Отметки судьбы. 14 июня 2016

В общей сложности я провела в больнице почти два месяца. Временами мне казалось, что я не выйду отсюда никогда. Я потеряла счет дням — каждый из них тянулся бесконечно долго и не слишком отличался от предыдущего. Я помнила наизусть все варианты больничного меню. Стала разбираться в неведомых ранее медицинских терминах и частично освоила врачебный жаргон. Я безошибочно могла назвать число собственных шагов от входных дверей отделения до тупика в самом конце коридора, с закрытыми глазами указать на стене места облупившейся краски и, не глядя на часы, с поразительной точностью предугадать время вечернего обхода или очередного появления в палате процедурной медсестры. Я знала, что Дмитрий Витальевич часто только делает вид, что читает — по факту же, глядя в газету, он размышляет о чем-то своем, а старшая медсестра Люба носит в кармане своего халата шоколадные конфеты с апельсиновой начинкой и любит по ночам пить чай, глядя в окно на освещаемый фонарями внутренний двор.

Я словно срослась с этим местом, как срослась с внутренней болью, тоской и опустошением, с частыми головокружениями и непроходящей слабостью, с невозможностью делать привычные ранее вещи без посторонней помощи и безуспешными поисками смысла в своем будущем. Кто я теперь? И для чего я?

Утром перед выпиской в палату зашел Дмитрий Витальевич. Он по-отечески обнял меня и произнес:

- Все в твоих руках, девочка моя. Никогда не знаешь, что случится завтра, так постарайся быть счастливой сегодня. Да, пока еще слишком тяжело, но со временем ты начнешь воспринимать все несколько иначе. Раны затягиваются. Остаются только шрамы. Они больше не причиняют боли, но служат о ней напоминанием. И лишь тебе решать, станут они твоим проклятием или превратятся в стимул. Это как забор, который, с одной стороны, ограничивает тебя и твои возможности, но в то же время не дает сбиться с дороги. Помни про него и не забывай шагать. Ты справишься. Не позволяй тому, что произошло, сломать свою жизнь.

Я слушала его слова и думала о том, сколько раз за эти два месяца вместо того, чтобы научиться «справляться», мне хотелось просто забыть. Забыть все, даже саму себя. Сидеть на кровати, беззаботно болтая свешенными вниз ногами, тихо пускать слюну и улыбаться. Никогда больше не задумываясь о том, что я тогда увидела.

Но для того ли они тратили столько времени, чтобы меня спасти?

- Дмитрий Витальевич... А у Вас шрамы есть?

- Они есть у всех. - Помолчав, ответил доктор. - Независимо от того, насколько ты их видишь. Маленькие и крупные, скрытые и поверхностные, броские и едва различимые... Каких только не бывает форм, цветов и размеров. Лежащие глубоко с первого взгляда и не приметишь, а неизвестно — вдруг там на месте души сплошной гипертрофический рубец? Я так тебе скажу — большинство людей живут только со своими шрамами. На мне же еще и чужие отпечатываются. И знаешь, что самое удивительное? Я коплю их и ради них я живу. Потому что некоторые раны без хирургического вмешательства заживать не начнут.

На глаза навернулись слезы, и слегка отстранившись, чтобы вытереть их, я заметила, что он тоже быстрым движением смахнул каплю с щеки.

- Спасибо Вам. Если бы не Вы...

Дмитрий Витальевич тяжело вздохнул и произнес с неподдельной усталостью в голосе:

- Не надо. Просто не попадайте сюда больше. Никогда.

Мне предстояла дальнейшая реабилитация в домашних условиях. О работе никто даже не говорил. Офисы «Дома подарков» приостановили свою работу. Слишком много вопросов еще предстояло решить — здание нуждалось в ремонте, финансировании, поиске новых клиентов, восстановлении своего имени на рынке, которое сейчас воспринималось лишь в трагическом контексте, и... новых кадрах взамен безвременно ушедшим. Ту часть денег, которая должна была пойти на зарплату погибших сотрудников, отдали их близким, а также частично оплатили похоронные расходы. Тем сотрудникам, кто нуждался в долгосрочном лечении, руководство обязалось ежемесячно выплачивать фиксированное пособие. Я была в их числе. Да, мы получили некоторую сумму и от государства, но, вопреки озвученному в новостях, эта помощь оказалась не больше того, что сделала наша организация.

Я достаточно окрепла, чтобы выйти из больницы. Но для обычной жизни была  слишком слаба. Я переезжала к Паше и я нуждалась в нем. Не только физически — еще больше того требовала моя душа. Без Паши я не смогла бы встать на ноги. Он стал для меня необходим как воздух — в его присутствии мне было легче дышать. Вот только я бы хотела, чтобы переезд к любимому человеку, как и попытка создания новой семьи, осуществлялись явно не при таких условиях.

За время моего пребывания в больнице Олеся собрала и упаковала практически все мои вещи, за исключением некоторых мелочей. Я доверяла ей, тем более что у меня ушло бы гораздо больше времени, а всего через три дня квартира должна была быть полностью освобождена к приезду новых жильцов. Мы приехали туда и, переступая входной порог, я с гнетущим, тяжелым чувством понимала, что делаю это в последний раз. Но сделать это мне хотелось. Как хотелось и зайти на прощание в ее комнату.

Я закрыла за собой дверь, в то время как Паша с Олесей понимающе переносили пакеты в багажник. Здесь все безвозвратно изменилось. Даже воздух стал каким-то чужим, а стены с обоями нежных персиковых тонов казались подозрительно холодными. Семья Лины уже приезжала за вещами. Правда, кое-что осталось. Олеся знала об этом, но предочла мне не говорить, зная, что сама все увижу. Плитка шоколада «Априори» так и осталась нетронутой на письменном столе, куда я сама положила ее накануне выставки, придя из магазина. Тут же я увидела небольшой листок бумаги, а на нем — ее любимый кулон на золотой цепочке. Маленький ангел, держащий обеими руками серебристую жемчужинку. На бумаге черной ручкой были выведены слова: «Дорогая, мы знаем, как тепло относилась к тебе наша дочь. Спасибо тебе за искренность и вашу дружбу. Будь счастлива. Береги себя. Мама и папа Л.».

Она больше никогда сюда не вернется. И мы уже не будем все вместе смеяться на кухне, в то время как Олеся готовит ужин, я достаю из пакетов и раскладываю в холодильнике и шкафу только что купленные продукты, а Лина аккуратно собирает осколки случайно задетого и разбитого ей бокала. Это было за пару дней до трагедии. Но тогда мы еще не знали, что ее жизнь разобьется так же внезапно и нелепо, как этот стеклянный бокал.

Я сжала кулон в руке, еле сдерживаясь, чтобы не дать себе снова расплакаться. Потом застегнула цепочку у себя на шее и вышла в коридор.

Я буду жить, Лина. Только как мне теперь жить?