Красное и белое

                Красное и белое

     Оказывается, как это тяжело писать, когда в собственной душе борется добро со злом, и разумом понимаешь, что со злом бороться не надо, а надо стоять на добре и все, а сердце против, сердце рвется, сердце требует справедливости.

     В детстве нас было пятеро, как пять пальцев на руке. Вместе мы были кулак, и я придумала, и любила повторять "мой кулачок маленький, но все-таки побольше, чем пуля".
     Одна из этих пятерых, Таня Пичугина, благодаря ФБ (слава ФБ) разыскала меня на его страницах года два назад, как раз накануне операции, и сразу после операции выслала мне двести долларов, а нынче оповестила остальных трех, так и живущих в Челябинске, (сама-то она в Абакане), о случившемся со мной горе.
     Две из них - Таня Петухова и Ольга Катышева - приехали проведать мою маму на улицу Ереванскую сразу же, как созвонились с Ванькой, и после этого названивали мне до самого отлета. В Челябинске,когда я вывалилась из автобуса на автовокзале "Центральный" - меня встречала Ольга Катышева и ее муж Сережа. Я приехала из Екатеринбурга, куда прилетела поздно вечером и откуда выехала только утром.
    Мы с Ольгой не виделись тридцать два года. Я ее узнала с первой секунды. И не потому что она ко мне сама с объятиями бросилась, а потому что навсегда остались этот ее озорной взгляд, этот изгиб брови, эта улыбка. Я схватила ее за руку, и под уговоры, что "Вера Ивановна держится молодцом, что, может быть, еще все обойдется, и у меня с мамой случилась похожая история, мы ей сделали операцию и она прожила еще пять лет", села в машину, и заплакала, и начала жарко утверждать, что мне нужно было сразу найти деньги на билеты, еще перед Первым Мая, когда я услышала от Игоря "мама слегла и уже два дня не встает", если б я тогда не пятьдесят долларов выслала, а сама прилетела, Игорь был бы жив, мама бы не умирала-аа! Оля только гладила меня по плечу, и повторяла "кто же знал, кто же знал".
  Мы потоптались на крыльце, пока лязгали засовы. Потом, через охи и ахи, приветствия и лобызания с Наташей, зашли в этот огромный, захламленный, как и шесть лет назад, зал, диван стоял посередине комнаты, и был повернут так, чтобы с дивана видеть экран телевизора, стоящего в нише стенки, напротив огромного окна, зарешеченного натуральными железными прутьями, и на этом диване лежала похудевшая до неузнаваемости моя мама.
    Она посмотрела на Ольгу и сказала "здравствуй, деточка", по мне скользнула взглядом и отвернулась. Я залилась слезами.
     - Кира, это у нее шок. Это она просто своим глазам не верит. Потерпи. Она привыкнет, - зашептала Ольга, оттаскивая меня к окну, где справа находилась огромная же сушилка для белья (при этом она успела отправить мужа восвояси, сказав, что подождет девчонок и обратно доберется на Семеновых), - Понимаешь, у старых людей, особенно при таких обстоятельствах, совсем другие представления о происходящем.
     - Мне надо поменять сто евро, - сказала я, прекратив рыдания, - ты не знаешь здесь поблизости какого-нибудь приличного банка?
     Оля вытащила пять тысяч рублей, сунула мне в руку и сжала ее в кулак,  и нежно улыбнулась "успеешь еще поменять свои евро, а лучше побереги", я ее жарко обняла, и тут ворвалась в дом вторая, Лариса Лоскутникова. И ее я узнала с первой же секунды. Она была всегда самая сдержанная, самая разумная из нас. Тут же превзошла в экстазе добросердечия, как кошка, струилась между мамой, мной и Ольгой до тех пор, пока мама, наконец, не остановила на мне взгляда.
     Она смотрела, смотрела, смотрела и произнесла "доченька".  Я упала в ее  ручки-прутики, лежавшие поверх одеяла, и стала целовать их, целовать.
     - Как же так произошло, - тихо и ясно сказала мама, - я хочу умереть.
     - Нет, мамочка, нет, нет! Я завтра же поеду к твоему доктору, и мы будем делать так, как он скажет, ведь, согласись, нужно слушаться докторов, они больше нашего знают, что нам нужно, если доктор скажет, что нужна госпитализация, то мы и на госпитализацию решимся, ведь мы же не трусихи, мы же сильные, мы все выдержим!
     - Все, - сказала Наташа, распахивая дверь ногою, потому что в руках держала миску куриного супчика с лапшой, с помощью миксера превращенного в пюре, - бабе Вере кушать пора. Извини, так дети ее называют, ну и я, за ними. У нас режим.
      Мы вымелись за порог, вокруг стояли такие же старые тополя, как и бараки, вообще все превращалось в руины на глазах, и Лариса сказала:
     - Твой роуминг только в цивилизации сигнал берет, а у нас на Урале последней точкой цивилизации является Екатеринбург, Челябинск это же абракадабра для Европы, это же та самая "яма", где текут фиолетовые реки. Вот возьми симку моего папы и пользуйся, пока не уедешь, при отъезде вернешь, папа старенький, ему по сто лет никто не звонит, так что недели он не заметит.
     Мы обнялись, и тут к порогу подкатила третья, моя самая близкая, моя самая любимая подружка, Таня Петухова. Из машины вышел ее муж, тоже Сережа, смутно знакомый,  явно похожий на того мальчишку Сережу Семенова, который ухаживал за Татьяной с девятого класса, уж если я его узнала, то уж Танька, уж моя-то Танька, как была звездой, так и осталась. Вообще, все три выглядели звездами на фоне всех серых лиц, серых домов, серых мыслей, которые не то, что обступали меня, а готовы были задавить:
     - Кира, - сказала Таня, сунув мне в руку восемь тысяч, - это от нас с Сережей, и Танюши Пичугиной, она не смогла вырваться из своего Абакана, но именно она разыскала всех нас и соединила здесь и сейчас, ты не представляешь, как я ей благодарна!
     - А я, - сказала я, и опять расплакалась.
     Развылись все четверо. Сережа деликатно отошел смотреть на "долгострой" за забором (шесть лет назад там был построен только первый этаж, сейчас достраивают второй), и мы договорились, что на кладбище к Игорю едем в воскресенье. Встречаемся на этом же пороге в 12.00