Отметки судьбы. 4 мая 2016

АМАЛИЯ

Почему-то раньше я думала, что память к человеку с посттравматической амнезией возвращается постепенно, маленькими кусочками, давая время опомниться и сохранить и без того пострадавший ум и нервную систему. На меня же воспоминания нахлынули волной. Накрыли с головой, не оставляя шанса на передышку. Вместе с ними приходило и итоговое осознание случившегося. Все чувства, эмоции и страхи выходили на поверхность. Я чувствовала, как во мне поднимается неконтролируемая, животная волна. Хотелось орать что есть силы, биться руками и ногами, выпуская боль на поверхность, обнажая раны, разрывая свинцовые цепи, сковавшие организм изнутри.

И сейчас все это полилось наружу протяжным, жалобным, надрывным воем. Голосовые связки меня не слушались, говорить членораздельно не получалось, и я просто завыла, как израненный дикий зверь. Как будто мое тело, сплошь покрытое язвами, погружали в кипяток. Голос что-то кричал мне и тряс за плечи, но я не различала слов — я тонула. Я вспомнила, кому этот голос принадлежит. Голова казалась слишком тяжелой, легкие горели огнем, а звук, рвавшийся из груди, не прекращался. Павел сжимал меня в объятиях, а я не осознавала, что делаю, когда с яростной силой впивалась ногтями в его спину, раздирая ее до крови и совершенно не думая о том, что причиняю живому человеку физическую боль. Он не сопротивлялся и не отпускал руки. Обнимал и держал мою голову, гладил по волосам, целовал их и снова говорил, что все будет хорошо. Впоследствии Паша никогда не упоминал об этом, но у него остались шрамы в виде закругленных полос от ногтей.

ПАВЕЛ

С ней происходило что-то страшное. Эта милая, когда-то жизнерадостная и улыбчивая девушка металась по кровати и билась затылком о подушку. Ее руки блуждали по простыне словно в поисках чего-то, а тишину пронзали звуки, похожие на вой раненого животного, мучающегося и не имеющего возможности убежать. Я схватил ее за плечи, стал громко звать по имени и пытался поймать взгляд, но Амалия смотрела сквозь меня. И она меня пугала. Я не мог даже представить себе, что в такие моменты происходит у нее внутри. Какой силы должна быть боль, вызывающая такие нечеловеческие звуки? Сколько еще ее хрупкая душа способна продержаться? Я боялся, что эта боль убьет Амалию прямо сейчас, здесь, на моих руках. Что этот отчаянный дикий крик – прощальная весточка измученного до предела организма. Если бы я мог принять на себя хотя бы часть ее страданий... Увы, такое было невыполнимо. Я не звал врачей. Наверное, в тот момент я не дал бы никому подойти к ней, потому что хотел быть рядом — ближе всех. Да, это было эгоистично. Но я не мог никому ее отдать. Даже им. Девушка практически не сопротивлялась, когда я приподнял и крепко обнял ее израненное тело, гладил ее плечи, волосы и держал голову, сдерживая порывы удариться о что-то. Ее пальцы с силой впились мне в спину. С такой величины силой, какую я не ожидал бы от Амалии даже здоровой, не говоря уже о том, в каком состоянии она была последние две недели. Что служило еще одним доказательством испытываемых мучений. В какой-то миг я поверил врачам, говорившим совсем недавно, что мыслительная деятельность пациентки может быть безвозвратно повреждена и наши тихие, откровенные разговоры по вечерам останутся лишь приятным воспоминанием. Случившаяся трагедия отбирала у меня самую ценную в мире душу, а я ничего не мог сделать. То, что она увидела там, сломало ее. Разбило на мелкие кусочки, как дорогую вазу. Я чувствовал боль, причиняемую стальными пальцами, но она была ничтожно мала по сравнению с ее собственной. И я покорно терпел и чувствовал на своих щеках следы бессилия и несправедливости.

- Тише, милая. Тише...

Я не знаю, сколько все продолжалось по времени. Постепенно, вой становился тише, а стальная хватка ослабевала. А еще через мгновение она заметно ослабла в моих руках, и мозг пронзило уже знакомым холодом — не перестала ли Амалия дышать? В звенящей тишине я слушал едва уловимое ровное дыхание. Только мне по-прежнему было боязно выпустить ее из объятий. Я чувствовал, что с ее организмом произошло что-то важное, но не был уверен, что это хороший знак.