Порабощение сознания в романах Кафки

Многие читатели недолюбливают романы Кафки: они считаются затянутыми, невнятными, утомительными. Да, на первый взгляд, в сравнении с чистым языком новелл, стиль романов проигрывает: здесь язык тонет в мелочах, пустых подробностях, он путан, многословен и вязок. Бесконечные диалоги с никуда не ведущими мотивациями, ни к чему не надобными оговорками не  и ничего не раскрывающими объяснениями страница за страницей будто топчутся на месте. Это язык, убивающий здравый смысл и трезвое мышление.

Но случайно ли? Кажется, сложно упрекнуть Кафку в литературной беспомощности. Понятно, что разительное различие между стилем новелл и романов — осознанный  п р и е м.

Некоторые критики видят в мире романов предсказание тоталитаризма: безразличного к человеку механизма, Молоха, пожирающего личность. Это и верно, и неверно.

Заметим важнейший момент: в романах отсутствует о т к р ы т о е  насилие. Да, героя "Процесса" в финале казнят, но это — не средство, а у т в е р ж д е н и е  и завершение порабощения.

"— Скажите, — попросил Уинстон, — скоро меня расстреляют?
— Может статься, и не скоро, — ответил О'Брайен. — Вы — трудный случай. Но не теряйте надежду. Все рано или поздно излечиваются. А тогда мы вас расстреляем". (Джордж Оруэлл, "1984")

Порабощение растворено в  п о в с е д н е в н о с т и  и в её языке. Это рутина, засасывающая подобно болоту.

Кафка пугающе скрупулезно прослеживает путь подчинения репрессивному языку. Первый пункт сдвига рациональности — выход в абсурд. И в "Процессе", и в "Замке" начальная посылка вполне реалистична (сравним с первой фразой "Превращения"!), и герой начинает с точки, тождественной читательской.

Случайно ли вторжение абсурда в обоих романах начинается с того, что герою мешают спать? Вторжение абсурда есть вторжение действительности.

Причем здравый смысл в "Процессе" ломает не сам арест, а его иллюзорность: ты арестован, но можешь жить по-прежнему, как пожелаешь — и это помещает К. в алогичную ситуацию, где открытый бунт невозможен. Естественное возмущение нелепостью этого незримого лишения свободы понемногу гибнет под лавиной суесловия.

Рывок за пределы очерченного поля в обоих романах напоминает попытку выйти за пределы сюжета компьютерной игры: время остановится и ничего просто не произойдет, пока ты не сделаешь следующего предписанного тебе шага. Очень показательна сцена "Замка", где К. поджидает Кламма во дворе гостиницы:

"...и тут К. показалось, будто с ним порвали всякую связь, и хотя он теперь свободнее чем прежде, и может тут, в запретном для него месте, ждать сколько ему угодно, да и завоевал он себе эту свободу как никто не сумел бы завоевать, и теперь его не могли тронуть или прогнать, но в то же время он с такой же силой ощущал, что не могло быть ничего бессмысленнее, ничего отчаяннее, чем эта свобода, это ожидание, эта неуязвимость".

Но это лишь первый шаг. Начало конца — принять происходящее всерьез, приобщиться к нему. Это происходит через эмоциональную сопричастность. Первый способ — вина. Пока герой чужд происходящему, он неуязвим. В "Процессе" первый надлом происходит в момент порки  исполнителей, заставляющей К. сострадать; в "Замке" — после краха защищенности Фриды, через интрижку с К. потерявшей благорасположение Кламма: и всё это, не забудем, многословно объясняется главному герою с упором на главное: именно он один всему виной.

Здесь мы выходим на другой способ связать сопричастностью: секс. Фрида в "Замке", жена судейского служителя в "Процессе". Еще Вальтер Беньямин отметил "промискуитичность" героинь Кафки, но объяснения не дал. Видеть в этом лишь эротические фантазии инфантильного, не до конца повзрослевшего мужчины о мире "доступных женщин" слишком наивно, тем более, что Кафка относился к сексу настороженно (фраза из письма: "Coitus как кара за счастье быть вместе" выдает отношение к половой физиологии). С внешней стороны секс для главных героев романов — иллюзия свободного действия, удара по чуждому порядку, но на деле — узы: еще один прием чувственного привязывания к тому же порядку.

Сочувствие с противоположной стороны: поймав в ловушку сопричастности, героя вынуждают принять логику поведения и языка. Адвокат вроде бы выступает на стороне К., но в действительности он и вовлекает в игру по правилам Процесса, чего не могла бы добиться противная сторона, открыто ему враждебная, мобилизующая волю к сопротивлению.

«Объект не должен осознавать, что плохое обращение с ним – намеренный штурм его личной целостности античеловеческим неприятелем. Его нужно заставить почувствовать, что он заслуживает любого обращения, которое получает, поскольку с ним что-то (никогда не уточняется, что именно) кошмарно не так. Нагая нужда маньяков контроля должна быть пристойным образом прикрыта произвольной и запутанной бюрократией, с тем чтобы объект не смог вступить с неприятелем в непосредственный контакт. [...] пытки выявляют оппонента и мобилизуют сопротивление». (Уильям Берроуз, "Голый завтрак")

Эмоционально вовлеченный в чужую игру герой обречен. С того момента как герой "Процесса" принимается писать оправдательную записку, он ступает на прямую дорогу к финалу. Принять действие всерьез, активно участвовать в нем — начало конца. Если первое здоровое побуждение — смахнуть фигуры с доски или вообще не садиться за партию, то теперь это пусть еще не признание поражения, но попытка играть по чужим правилам. А правила в мире кафкианских романов составлены так, что напрочь исключают выигрыш.

После этого Процесс завладевает твоей душой всецело и остается только возмущаться, когда тебя ведут на убой: каких пошлых прислали палачей, неужто было не найти получше? Так процесс  ч е г о  же это?

"Процесс" и "Замок" — действительно история порабощения. Но порабощения не насильственного, а гораздо более тонко действующего. Репрессии, но не террора. Тоталитаризм ли, либеральная демократия или рабочее государство — несущественно. Кафка описывает механизм подчинения личности социальной рутине, в какой бы форме эта рутина ни проявлялась. В конце концов, даже тоталитарный террор допустим лишь на условиях определенного общественного консенсуса, остроумно сформулированного героем Грэма Грина: "...есть люди, которые сами понимают, что их можно пытать, и люди, которые были бы глубоко возмущены, если б такая мысль кому-нибудь пришла в голову. Пытают всегда по молчаливому соглашению сторон". Даже и не конкретные люди, а целые общества. Если молчаливое соглашение о  п р и е м л е м о с т и  террора нарушается — никакие репрессии не помогут, страх теряет силу. А в  м е х а н и з м е  функционирования этого массового консенсуса разницы между демократией и диктатурой почти нет.

А как он рождается — об этом и говорят романы Кафки. Это анализ социального сознания модернового человека, сложившегося в условиях "восстания масс", но восстания, обернувшегося порабощением.