкой в столице, в институте искусств. Мари запаслась терпением – не страшны ей были репетиции и повышенные тона, интриги и завистливые взгляды. Она была юной. И под апрельским дождём танцевала, напевая незамысловатую мелодию.
– Ах, да вот же эта книга! – воскликнула Паулина.
Мари уже приготовила руку в предвкушении перелистывания страниц старенького издания, но Паулина взяла книгу себе. За всё выступление она ни разу её не открыла, а Мари всё жадно глядела на этот томик, ведь прежде никогда не читала французского романа. И было видно, как сначала она невольно махнула рукой, будто бы и не собиралась прикасаться к книге, после положила левую ногу на правую, и постоянно поправляла пиджак, и смотрелась в зеркальце. Она переживала: вдруг ей припомнят неумение абстрагироваться от собственных эмоций? А ведь они так и били фонтаном в её движениях. Если кто-то безустанно нёс чушь или спорил без дела, Мари набрасывала кроки в своём блокноте. Они не были рисунками, скорее символами, фигурками, но сама Мари хранила в них именно свои эмоции, как настоящая художница. А сколько времени у ней ушло, чтобы перестать в волнении складывать руки замком и водить фалангами больших пальцев по губам, смазывая помаду!
Мари тогда лишь училась. Она была юной. И театральная дорога представлялась ей почти бесконечной. Впрочем, убежав далеко от дома во времени и пространстве, эта дорога стремительно несла её обратно. А зрителям всё казалось, что Мари танцует под апрельским дождём, напевая незамысловатую мелодию…
Дождливыми вечерами она не ходила на берег, а оставалась дома, выключала свет и садилась за старое пианино, оставшееся ещё от прежних хозяев. Она играла только одно своё произведение, хотя и играть-то особо не умела. « La demoiselle Automne » – так она его называла. Оно было простое, но каждый раз ближе к концу руки её уставали, и мелодия непременно теряла ритм и сильно замедлялась. Но Мари всегда доигрывала его. А после, не снимая платья, накрывалась с головою одеялом и то смеялась, то плакала – до самого утра.

Мари открыла балконную дверь. Сегодня было тепло, но она не пошла на улицу. Она сама не знала почему. Ей вдруг вздумалось сотворить какую-нибудь глупость. И вот она стояла на открытом балконе, прислонившись к перилам, наклонившись вперёд, но чуть выгнувшись назад; её фигуру повторяли высокие шпильки алых лакированных туфель. Мари грызла сухую вермишель и запивала её апельсиновым лимонадом.
– Слушай, – сказала она себе вслух, – я придумала!
И она включила диктофон. А после продолжила свой монолог, начавшийся тихим, но заливистым смехом.
– Кайф! Здесь, в Онфлёре, конечно, трудно было найти сухую лапшу, но рисовая или кукурузная всё равно отдалённо напоминают ту, что продавали в наших магазинах. Вот так вот: газировка и вермишель! А ведь я актриса, танцовщица, и мне положено следить за своей фигурой! Хотя, чего это я? Мари, о чём тебе говорит та глупость, которую ты совершаешь? О твоей юности, которая уже осталась позади. Тебе двадцать девять лет, а великими танцовщицами становятся куда раньше. Так что следи не следи за фигурой, а из театра тебя скоро «уйдут».
Мари принесла с кухни бутылку вина и фужер, села на бетонный пол и снова внезапно засмеялась.
– Ну вот что ты сейчас творишь?! Тебе же в детстве бабушка твердила: нельзя садиться на камень даже в жаркую погоду. Ты попробуй голыш одеялом укутать, разве согреешь его? То-то. Эх, давно это было. Но с фужером – это, разумеется, оригинально. Мадемуазель Делакруа как всегда изящна!
Она молчала пару минут, вглядываясь в даль.
– Ночь – она так успокаивает. А если мешает свет машин и улиц, можно надвинуть волосы на лицо и закрыть глаза. И тогда будет полная ночь, которая точно наведёт на нужные мысли. Только грустно. И искусство уже не является таковым. Я машинально придумываю танцы и постановки, дабы заработать сущие гроши. Как жаль: я брошенная и одинокая лишь потому, что не ломала ничьей жизни…
И она вполголоса прочитала строки:

«Мои локти в трещинах,
Пальцы – в шоколаде,
Очи призакрыты чуть,
А уста – в помаде.
Я скрываю каждый день
Цветом крови, сажи
Свою душу, что, как тень,
Тонет в макияже».

Мари выключила диктофон, и после ещё долго сидела, склонив голову и обняв руками колени.
Она знала: где-то ждёт её Святослав. Они всегда раньше обменивались письмами. А после от него шесть лет не было ни вести. Наверное, она и не скучала особо, и не читала вновь пришедших спустя эти годы его писем, пока однажды в заказной бандероли не обнаружила пару автомобильных ключей. Не было к ним никакого объяснения, кроме короткой записки.

Моя дорогая Мари, я о тебе скучаю. Ведь ты в моей жизни – крохотная частица искусства, которая им живёт. Не исчезай, прошу! Может, только ты есть у меня в этом безумном круговороте. [3]

В сложностях театральной борьбы Мари всё чаще думала об этой посылке. Как же всё запутано! Где нить Ариадны? Но жизнь всё расставила по полочкам. В один день Мари не пришла на репетицию. Не появилась она и на следующий день. И тем утром, сидя перед трельяжем, осознала, что не вернётся в театр никогда.

| – Погоди!
| – Годю.
За столько лет я впервые вижу себя – себя! Вижу себя истинной, простой девушкой. Это эхо моей души.
Едва я закрываю глаза, моя жизнь становится кошмаром. Без тебя, как без смысла. Кто все эти люди, которые меня окружают? Они бы обошлись без меня. Они найдут мне замену. Кому я пишу? Зачем? Все эти годы я не знала своего подлинного желания. «Помните, Мари, – спрашиваю я себя, – почему Вы хотели сюда поехать? Чтоб гулять по парижским улицам, кушать круассаны и пить кофе… Валяйте! Вы уже и душу прокутили! Танцуй-ка, актриса!»
С этой минуты судьба моя решена. Когда ночью я кладу ладонь на живот или грудь, я представляю, что ты со мной. Скоро это станет явью. Потому что я возвращаюсь на родину… [4]

– Nil est in homine bona mente melius [Нет в человеке ничего прекраснее хорошего ума (лат.)], – Мари старательно прочитала латинское изречение, вырезанное в камне над порталом неприметного на первый взгляд дома на улице Каноников. Старый Краков в солнечный день улыбался сотнями лиц туристов и местных жителей. Мари просто смотрела вперёд, вылавливая из динамического пейзажа любопытные фрагменты новой для неё жизни. Извилистой рекой улочек она незаметно шагала вслед за прохожими и вскоре, уворачиваясь от промоутеров и уличных артистов, оказалась внутри величественного костёла. Её мгновенно объяло неким подобием растерянности, ведь она давно не была в церквах. Эхо и тень уносились от мраморного пола в молчаливую высь, к звёздному пресвитерию. Мари взглянула наверх. На улице из-за облаков выглянуло солнце, и под сводами костёла стало немногим светлее, но Мари тотчас надела солнцезащитные очки. Из-под тонированного стекла очков по её щеке скатились две слезинки.
– Господи, если мы поступали по совести и старались сделать кого-то счастливее, чисты ли мы перед Тобой? – вопрошала Мари, глядя на витражи.
Но лишь благородное звучание органа переливалось в нефах и люди у паперти шаркали подошвами и разговаривали на разных языках.

«Прогулка до театральной студии, переезд в институт, перелёт во Францию и вот теперь снова перелёт. Как же нелегко поверить в реальность», – думала Мари, и лёгкая дрожь скользила по её рукам. А десятью километрами ниже уже стелился по земле молочный свет российских фонарей.

Под крылом аэроплана
Незнакомый город спал.
Миновал канун той ночи,
Где меня ты обнимал.
Правда ль, что ты мне мечтатель?
Или мне любовник ты?
Я боюсь тебя, но всё же
Я люблю твои черты.
Позабудь меня, мой друже.
Я всего фрагмент стекла,
Что тебя когда-то в жизни
Берегло от бед и зла.
А теперь мне не вернуться.
И я, следуя судьбе,
Одинокой буду рядом
Лишь с подобными тебе. [5]

Мимо аэропорта вальяжно проезжала «десятка» – такси. Автомобиль из детства. Мари и не надеялась уже такой увидеть. Она незамедлительно остановила его и, устало хлопнув дверью, с облегчением вжалась в тканевое сиденье.
– Месьё шофёр, можете поторопиться?
– Не вопрос. Куда же Вы так торопитесь, девушка?
– В прошлое.
– В прошлое?
– А нет, простите. В будущее…

В надежде найти Святослава она позвонила в указанную на конверте квартиру. Дверь открыла невысокая молодая женщина – его жена.
– Добрый день! Простите за беспокойство, не ошиблась ли я? Я ищу Святослава.
Хозяйка квартиры с удивлением оглядела Мари с ног до головы.
– Нет, не ошиблись. Разве что только опоздали.
– Отчего?
– Нет его больше.
– Как нет?
– Ну так… А зачем Вы его искали?
Мари ожидала этого вопроса и потому не растерялась.
– Посмотрите, – она достала из сумки пачку конвертов. – Эти письма приходили мне от него в течение нескольких лет.
– Да-а, загадочник, – хозяйка покачала головой. – Проходите.
Хозяйка угостила Мари чаем и рассказала, что Святослав уж почти полгода как на том свете.
– Добрый человек, конечно, но делов-то натворил. Ещё и откинулся!
– Оставил много долгов?
– Нет, долгов не оставил, слава богу. Но последствия его странных выходок до сих пор аукаются. У него, к примеру, была машина, и мы б её продали за ненадобностью – да ключей найти не можем.
Мари молча посмотрела на свою сумку, в которой лежали два автомобильных ключа из посылки Святослава.
– Он не жил здесь в последнее время?
– Практически не появлялся. Прятался от мира на даче.
На кухню из комнаты зашла одиннадцатилетняя Ниночка, дочь Святослава.
– Здравствуйте, – стесняясь, сказала она Мари.
– Здравствуй.
Нина подошла к матери и тихо спросила:
– Мама, а эта тётя ищет придурка-алкоголика?
Та посмотрела на неё строго, не произнеся ни слова. Но Мари тотчас поняла, чьё это мнение.
– Ой, знаете, мне уже пора. Благодарю за гостеприимство, – в смятении промолвила она, прошла в прихожую, накинула на плечи пальто и спешно направилась прочь от этого места.

После недавнего дождя суглинистая почва местами ещё не просохла, и Мари аккуратно ступала на островки сухой земли босыми ногами: в туфлях шлёпать было бы совсем глупо. Дачный домик Святослава притаился неподалёку, двухэтажный и посеревший от времени. От крыльца вдоль огорода тянулся старенький плетень, который постепенно наклонялся-наклонялся и через пятнадцать метров ложился на землю. А перед окнами в ожидании далёкой гостьи дремал „Ситроэн”. Мари подошла к дому, символично постучалась в окошко и заглянула внутрь. Бедно и пусто, почти никакой мебели. На матице привёрнута расколотая лампочка. Зябко.
Она достала из сумки ключи от машины.
– Какую тайну ты хотел сберечь, Слава?..
Его белоснежный „Ситроэн”, потускневший под слоем пыли и грязи, будто символизировал изящный и креативный ум, задавленный невежеством и бескультурьем окружающей среды. Мари приоткрыла дверь и почувствовала на себе нечеловеческий взгляд. Верно, „Ситроэн” насторожился: не прикасается ли к нему кто-то чужой? Но будто найдя в ладонях Мари нечто родное, он обдал её теплом салона и впустил к себе.
Возле сиденья лежала коробка с надписью: « Personne n’en a besoin  » [Никому это не нужно (франц.)]. В ней оказались тетради со всем, что Святослав знал: словами, текстами, нотами, номерами. Всего этого не прочитать…
В салоне царил полумрак. Мари вставила ключ в замок зажигания и медленно повернула его. „Ситроэн” завёлся тяжело и глухо, словно заскучал о своём друге и теперь грустил. Но Святослав никогда не желал такой скорби. Дворники смахнули пыль со стекла, и в салон залился свет, а вместе с этим светом последней композицией на магнитоле зазвучал не исполненный много лет тому назад портрет Мари. Она услышала его теперь, и с каждой секундой всё глубже погружалась в незаметную для глаз, но ощутимую на слух жизнь, о которой ей однажды рассказал Святослав.
– Слава, жаль, что ты меня сейчас не видишь. Надеюсь, я бы тебе понравилась! Искренняя и грустная, вольная и субтильная. Такой я осталась для тебя. Путь твой теперь выстлан подорожником как символ творческого путешествия и вечного стремления к свободе. – Мари томно охапила руль. – Боже, Слава, то, что все мы считали твоей слабостью, – это не увиденная нами сила. Порхай же, как махаон, любуйся солнцем и лугами. И знай: мы навсегда с тобой вдвоём в твоём укромном „Ситроэне”.

Какая-то серая улица. Мари шла по ней, редко поднимая глаза от земли. «Для чего так много шума? Зачем весь мир шумит? Ах, Слава, в память о тебе даже никто минуту не может помолчать. А я… У меня сердце разрывается от этой тишины», – думала она. На другой стороне улицы горела вывеска ночного клуба. Мари перебежала через дорогу и зашла в полуподвальное помещение, где он находился.
Она пробыла там до глубокой ночи, но ни оглушающий бит, ни молодёжь, набаловавшаяся кальянами и алкоголем, не могли прогнать мыслей о Святославе. Мари достала из ридикюля маленький блокнот и принялась в беспамятстве строчить по-французски.

И вот я опять была на дискотеке. На сей раз это «Новая волна». Я вспомнила неонового демона. Атмосфера чем-то напоминала о советских неоновых вывесках на магазинах. Но мне было грустно. Мне хотелось танцевать. Но люди, пришедшие сюда танцевать... Их было много, а я ни с кем не могла разделить своих эмоций. Мне кажется теперь, что я уже недостаточно молода для таких дискотек. Может быть, для дискотек вообще. О Боже! Мне дурно… Слава, без тебя я уже никто. [6]

Ей стало не по себе. Она выбежала из клуба. На улице шёл проливной дождь. Мари наугад выбирала дорогу: теперь ей было всё равно куда идти. Она подставляла лицо дождю, и ей нравилось, как его холодные капли разбавляют её горячие слёзы. Она всё ещё старалась быть красивой, а потому, чтобы насквозь не промокнуть, иногда пряталась под навесами подъездов.
Дождь постепенно стал стихать. Мари вытерла лицо рукавом пальто и осмотрелась. Двор был ей знаком. В школьные годы она здесь несколько раз гуляла. Да, гуляла…
Прошло сколько-то времени – неизвестно. Мари не обращала внимания на часы, только стояла неподвижно, думая обо всём и ни о чём одновременно. Она замёрзла, и ей хотелось вернуться домой. Но где был её дом теперь, когда она стала никому не нужна? Может быть, лишь там, откуда она уехала шестнадцать лет назад.
Неуверенно она брела к знакомой двери, а после на лавочке ждала, пока кто-нибудь выйдет из подъезда. Когда под утро дверь отворилась, – какой-то мужик, очевидно, отправлялся на работу – Мари забежала в подъезд. Она долго поднималась на свой этаж: казалось, что каждая ступень стоит ей вечности. Наконец, Мари прислонилась к двери родной квартиры. Никак не осмеливаясь постучаться, она лишь гладила дверь рукой. После она едва слышно поколотила по ней пальцами, и в этот момент ей казалось, что её сердце бьётся во сто крат громче этого стука. И всё-таки она решилась. Трижды легонько ударив в дверь, она в испуге отошла от неё, а когда послышался шум открывающегося замка, и вовсе едва не упала в обморок…
Но вот перед ней прихожая. В тусклом желтоватом свете ночника – силуэт невысокой седой женщины – мамы. Мари падает на колени, обнимает её и плачет навзрыд. Она чувствует, что мама, как в далёком детстве, укутает её клетчатым шерстяным покрывалом, угостит чашкой чая с двумя ложками сахара и высушит волосы огромным феном, которого Мари всегда боялась, но который мечтала подержать в руках. Да, это всё непременно будет, но потом. А пока она с болью оглядывалась на прошедшие шестнадцать лет, сожалея обо всём, что так и не получила и что потеряла. С французским акцентом она прошептала:
– Мама, прости меня!
А та гладила её по голове и ещё тише, едва уловимо повторяла:
– Доченька моя, Машенька…


| 35 лет спустя

По песчаному пляжу близ французского городка Онфлёр шла женщина в сине-фиолетовом пальто и коричневом шарфе. Никто бы не дал ей её лет: волнистые каштановые волосы ничуть не поседели, а её следы на берегу тянулись длинной ровной линией. Рядом с ней неторопливо шагала девушка лет тридцати. Теперь они были здесь вдвоём. Мари и её дочь Алёна.
Смеркалось, поднимался лёгкий ветер. Мари безотрывно смотрела на море.
– Теми вечерами я часто гуляла по этому пляжу, – сказала она задумчиво.
Алёна поглядела вокруг и спросила:
– Мама, а если бы я решила уехать, как ты, неужели бы ты меня не удерживала?
– У каждого должна быть своя юность.
– Ты не сожалеешь о том, как прошла твоя?
Мари обернулась и напела:
– Si je pouvais choisir ma vie, je choisirais la vie que j’ai...
– Мам, ну опять ты со своим французским!
Мари вновь обратила взгляд к морю и произнесла:
– Самое главное – крепко держать своё счастье. Правда, Slavo?..
Но Алёна уже не услышала тех слов. Гонимая бризом, волна зашумела, разбилась о берег, коснулась обнажённых ступней мадемуазель Делакруа и навеки унесла с собою её незыблемую тайну.


2017-2018

* * *



Примечания (исходный текст):

[1]
А на двох ти і я
Маємо одне ім’я.
Ділимо також ми
Мрії і жахливі сни.

[2]
Si longtemps, je te cherchais.
Finalement, je t’ai trouvee.
J’ai reve de t’embrasser,
Le destin nous a chasses.
Et au fond de tes yeux verts
J’ai vu toi et moi ouverts,
Sans manteaux sous la pluie d’amour
Qui frappait chaque nuit, chaque jour.
Le ciel etait tant bleu,
Mon ame brulait du feu.
Mais quand nous nous sommes reunis,
La vie heureuse etait finie.
Donc, je n’ai plus d’envie d’aimer
Quelqu’une sauf toi sur notre Terre.
Il est trop tard mais je comprends
C’est toi qui je cherchais pour si longtemps.

[3]
Ma chere Marie, tu me manques aussi. Parce que tu es un petit eclat de l’art dans ma vie, celui qui vit cet art. Ne disparais pas, je t’en prie ! Peut-etre, il n’y a que toi dans cette circulation folle.

[4]
– Definis !
– Definu.
Depuis longtemps c'est la premiere fois lorsque je me vois – me ! Comme une demoiselle simple et veritable. C'est l'echo de mon etre.
A peine je couvre mes yeux, ma vie devient cauchemar. Sans toi comme sans sens. Qui sont tous ces gens qui m'entourent ? On pourrait venir sans moi. On me remplacera. A qui est-ce que j'ecris ? A quoi bon ? Ces ans, je ne voyais pas mon vrai desir. T’en souviens-tu, Marie, je me demande, pourquoi as-tu voulu d'y aller ? Pour te promener dans les rues parisiennes, pour manger des croissants, pour boire du cafe... Allez vous promener ! Vous avez mange tout votre bien meme avec le pourboire ! Canaille, actrice !
Des cette minute mon destin est defini. Quand la nuit je mets la main sur le ventre ou sur le sein, je m'imagine que tu es avec moi. Bientot cela deviendra la realite. Parce que je vais a la patrie...

[5]
Sous les ailes de l’appareil
Une ville inconnue dormit.
C’etait bien la derniere veille
De la nuit avec l’ami.
Est-il vraiment mon reveur
Ou, peut-etre, mon amant ?
Quelqu’un de qui j’ai eu peur
Et qui m’admira pourtant ?
Cher ami, oublie-moi.
Je ne suis qu’un petit eclat
Qui apporte a toi
Des aisances de bon etat.
Impossible de voir,
De rentrer mon appareil.
Je vivrai la vie noire
Seule avec quelqu’un pareil.

[6]
Et encore une fois j'etais a la discotheque. Pour ce temps c'etait « La nouvelle vague ». Je me suis souvenue du demon neon. L'ambiance a ressemble des feux neons des magasins sovietiques. Pourtant, j'etais triste. J’ai voulu danser. Mais les gens qui sont venues ici pour danser... Il y en avait beaucoup, et je n’ai trouve personne a partager mes emotions. Il me semble maintenant que je suis pas assez jeune pour les discos d'une telle facon. Peut-etre, pour des discotheques en general. O Dieu! Cela me fait horrible... Slavo, sans toi je suis personne.