Над солью и желчью земной. Часть 1. Гл. 1

Спасибо, что губ не свела мне улыбка
Над солью и желчью земной…
Ну что же, прощай, олимпийская скрипка,
Не смейся, не пой надо мной….
Арс. Тарковский

Часть первая

Глава первая

… – О чем эта пьеса? – рассуждает Любавин. – В конечном счете, о том, о чем вся литература. О человеке. О нас с вами вместе и о каждом из нас в отдельности…. Конечно, важно время, но мы в России живем, господа. А здесь, как в Писании: «Что было, то и будет….»
– В Экклезиасте, – негромко уточняю я.
– Женечка, не занудствуй, все мы знаем, что ты эрудит.
– Я эрудит только в области сносок, Андрей Ильич.
– Это как это? – оживляется он.
Ага, думаю я. На сегодня он себя исчерпал, а время потянуть надо, чтоб потом сказать, что мы только треплемся, а работать не хотим…
– Я вам после объясню, сейчас не время…
– Отчего же? Все равно протрепались большую часть, как обычно. Ну-с, с завтрашнего дня болтовню прекращаем!
– Чего ж с завтрашнего? Давайте прямо щас…
– Жень, не остри, про сноски расскажи, – Это балагурство лишний раз доказывает, что он еще не готов к серьезной работе.
– Да чего рассказывать? Смеяться будете.
– Ну, разве это разговор? – тянет Любавин.
– Короче, совсем коротко. Читаю, допустим: «Буря мглою небо кроет»… Внизу сноска: «слово “мгла” произошло от того-то и того-то… Или, «мой дядя самых честных правил»… читаю: «слово “правила” впервые было употреблено.в 16… году»….
– Забавно, молодец! А знаешь, порой в сносках самое ценное и бывает, лучше, чем тексте…
– Вот я их и читаю, и запоминаю.
– А что? Получается, что ты как бы две книги читаешь. Вот если книга скучная, можно читать только сноски.
– Да я порой так и делаю.
– Вот, – говорит Любавин, оглядываясь на всех, – берите с Жени пример. Именно так и надо образовываться! А то я же знаю, как теперь читают!
– Теперь не читают, Андрей Ильич, это не модно, – вставляет кто-то.
Любавин горестно вздыхает:
– Да, к несчастью, это так. Мы очень одичали. Так вот задача хорошего театра вернуть зрителя в том числе и к книге! И мы с вами должны работать еще и на это! Понятно?
– Понятно, понятно, – хором отзываемся мы.
– А раз так, то будем работать….
Театр отвоевал право на жизнь. И казалось, что теперь наше радужное будущее обеспечено. Любавин с нами, у него благодушное настроение, он ворчит беззлобно, он наш, родной, и другого нам не надо. Пока его не было, мы лезли на баррикады, митинговали, ссорились, спорили, кому-то что-то пытались доказать. Наша сила была в нашей правде, или по крайней мере в  том, что мы под этим подразумевали. Правда была в нашей вере, а вера у нас всегда одна: Любавин – всесильный строгий многоликий капризный бог Яхве. Только он мог нас казнить и миловать. Он без нас вполне сносно существовал, но все же он вернулся, и слава ему. Ведь только в стенах нашего театра он – настоящий Любавин, даже для самого себя. Все, что сотворено им вне этих стен, не на этой сцене, не с нами, это – другой Любавин. Хуже или лучше, не берусь судить, но ясно, что другой.
Мы вокруг него как апостолы. Возможно, не всегда мы соответствуем сему высокому званию, но стараемся. Изо всех сил стараемся, даже если наш повелитель не замечает наших усилий, или не ценит их.
Я опять забыл, что самые прочные конструкции рушатся неожиданно, забыл, что фортуна изменчива, капризна, своевольна, и бьет именно тех, кто расслабился, успокоился. Наш театр заслужил награду за стойкость и мужество, но рок так просто не отступает. Крепости, отбившие его атаки, раздражают сильней. Первая премьера после раскола доказала жизнестойкость нашего театра. Претерпев козни властей, предательство внутри собственной «семьи», мы выстояли и воспряли духом. Жизнь возвратилась в свою колею.
Но непонятная, не изученная, недобрая карма театра не отпускала нас. Ее воля была неумолимой. И в небе, и в земле, сокрыто, несомненно, больше, чем в состоянии охватить наш ум. Твердя эту мысль, мы забыли вдуматься в ее содержание. Так происходит со всеми мудростями, попавшими в руки толпы. Наше бытование выхолащивает их, и мы уже не знаем, чему, собственно, они должны были нас научить.
Об изменениях в личной жизни Любавина мы все знали, но не считали нужным уделять этому много внимания. В конце концов, не нашего ума это дело. Но к нашему великому изумлению, именно эта перемена в жизни нашего худрука и главрежа оказалась тем последним и решительным цунами, окончательно подмывшим фундамент нашего театра.
Судьба редко сочиняет предисловия. Особенно, если уготовленное ею событие глобально по своим масштабам. Даже дон Гуан сам пригласил Каменного Гостя, а потому его появление не было для него неожиданностью. Появление жены Любавина обошлось без предупреждения. Она вошла в зал, когда Любавин, устав разглагольствовать, объявил небольшой перерыв. Задержавшись, после того, как все разбрелись, я имел честь первым лицезреть эту женщину. Она шла по проходу так, будто театр, со всем его содержимым, является ее собственностью. И даже Андрей Ильич – это ее движимое имущество.
Она остановилась у стола Любавина, он поднял голову и поздоровался. Она не ответила.
– Познакомься, – сказал он, обращаясь ко мне, – это моя жена, Тамила.
Красивое имя не вязалось с ее надменностью.
– Очень приятно, – откликнулся я.
– А это, – он показал он на меня, – Женя Орехов, самый верный мой ученик, я тебе про него рассказывал.
«Надо же! – подумал я, удостоился отдельного упоминания! да еще – верный ученик»
Тамила одарила меня небрежным кивком. Видимо, моя персона заранее надоела ей.
Я хотел выйти, чтобы оставить их вдвоем, но Любавин почему-то попросил меня остаться. Тамила скользнула по мне недобрым взглядом, но спорить с мужем не стала.
Меня увлек физиономический анализ, и я не вслушивался в их беседу. Мне показалось, что они обсуждали что-то неважное, даже бытовое. Раньше Любавин раздражался, когда его во время работы отвлекали по пустякам, но теперь, – и это тоже стало для меня открытием «нового» Любавина – слушал спокойно, кивал. Я подумал, отчего ради такой ерунды она пришла  в театр, все можно было обсудить и дома. А потом понял: ей хотелось показать себя, так сказать, самолично представится. И, возможно, она рассчитывала застать более многочисленное общество. Однако то, что на месте оказался «верный ученик», все же лучше, чем ничего. По крайней мере, была надежда, что я в цветах и красках распишу остальным визит дамы. Надо сказать, что она не прогадала.
Я много раз убеждался, что первое впечатление о человеке самое верное. Тамила не понравилась мне с первого взгляда. И дело тут не в ее пренебрежении. Она была, бесспорно, красивой, но такой тип женской красоты – «цыганский», никогда не нравился мне. Слишком крикливый, яркий, вызывающий. Выразительные карие глаза, копна черных вьющихся волос – в молодости ее наверняка дразнили «Кармен». Она и сейчас была далеко не старой, на несколько десятков лет моложе Любавина, но красота женщин этого типа рано расцветает, также рано и блекнет. Следы увядания еще не столь явно проступали во внешнем облике Тамилы, но холодный, надменный, таящий скрытую злобу взгляд, портил впечатление. Я увидел этот взгляд и сразу почуял недоброе. Эта женщина – фурия, опасная, как миледи. Вот что пронеслось в моей голове, за те минуты, что Тамила разговаривала с шефом. Голос у нее был низкий, тон нравоучительный, я ощутил, как от самого звука этого голоса у меня по спине бежит холодок. Это было не что иное, как предчувствие грядущего, не обещавшего ничего хорошего. Предчувствия были туманными, размытыми, но я не спешил отмахиваться от них. Актер обязан верить своей интуиции.
Когда, наконец, она ушла, в воздухе осталась взвесь отрицательной энергии.
Любавин был, как будто смущен.
– Вот, пришла, ни к селу, ни к городу….
– Где вы…. с ней познакомились? – не удержался я от вопроса. Мне, разумеется, хотелось спросить резче: «где вы откапали эту ведьму?».
– В Париже, она пришла брать у меня интервью, – чуть ли не оправдываясь, ответил он.
– Она француженка?! – удивился я, – хорошо по-русски говорит.
–Она наполовину русская, наполовину – румынка. Переводчица, знает несколько языков: английский, французский…
– Переводчица пришла к вам за интервью?
– Ну да. С журналистом из какого-то французского журнала.
– А. – только и вымолвил я.
– Красивая, она, скажи? – И его глаза лукаво блеснули.
– Да, – неохотно согласился я.
– У нее не простой характер, – нехотя добавил Любавин, – но она хорошая, поверь мне.
Вот уже во что я решительно не поверил! Но согласно кивнул, чтобы закончить этот разговор.
Когда все вернулись и расселись по своим местам, Фролов, сев рядом со мной, тихо прошептал:
– Что это за мадам сейчас вышла?
– Ты видел? Это и есть новая мадам Любавина.
У Глеба округлились глаза:
– Иди ты….
– Правда, правда…
– И где ж он ее нашел?
Я рассказал.
– Дамочка, прямо скажем, эффектная…
– Ой, Глеб, чует мое сердце…
– Что ты имеешь в виду?
– Видел бы ты взгляд, которым она меня удостоила, когда Любавин представил меня ей! Медуза Горгона – отдыхает!
Глеб тихо рассмеялся.
– Глеб, я начинаю ее бояться.
– Брось, не преувеличивай. Внешность у нее, конечно, да…. Но – бояться?
– Глеб, ты видел ее издали, минуту. Поверь, моя интуиция не врет: эта фифа еще даст о себе знать…
– Похоже, Шеф сам попал, но не знает во что.
– То-то и оно. А может, знает, но поздно. Такая, если что к рукам приберет, уже не выпустит. Представляешь, обычная переводчица, коих пруд пруди, вдруг встречает известного и успешного режиссера! Да просто – знаменитость!
– Думаешь, расчет?
– Не без этого. Разумеется, я не хочу наговаривать, вполне может быть, что она увлечена Шефом. Но меркантильное нельзя сбрасывать со счетов.
– Согласен. Когда жена намного моложе мужа, а муж еще и лицо известное…. Но все же, почему ты считаешь ее такой уж опасной?
– Я ж говорю: интуиция.
– Но может, ты ошибаешься?
– Хотел бы. Но думаю, что нет. Понимаешь, одно то, что она пришла из-за каких-то пустяков прямо сюда, в разгар дня, зная, что Любавин работает….
– И что?
– А то. Он даже слова ей не сказал! Ни каких там тебе гримас, фырканья, и прочего…
– Да, ты прав, это совершенно не в его характере.
– Вот и я об этом.
– И какой вывод?
– Очевидный. Она держит его вот так – я сжал кулак.
– Хм… Сомнительно, но вероятно.
– Уверяю тебя. Любовь черти что делает с человеком.
– Господа артисты, – услышали мы громкий голос Любавина, – если вам неинтересно, можете выйти, чего ж шептаться-то?
Мы покраснели, как два школьника.
– Простите, Андрей Ильич…
– А чего мне вас прощать? Я ж никого не заставляю, не хотите, не надо…. Да-а, распустились вы за мое отсутствие, никак собрать вас не могу….
– Да что вы, Андрей Ильич! – воскликнул Глеб, – Мы собраны, мы готовы…
– К чему? – улыбается наш «отец».
– Да, собственно, почти ко всему, – отзывается кто-то.
– Боитесь? – спросил Любавин.
– А вы?
– Тоже.
Повисла пауза. Каждый был погружен в свои мысли, а точнее, в наши общие воспоминания.
– А я вот к провалу не готов, – прервал наши размышления Любавин.
–  Какому провалу, Андрей Ильич?! – раздались голоса.
– Так ведь с такой работой… – он нарисовал в воздухе нечто неопределенное, – чего еще ждать?
Мы хором принялись разубеждать его, и клялись, что не опозорим его, что зря он о нас так нехорошо думает. Он кивал, мычал, но чувствовалось, что наши слова лишь сотрясают воздух.
– Вот ведь, а? – шепотом сказал Глеб, – когда это, интересно, он из-за нас проваливался?