Антибродский

 

*
Опубликовано в журнале:
«День и ночь» 2014, №4
*
Автор: Александр Бобров
*


От Московии до Севера

В молодости на вопрос, что меня вдохновляет, я, непоправимый москвич (выражение Пушкина), повторял, что у меня три любви: Замоскворечье, дорога на Север и песня. С годами на подобный вопрос я стал отвечать и пафосней, и шире: памятная Москва, Русская дорога (что больше пространственного пути) и Славянство.

Все мои последние книги, очерки, песни посвящены этому. К 70-летнему юбилею я сумел выпустить диск песен «Русские струны души» по названию моей бывшей теле-программы на канале «Московия» и три из написанных книг: «Все реки Московии и набережные Москвы», «Дорога на Беловодье» и, вроде бы, неожиданную: «Иосиф Бродский: вечный скиталец», хотя первоначально само издательство «Алгоритм» про-сило вынести в заголовок известный библейский образ...

Про первые две книги мне легко кратко рассказать, потому что большинство их глав читатели газеты много лет встречали на этих страницах как отдельные очерки и путе-вые заметки. Но, конечно, пришлось многое расширить и добавить: написать, напри-мер, про все 70 набережных Москвы, про более чем 150 мостов столицы и 400 рек Московии, которые пока не исчезают с карт. Так что как старый путешественник я многое сумел рассказать.

Себя хвалить неудобно, но ко второй книге — «Дорога на Беловодье» — успел напи-сать краткое послесловие выдающийся журналист и прозаик, лауреат Ленинской пре-мии Василий Михайлович Песков — «Книга, зовущая в путь»:

«Поэт и публицист Александр Бобров много путешествует по России, особенно влекут его те края, которые лежат к северу от родной Москвы — Тверская и Вологодская зем-ля, Валдай и Карелия. Много лет я читаю живые и острые статьи Боброва в «Советской России» под рубрикой «Мой месяцеслов». В этой летописи современной жизни страны меня привлекает стремление писателя узнать, чем сегодня дышат русские люди в го-родах и весях, какие проблемы их волнуют, что за красоты и настроения открываются в бесконечном пути. Отсюда и родились многие книги автора — «Белая дорога», «Ле-чебные края России», «Москва-река от истока до устья», «Серебряный век Подмоско-вья». Представляемая книга — о дважды пройденном пути на Север по московской, 37-ой долготе. Строго на ней, как по заказу, расположены старинные города: Дмитров, Талдом, Белый Городок, Кашин, Красный холм, Весьегонск, Белозёрск — форпост Московского государства на Севере, а неподалёку — Кирилло-Белозёрский и Фера-понтов монастыри — духовные оплоты Московии. Дальше на Север — Карелия, Коль-ский... Столько встреч и открытий, столько ярких и тревожных впечатлений! Я люблю его творчество за эту неуёмность, жажду познания».

В Карелии у путников есть такой обычай: на скалистом мысу зажигают ствол сухой сосны, чтобы он, как свеча, горел всю ночь и указывал путь или означал, что стоянка эта — занята. Думаю, каждая книга путевой прозы, увы, мало издающейся сегодня — такая свеча на скале.

Неутолима в народе
Дума про чудо-житьё —
Жажда страны Беловодье,
Мы утоляли её.

Мы уходили на Север,
Честно угодья кроя...
Беды сегодня насели
На обжитые края.

Рвался я к ним на свиданье:
Это откликнулась вновь
Древняя, словно преданье,
Финно-угорская кровь.

Спутников жизни усталых
Я укорять не хочу,
Но зажигаю на скалах
Ствол сухостоя — свечу.

Пусть она долго пылает
На потемневшей реке,
Всем, кто в пути — помогает,
Тает, напоминает:
Теплится жизнь вдалеке.
С третьей книгой дело обстоит сложнее. Думаю, на неё будут рецензии и критические отклики, но я хочу сам рассказать, почему она вдруг родилась.


Антибродский

Бродский — великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом. Сколько у меня стихов о том, что придёт мальчик и скажет новые слова.
А пришёл весь изломанный Бродский.
Евгений Евтушенко

Три явных потрясения-повода побудили меня сесть за книгу о Бродском и иже с ним, чтобы разобраться в чуждом творчестве, отталкивающем образе мыслей и строе по-ступков, но не ради какого-то развенчания маргинальности, как сказал и отрёкся по ТВ от этих слов Евтушенко (понятно, что теперь развенчать не под силу любому автору, СМИ или творческому сообществу!), а во имя главного — приближения к разгадке его влияния на огромное количество не слепых почитателей (никогда - клянусь! - не слы-шал, чтобы кто-то с восторгом цитировал стихи Бродского в застолье или в литератур-ном споре, напевал его стихи, положенные неисчислимыми бардами на скучные мело-дии), а на современных апологетов и невольных эпигонов Бродского в поэтической среде. Это просто какое-то наваждение, общее место на пустом месте.

Лет десять назад Валентин Распутин пригласил меня на знаменитый фестиваль «Бай-кальская осень». В первое же утро, до всяких встреч и приёмов, прямо из гостиницы Иркутска я поспешил солнечным утром на берег Ангары. Передо мной открылось ве-личественное зрелище. Могучая река несла свои тёмно-бирюзовые воды и струи её то свивались, то плавились в сверкающем свете, а довольно-таки убогие строения на дру-гом берегу скрашивались вереницей жёлтых лиственниц и синеющими всхолмиями да угорами, которые поднимались за городской чертой. Бирюзовое, золотое и синее — торжество любимых цветов Андрея Рублёва... Потрясённый этим завораживающим зрелищем, я вернулся к коллегам, и мы отправились в соседний Иркутский универси-тет, на филологический факультет. Вошли в фойе и меня как громом поразило. На стене был прикреплён огромный плакат первой научно-практической конференции в учебном году: «Пушкин и Бродский». Не пушкинские мотивы и традиции в творчестве Бродского или (пусть так!) «Бродский против Пушкина», а чётко: «Пушкин и Брод-ский», как два равновеликих поэта, прямо — на брудершафт: Пушкин и Бродский! Я только развёл руками, а увидевший мою растерянность Валентин Григорьевич ска-зал: «Да, у нас вот так, Саша, на филфаке!»... Потом у многих авторов (они есть в кни-ге) начала сквозить мысль, что Бродский выше Пушкина, что он «пошёл дальше». Ну, все шли дальше, а кто и куда подальше!

Второе потрясение — участие в программе Александра Гордона «Закрытый показ», откуда мне прислали СД с записанным фильмом «Полторы комнаты». Я в два присеста досмотрел эту тягомотину, выписал некоторые цитаты из Бродского, у которого ни од-ной строфы не могу запомнить, кроме, конечно, известной и не осуществлённой: «На Васильевский остров я приду умирать...» Почитал даже дамские рецензии, они просто кишели восторгами. Так что, настроившись смотреть шедевр, я испытал страшное разочарование, но затянутый фильм мне на многое открыл глаза. Пролистал книгу Людмилы Штерн о Бродском «Поэт без пьедестала». Более всего меня оттолкнула там одна фраза: «Мы были свои, мы были из его стаи». Всё-таки, согласитесь, Иосифа Бродского нам лет двадцать подают как общенационального, а не стайного поэта. Бо-лее того, великого поэта ХХ в., а великие - выше стаи, кагала, своей нации даже. Я с этим возвеличиванием порой письменно и устно спорил, но вдруг появился фильм, ко-торый не вызывает никаких сомнений насчёт моей правоты. Более нафталинного и ан-тибродского фильма не снял бы и заклятый враг поэта.

В день телесъёмок была страшная жара, чувствовал я себя после бурного общения с друзьями накануне — неважно, но понимал, что выступаю у Гордона два раза — пер-вый и последний, а потому без тени сомнений и дипломатичности ринулся в бой. Вы-сказал всё, что думал. Я даже стал Бродского защищать от этой местечковости и ку-хонности, доказывать, что он — крупнее и державнее, что ли! Но ясно понял, что в нём ценят соплеменники, обожатели и подражатели — космополитизм, пофигизм, невня-тицу, бормотание с претензией на многозначительность. Ну, в книге это есть...

Оставили в передаче, как всегда, далеко не всё. Тогда я решил опубликовать резкую рецензию на фильм, высказав попутные впечатления-размышления. Поразительно, что я нигде не смог её опубликовать - ни в патриотических, ни в либеральных СМИ... Та-бу!

Третьей причиной написания книги о вредоносности Бродского стала тоска по поводу наблюдаемого процесса «йосифления» современной поэзии. Прямым толчком стало участие во 2-м фестивале поэзии и песни «Во славу Бориса и Глеба» в городе моей ар-мейской молодости — Борисоглебске. Мне как председателю жюри предложили под-борки возможных лауреатов, в том числе, претендентки на гран-при фестиваля Ната-льи Рузанкиной. Она историк по образованию, преподаватель Общецерковной истории Саранского Духовного училища, член Союза писателей России с 2009 года, автор трёх книг и лауреат премии Главы Мордовии. То есть профессионально, конечно, опытней и выше многих конкурсантов. Начал читать заглавное стихотворение:

Я хочу от России очнуться внезапно,
Где-нибудь в небесах, в васильковом дыме...

И - всё, и пошёл сплошной Бродский - даже у православной просветительницы! Нево-образимо - все ушиблены... Это литературно-мировоззренческие причины, но когда я прочитал в «МК», что уже вышло две книги по 700 страниц «Антиахматова», то понял как публицист, что надо писать свою книгу «Антибродский».

Ну и ещё несколько цитат из Бродского для ясности: «Польша — это страна, к которой я испытываю чувства более сильные, чем к России». Дело хозяйское, но как филолог дальше не могу принять: «Вы знаете, когда я начал чувствовать большую точность в западных языках? Это началась у меня даже с польского. Потому что по-польски - это уже точнее, чем по-русски». Почему точнее? Любовь будет по-польски milosc, а ложь - falsz. Но ведь у нас в языке есть и милость, и фальшь, но это - оттенки, а по-русски оба слова звучат весомо и точно! Даже, например, в кабачке стал заказывать винегрет - по-польски это salata, но ведь салат - ко всем закускам размыто относится! Лишь бы уни-зить великий и могучий...

Несколько раз побывав в Литве, Бродский вдруг посчитал литовцев «самой хорошей нацией в империи». А вот русские, по мнению Бродского, страдают комплексом неполноценности: «Ибо наряду со всеми комплексами великой нации, русские имеют и комплекс неполноценности, свойственный маленьким народам». То есть — хуже не-куда, но я утверждаю, как человек, хорошо знающий Литву: нигде не было такого ком-плекса холопа по отношению к пану. Там случился единственный казус в моей жизни, когда мне директор Литературного (!) музея поцеловал... руку, коль я высокий гость и пожаловал с высочайшим чином!

За что же тогда Бродский получил Нобелевскую премию? «За всеобъемлющую литера-турную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивно-стью». Как аморфно и невразумительно - интенсивностью: да, много написал, а Бара-тынский - очень мало! И что? Вот формулировка премии Шолохову в 1965 г.: «За ху-дожественную силу и целостность, с которой он отобразил в своём донском эпосе ис-торическую фазу в жизни русского народа». Какая сила и разница даже в определении!

Бродский судил о других беспощадно: «Существует, конечно, поколение т.н. военных поэтов, начиная с полного ничтожества - Сергея Орлова, царство ему небесное. Или какого-нибудь там Межирова - сопли, не лезущие ни в какие ворота. Все эти констан-тины симоновы и сурковы (царство обоим небесное - которое они боюсь, не увидят)...» В стихотворении «На смерть Жукова», которое выдают чуть ли не за патриотическое прозрение, он и маршала Победы, и его солдат тоже лишает царствия небесного:

Что ж он ответит, встретившись в адской
Области с ними? Я воевал...

Это ведь встреча в аду тех, кто прежде всего выиграл Московскую битву! Но Бродский не дорос оценить их подвиг, если он «мог брутально пошутить о Москве»: «Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик». Только вот с этого бомбардировщи-ка не увидеть уродливого памятника плюющему на Москву стихотворцу, потому что скульптор Г. Франгулян - автор надгробия Ельцину - сделал все фигуры композиции плоскими: с бомбардировщика они - сплошная серая черта. Памятник принципиаль-ному немосквичу впёрли на Новинском бульваре, напротив посольства США накануне дня рождения Пушкина к восторгу либеральной интеллигенции. Тоже символично!

Одна русская бродсковедша, давно живущая на Западе пишет в своей сиропной книге: «Бродский действительно своего рода Пушкин ХХ века - настолько похожи их куль-турные задачи... Он застилает горизонт. Его не обойти. Ему надо либо подчиниться и подражать, либо отринуть его, либо впитать в себя и избавиться от него с благодарно-стью. Последнее могут единицы. Чаще можно встретить первых или вторых».

Автор этой книги - из вторых. Из отринувших и твёрдо знающих, что Пушкин на все века - один.

Бродский признавался: «Я привык стыдиться этой родины, где каждый день - униже-ние, каждая встреча как пощёчина, где всё - пейзаж и люди - оскорбляют взор». Что ж, с этим как раз можно порой согласиться: памятник ненавистнику Москвы унижает ко-ренных москвичей, заслонение Праздника славянской письменности и культуры и лю-бого юбилея Шолохова 24 мая днём рождения Бродского в СМИ - пощёчина России, да и нынешний пейзаж, изуродованный заборами и особняками по берегам рек и озёр под обеими столицами - оскорбляют взор. Но даже это совпадение настроений ни на миг не позволяет признать Бродского «великим национальным поэтом». А ведь по его творчеству уже методички и учебники (!) для школы пишутся.

«Люблю я родину чужую...», - написал И. Бродский. Национальные поэты - любят и выражают свою: «Я скажу: не надо рая, дайте родину мою!»

Вот что я хотел бы напомнить своей книгой, вышедшей к юбилею.

Полтора кота, или Вредоносность Бродского

Так я хотел назвать книгу о Бродском. Но любимое издательство «Алгоритм» предло-жило назвать книгу прямо: «Иосиф Бродский - Вечный жид». Мне глянулось, я даже аннотацию переписал, сославшись на библейский образ, не имеющий отношения к национальности - это понятие, метафора: оттолкнуть Христа и мучиться всю жизнь. Но издательство в последний момент испугалось, поставило смешное название: «...Вечный скиталец». Да все мы скитальцы, а Бродский - особая статья. Я её (не его! - равнодушен) - очень не люблю!

Вздроги поэзии

В Москве, на Новинском бульваре, накануне дня рождения Пушкина, появился памят-ник Иосифу Бродскому. Он был отлит ещё в 2008 году, а решение о его установке было принято в 2009-м. Для того, чтобы страшную работу Г. Франгуляна - автора надгробия Ельцину - москвичи всё же увидели и ужаснулись, понадобилось несколько судебных разбирательств: вакантное место занимал пункт обмена валюты, который, несмотря на постановление правительства Москвы, удалось демонтировать только через суд. Урод-ливое (под стать памятнику) коммерческое препятствие, здравый смысл (при чём тут принципиальный немосквич Бродский?) и все архитектурно-эстетические соображе-ния были преодолены, и на Новинском бульваре, недалеко от посольства США (где ж ещё!), состоялось торжественное открытие памятника поэту.

Либеральные СМИ выразили восторг по поводу этого события, а на открытие пришли все свои — приятели и почитатели поэта. В топорной же скульптурной композиции можно увидеть две группы: не только друзей, но и врагов. Сам Бродский в дорогом ко-стюме и элегантных итальянских ботинках победительно стоит, сладострастно заки-нув голову. Это не гонимый советской властью за инакомыслие ленинградский поэт, но торжествующий Бродский-американец, уже получивший Нобелевскую премию и всемирное признание.

«Это кто такой так встал? Это кто себе позволил? Это будет удар, вздрог! Здорово по-лучилось! Два цветка... ему сейчас уже не нужно, да ему и никогда не было нужно, он смотрел в небо. Два цветка Иосифу и пять - тем, кто за него бился, кто так хорошо его «вставил» в Москву, что мимо не пройдёшь»,— восклицал Сергей Юрский. Да уж - такой вздрог, так вставил... Мне подумалось, глядя на телеэкран, лучащийся восторга-ми: а почему у нас так стремительно ставят памятники Окуджаве, Бродскому, но ни-кому почему-то в голову не придёт требовать поставить памятник на Софийской набе-режной, например, всенародно любимому Николаю Рубцову, который учился в Москве, состоялся здесь как поэт и написал лучшее стихотворение о Московском кремле, возвышающемся напротив:

Бессмертное величие Кремля
Невыразимо смертными словами!

«Молод тот, кто ещё не солгал», - это замечательно точное высказывание французско-го писателя Жюля Ренана я часто повторяю своим студентам в Московском государ-ственном университета культуры и искусств. Заочникам читаю курс «Сценарное ма-стерство» и даю перед экзаменом задание: написать телесценарий по двум стихотво-рениям на выбор: Рубцова «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны» или Бродского «Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам».

Критик Лев Аннинский писал: «Тут в параллель с Рубцовым прямо-таки просится Иосиф Бродский. Там холмы и тут холмы. Пусть знатоки источников решат, кто кому обязан: то ли Рубцов подсказал лейтмотив Бродскому, то ли подхватил у Бродского...

С такими перекличками вообще надо быть осторожными».

Но меня-то больше всего интересует сам выбор молодых и уже немолодых студентов. За три потока выявилась любопытная закономерность: все, кто уже отравлен совре-менным ТВ и не раз лгал, все нерусские москвичи (питерцы имеют свой Университет культуры) и, напротив, пыжащиеся провинциалы — выбирают Бродского; все, кто ещё не привык врать и верит в высокое предназначение журналиста, кто обладает более высоким и патриотичным творческим потенциалом, выбирают Рубцова. Тех и дру-гих — почти поровну, но выявилась ещё одна важная закономерность: сценарных по-исков, находок и образных попаданий значительно больше у тех, кто выбрал стихи Николая. И это легко объяснимо, если сравнить хотя бы любую его законченную стро-фу с тягучими стихами Иосифа:

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы...
Отчизна и воля — останься, моё божество!

Помню одна архангелогородка весь сценарий построила через рубцовскую лодку, плы-вущую по северной реке — пустую, с отроком, с влюблённой парой. И впрямь, какой простор для образных решений, распахнутый ясной и сильной метафорой!

А вот холодная невнятица другого автора:

Всё равно - возвращенье... Всё равно даже в ритме баллад
есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат,
даже если Творец на иконах своих не живёт и не спит,
появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт.

Никто не может ничего придумать «в ритме баллад», кроме копыт крупным планом, икону сквозь ельник. Но ведь у Бродского Творец «на иконах своих не живёт и не спит» (?!) - здесь привычная поэтическая размытость, мнимая многозначительность.

«У Бродского своя судьба, а у Рубцова - своя, - пишет Николай Коняев. - Незачем насильственно сближать их, но всё же поражает, как удивительно совпадает рисунок этих судеб. Одни и те же даты, похожие кары, сходные ощущения. Даже география и то почти совпадает. Правда, в 1971 г. Рубцов не уехал никуда. Его просто убили. Но с точки зрения Системы, стремящейся избавиться от любого неугодного ей «образа мыс-ли», это различие не было существенным...»

Мы уже давно живём в другой «системе» с маленькой буквы, и теперь ясно видим, как резко разошёлся посмертный «рисунок судьбы»: один стал лауреатом Нобелевской премии, героем либерального истэблишмента, любимцем ТВ, а другой - просто самым издаваемым и любимым народным поэтом без всякой информационно-телевизионной раскрутки. Поразительно! Да Коняев и сам это понимает: наверное, ни одна его книга не переиздавалась столько раз, сколько книга о Рубцове с вариациями.

Перечень «100 книг» по истории, культуре и литературе народов РФ, одобренный Ми-нистерством образования и рекомендуемый школьникам к самостоятельному прочте-нию, вызвал яростные споры, умные или ядовитые комментарии, которые сводились с нашей, с русской, стороны к тому, что в списке мало почвенической, патриотической литературы (нет Василия Белова!) и слишком много книг антисоветчиков и западни-ков — от Василия Аксёнова до Людмилы Улицкой. Правда, мне один литератор при-знался, что ему понравился список хотя бы тем, что в нём есть Николай Рубцов, но нет Иосифа Бродского. Наивная душа! Он не понимает, что, коль нет в этом списке, зна-чит, он прочно обосновался в самой обязательной программе.

В мае 2010 г. в Санкт-Петербурге, на факультет филологии и искусств СПбГУ прошла международная научно-исследовательская конференция «Иосиф Бродский в ХХI ве-ке». Учителей и методистов-словесников пригласили принять участие в работе кругло-го стола «Произведения Бродского в школьной программе (на уроках литературы)». Сообщалось, что участники секции «Произведения Бродского в школьной программе» вместо научно-исследовательских материалов могут присылать авторские учебно-методические разработки учебников по творчеству Иосифа Бродского. Понятно, наив-ные почитатели Рубцова? - уже учебники по Бродскому пишутся! Бедные школьники...

«Вспомним русскую поэзию, - пишет академик Всеволод Троицкий. - Какое слово в ней является ключевым? Конечно, слово любовь, люблю. Например: «Люблю Отчизну я...», «Люблю дымок спалённой жнивы...» (М.Ю. Лермонтов), «Люблю грозу в начале мая...», «Я лютеран люблю богослуженье...», «Люблю глаза твои, мой друг...», «Люблю смотреть, когда созданье Как бы погружено в весне...» (Ф.И. Тютчев), «Люблю дорож-кою лесною, Не зная сам куда брести...», «Люблю тебя, месяц, когда озаряешь...», «Люблю я горные вершины...» (А.Н. Майков) и т. д.

А теперь приведём несколько стихов О. Мандельштама, включённого в школьную про-грамму: «...И Батюшкова мне противна спесь...»

Не угодил, видите ли, русский поэт Батюшков Осипу Эмильевичу! И ещё: «Я ненави-жу свет Однообразных звёзд...» Или: «Как я ненавижу пахучие древние срубы...» Нелишне напомнить, что вся Россия была деревянной, и «пахучие древние срубы» - это типическая картина старой Руси, России, которая мила русскому сердцу и которую О.Э. Мандельштам (я не виню его в этом) в сущности, не сумел полюбить... Ведь он искренно говорил о себе («мы»): «Мы живём, под собою не чуя страны...» Не чуял. Можно ли за это осуждать? Нет. Но ставить как образец такое отношение - недопу-стимо...

Теперь о Бродском, которого так старательно «делают» гением и совершенно неосно-вательно сравнивают с самыми великими поэтами. Оставим в стороне его русофобские выпады и обратимся к его поэтическим достоинствам. Вот что пишет о его стихах лау-реат Нобелевской премии, академик РАН А.И. Солженицын: «Бродский нередко сни-жается до глумления», «смотрит на мир. ..с гримасой неприязни, нелюбви к существу-ющему». Чуждый «русской литературной традиции, исключая расхожие отголоски, оттуда выхваченные», этот поэт «почти не коснулся русской почвы» и т.д.

Так зачем же навязывать школьником беспочвенную поэзию? Нелишне учесть также, что И. Бродский, как выразился И. Шарыгин, «постепенно терял свой русский язык». Почему же такой поэт включён в школьную программу «взамен» настоящих классиче-ских русских поэтов? Ответ напрашивается сам: потому что его поэзия созвучна об-щему направлению современной культурной политики — вытравить русский дух. К примерам академика можно ещё добавить Александра Блока, который обращался к нищей России: «Твои мне песни ветровые, как слёзы первые любви». Снова пронзи-тельная любовь даже к нищим избам. О, знал бы Блок, кто посмеет беспардонно су-дить о творчестве поэта, который боялся, «чтобы распутица ночная от родины не уве-ла».

Вот диалог тех, кого распутица увела в США:
Иосиф Бродский:
— Блока, к примеру, я не люблю, теперь пассивно, а раньше - активно.
Соломон Волков:
— За что?
Бродский:
— За дурновкусие. На мой взгляд, это человек и поэт во многих проявлениях чрезвы-чайно пошлый.

Мало ли о чём могут гнусно трепаться два русофоба, однако это беспрерывно публи-куется в журналах и книгах! Но вернёмся к поспешно возведённому памятнику.

Нобелевское лауреатство персонажа совершенно не при чём. Лауреатами не стали ни Блок, ни Ахматова, увековеченные в бронзе, ни Твардовский, но многие деятели куль-туры и даже еврейские вменяемые литераторы понимали, что просто неприлично от-крывать памятник Бродскому раньше многострадального памятника Александру Твар-довскому, которому долго не находилось места даже рядом с редакцией «Нового мира» в канун 100-летия со дня рождения поэта и 70-летия начала Великой Отечественной, с дорог которой шагнул к читателю великий образ Василия Тёркина!

«Я не могу вам цитировать Бродского наизусть, потому что у него особая мелодия сти-ха и нужно просто быть профессионалом, но я очень люблю Бродского, много его чи-тал»,— оправдывался министр культуры Александр Авдеев.

Хотелось воскликнуть: «Ну, на худой конец, тогда пусть вспомнит хоть строчку из «Василия Тёркина» у памятника классику советской поэзии, если дождётся этого со-бытия на своём посту...»

Не дождался, дипломат. Тогда, может быть, ускорит позорно затянувшийся инцидент новый министр культуры - Твардовский, Бродский... Мединский. Но у последнего - другой стиль: либерально-публицистический и замашки, далёкие от ежедневной кро-потливой работы.

После раздумий о столь удручающей картине современной культуры, после пейзажа, на котором разворачивается битва за русскую культуру, можно снова вернуться к не-москвичу Бродскому. В журнале «Звезда» (1997, № 7) появился небольшой материал Бенгта Янгфельдта с одним стихотворением из архива Бродского и послесловием о том, как Иосиф, несмотря на настойчивые приглашения, не пожелал приехать в Моск-ву, которую никогда не любил и не понимал:

«Осенью 1990 г. готовилась в Москве телепередача с названием «Браво-90», куда при-гласили Бродского. В Москву поехать он не захотел. Я тогда снял видеофильм с ним (в Швеции, где он в то время находился), который показали в телепередаче, куда пригла-сили и меня. Была также приглашена моя жена Е.С. Янгфельдт-Якубович - исполнять песни на стихи русских поэтов. Узнав об этом, Иосиф вдруг сказал: «Подождите, у ме-ня есть что-то для вас», - и пошёл за портфелем (это всё происходило у нас дома). Со словами: «Вот это вы можете положить на музыку», - он дал ей авторскую машино-пись стихотворения «Песенка о Свободе», написанного в 1965 г. и посвящённого Була-ту Окуджаве. Положенная на музыку моей женой, «Песенка» была впервые исполнена ею в программе «Браво-90», показанной в начале 1991 г., но, по-видимому, нигде не напечатана.

Жена много говорила с Иосифом о песне, о том, какое значение имеют для неё стихи, положенные на музыку. Но она никогда не задавалась целью петь Бродского, зная, что другого просодического выражения, чем собственное, он не признаёт - он очень не любил, когда актёры читают или поют его вещи. Тем не менее, мелодию «Песни» она сочинила. Очевидно, поэт счёл, что именно это стихотворение, с его балладным настpоем, подходит для такой жанровой метаморфозы».

Привожу начало этого «вздрога поэзии» с дешёвым приёмом парадокса, не имеющего ни намёка на балладу:

Ах, свобода, ах, свобода.
Ты — пятое время года.
Ты — листик на ветке ели.
Ты — восьмой день недели.
Ах, свобода, ах, свобода.
У меня одна забота:
почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?

Как это нет? Есть целые государства - заводы по производству свободы - США, Изра-иль, Латвия, где Юрий Лужков хотел получить гражданство. Да мало ли... Только вот памятники озабоченным любителям свободы ставят почему-то в Москве.

Яков Гордин написал в своём эссе: «Ленинград, Петербург был для него удивительным сочетанием пространства и времени. И, быть может, время играло в его восприятии города большую роль, чем пространство. В августе 1989 г. Бродский писал мне из Стокгольма: «Тут жара, отбойный молоток во дворе с 7 утра, ему вторит пескоструй. Нормальные дела; главное - водичка и всё остальное - знакомого цвета и пошиба. Весь город - сплошная Петроградская сторона. Пароходы шныряют в шхерах, и тому подоб-ное, и тому подобное. Ужасно похоже на детство - не то, что было, а наоборот».
Последняя горькая фраза многое объясняет. Ленинград был для него не столько тем, что произошло в реальности, сколько миром несбывшегося. Это был город юношеских мечтаний и потому особенно любимый... В юности Бродский стремился к слиянию с городом, ища в нём жизненной опоры.

«Да не будет дано умереть мне вдали от тебя...» (Ещё одно несбывшееся пророчество -  А. Б.)

С самого начала и до последних лет жизни Петербург был для него не просто городом, который он любил, но средоточием всего самого важного: несчастья и любви, озарений и отчаяния, гордости и горечи. Бродский был великий путешественник, объехавший полмира. Но движение в пространстве - акт механический, движение во времени — творческий акт. Ленинград - Петербург для Бродского существовал во времени ярче и явственней, чем в пространстве».

Но и Яков Гордин нисколько не протестовал, чтобы первый монументальный, уличный памятник поэту появился в реальном московском пространстве. Хотя, конечно, ещё в ноябре 2005 года во дворе филологического факультета Санкт-Петербургского универ-ситета по проекту К. Симуна был установлен формально первый в России памятник Иосифу Бродскому. Но скульптура во дворике — это не парадный и вызывающий мо-нумент! Кстати, место памятника в Питере выбрано не случайно. Сам Бродский рас-сказывал Рейну про желание учиться в ЛГУ: «Впрочем, я думаю, что у меня была некая аллергия, потому что, когда я видел какие-то обязательные дисциплины — марк-сизм-ленинизм, так это, кажется, называется,— как-то пропадало желание приобщать-ся... Но всё-таки помню, как я ходил по другому берегу реки, смотрел алчным взглядом на университет и очень сокрушался, что меня там не было. Надолго у меня сохранился этот комплекс...»

Теперь, по Фрейду, комплекс вытеснен и компенсирован памятником во дворе. Но Москве-то совершенно незачем было комплексовать и отличаться. Я всегда был против сноса любых памятников — пусть стоят, напоминают, предостерегают, но этот...

Будь моя воля коренного москвича-патриота — снёс бы!