Сталинец и командир

«СТАЛИНЕЦ»   И   КОМАНДИР

                Советским бесстрашным подводникам, прорывавшимся на своих подлодках каждое лето в период Великой Отечественной войны через почти непреодолимые заграждения Финского залива в открытую Балтику и там поражавших противника своими торпедами и снарядами.



Середина осени. Заметно вечереет.  Серые дождливые облака нависают над стылой мрачной водой. Совсем недавно был дождь. Сыровато и неуютно. Неприятный сырой холод несёт обычный для этих мест норд-вест от ледяной Гренландии и гонит волну в четверть метра без белых барашков поверху. Холодное море пустынно и это неудивительно: третий год идёт страшнейшая война. В этом квадрате грузовые суда появляются редко.

И вдруг в этой пустынности из подводы высунулась на полметра странная штуковина. Она напоминала железную трубу наглухо закрытую сверху. Около самого верха труба имела стеклянный глаз. Этот глаз не спеша обернулся кругом, словно осматривая макушки волн, и остановился напоследок в направлении ближайшего берега. Глаз не замер совсем: он понемногу поворачивался влево-вправо, как будто вглядывался во что-то для него особенно интересное. Странный глаз не качался вверх-вниз как поплавок; и это означало, что трубу что-то удерживало внизу. И ещё неожиданность: труба потихоньку двигалась, т.е. то, что скрывалось сейчас под водой и почему-то не спешило показываться наверху, тащило её вместе с собой.

Соображающему в сложном моряцком деле не так уж и трудно догадаться, что торчащий из-под воды одноглазый полуметровый кусок трубы являлся макушкой перископа подводной лодки, прячущейся именно здесь на перископной глубине и вздумавшей высунуть свой глаз из-под воды, чтобы, во-первых: осмотреться как следует, и во-вторых: выбрать себе добычу достойную аппетиту данной подводной хищницы. Так как подлодка не всплывала на поверхность моря, а явно пряталась от любых здешних взглядов, то она тут была чужой для всего плавающего в этих местах и, следовательно, подлежала обязательному уничтожению в случае обнаружения нынешними хозяевами этой водной территории.

Если стекло верха перископа, именуемого объективом, было свободно и ничем не перекрывалось, то в нижнее стекло перископа, именуемое окуляром, сейчас пристально смотрел серый глаз самого главного человека на подлодке, т.е. её командира. Очень-то далеко он видеть не мог: при высунутом перископе на полметра над водой горизонт был виден на удалении всего полторы мили, т.е. 2,8 км. К тому же более высокая волна время от времени заливала головку перископа, что называлось у опытных подводников «смотреть в полглаза». Но всё это нисколько не мешало командиру высматривать подходящую добычу, первую в этом боевом походе его подлодки.

На просматриваемом в перископ водном пространстве командира интересовали сейчас только немецко-финские гружёные под завязку транспорта, стоящие на открытом рейде возле большого финского порта,  дожидаясь своей очереди у освободившегося причала. Боевых кораблей или хотя бы катеров охраны не наблюдалось.  По-видимому и немцы, и финны так надеялись на противолодочные заграждения Финского залива и так расслабились в длительном отсутствии советских подводных лодок всё минувшее лето, что уже не считали нужным охранять открытый рейд. И они должны были в этом скоро очень и очень раскаяться.

Силуэты транспортов были самой разной формы и, значит, разного тоннажа. А топить следовало разумеется наиболее тоннажные: в таких и груза больше, и экипаж многочисленнее, да и сам транспорт стоит подороже. Приближение перископа в семь с половиной раз делало цели достаточно хорошо рассматриваемыми: их тёмные надстройки, балки грузовых стрел, мачты и дымовые трубы были видны на фоне серого неба отчётливо. Транспорта дружно держались на якорных цепях носами к ветру, вытягиваясь у горизонта почти в сплошную линию с небольшими разрывами в ней и вызывая у смотрящего в перископ естественное желание разрядить все четыре носовых аппарата, посылая по одной торпеде на транспорт, а потом развернуться кормой к оставшимся транспортам и выстрелить ещё двумя торпедами по ещё двум не повреждённым целям. Вот будет здорово-то: целых шесть транспортов отправятся на дно в одной атаке! Такого не проделывал ещё никто на советских подлодках; да и от немцев такого результата что-то не было слышно. А потом обоими винтами самый полный ход и уходить, уходить в открытую Балтику! Вот только потонут ли все шесть атакованных транспортов — не известно? И удастся ли далеко отсюда уйти — большой вопрос?

 Выполняя последний приказ своего командира, советская подлодка тихо приближалась к транспортам на самом малом ходу одним винтом, не создавая видимого следа от перископа и экономя драгоценную электроэнергию аккумуляторов.

— Штурман, взгляни, — оторвался от перископа командир, — за тобой пеленг на самый большой транспорт, дистанция до этого транспорта и глубина воды в месте стоянки. На всё, про всё — три минуты!

Штурман, почти счастливый от возможности увидеть надводный мир, протиснулся сквозь тела, тесно стоящих товарищей-офицеров, ухватился за ручки перископа, приблизился карим глазом к окуляру, повертел туда-сюда верньер определения дистанции и кинулся к карте. Пока он колдовал с картой и лоцией, в перископ посмотрели все прочие офицеры подлодки, находящиеся в боевой рубке: дублёр командира, старпом, дивизионный механик, свой механик, минёр и, конечно, комиссар. Наличие дублёра командира и дивизионного механика объяснялось особой значительностью этого боевого похода этой подлодки. Если учесть, что в рубке кроме основного перископа был ещё и зенитный перископ, который использовался для просмотра воздушного пространства и поиска воздушной опасности оттуда, то должно быть понятно, что в рубке было очень тесно. Но это было для всех привычно, и никто не жаловался: на подлодке вообще плохо со свободным пространством — она ведь создана не для танцев и прогулок под ручку с дамой. Вообще-то одновременное присутствие в боевой рубке всех офицеров подлодки конечно совершенно не обязательно. Но предстояла самая первая в этом боевом походе и даже в этом году торпедная атака, и  командир давал возможность всем своим помощникам поглазеть на будущие цели, чтобы офицеры получше прониклись важностью предстоящей задачи и поточнее выполнили свои обязанности.

Много быстрее заданного командиром срока штурман громко (как и положено по уставу, чтобы не было неясности в понимании) доложил:

— Дистанция до среднего транспорта 3900 метров, отстояние его от берега 600 метров, глубина рейда 20 или 25 метров.

— Значит, — сделал вывод командир, — если транспорт будет тонуть вертикально, концы его мачт будут торчать из воды.

— Будут, — подтвердил штурман и выжидательно посмотрел на командира, не сомневаясь что тот продолжит рассуждения.

— Значит, — продолжил свою мысль командир, — водолазы быстро и безошибочно найдут затонувший транспорт и смогут легко вытащить оттуда грузы любой ценности, а потом и поднять сам транспорт, и поставить его в док на ремонт. Известно, что немцы-фрицы большие мастера поднимать свои затонувшие посудины и ремонтировать их: это ведь проще и дешевле чем делать совершенно новый транспорт. Строить новый большой транспорт надо года два с хвостиком, а на подъём утопленника и его ремонт уйдёт самое большее полгода.

Командир перевёл дыхание и продолжил:

— Значит, надо так торпедировать, чтобы транспорт сразу валился на борт и ложился на дно боком. Механики, вам из вашей специальности должно быть виднее: куда и как бить транспорт, чтобы он обязательно тонул боком и быстро?

Ответил за двоих дивизионный механик:

— Одну торпеду надо всадить в носовые трюмы, а вторую торпеду желательно послать в кормовые трюмы. Но торпед придётся расходовать по две на каждый транспорт. А у нас их в носу всего четыре. На дополнительный разворот кормой и повторную атаку времени может и не хватить.

— Всё верно! — резко подытожил командир. — Наша задача: нанести врагу в каждой атаке максимальный вред. В данном случае надо топить транспорта так, чтобы их подъём был невозможен, а весь их груз обязательно погиб. Значит: по две торпеды на каждый транспорт — одну под кормовые грузовыё стрелы, другую под носовые грузовые стрелы. Так каждая торпеда будет обязательно дырявить хотя бы один  грузовой трюм. А если будет повреждаться переборка между соседними трюмами, то одна торпеда будет затапливать даже оба соседних трюма, и потопление транспорта  ускорится. Но на такую удачу мы надеяться не будем. Нам нужно гарантированно продырявить и затопить два грузовых трюма, раздвинутые по длине корпуса.

Командир опять коротко перевёл дыхание и ткнул пальцем в дублёра:

— Выбери парочку соседних транспортов покрупнее.

Дублёр заглянул в перископ:

— Подходят шестой и седьмой, считая слева! Шестой — тысяч на восемь брутто-тонн, а седьмой — тысяч на одиннадцать брутто-тонн. Стоят рядышком: нос седьмого почти упирается в корму шестого. Угол встречи почти девяносто градусов. Полный идеал для торпедной атаки!

— Я того же мнения! Минёр, ты уверен в торпедах, что сейчас в торпедных трубах? Может какая-то хоть чуть-чуть «больная»? Ещё есть время перезарядить аппарат на «небольную» торпеду!

— Я уверен во всех торпедах. Я их сам отбирал на базе и проверял ещё и здесь! — в голосе минёра звучала обида.

— Ну-ну! Без соплей! Мы на войне и в отчаянном боевом походе! Шагом марш в носовой отсек! Готовь все четыре аппарата к выстрелу! И имей ввиду: общего залпа с постоянными интервалами между выстрелами не будет! Будет:

— Первый аппарат пли! — интервал.

— Второй аппарат пли! — интервал.

— Третий аппарат пли! — интервал.

— Четвёртый аппарат пли!

И интервалы между выстрелами будут разные! Всё ли ясно?

— Всё ясно!

— Сомнения есть?

— Никак нет!

— Для твоего спокойствия с тобой в носовой отсек пойдёт комиссар.

Когда минёр и комиссар скрылись в дыре люка, ведущего в центральный пост, командир наклонился к раструбу переговорной трубы:

— Боевая тревога! Все носовые аппараты «товсь»!

 И механикам, ждущим команды для себя:

— Утяжелить нос так, чтобы горизонтальщик удерживал подлодку под перископом на предельно задранных горизонтальных рулях! И ещё: не дать носу подлодки всплыть, когда торпеды уйдут к цели, и нос сильно полегчает!

Механики кинулись в центральный пост и там покрутили нужные вентили в нужную сторону и погнали нужную воду в носовые балластные цистерны. А горизонтальщик закрутил ручной штурвал вправо, удерживая по глубиномеру перископную глубину. Потом лодочный механик ушёл в корму поближе к работающим электромоторам и кормовым аккумуляторам, чтобы безупречно обеспечить подлодке подводное движение.

Подлодка тщательно готовилась к первой атаке в этом боевом походе. Она не была в боевом походе уже больше года и ещё дольше не швыряла торпеды по заклятому врагу. И командир, учитывая длительный перерыв в боевой работе всего экипажа, готовил торпедную атаку с запредельной тщательностью. Любая ошибка, даже самая крохотная, должна была исключаться!

Прильнув к окуляру перископа, командир приказал:

— Правый мотор средний вперёд! — скорость подлодки надо было немного увеличить, иначе при утяжелённом носе горизонтальщик не мог бы длительно и уверенно удерживать подлодку точно под перископом.

Потом командуя: «Правее — левее!» — он поставил нос седьмого транспорта впритык с кормой шестого транспорта, замерил расстояние до седьмого транспорта (оно оказалось уже чуть меньше одного километра) и стал, как и задумывалось, наводить нос подлодки на кормовые грузовые стрелы этого транспорта.

В это время в носовом отсеке шла большая работа: все четыре торпедных аппарата, имеющих внутри полностью готовые к пуску торпеды, заливались водой из специальных заместительных цистерн, а не прямо из-за борта, чтобы нос дополнительно не потяжелел. Потом были открыты наружные крышки аппаратов, и округлые головы торпед стали открыто смотреть в сторону своих целей, готовые рвануться вперёд на скорости 44,5 узла (44,5 мили/час == 82 км/час = 22,8 м/сек) и понести 400 кг страшной взрывчатки, для возбуждения которой в самом носу каждой торпеды дежурили два чутких стеклянных взрывателя, обязанных обязательно разбиться при ударе в цель и вызвать детонацию всего заряда. Полная готовность всех торпедных аппаратов к выстрелу прилетела к командиру подтверждением: «Аппараты к выстрелу готовы!»

Командир, прильнувший серым глазом цвета холодной стали к окуляру перископа, рассматривал силуэты транспортов, расстояние до которых неумолимо сокращалось со сложным чувством: он долго и трудно пробивался сюда и долго, ах как долго, ждал этого момента. Он пришёл сюда (или приплыл, что всё едино) не один, а с мощным военным подводным кораблём, главным оружием которого были, конечно, могучие торпеды в количестве аж двенадцати штук. Короткая как выстрел его команда: и эти торпеды помчатся, буравя воду, к железным с ржавыми потёками на бортах корпусам, просевшим глубоко в стылую волну от большого военного груза почти до главной ватерлинии красного или белого цвета, с пока ещё живыми экипажами совершенно не подозревающими, что смерть уже совсем близка от них и зависит только от команды этого сероглазого капитана третьего ранга.

Там на транспортах люди занимались своими обычными делами: кто-то в машинном отделении шуровал котёл, чтобы обеспечить горячим паром все транспортные нужды; кто-то на главной палубе возился со швартовыми тросами; кто-то дрых на узкой койке, отдыхая  после трудной вахты; кто-то на камбузе попивал жиденький по-военному времени кофеёк; а кто-то увлечённо и со знанием дела пересчитывал рёбра у то ли  поварихи, то ли  буфетчицы.

Сокрушительный  удар советской торпеды в борт, от которого всё судно содрогнётся и завибрирует в конвульсиях предсмертной агонии от киля до клотиков мачт, разом и навсегда прекратит эту обыденную судовую житуху. Тот, кто в это время находится  на главной палубе и вообще где-то снаружи, будет сброшен в уже по-осеннему холодную балтийскую воду и примется глотать её вместо горяченького кофия, хотя бы и жиденького. Тот, кто находится сейчас в машинном или котельном отделении, скорее всего так и не вылезет оттуда никогда, если не сумеет протиснуться в аварийный иллюминатор на стороне неповреждённого борта. Тот, кто пересчитывает рёбра у поварихи или буфетчицы, враз забудет об этом удовольствии и кинется к выходу из камбуза наружу, не заботясь нисколько о жирноватой женщине и мечтая только о месте в шлюпке или хотя бы о спасательном круге. Только капитан наверно, как это и положено ему во всех случаях, кинется в рулевую рубку, чтобы там осознать происходящее  и попытаться принять хоть какие-то меры по спасению своего судна и хотя бы части его экипажа и возможных пассажиров. Но скорее всего он так и не успеет добраться даже до капитанского мостика,

Вторая торпеда прекратит все попытки людишек на транспорте хоть что-то сделать для спасения своего судна. Транспорт быстро повалится  на смертельно пробитый в двух местах борт, в почти метровые дыры которого будет лавинами вливаться бурлящая пенная вода, стремительно заполняя доверху повреждённые трюмы. Те, кто ещё копошатся внутри, так и останутся там навсегда кормить балтийских рыб и крабообразных; те, кто имел короткое счастье всё-таки удержаться на главной палубе и вообще где-то наверху,  обязательно скатятся в воду и будут хвататься за всё плавающее и даже за каждую малюсенькую щепочку, чтобы удержаться хоть как-то на плаву.  Более сильный будет отнимать у более слабого спасательный круг, не различая при этом должности  и звания обрекаемого на гибель. Уходящий в воду, транспорт потянет пловцов за собой в глубину, и мало кому повезёт остаться на поверхности ещё некоторое время.

.Советскому офицеру у перископа старательно вбивали в мозги ещё со школьной скамьи идеи гуманизма и человеколюбия. Но уже третий год его страна вела жуткую войну не на жизнь, а на смерть с почти всей хищной Западной Европой. Город, откуда он сюда приплыл, вымер почти наполовину. Там уже умерли от голода его мать и его отец; а жена с малолетней дочерью вроде бы выехала прошлой зимой по «дороге жизни» куда-то на восток, и что с ней и с дочерью стало, он ничего не знал. И теперь понятие «гуманизм» для нашего офицера вообще перестало существовать:  в каждом немце или финне он стал видеть только заклятого врага крест на крест, которого следовало обязательно всячески уничтожать, т.е. топить везде и всюду при каждой подвернувшейся возможности. Ну, а нежелающих почему-то быстро и без дополнительных хлопот тонуть надлежало без всякого сожаления добивать из пушек, пулемётов, автоматов и любых других предназначенных для этого предметов и устройств.

Выполняя волю командира, подлодка продолжала тихо-тихо так, что её перископ, выглядывающий чуть-чуть из-под воды, даже не оставлял за собой заметного бурунчика, подкрадываться к выбранному в качестве первой жертвы седьмому транспорту (считая слева в их общем ряду), всё время удерживая вертикальную черту перископа на кормовых грузовых стрелах. Когда дистанция сократилась до трёх кабельтовых (это примерно 550 метров), что сделало залп по неподвижной цели предельно точным и совершенно неотразимым, прикрыв ладонью раструб переговорной трубы, командир напомнил на всякий случай  в люк механикам и трюмному старшине:

— После каждой торпеды гнать нужную воду в нос, чтобы подлодка не всплыла!

Потом он чуть выждал, ещё раз взглянул в перископ, убеждаясь что прицел точен, и подал главную команду уже в открытую переговорную трубу:

— Первый аппарат, — набрал побольше воздуха и проорал, отсекая всякие сомнения для всех и для себя тоже, — пли-и-и!

Для надёжности понимания команды он растянул последний звук «и», приложил ухо к раструбу и прислушался к действиям в торпедном отсеке. А там сжатый воздух, поданный в трубу торпедного аппарата, закрутил в торпеде гироскоп до бешеной скорости, нужной для удержания торпеды точно на заданном курсе, и вытолкнул почти двухтонное тело торпеды наружу. Вращающиеся в разные стороны винты погнали чёрное тело хищницы в семь с половиной метров длины на глубине двух метров к цели. И теперь ничто уже не могло остановить этот страшный снаряд (чудо инженерной мысли для убивания людей десятками и сотнями за один приём) на его коротком жизненном пути: всего-то каких-то 24 секунды. А всё для того, чтобы сделать в подводной части стального борта транспорта дырищу диаметром больше метра.

Выстрел первой торпедой подтвердился командиру докладом из раструба:

— Первая торпеда вышла!

Командир удерживал подлодку на курсе первого выстрела ещё некоторое время, пока не различил за вертикалью перекрестия перископа цепочку маленьких пузырьков, быстро убегающую в сторону атакуемого транспорта. Она была такая слабенькая, что командир заметил её среди волн только потому, что ожидал чего-то именно такого. Это был обязательный след движущейся под водой парогазовой торпеды, частенько выдающий её бег внимательному наблюдателю. Заметив такой след, атакуемый корабль как правило пытался уклониться от страшной опасности; но в данном случае это было невозможно: цель стояла на якоре совершенно неподвижно и никак не могла никуда убежать.

Убедившись, что след торпеды быстро движется точно к кормовым трюмам приговорённого седьмого транспорта, командир приказал рулевому:

— Перо руля на три градуса влево!

Тот быстро отработал команду и как положено подтвердил:

— Есть три градуса пера руля влево!

Тысячетонная подлодка имела под водой большую инерционность, и командир не сразу увидел, как перекрестие перископа медленно заскользило по силуэту седьмого транспорта влево к его носу. Не спеша оно наехало на среднюю надстройку, переползло по ней и пошло по второму носовому трюму к носовым грузовым стрелам. И командир начал предварительную часть новой команды:

— Второй аппарат, — он дождался, когда перекрестие приблизилось к вертикальной балке носовых грузовых стрел, и резко закончил, — пли-и-и!

Всё повторилось: вторая торпеда пошла в район носовых грузовых трюмов седьмого транспорта, а перекрестие перископа неумолимо хоть и потихоньку продолжило движение влево: оно прошло носовую надстройку, перебралось с носа седьмого транспорта на корму шестого и двинулось дальше. Когда перекрестие двигалось по четвёртому трюму шестого транспорта, под кормовыми трюмами седьмого взорвалась первая торпеда. Громадный косматый столб воды взлетел выше мачт транспорта, и тот, жадно заглатывая воду, стал оседать на корму и крениться на повреждённый борт. Дальше всё повторилось ещё дважды, и дважды из аппаратов в сторону трюмов шестого транспорта вырывались торпеды, оставляя за собой чуть заметный парогазовый след. Перед последним четвёртым выстрелом взорвалась вторая торпеда под носовыми трюмами седьмого транспорта, и тот стремительно стал валиться на левый борт, как и ожидалось на подлодке.

Последние две торпеды ещё мчались к трюмам шестого транспорта, а подлодка не спеша шла за самой последней из них, продолжая медленный поворот влево. Весь экипаж чётко выполнял свои обязанности: торпедисты закрывали крышки пустых торпедных аппаратов,  перекачивали всю воду из них в заместительные цистерны, чтобы не нарушить перископную глубину, и подготавливали аппараты к приёму новых торпед; рулевые держали заданные глубину и направление; мотористы обеспечивали подводный ход на электродвигателях с заданной скоростью;  акустики прослушивали горизонт; и т.д. Для всех на подлодке шла обычная боевая работа кроме командира, единственного на подлодке человека видевшего в перископ надводный мир. 

Для него бой ещё не закончился. Он видел, как затонул первый торпедированный транспорт левым боком и полностью. На воде от транспорта остались только какие-то бочки, какая-то шлюпчонка и более мелкий мусор. Командир видел, как две его последние торпеды безжалостно разорвали борт второго торпедированного транспорта,  заставив и того, заваливаясь на продырявленный борт, быстро затонуть целиком и полностью, оставляя наверху от себя только какие-то досочки (вероятно пайолы) и каютные причиндалы. И только перед командиром уже стоял мучительный вопрос: что делать? Ужасно хотелось, ускорив поворот подлодки влево, направить её форштевень в сторону открытого моря, увеличить ход до «полного обоими электродвигателями» и поскорее уносить свои винты от страшного места боя, где на поверхности оставалось ещё много признаков недавнего затопления двух больших судов, и где было ещё достаточно прямых свидетелей в виде уцелевших транспортов.

Акустики докладывали, что слышат лязганье многих якорных цепей. Но командир и сам видел, что все оставшиеся целыми транспорта спешно выбирают свои якоря, явно собираясь убраться как можно быстрее отсюда хоть куда-нибудь, но обязательно туда, где не рвутся у бортов чужие страшные торпеды. И ещё командир, не забывая поглядывать в сторону ближайшего выхода из бухты, где   скрывался финский порт, своевременно увидел и кое-что очень неприятное для подлодки: из бухты один за другим стали выскакивать сторожевые катера, называемые романтично «морскими охотниками» — самые страшные враги подводных лодок. Вскинув носы над белыми бурунами, они стремительно помчались к месту недавнего утопления своих двух самых крупных транспортов, явно желая посчитаться с теми, кто так нагло осмелился нарушить многомесячное спокойствие на рейде с помощью жутких глубинных бомб и таким образом объяснить нарушителю былого спокойствия: кто здесь подлинный хозяин!

Пока рядышком аж на весь Ботнический залив громко лязгали выбираемые якорные цепи, пока огромные винты спасающихся от непонятной но смертельной опасности транспортов торопливо буравили балтийскую воду, пока сторожевые катера сами яростно молотили своими звонкими винтами ту же самую воду, катерные акустики конечно слышать тихо крадущуюся подлодку не могли, и этим следовало обязательно воспользоваться.  Вроде бы надо было просто повернуть подлодку от берега в сторону открытого, широкого и глубокого моря и попытаться там затеряться на спасительной глубине. Такое решение казалось самым подходящим и напрашивалось само собой.

Но командир сделал всё наоборот: он повёл свой подводный корабль именно к берегу. Делать крутые повороты под водой совсем непросто, и командир направил свою подлодку  сначала немного левее затонувшего на его глазах левого транспорта. Но, не дойдя до места лежания на дне свежего железного утопленника, командир стал плавно поворачивать вправо, нацеливая подлодку на промежуток между двумя им же самим совсем недавно потопленными и валяющимися на дне транспортами. Промежуток этот был метров в двести пятьдесят, и командир направлял свою подлодку примерно в его середину, но всё-таки немного правее её, чтобы не повредить корпус подлодки о мачты левого транспорта. Когда форштевень подлодки зашёл за нос уже валяющегося на дне правого транспорта, командир прокричал:

— Моторы стоп! Ложимся на грунт! На балласте и на горизонтальных рулях, удержать подлодку от удара о дно!

Экипаж сработал безупречно, и подлодка легла на дно морское достаточно мягко, явно не повредив винты и вертикальный руль, совсем рядом с днищем  затонувшего правого транспорта.

— На подлодке тишина! — последовала новая команда командира. — Подвахтенным лежать! Беречь электроэнергию и воздух! Лежать будем ближайшую ночь, весь новый день и пол следующей ночи! И выключить систему регенерации воздуха!

И перестал  жужжать потихоньку моторчик общей судовой регенерации, последним на подлодке издававший хоть и очень тихий, но всё-таки слышимый звук. Теперь по приказу командира и он смолк, и подлодка стала лежать на мягком дне совершенно беззвучно. Это было правильно, но на подлодке и до этого воздух уже был такого состояния, что зажжённая спичка быстро гасла: ей для нормального горения не хватало кислорода. А люди уже много часов дышали именно этой ненормальной для человека воздушной смесью. Теперь без регенерации воздуха они могли продержаться только два часа, ну от силы три. Уже через какие-то двенадцать минут после отключения регенерации все на подлодке пооткрывали рты и задышали всё тяжелее и тяжелее.

А наверху уже заметалась, примчавшаяся первой, пара катеров. Их винты рвали воду совсем рядышком над подлодкой; порой казалось, что они вот-вот заденут своими днищами козырёк, торчащей  над верхней палубой, рубки. Но никто всё-таки рубку не задел, а катера явно старательно подбирали уцелевших людей с транспортов. Занятым таким важным делом катерникам и в голову не приходило, что их подводный враг лежит прямо под ними, близёхонько-близёхонько, между только что потонувшими транспортами, где ещё что-то ломалось, потрескивало, булькало и где в редких воздушных пробках ещё могли задыхаться в полном мраке и в воде по шею последние умирающие.

Потом катера отошли мористее к другим своим сотоварищам и принялись там вчетвером  швырять глубинные бомбы. Эти небольшие железные бочонки, набитые взрывчаткой до отказа, скатывались с наклонных лотков бомбосбрасывателей за корму одиночками или небольшими сериями и на глубине установки взрывателей гулко рвались, выбрасывая на поверхность огромные фонтаны грязной воды. Катера толково носились парами туда-сюда на больших скоростях, чтобы сбросивший бомбу не повредился на её же взрыве, и уступом, чтобы плывущий в паре вторым не повредился на взрыве бомбы первого. Враги наверху были явно очень опытными в деле бомбёжки, что не было удивительно: ведь они воевали уже четвёртый год подряд, и у них было достаточно возможностей научиться этому.  И сейчас их бомбы рвались как раз  на половине глубины здешнего неглубокого участка перед входом в бухту, что обеспечивало обязательное поражение подводной цели в любом месте этого водного района; и это опять говорило о технической опытности катерников.

На подлодке взрывы бомб воспринимались как тяжёлые удары металлическим ломом по её корпусу. Это было довольно неприятно но безвредно. Только при наиболее близком разрыве моряки поднимали к подволоку головы и морщились, а в центральном посту строго вели подсчёт разорвавшихся бомб для будущей отчётности дома. Командир некоторое время прислушивался к бомбёжке пустых квадратов моря, а потом разрешил снова включить регенерацию воздуха: сторожевые катера противника занятые старательной бомбёжкой неуловимого врага не могли слышать негромкий звук на подлодке, а люди на этой подлодке не могли долго дышать без регенерации воздуха. После этого он поручил комиссару пройти по всем отсекам:

— Объясни всем морякам, что немцы и финны не станут бомбить свои утопленные транспорта: постесняются, побрезгуют. И нам  всем нужно только лежать здесь тихо-тихо! А я буду отдыхать у себя в каюте. И проследи, чтобы наши люди как можно больше читали, дабы не свихнуться!

Комиссар посмотрел на командира с некоторым удивлением; по-видимому отдых с чтением книги под бомбёжкой глубинными бомбами не очень умещался в комиссарской  голове. Но командир в этом боевом походе делал всё необычно. И он действительно прошёл в свою каютку, не лязгнув люком усиленной переборки для большей прочности вогнутой в сторону центрального поста. Он не стал закрываться дверью, лишь задёрнул шторку от общего прохода. Там лёг на койку, выдернул из-под подушки очень уважаемый на флоте «Капитальный ремонт» Леонида Соболева, зажёг лампу в изголовье и стал не спеша перелистывать страницы книги. Тихо проходившие мимо его каюты по-гальюнным делам, моряки в щели неплотно задёрнутой шторы конечно видели своего командира, увлечённо читающего книгу, и возвращались на свои места в уверенности, что «всё в порядке», если их командир даже позволяет себе читать книгу. И это скоро стало известно всему экипажу.

А в море на траверзе лежавшей подлодки продолжали носиться сторожевые катера, и время от времени там ухало и грохотало — это немцы и финны продолжали изливать свою злость на непонятного и так и необнаруженного ими врага. Здешние сторожевики имели одно серьёзное преимущество: их база была совсем рядышком, и когда у них кончался боезапас глубинных бомб, они спешили на свою базу и брали там новых бомб столько — сколько считали для себя необходимым.

Когда командир понял, что большая часть вверенного ему  экипажа убедилась, что «их командир действительно читает книгу», он положил её себе на живот и попробовал закрыть глаза и отключиться. И, как ни странно, это ему удалось…

А ведь совсем недавно, всего каких-то 12 дней назад, отталкивая адьютанта в звании аж капитана 1-го ранга, пытавшегося его удерживать, командир буквально ворвался в кабинет командующего КБФ (Краснознамённого Балтийского Флота), что было злейшим нарушением воинской дисциплины и флотского этикета, держа наготове листок бумаги, и почти закричал:

— Товарищ вице-адмирал! Разрешите мне со своей подлодкой типа «С» срочный  рейд в открытое Балтийское море для удара по конвоям врага. Клянусь, что я обязательно прорвусь через все минные поля всего Финского залива и через все сетевые заграждения на выходе из него!

Вице-адмирал молча и с видимым увлечением продолжал помешивать чайной ложечкой в гранёном стакане,  помещённом конечно в узорчатый подстаканник, и разглядывал неожиданного визитёра вроде бы с любопытством, поскольку ожидаемого грозного адмиральского окрика «Вон отсюда!» пока не раздавалось. И воодушевлённый таким поведением всемогущего хозяина этого кабинета, кап-три продолжил с новым напором:

— Наши советские подлодки, пытавшиеся прорваться на Запад в открытое Балтийское море в самом начале минувшего лета, находились в очень трудных условиях. Тогда были очень короткие и очень светлые ночи, и наши подлодки не могли скрытно полностью заряжать свои аккумуляторные батареи. Тогда на подлодках вообще не знали, где и как удобнее форсировать сетевые заграждения: ведь такого опыта у нас ещё никогда не было. И носовые сетепрорезатели на подлодках оказались совершенно не способными делать в стальных сетях дыры больших размеров для свободного прохода корпусов подлодок. И ещё: немцы тогда были свежими, они ждали наши подлодки обязательно и были очень активны.

Сейчас сосем другое дело: сейчас уже середина октября! Сейчас уже длинные и тёмные ночи, сейчас уже идут частые дожди, сейчас по ночам плохая видимость и именно сейчас, конечно, настали наилучшие условия для прорыва подлодки на Запад! И этим преступно не воспользоваться!

Наши подлодки погибли тогда не напрасно: они показали, что далеко от берега противолодочные сети не преодолеть — там всюду их ждали сторожевые корабли. Значит: надо прорываться только в том месте, где немцы этого совершенно не ждут!»

Очень опасаясь, что его остановят и не дадут договорить нужное, кап-три рванулся к большой карте всего Балтийского моря, что висела на стене, и приставил указательный палец к нужной для него точке:

— А не ждут немцы от нас прорыва вот здесь, возле самого  южного берега Финского залива:

- там, где мелко;

- там, где начало противолодочных сетей прикрывается только береговыми батареями;

- там, где немцам не нужны сторожевые корабли.

— Я уверен, — торопливо продолжил кап-три, — что немцам уже надоело торчать возле пустых противолодочных сетей. Они же там продежурили всё лето впустую. Ведь надвинулась уже середина осени: часто штормит, сверху часто мочит дождь, видимость ухудшилась, по ночам холодно. На сторожевиках конечно уверены, что если русские подлодки не тревожили их всё лето, то не потревожат их и до самого ледостава. Количество кораблей охранения наверняка уже уменьшилось, так как мелкие катера плохо выдерживают даже среднюю волну в непогоду. Оставшиеся вдоль сетей сторожевики стоят сейчас реже друг от друга, чем стояли в начале лета.

А мне только и нужно, чтобы самый южный дежурный корабль отодвинулся от берега хоть сколько-нибудь. Скорее всего он держится сейчас от берега на дальности выстрела береговых орудий. Вот в эту-то открытую дыру возле самого берега, — он опять ткнул пальцем в нужное ему место на карте, —  я и проскочу на своём «Сталинце» ночью в «собачью вахту», когда на береговой батарее дежурные будут дремать, а может и спать с открытыми глазами.

Между двумя трассами сетей всего 200 метров. На скорости 15 узлов (7,6 м/сек) на тихих электромоторах я проскочу надводно это пространство меньше чем за полминуты! И ещё мне будет нужна только одна минута, чтобы нырнуть под воду уже в «открытой Балтике»! За полторы минуты немцы, если даже обнаружат с берега мою подлодку, не успеют по тревоге сделать ни одного орудийного выстрела. А если и стрельнут впопыхах, то первый выстрел будет обязательно мимо и ослепит наводчиков; а пока они будут восстанавливать своё зрение и вводить поправку в прицел, рубка моего «Сталинца» уже обязательно исчезнет под водой.

Дальше мне понадобятся ещё двое суток, чтобы научить экипаж управлению подлодкой как следует после долгого перерыва. А там уж я начну топить большие транспорта и танкера по всей территории открытой Балтики, именно там, где Вы только прикажете. На моей «эске» будет 12 прекрасных советских торпед, которые не подведут. Если тратить по 2 торпеды на один транспорт, то будет утоплено по крайней мере 6 транспортов обязательно большого водоизмещения. Так мы отомстим за наши четыре погибших подлодки да ещё и с лихвой! А ещё у меня есть пушка калибра 100 мм и пушка калибра 45 мм: почему бы из этих пушек не утопить какую-то лайбу поменьше, а если повезёт то и две.

Что касается минных заграждений, то я поведу свою подлодку всегда на глубине 40 или 50 метров. При ширине подлодки 6,4 метра рогатые шары обычных якорных ударных мин никогда не дотянутся до корпуса подлодки. Ну, Вы же не хуже меня знаете, что сама мина стоит на глубине самое большее 5 метров. Ну, осадит моя подлодка такую «рогульку» самое большее на половину своей ширины, т.е на 3,2 метра, да  хоть на 4 метра — итого будет 9 метров. Но до корпуса подлодки, идущей много ниже, всё равно будет оставаться больше 25 метров: и подрыва не будет!

А самые страшные для подлодки взрывающиеся части противолодочных мин устанавливаются немцами на глубине 15 или 20 метров. Это подтвердилось в прошлом году. На наших подлодках, которые шли на глубине 35 метров, от взрывов противолодочных мин только электрические лампочки лопались, а остальное оставалось цело. А я поведу свой «Сталинец» ещё глубже, и противолодочные мины мне будут не страшны.

Моя подлодка уже давно готова к боевому походу. Весь экипаж здоров. Нужны только торпеды, снаряды, и продовольствие на 45 суток. Остальное сделает экипаж. И надо спешить с выходом: осень уже холоднеет — не так уж далёк и ледостав!

И тут кап-три резко по-военному произнёс:

— Доклад окончен! — и безнадёжно посмотрел на вице-адмирала.

Тот вёл себя вроде бы безразлично, т.е. невозмутимо прихлёбывал чай, по-русскому обычаю придерживая ложечку в стакане указательным пальцем, и вроде бы просто ждал конца совершенно неожиданного  доклада. Когда же это наконец произошло, вице-адмирал отхлебнул чайку ещё разок, поставил подстаканник на стол, задумчиво немного повращал его влево-вправо, по-видимому переваривая услышанное,  и спросил адьютанта, замершего у двери в ожидании неумолимого выговора:

— У особистов на этого кап-три что-нибудь плохое есть?

— Что-то не слышно! — немного уклончивый ответ адьютанта говорил, что он ещё не проникся настроем своего адмирала.

— Давай сюда свой рапорт кап-три (адмирал произнёс слово рапорт по-флотски с ударением на «о»), — хотя про рапорт никакого разговора пока не было.

Вчитавшись в текст капитанского страничного листка, он что-то написал там и расписался, а потом передал документ своему адьютанту.

— Даю добро на боевой поход его «Сталинца», — кивок в сторону автора рапорта. — А ты обеспечишь всю подготовку его подлодки к боевому походу.. Дашь ему быстро всё, что он попросит. Срок на подготовку — трое суток. Проводишь его подлодку до нашей самой западной островной базы в Финском заливе и обязательно дождёшься момента погружения подлодки. И только после этого вернёшься сюда. — Адмирал сделал небольшую паузу, явно прикидывая достаточно ли полно он высказался по этому вопросу, и закончил:

— Сейчас же бери мой разъездной катер, садись на него вместе с этим командиром «Сталинца» и мчись к его базе подводных лодок. Помни: за выход подлодки в боевой поход с этой минуты отвечаешь именно ты. Вперёд!

И адмирал снова потянулся к недопитому стакану…

Уже на катере, мчащемся к подводной лодке, должной скоро выйти в отчаянный боевой поход, каперанг выразился:

— Повезло тебе кап-три! Сильно повезло! Не знаю, что нашло-наехало  на нашего вице-адмирала? Ведь ты запросто мог поехать и в другое место, например: на гауптвахту на полную катушку.

Ну, а сейчас ты на белом коне, да ещё и с острой саблей в руке! Ладно, что тебе нужно для боевого похода? Диктуй, я записываю.

— Перво-наперво: двенадцать самых лучших, самых надёжных из имеющихся на базе торпед типа ПГ53-38У калибра 533мм. Подчёркиваю: именно с буквой «У» (улучшенная). Там взрывчатки больше всего: целых 400кг. Такая если рванёт, то в борту транспорта при любой толщине стенки будет дырища больше метра в диаметре. А это смерть для любого транспорта при попадании торпеды в миделевую часть борта.

— Всё верно, дальше.

— Во-вторых: снарядов осколочно-фугасных калибра 100мм — 200шт, снарядов калибра 45мм — 500шт. Каждый снаряд должен быть тщательно осмотрен. Особенно проверить в каждом снаряде стреляющую втулку в гильзе, чтобы не было ни единого отказа при выстреле, и головной взрыватель, чтобы не было ни единого отказа при падении снаряда.  Не забыть также про осветительные снаряды и зажигательные снаряды; прцентов по 5 каждого калибра.

— А бронебойные?

— Мне с крейсерами и канлодками не воевать.

— Принято, дальше.

— Топливо (соляр) во все топливные танки под самые верхние пробки.

— Это само собой.

— Продукты из расчёта на 48 человек и срок 45 дней.

— У вас же расчётная автономия 30 суток. Причём тут 45 суток?

Я буду бродить по Балтике пока не израсходую все свои торпеды и не расстреляю весь снарядный боезапас. Сколько на это понадобится времени неизвестно. Но оставшиеся после боевого похода продукты будут  ввернуты на склад.

— Согласен, дальше.

— Обеспечить мне дублёра из других опытных капитанов эсек, чтобы я сам мог не стоять обязательную суточную вахту.

— Разумно, дальше.

— Обеспечить мне более опытного минёра в звании старшего лейтенанта. Конечно, минёр должен быть с эски.

— Согласен, дальше.

— Обеспечить мне дивизионного механика, хорошо разбирающегося в эсках; чтобы исключить возможные ошибки моего штатного механика. Две головы, как известно, лучше.

— Согласен, дальше.

— Все новые приходящие офицеры должны быть добровольцами.

— Согласен, дальше.

— Запчасти по списку механиков.

— Это само собой. Что ещё?

— У меня сейчас по медицинской части фельдшер. Нужен врач способный хотя бы с аппендицитом справиться.

— Это правильно. Врач будет. Что ещё?

— Вроде бы пока всё.

— А обеспечивающий?

— Не нужно, — это было сказано жёстко, — я сам могу кого хочешь обеспечить!

— А если я попрошусь в обеспечивающие?

— Извините, нет! В боевом походе власть делить — хуже нет! А в таком отчаянном деле это вообще никак нельзя!

— Жаль. Но не буду шибко напрашиваться. Тебе виднее. Да я и не подводник, я больше по эсминцам, по крейсерам. А стрельнуть по немцам хоть разочек страсть хочется…

И закрутилось, и завертелось всё так, что трое суток спать командиру было почти некогда.

Похныкал убираемый с эски прежний молодой минёр в звании лейтенанта, считая это для себя оскорблением, на что командир резко заметил:

— Не хнычь, на базе будешь целее — море сопливых не любит.

Новый минёр (уже в звании старшего лейтенанта, что говорило о его большей опытности чем у заменяемого лейтенанта) был сразу же послан отбирать комплект торпед с жёстким приказом:

— Брать только безупречные! Отвечаешь за это своей головой!

Дивизионному механику в равном звании было сказано:

— Мне нужна безотказность всех механизмов на подлодке весь боевой поход. Оставайся вместе со мной, если только эту безотказность обеспечишь!

Своему дублёру (командиру такой же эски но в звании капитан-лейтенанта, что было на степень ниже и не создавало видимого двоевластия) было выражено:

— Ты будешь обязан взять на себя командование этой подлодкой сразу же, если со мной что-нибудь случится. А до этого момента чтобы никакого двоевластия! Первым делом помоги новому нашему минёру отобрать торпеды. В этом деле не должно быть ни малейшей промашки!

Каперанг своими знаками отличия и большими полномочиями от самого вице-адмирала буквально раздвигал все препятствия в подготовке подлодки к боевому походу. И дело шло. Уже на второй день подготовки экипаж стали кормить по-походному, чтобы люди уже сейчас привыкали к нужному режиму питания и набирали силы для управления всеми сложными механизмами подлодки.

На складах отбирали самые надёжные торпеды и самые лучшие снаряды. Торпеды через торпедопогрузочный люк ныряли в носовой торпедный отсек и занимали свои места: четыре сразу залезали в носовые торпедные трубы, и ещё шесть ложились в том же отсеке на запасные стеллажи вперемежку с койками матросов. Последние же две из положенной дюжины этих чёрных густо смазанных хищниц разместились в кормовых торпедных трубах, диаметр которых позволял в случае нужды пролезать не очень толстому моряку, через открытые наружные крышки при большом дифференте на нос и задранной вверх корме.

Снаряды заняли все свои стеллажи, продукты заполнили предназначенные для этого провизионки. Оба механика забили все подходящие пустоты на подлодке запчастями. Опытный врач старательно озаботился нужными инструментами и медикаментами: ведь в боевом походе взять что-нибудь забытое по-рассеянности будет совершенно неоткуда. Ну, а комиссар притащил на подлодку чуть ли не два центнера художественной литературы. В первую очередь это было  конечно советское: Алексей Толстой, Леонид Пантелеев, Борис Лавренёв, Михаил Шолохов и т.д. Но попадались и Жюль Верн, и Джек Лондон, и Фенимор Купер — очень уважаемое чтиво в Советском Союзе в описываемое время. Встречались конечно и поэты: обязательный В.Маяковский, а также А.Пушкин и М.Лермонтов. И к этому действию комиссара на подлодке отнеслись серьёзно: нужно же свободным от вахты занять свои головы от вредных мыслей, чтобы натурально не свихнуться.

 Ну, а когда прямо от «дороги жизни через Ладожское озеро» к свободному борту подлодки подошёл танкер, с него перебросили на подлодку гибкий и толстый шланг, и соляр (живая кровь для подлодки) потёк через заливную горловину внутрь корабля, растекаясь по почти пустым топливным танкам. И подлодка стала оживать: заработали оба вспомогательных дизель-генератора, на шинах главного распределительного электрощита появилось нормальное напряжение, что подтверждалось стрелками вольтметров. Обрадовавшись этому, заработали компрессора, восполняя давление в баллонах сжатого воздуха; и разряженные аккумуляторные батареи, без которых не возможно движение  и вообще жизнь подлодки под водой, тоже обрадовались наличию электричества и принялись жадно пить его как воду, восстанавливая свой аккумуляторный заряд. Соляр был ценнейшим продуктом в блокированном Ленинграде, и если сейчас он щедро лился в заливочную горловину, оживляя при этом всю подлодку, то значит от этой подлодки ждали в городе чего-то важного и значительного. Полноту заполнения каждого танка проверяли по прекращению выхода лишнего воздуха из контрольных вентилей на верхней палубе  и появления в них верхнего уровня соляра, что подтверждало заполнение каждого танка полностью без вредных воздушных пробок.  Не забыли заполнить расходный танк, откуда все дизеля берут топливо непосредственно при работе, и аварийный танк, хотя ёмкость того была совсем невелика: всего на один час работы одного вспомогательного дизель-генератора, т.е. корабельной электростанции. Танкер был отпущен только тогда, когда на подлодке убедились, что все их топливные ёмкости заполнены до отказа и что туда больше нельзя влить даже одного единственного стакана соляра. С отходящего танкера уважительно пожелали по-флотской традиции: «Желаем счастливого плавания!».

 И хотя во всё время переливания топлива о предстоящем для подлодки боевом походе не было сказано ни слова, на танкере всё прекрасно поняли сами, что данная подлодка вот-вот пойдёт далеко на Запад, откуда этим летом  почти никто не возвращался. Сам танкер только что в очередной раз пересёк под яростной немецкой бомбёжкой Ладожское озеро. Зенитки с кораблей прикрытия не позволили юнкерсам-бомбёрам сбрасывать бомбы с малой убийственной для танкера высоты, и их бомбы попадали в озеро, поднимая столбы воды и глуша рыбу. Одного  попадания такой бомбы в грузовую часть танкера было бы достаточно, чтобы жидкий и огнеопасный груз его загорелся негасимым огнём; и танкер бы обязательно погиб, поджариваясь на страшном огне. Но люди на танкере понимали, что их боевой поход через Ладогу (а он действительно был боевым) сущий пустяк по сравнению с тем, что предстояло подлодке, явно уходящей туда, откуда как правило не возвращались.

Трое суток экипаж усиленно загружал свою подлодку всем, что обязательно необходимо, а также тем, что может хоть и редко но всё-таки понадобиться. Командир в этом вроде бы не участвовал, но он строго спросил боцмана (и лично проверил это) про наличие  на весь срок боевого похода, и даже с обязательным запасом, нужного количества соли, зная точно, что без самой обычной поваренной соли успешный поход будет никак невозможен.

И уже совершенно неожиданным оказался приказ командира: всем оставить на берегу всё курево. Несогласным  с этим предлагалось остаться на берегу вместе со своим табаком. На вежливый вопрос курящего старпома, заранее предвидевшего обязательные телесные мучения почти всего экипажа и свои собственные из-за отсутствия папирос:

— Нельзя ли как-то помягче с курильщиками? — последовал жёсткий ответ некурящего командира:

— Мне нужен воздух на подлодке как можно чище на как можно более долгий срок. Я не имею права поставить успех всего боевого похода в зависимость от удовольствия курящих!

И  старпому оставалось только незаметно вздохнуть от огорчения,  довести этот неприятный приказ до всего экипажа, да ещё и проследить за его выполнением всеми, не исключая и самого себя.

 Ближе к вечеру четвёртого дня яростной подготовки к походу появился буксир, оттащивший аккуратно подлодку от причальной стенки за корму, так как командир  не хотел рисковать своими винтами и вертикальным рулём в самом начале боевого похода, работая у самого пирса своими винтами, на которые именно в этот торжественный момент отплытия можно намотать  нивесть откуда так несвоевременно взявшийся стальной трос. Выведя не спеша подлодку на свободное водное место,  буксир развернул её носом к выходу из бухты. Только тогда был отброшен буксирный конец и заработал дизель на винт. Но подлодка ещё не рванулась ликующе к протраленному от мин фарватеру в начале Финского залива. Надо было дождаться полной ночи. Возникший остаток времени командир использовал для отработки быстрых маневров в надводном положении, да ещё из текущей Невы была закачена в питьевой танк вода, которая на течении была почище чем у причальной стенки. Очень хотелось потренировать экипаж быстро погружаться и быстро всплывать, но малая речная глубина не позволяла этого делать.

 Уже в сумерки объявились шесть сторожевиков и два тральщика. Они окружили заботливо подлодку со всех сторон как рабочие пчёлы свою матку и дружно повели её к выходу из Невы. Проход подлодки на Запад до ближайшего русского острова с военной базой превращался по-военному времени в изрядную военную операцию. Впереди пошли оба тральщика, которые растянули между собой на 200 метров плеть трала,  дополнительно расчищая подлодке путь на Запад на многократно протраленном и проверенном фарватере от возможных новых минных постановок подводными лодками и самолётами немцев. Сторожевики тоже перестроились: сразу четверо из них стали оберегать подлодку с опасной стороны, т.е. с левого борта. А над головами вдобавок загудели моторы, прикрывающих конвой самолётов морской авиации. Очень кстати было отсутствие луны. Над тёмной водой висело тёмное осеннее небо с редкими разрывами в облаках, из которых просвечивали звёзды. Наличие звёзд, хоть и редких, было очень важно для штурманов, определяющих по ним нужный курс.

И оказалось, что общая предосторожность вовсе не напрасна: слева, с близкого к сожалению немецкого берега вспыхнули ослепительные в ночи прожектора и стали нащупывать пробирающийся зачем-то на Запад русский конвой и самое ценное в нём одну единственную подлодку, идущую в позиционном, т.е. немного притопленном положении. Почти сразу же самолёты, прикрывающие подлодку, накинулись на прожектора, стрекоча из пулемётов и пушек, пытаясь расстрелять прожекторные команды и погасить пронизывающие ночь слепящие лучи.

От проклятых прожекторных полос совершенно невозможно было спрятаться. Они выхватывали из ночи, устремляющиеся на Запад советские корабли, и давно ожидавшие этого немецкие береговые батареи открыли огонь по движущимся надводным целям как по подвижным мишеням на стрельбище. Скорость подлодки определялась скоростью, идущих впереди тральщиков, отягощённых тралом, который они тащили в промежутке между собой на глубине немного ниже ожидаемой установки рогатых шаров якорных мин. Это было для тральщиков обычной и скучной работой, заставляющей их двигаться вперёд с «черепашьей скоростью», т.е. не более 5,5 узлов (10 км/час). Сторожевики могли метаться вправо-влево, уклоняясь от обстрела, а тральщики нет. Они не могли бросить свою на взгляд грубую, но сейчас очень ответственную работу. И они продолжали делать её, обеспечивая подлодке безопасный проход к самой западной советской базе и рискуя при этом своими корпусами.  А подлодка обязана была идти строго в полосе траления шириной не более 200 метров и не быстрее тральщиков, что делало её очень заманчивой целью для немецких артиллеристов.

Выручал подлодку её низкий силуэт в позиционном положении. Издали мог быть виден только выступ над водой боевой рубки, но и тот был узким и в спасительной темноте тоже был плохо заметен. И ещё сторожевики честно выполняли свою неблагодарную роль живого прикрытия: отбежав несколько от подлодки в сторону стреляющего вражеского берега, они выдали себя нарочно редкими выстрелами из своего главного калибра, направляя стволы носовых орудий в сторону немцев, чтобы это было более заметно. И немцы клюнули на это и азартно перевели весь свой огонь на так ярко проявившие себя корабли. Но дистанция стрельбы для немецких орудий была всё-таки великоватой,  рассеивание снарядов по этой причине было большим и, немцам никак не удавалось попасть в заветную цель хотя бы один разочек. К тому же им сильно мешали советские самолёты, опытно и бесстрашно пикирующие на их прожектора и гасящие их один за другим. Доставалось и орудийным расчётам: они уменьшались в численности, падал темп их стрельбы, ухудшалась точность прицеливания — очень ведь неприятно обслуживая орудие чувствовать, что в тебя сверху летят пули и снаряды. Снаряды эти по сравнению с орудийными были  совсем маленькими калибра 20 мм, но один такой снарядик при попадании в голову запросто раскалывал череп надвое. И сознание такой перспективы не вызывало у людей на  пушках особенного рвения к стрельбе куда-то в ночь; скорее им хотелось спрятать свои ценные для них головы хоть в блиндажик, хоть в земляночку, хоть на худой конец под навесик из жердочек.

Конечно, с земли по штурмующим самолётам яростно били зенитки мелких калибров и зенитные пулемёты. Но лётчики делали свою страшную работу до тех пор, пока внизу не погас последний прожектор, и не перестало стрелять последнее орудие. Тогда самолёты с чувством хорошо выполненной работы ушли на свой аэродром. Сторожевики некоторое время  выждали, не начнут ли береговые батареи снова по ним стрелять, а потом, резко увеличив скорость, помчались догонять ушедшие вперёд тральщики и подлодку. Нагнав их, они заняли прежние места в ордере; и все двинулись дальше, довольные тем, что всё получается пока без потерь.

Ведь уже было пройдено больше половины намеченного расстояния, и уже появлялась тайная надежда, что всё в эту ночь закончится благополучно. Но вдруг (ох уж это извечное вдруг, да ещё и на войне!) с немецкого берега опять засверкал подлый прожектор, высветив корабли конвоя. И почти сразу же начала стрелять вражеская береговая батарея. Это конечно был другой прожектор, и это была конечно другая береговая батарея, до этого никак не проявлявшая себя и оставшаяся необстрелянной советскими самолётами. Она оказалась свеженькой, полностью сохранившей свою боеспособность. Она хорошо подготовилась к бою, она учла ошибки в стрельбе своих соседей, и её снаряды ложились более точно, чем у предыдущих батарей. У её орудий был по-видимому более крупный калибр и следовательно более опасный для подлодки. И одно единственное попадание её снаряда в прочный корпус подлодки, срывало напрочь весь боевой поход в самом его начале. Если подлодка и не взорвётся от детонации собственного боезапаса, то будет трудная буксировка её обратно на базу, будет ремонт и обязательно длительный. А уже скоро зима, в морозное время производить сложный ремонт на корабле очень трудно. И готовность подлодки к боевому походу наверняка растянется до следующей весны, а может и до следующего лета.

Допускать такого положения было никак нельзя, и сторожевики опять было рванулись в сторону стреляющего берега, отвлекая внимание немцев на себя. Снаряды, падая вокруг них, поднимали не очень  заметные в ночи, но смертельно опасные фонтаны, некоторое время не находя подходящей для себя цели в ночном море. Но артиллеристам этой береговой батареи явно в эту ночь сопутствовала удача: на носу дальнего от подлодки сторожевика сверкнул огонь прямого попадания снаряда. Повреждённый сторожевик сразу же сбавил ход, стал отворачивать в сторону противоположную подлодке, даже в таком состоянии отводя снарядную опасность от неё,  и зарываться носом в воду. Заметив попадание своего снаряда в цель, немцы увеличили скорострельность орудий, и вода вокруг «накрытых» сторожевиков буквально закипела от фонтанов. Кромка рассеивания этих фонтанов стала приближаться к подлодке, что допустить было никак нельзя, и с ближайшего к подлодке сторожевика в рупор заорал каперанг что-то не очень разборчивое, вроде:

— Дно…на дно…стрее!

Хоть и не сразу но командир, больше исходя из обстановки чем от понимания доносящихся обрывков искажённых мегафоном слов, догадался, что ему приказывают срочно лечь на дно, и свою очередь заорал на всех присутствующих на мостике подлодки:

— Все вниз! Срочное погружение! Перейти на лектромоторы!

Все бывшие наверху, а их оказалось больше минимально допустимого, кинулись к люку, мешая друг другу. Сказалось-таки длительное отсутствие практики в подлинном срочном погружении. Да и откуда ей было взяться, если подлодка не пыталась погружаться по-настоящему уже больше года. Тренировки же у причальной стенки, при всей их необходимости и полезности, никак не могли заставить людей молнией сигать в люк, не создавая при этом ненужного толкания возле него; потому что на тренировках у стенки причала люди не чувствовали жизненной необходимости стремительно исчезать в люке. Командир тоскливо наблюдал, как его люди неуклюже пытались протиснуться через люк в боевую рубку. Но поделать сейчас ничего было нельзя! Оставалось только запомнить это безобразие и при первой же возможности хорошенько потренировать людей. А ближайшая возможность такая могла появиться только уже  за минными полями, за противолодочными сетями, в открытой Балтике. На карте это выглядело сосем рядышком, но пробраться туда было ох как трудно, а может и невозможно: во всяком случае этим летом туда попасть никто не смог. Но командир должен был это сделать! Должен, и всё тут! Да, в этом плавательном сезоне никто уже кроме этого командира даже и пытаться не мог попробовать это. Такие вот дела, такой вот расклад!

Лодка начала уже погружаться, но командир успел услышать очень важное в последнем рупорном выкрике каперанга:

— Всплывай через сутки! На три взрыва глубинных бомб! Слышишь, на три взрыва!

Дождавшись, когда последняя подчинённая ему голова всё-таки исчезла в люке, он ещё раз, как и рекомендовалось инструкцией, быстро осмотрел округу, отметил для себя, что проклятый прожектор на вражеском берегу всё ещё горит, и сам опустил привычно ноги в люк. Повернув штурвал затяжки люка, он крикнул вниз:

— Стоп моторы! Ложимся на грунт!

Здесь на фарватере было мелко, и подлодка быстро и достаточно мягко опустилась на дно. Выслушав положенный доклад старпома, что на подлодке всё в порядке, командир предложил комиссару пройти по всем отсекам и объяснить экипажу, что лежать на дне придётся до следующей ночи. Потом он высказал мысль, что не мешало бы приготовить для всех внеочередной чай с хлебом и консервами. Это было встречено в центральном посту одобрительно. Затем командир ушёл к себе в каюту отдыхать, оставив на вахте вместо себя старпома. Командир имел на отдых моральное право: он ведь почти не спал больше трёх суток, а обстановка  сейчас на подлодке позволяла хорошенько отдохнуть, и не воспользоваться этим было просто глупостью.

На подлодке в целях экономии электроэнергии пригас свет; а на камбузе наоборот электроплиты работали на полном накале, и кок, выполняя приказ командира, открывал вместе с добровольными помощниками консервные банки, готовясь напоить экипаж первым в этом боевом походе (а он уже действительно был по-настоящему боевым) сытным чаем на морском дне…

Подлодка лежала на морском дне в самом начале Финского залива. Было неглубоко. Да Финский залив вообще мелковат: океанских глубин тут отродясь не водилось. Но и тутошней глубины хватало, чтобы уйти под воду целиком так, что любой надводный корабль, хоть линкор, не мог задеть даже козырёк рубки подлодки, как бы ни старался он это сделать. Подлодка лежала не шевелясь и тихо. Она наверно была похожа на огромную рыбину, притаившуюся на дне для каких-то своих подлодковых надобностей. Но донной рыбе подлодка совершенно не соответствовала: все донные рыбы обязательно плоские. Достаточно вспомнить вкусного палтуса или более известную камбалу. Эти придонники плоскими лепёшками прижимаются к дну, маскируясь от тех, кого сами жрут, и от тех, кто ими закусывает в свою очередь.

Но наша подлодка стройно стояла на киле и на донную рыбу никак не походила. Внутри было тихо. Там ничего не работало. Только, если хорошенько прислушаться, можно было услышать небольшой шумок, шедший от  установки регенерации воздуха. И это был единственный звук, выдававший подлодку надводным слухачам-акустикам. Но ничего с этим поделать было нельзя: даже при работающей установке регенерации воздуха уже через два часа после закрытия рубочного люка  зажжённая спичка гасла, так как не могла гореть в получившемся состоянии воздуха. А люди всё-таки как-то и чем-то дышали и продолжали выполнять свои корабельные обязанности и сутки, и двое суток, а то и дольше. Ну, а без регенерации воздуха люди держались только три (самое большее четыре) часа, а потом падали в обморок, из которого можно было и не выйти.

Экипаж, пользуясь представившимся случаем, двумя третями спал, хотя и на это количество желающих поспать койкомест не хватало. Но вахтенная треть, как и положено, несла вахту, т.е. все вахтенные дежурили на своих положенных постах в разных отсеках, готовые  по команде из центрального поста оживить свою подлодку, оторвать её от дна и заставить её двигаться в нужную сторону хоть под водой, хоть по поверхности воды. В центральном посту всегда находился помощник командира, оба рулевых (вертикальщик, т.е. влево-вправо, и горизонтальщик, т.е. вниз-вверх) и конечно трюмный старшина (очень важный тип — он перекачивает воду с борта на борт, обеспечивая нужный крен, или с носа на корму и наоборот, придавая нужный дифферент, а главное: он заставляет подлодку погружаться на заданную глубину или всплывать). Стрелки приборов стояли неподвижно, и вахтенным вроде бы делать было нечего. И они показались бы стороннему наблюдателю бездельниками. Но: они, как ни странно, всегда были готовы быстро выполнить любую команду командира, прибежавшую к ним по переговорной трубе — в этом и заключается суть вахты. И такая готовность к быстрому действию была во всех отсеках.

Каждые четыре часа происходила смена вахт, о чём делалась соответствующая отметка в вахтенном журнале  помощниками командира. Освободившиеся от вахты спешно ложились на ещё тёплые койки их прежних владельцев и старались поскорее погрузиться в сон и отключиться от скучной действительности. Молодые и здоровые мужики (а такими они были все) быстро засыпали. Койки у них были узкие, и не каждая широкая спина умещалась на ней. Но можно ведь было лежать и на боку. Медицина рекомендовала ложиться на правый бок, чтобы не зажимать сердце; но молодые мужики ещё плохо знали, где у них должно находиться сердце. Большинство из тех, кому досталась свободная койка, предпочитали лежать лицом к борту: считалось, что так сон крепче, а сны приятнее.

При каждой смене новая вахта в центральном посту обязательно продувала сжатым воздухом трубку, соединяющую глубиномер с забортным пространством, чтобы не забило всякой забортной плавающей дрянью, вроде водорослей или чем-то иным, наружное отверстие трубки. Иногда это случалось, и тогда глубиномер начинал показывать глубину меньше действительной. И создавалось ложное впечатление, что подлодка почему-то самостоятельно без команды всплывает, и в центральном посту могла начаться ненужная нервозность…

Время вынужденного донного сидения шло. Двигались стрелки на штурманских круглосуточных часах. Чётко сменялись вахты. Где-то наверху ночь как положено перешла в день. Но на подлодке всё также было тихо, всё также ровно горели электрические лампочки. Наступление полного утра наверху было отмечено внизу разве что завтраком, который кок приготовил в положенное суточное время. Потом был согласно распорядка дня обед, потом был ужин, был и четвёртый приём пищи, положенный для подводников в боевом походе. Но на подлодке вроде бы ничего не менялось. Уже в начале ночи командир прошёл вверенную ему подлодку от носа до кормы, т.е. он прошёл сначала от своей каюты во втором отсеке до носового отсека, потом назад мимо своей каюты до самого кормового отсека и опять в сторону носа к своей каюте, дважды проходя через центральный пост. Это не было лёгкой «прогулкой при луне». В каждой стальной переборке, разделяющей отсеки, надо было открыть люк, перешагнуть через высокий комингс (порог), просунуть внутрь люка своё тело и обязательно закрыть люк за собой на защёлку. Не спящие моряки вставали как положено, приветствуя своего командира. Он вглядывался в их лица, он прислушивался к их голосам; опережая невысказанный вопрос, он  говорил, что в ближайшую полночь будет обязательное всплытие и движение к уже близкому нашему острову. Вглядываясь в своих людей, он прикидывал состояние их здоровья и настроения. И настроение для командира было сейчас важнее. Он легко и свободно чувствовал себя среди своего экипажа: это же всё были русские молодые парни и мужики. Он сам был русским мужиком не намного старше их. Он был СВОИМ среди СВОЕГО экипажа, и это было очень и очень важно! 

В мозговом центре подлодки (её центральном посту) командир, конечно, задержался. Там ничего не изменилось: дежурили вахтенный помощник, вахтенные рулевые и вахтенный трюмный машинист. Все вахтенные не клевали носами, чётко видели стрелки приборов и хорошо слышали дыхание подлодки через переговорные трубы и электрические сигналы, т.е. шла нормальная вахта.

— В полночь всплывём! — напомнил для порядка командир.

— Всё готово! — ответил чётко его помощник, — электроэнергии ещё на двое суток, сжатого воздуха тоже достаточно и ещё останется.

— Добро! — коротко закончил командир и не стал мешать вахтенным в центральном посту нести свою трудную вахту…

Около полуночи не дремавший на вахте акустик доложил, что с востока быстро приближаются шумы винтов. Потом наверху загрохотали взрывы снарядов, на что все на подлодке дружно задрали свои вопросительные подбородки к подволоку.

— Это наши корабли по наши души, чтобы довести нас до острова! — успокоил командир свой экипаж по переговорной трубе и не спеша прошёл в центральный пост.

Минут сорок грохотали наверху снаряды, потом они замолкли и через небольшую паузу прогремели три новых взрыва с постоянными интервалами и другой тональности, что было условным сигналом для всплытия.

— По местам стоять! Приготовиться к всплытию! — скомандовал командир, дождался новой такой же серии в три взрыва и закончил почти торжественно:

— Всплываем!

Зашипел, как положено, сжатый воздух, вытесняя из балластных цистерн воду, и когда плавучесть подлодки стала положительной, она, чуть качнувшись, принялась не спеша всплывать.

— За мной! — позвал командир двух сигнальщиков и полез в боевую рубку.

Когда глубиномер показал всплытие, что подтвердилось покачиванием подлодки на волне, командир отдраил верхний рубочный люк и поторопился наверх. Сигнальщики не стали отставать от него, понимая ответственность мо-мента. Вот  этот случай внезапного выныривания из-под воды ночью и был самым опасным: ведь перископного осмотра поверхности не было — всё равно ничего не увидишь в оптику тёмной осенней ночью. И кто там бродит по поверхности рядом было совершенно не известно. Мог ведь и лютый враг уже приготовиться к таранному удару кованым форштевнем на большой скорости. И что тогда? Солёную водичку хлебать? Но ведь были же условные серии по три взрыва? Были! И значит: правильно командир оторвал свою подлодку от дна и поднял её на поверхность. Риск, конечно. А что было делать ещё? Надо же было как-то продолжать пробиваться на Запад. Об отказе от этого и повороте в обратную сторону для командира вопрос даже не стоял. Он рискнул и оказался прав.

И эта ночь опять была безлунной как предыдущая. И опять редкие звёзды с трудом просвечивались сквозь дыры в облаках. В этот раз никто уже не мешал подлодке довольно быстро идти за парой тральщиков привычно делающих свою страшную и незаметную вроде работу. Командир никого кроме сигнальщиков на мостик не пустил, помня бестолковую заваруху вокруг люка при срочном погружении. И сразу же озадачил сигнальщиков  неожиданной командой:

— Искать следы торпед! Это главное!

Увидеть след торпеды, едва заметный и днём-то, ночью почти невозможно, но именно он был в этой ночи теперь главной опасностью, и сигнальщики честно обшаривали ночное море глазами справа и слева курса подлодки, меняясь местами через каждые двадцать минут, чтобы глаз не замылился, т. е. не потерял своей первоначальной наблюдательности. На среднем ходу подлодка легко догнала тральщики, работая электромоторами: командир на всякий случай не спешил переходить на дизеля, чтобы иметь возможность быстро опять нырнуть под воду. И только догнав тральщики, он перешёл на дизеля и начал качать сжатый воздух, вентилировать как следует подлодку и потом заряжать подразряженные за время лежания на грунте аккумуляторы.

Остаток пути до острова прошёл подозрительно хорошо: немецкие прожектора не загорались, их орудия соответственно не стреляли, мины в трал не попадали. И перед самым рассветом командир ввёл свой корабль на электромоторах в защищённую дугой мола акваторию островка-базы. Мол был железобетонный ещё царской постройки, и по его верху даже проходила узкоколейка, что подтверждало важность этого острова и для царей.  Поигрывая скоростью послушных электромоторов, командир тихо-тихо, сберегая краску форштевня, подвёл подлодку носом к причальной стенке. Потом он дождался, когда нос закрепили швартовым тросом с берега, и раздраем моторов «правый самый малый назад — левый самый малый вперёд» мягко-мягко прижал подлодку левым бортом к стенке. Это положение и закрепили другим тросом с берега на корму. С берега же подали узкую и лёгкую сходню, и появилась возможность сойти на причал имеющим на это право (но не всем желающим конечно). Командир не стал долго размышлять на эту тему, а просто вызвал к себе на мостик старпома и разрешил отпустить всех невахтенных на берег. Старпом удивился явному нарушению правил, но не стал напоминать про соответствующее положение устава, не сомневаясь что командир знает устав наизусть от корки до корки.

И на берег сбежали по наклонной сходне почти две трети экипажа подлодки. Идти по острову было в общем-то некуда, и моряки просто топтались на причале, толкали друг друга, немного по-флотски хулиганили и радовались чистому воздуху и свежему ветру.  Глядя на их веселье с мостика, командир подумал довольно: «Вот-вот попрыгайте ребятки, продуйте глотки. Следующий случай будет только месяца через полтора, — и вдруг резанула болью страшная мысль, — если это вообще будет». Думать так было нельзя, и он постарался отшвырнуть эту запретную мыслишку подальше, но она подлая никак не хотела расставаться с командиром. И чтобы как-то отвлечься от плохого, он вызвал обоих механиков и приказал: работая дизелями на месте, закачать сжатого воздуха в баллоны до отказа и дозарядить аккумуляторы полностью, для убедительности обосновав это:

— Ночь, день и ещё ночь будем идти под водой. Так чтоб хватало и воздуха и электроэнергии! — и ещё вопросил: — Сколько топлива нам нужно, чтобы восполнить убыль за переход сюда? Ответ нужен в бочках.

Механики переглянулись и были  единодушны:

— Бочки три.

— Это в обрез или с резервом?

— С резервом.

— Ага. Когда это появится, обеспечьте переливку соляра в наши танки без новой подсказки.

— Есть! Сделаем!

Командир порылся в мыслях, соображая не забыл ли ещё чего-то нужного высказать механикам, но ничего такого не вспомнил, молча отпустил механиков и ступил на сходню…

Каперанг нашёл командира в стороне от бузотёрящей части команды на причальной чугунной тумбе:

— Пожелания на сегодняшний день есть?

— Есть, надо восполнить сожжённый за переход сюда соляр.

— С соляром здесь у самих туго.

— Перебьются как-нето. Они ведь останутся здесь, а я уйду на Запад! И надолго! На очень долго! Пусть здешние это поймут. А сейчас мне нужно три бочки соляра.

— Постараюсь добыть. Но без ругани со здешними начальниками не обойдётся.

— Плевать! Пусть ругаются, но  три бочки соляра пусть сюда прикатят. Можно сказать про «последнее слово».

— Каперанг не стал больше возражать: он прекрасно знал, что кап-три уходит ночью туда, откуда вроде бы нет возврата.

И соляр прикатили в больших очках и в нужном количестве. На причале его переливали в вёдра, вёдрами носили по сходне на подлодку и там выливали в заливочную воронку ближнего танка. Командир не проверял этот процесс, но подвернувшемуся механику жёстко указал:

— Чтобы было залито всё на подлодке до отказа и ни капли меньше. Ближе к вечеру ещё проверить уровень топлива в заливаемом танке, и если будет заметная убыль, то долить туда ещё, даже если потребуется на это всего полведра соляра. Нельзя допустить срыв боевого похода из-за паршивого полуведра топлива.

Подошедшие капитаны тральщиков неосторожно решили уточнить дальнейшие свои действия с началом ночи, вероятно надеясь, что командир подлодки по-дружески им скажет что-то вроде: «Ладно, ребята, дальше я уже сам». Но от командира последовало неожиданное для них:

— Проводите на Запад до глубины девяносто метров!

— Это же далеко отсюда. Нас могут атаковать немецкие подлодки.

Командир осмотрел молодых капитанов с головы до ног и жёстко изрёк:

— Тогда до глубины шестьдесят метров. И это моё «последнее слово»!

— Согласны! — дружно ответили оба капитана, сообразив наконец, что они-то сами наверно вернуться домой на свою базу, а этот командир уйдёт туда, откуда почти никто не возвращается.

Убедившись, что на причале всё идёт как надо, командир вернулся на подлодку и, предупредив центральный пост (как и положено в таких случаях), залёг на койку в своей каюте с расчётом отдыха (а лучше и сна) до отплытия: ему же предстояла бессонная ночь, а может и все сутки. И надо было иметь свежую чётко работающую голову на этот период.

Он спал и набирался сил, пока жестяная труба жестяным голосом не известила, что за бортом начинаются сумерки. Командир не спеша поднялся, протёр лицо и шею мокрым полотенцем и через мостик по сходне спустился на берег. Матросам, использующим последние минуты причального удовольствия, было сказано кратко:

— Всем на борт, отходим! — и причал быстренько опустел. Следующий вопрос был каперангу:

— Продолжим движение? — тот оглядел сгущающиеся сумерки и приказал капитанам тральщиков:

— Ставьте трал и идем дальше на Запад! — и те поторопились к своим кораблям.

А командир вернулся на свой мостик, и ненужная больше сходня убралась на причал. Убедившись, что боцманская команда уже дежурит  у причальных концов носа и кормы, командир выкрикнул в сторону носа:

— Отдать носовой! — и носовой швартовый конец упал в воду.

Удачный отвальный ветерок стал потихоньку отводить нос подлодки от вертикали  стенки, и когда тот отошёл  метров на десять, раздалась команда уже в сторону кормы:

— Отдать кормовой! — и теперь уже кормовой швартовый конец был сброшен с кормы в воду.

 Командир подождал, пока этот трос не выполз на стенку полностью, чтобы ни в коем случае не намотать его на винт, и только тогда крикнул в люк:

— Правый самый малый вперёд! — команда касалась только правого винта, как наиболее отдалённого от бетона стенки. Внизу  кормы ворохнулось, и подлодка тихо и нежно стала наискось отходить от причала. Когда между кормой и стенкой образовался водный промежуток метра в три, последовала новая команда:

— Правый малый вперёд! — что ускорило отход. Потом, немного погодя, раздалось дополнительно:

— Левый малый вперёд! — под кормой заворочалось сильнее, и подлодка аккуратно устремилась к выходу от места почти суточной последней стоянки.

Наблюдавший за этим маневром с тральщика, каперанг невольно полюбовался ладностью маневра подлодки и про себя оценил её командира коротким: «Могёт!».  Подлодка обогнула на электромоторах торец мола и пошла за тральщиками на Запад, который хоть и с трудом но становился всё ближе.

Везло: мин попалось в трал только две, что подтверждалось заныриванием под воду траловых поплавков в двух местах.  Тральщики, чтобы не задерживать подлодку, не стали возиться с уничтожением опасных находок сразу, а просто оттащили их с протраливаемого курса  в сторону, когда глубина стала чуть больше шестидесяти метров.

— Глубина уже шестьдесят метров! — проорал в мегафон каперанг, — что будешь делать дальше?

— Погружаться! — честно ответил командир и, обернувшись к двум сигнальщикам, кроме которых на мостике в этот раз больше никого не было, и которые чутко ловили каждое слово командира, твёрдо и разборчиво проговорил:

— Всё!  Дальше только под водой! Погружение!

Сигнальщики без толкотни провалились в люк, дублируя внутри давно ожидаемую команду командира, и подлодка стала зарываться носом в воду.

«Не тянет время» — одобрительно отметил для себя каперанг и по-флотской традиции прокричал:

— Желаю счастливого плавания!

— К чёрту! — по русскому обычаю, и нарушая флотский этикет, крикнул в ответ командир, уже опускаясь внутрь своего «Сталинца». Лязгнула крышка люка, волна захлестнула обрез рубки, ещё какие-то секунды был виден перископ. Потом и это исчезло с поверхности воды, как будто здесь и не было никогда и ничего кроме вечных волн.

Каперанг выждал  пятнадцать оговоренных минут, потом на всякий случай ещё десять долгих минут, потом от себя добавил ещё пять последних  минуток — ничто на поверхности не проявляло признаков возвращения подлодки. Появилось острое желание снять фуражку и перекреститься по русскому обычаю, но каперанг не носил креста. В кармане у него лежала маленькая краснокорковая книжечка, удостоверяющая что её владелец является членом ВКП(б), т.е. Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков), в которой любая вера в любых богов отвергалась. И всё-таки так хотелось перекрестить на прощание уходящий под воду боевой корабль: ведь он уходил туда, откуда в это лето никто не вернулся. Каперанг знал это лучше всех на тральщиках, будучи адьютантом самого командующего флотом; но он только прошептал: «Удачи вам, ребята!» и отдал команду:

— Всем возвращаться на базу!

Стылая поверхность воды разделила людей и их судьбы. Те, кто остался наверху, быстро пошли на Восток на свою базу, где было всё привычно и давно известно. А те, кто опустился под воду, медленно двинулись на Запад в полную неизвестность.

А на подлодке продолжилась в общем-то обычная подводная жизнь. Задраив штурвалом верхний рубочный люк, командир прежде всего убедился по прибору, что до дна здесь действительно примерно шестьдесят метров и сразу крикнул в центральный пост:

— Глубина сорок метров!

И сам не медля спустился в центральный пост, задраив нижний рубочный люк: в рубке пока ему делать больше было нечего. Убедившись, что люди в центральном посту правильно опускают подлодку на сорок метров, командир известил по переговорным трубам все отсеки, что подлодка идёт теперь в минные поля; и все на подлодке должны реагировать на проявление ближнего минного поля быстро, точно и без паники — как на учениях. Ведь были же раньше такие учения? Были — ну, вот и вести себя всем как на учениях! И всё будет отлично!

На подлодке, конечно, всё напряглось в ожидании первого касания борта вражеским минрепом. Любые учения (сколько их ни делай, как на них ни старайся) — это всё понарошку. А сейчас, когда всё было по-настоящему, когда единственный подрыв на мине был обязательно смертелен для всех, ожидание напрягало тоже всех. У кого-то по коже поползли мурашки, кто-то намок от пота в подмышках, кто-то начал стучать зубами (и такое случалось) — было всяко. Ждали минут двадцать и дождались: первый отсек доложил, что минреп коснулся левого борта в районе такого-то шпангоута. Такой доклад давал командиру полную ясность обстановки, и от него немедленно прозвучала команда:

— Лево тридцать! Левый мотор стоп!

(Вот сейчас автор сделает перерыв в изложении текста, чтобы предупредить дочитавшего или хотя бы долиставшего текст до этого места не подпрыгивать от радости и не взвизгивать от удовольствия, что поймал автора на грубой ошибке: дескать, если мннреп коснулся «левого» борта, то значит и поворот должен быть обязательно в противоположную сторону, т.е. «вправо» — это же естественно, это же и дураку ясно и понятно! А вот и нет: опытнейшие подводники как раз делают наоборот! Они поворачивают немного руль в сторону касания минрепа, и реактивная сила воды, упираясь в перо руля, немного отведёт корму от приближающегося к ней минрепа, и тот не запутается на лопастях ближнего винта.

Автор достаточно опытен в морских делах, и его нельзя, например: пригласить «попить чайку на клотик» — даже если заварка будет китайская высшего сорта с малиновым вареньем и с лимоном. Со своей стороны автор сразу же презирает тех, кто измеряет морскую скорость в «узлах в час», что бессмысленно и что говорит о малой начитанности смеющего так выражаться. По крайней мере такой тип не читал великолепную «Морскую душу» Леонида Соболева, где очень толково объясняется, что скорость на флоте измеряется в «узлах», что равно одной миле в час, т.е. 1,85 км/час.

И ещё автор по-наглому извещает своего возможного врага, что в дальнейшем тексте будет изображена ещё одна техническая особенность, которая почти обязательно покажется ошибкой автора. И пусть этот недруг попытается найти это место ранее, чем на это обратит внимание автор).

Командой «Лево тридцать!» командир отвёл немного корму своей подлодки от минрепа, и тот без увеличения напряга заскользил по левому борту. Звук от этого был очень противен, и уши всех на подлодке следили за перемещением минрепа вдоль борта. Когда он дошёл до середины борта, командир приказал:

— Руль прямо! — и минреп продолжил своё скольжение к корме по-прежнему без дополнительного напряга и там оторвался от борта, не задев неподвижные лопасти левого винта. Одна смертельная бяка осталась за кормой, и последовала новая команда:

— Лечь на прежний курс 270 градусов! Отметить мину на карте и время её встречи! Левый самый малый вперёд!

Минут через шесть встретилась вторая мина, т.е. минреп и опять по левому борту. Всё повторилось:

— Лево тридцать! Левый мотор стоп! — а когда миреп дополз до середины корпуса, была команда — руль прямо!

И этот минреп, не дойдя до винтов, благополучно отделился от корпуса. И эта мина оставила отметку на карте. Третья мина проявила себя минут через двенадцать и уже с правого борта. Теперь первая команда была:

— Право тридцать! Правый мотор стоп! — а остальное повторилось всё также. И это дало третью отметку на карте.

Так и пошло. И даже упростилось: командир воспользовался увеличением глубины в заливе, что подтверждалось и прибором, и картой, опустил подлодку ещё ниже на десять метров и перестал изначально отводить корму, не меняя курс и только временно останавливая винт со стороны скрежещущего минрепа. Наличие двух винтов было серьёзным преимуществом по сравнению с одновинтовыми подлодками, которые не могли в подводном положении останавливать единственный винт ни на минуту, чтобы не провалиться на большую глубину и там быть раздавленной запредельным для неё давлением воды. А вращающиеся лопасти винта всегда были способны намотать на себя минный трос, подтянуть мину к борту и спровоцировать её взрыв. Особенно это было опасно на мелководье, где отстояние подлодки до минного шара было незначительным.

Два часа командир вёл подлодку через сменяющие друг друга минные заграждения сам. Потом предложил это делать вахтенному штурману в своём присутствии. И тот стал выполнять это  вроде бы не хуже командира. Потом его на вахте сменил старпом, потом был дублёр командира, потом опять появился штурман; а командир всё сидел в центральном посту бессменно, пока твёрдо не убедился, что все его  помощники достаточно уверенно ведут подлодку  в минных полях курсом на Запад. Только тогда он позволил себе отдыхать в своей каюте, потребовав более тщательно отмечать на карте места отдельных мин и промежутки между минными полями. Помощники отвечали: «Есть!» и «глупых» вопросов не задавали. Между прочим в такой обстановке любой уточняющий вопрос командиру со стороны помощников должен казаться обязательно «глупым»: ведь уровень опыта и знаний помощников требовал от них полного понимания каждого действия командира. И потому каждый уточняющий вопрос выглядел «глупым».

 Наверху прошла ночь, высветился день, его сменила новая ночь; а подлодка всё также двигалась на глубине пятидесяти метров, раздвигая своим форштевнем тугую воду, уплотнившуюся до пяти атмосфер. Финский залив не так уж и длинён, и в надводном положении даже на экономической скорости подлодка, конечно, уже прошла бы его насквозь и даже дальше. Но на глубине сопротивление воды резко уменьшало скорость. Зато подлодка легко преодолевала кажущийся бесконечным частокол минрепов без взрывов и путаницы в тросах. И это было как раз то, что нужно командиру позарез. Когда было пройдено более трёх четвертей пути до сетевых заграждений, командир стал искать подходящее местечко для возобновления электро и воздухоресурса. Для этого нужна была зона без мин достаточная для длительного и безопасного пребывания на поверхности.

Судя по карте с отметками встреч с минрепами,  достаточно большой интервал между отметками был минут сорок назад, а самые последние промежутки между минрепами оказались как нарочно совершенно малы для всплытия. Гарантии же, что впереди всё-таки ещё попадётся подходящая зона свободная от мин, не было никакой. И командир принял чисто командирское решение: повернул назад. Это не приближало подлодку к Западу, но ведь не всегда самый короткий путь — обязательно правильный. Раздалась неожиданная для всех в центральном посту команда:

— Руль влево на пять градусов! Лечь на обратный курс! — и подлодка медленно начала разворачиваться на обратный курс,  идя на большом радиусе чтобы не задевать винтами минрепы. Не дожидаясь окончания поворота и заглянув в карту, командир указал точку, соответствующую середине последнего большого участка без мин, и приказал сообщить ему, когда подлодка вернётся в эту точку.

Когда подлодка, долго не натыкаясь на поганые минрепы, оказалась-таки в выбранной точке, раздалось непривычное:

— Лево девяносто! Сделать квадрат со стороной в полмили (чуть больше девятисот метров)!

Дежурный помощник командира быстренько обозначил заданный квадрат на карте, и подлодка стала выполнять волю командира, казавшуюся вроде бы прихотью. Минрепов на этой фигуре не встретилось, и командир приказал:

— Сделать квадрат со стороной в одну милю (1,85 км)!

Теперь всем в центральном посту стало ясно, что командир корпусом подлодки ищет территорию свободную от мин, чтобы всплыть и не подорваться при этом. И подлодка старательно выполнила заданный квадрат. Мин в нём опять не оказалось, и вроде бы можно было всплывать, но сверхосторожный командир послал свой корабль на новый квадрат со стороной в полторы мили (2,8км)! Вот теперь, уже замыкая квадрат, когда в центральном посту многие считали, что и этот квадрат будет чистым и прикидывали мысленно: пошлёт ли командир их на новый ещё более широкий квадрат, подлодка наткнулась на противный минреп, и зона гарантированно свободная от мин определилась. Дождавшись, когда нудный скрежет минрепа исчез где-то за кормой, командир привёл по большому радиусу подлодку к общему центру всех квадратов, убедился по часам, что наверху стоит ночь, и приказал всплывать, работая «самым малым ходом одним винтом». Берёг, ох как берёг свой корабль командир! И это не было жалкой трусостью: так он обеспечивал возможность нанести большой урон противнику в открытой Балтике. Вот только добраться до неё было сверхтрудно: во всяком случае в это лето ещё никому не удалось. И чтобы пробиться туда, надо было очень и очень беречь свой корабль.

Едва подлодка вынырнула на поверхность, командир выскочил на мостик, с которого ещё сливалась последняя вода, вместе со штурманом, уже вооружённым секстантом и хронометром.

— Место! Точное место! — прорычал командир штурману и стал раздраем винтов ставить подлодку носом к ветру и волне, — определятся каждые пятнадцать минут!

Штурман поймал в секстант положение сразу трёх ярко видимых звёзд и кинулся в центральный пост определяться с местом на карте. Тем временем командир вызвал на мостик положенных двух сигнальщиков для наблюдения, а сам постарался удерживать подлодку на одном месте, работая тихо одним винтом. Буквально через минуты опытный штурман указал точное местоположение подлодки на карте.

— Отменно! — одобрил работу штурмана командир и тут же приказал проверить все его расчёты старпому. Командир страховался от возможной ошибки в расчётах, хотя бы и самой маленькой, и не боялся при этом перестраховаться: цена любой ошибки была слишком велика — она могла быть для подлодки смертельна. А возможная обида штурмана за недоверие к его работе командира совершенно не интересовала.

А подлодка внутри уже вентилировалась, уже накачивала свои опустевшие баллоны сжатым воздухом, уже готовилась к зарядке аккумуляторов. Расчёты места у старпома совпали с расчётами штурмана, и теперь следовало удерживать подлодку на месте, время от времени возвращая её винтом на первоначальное положение и не допуская сноса её на ближайшее минное поле.  Шесть часов поршни в цилиндрах и шатуны на коленчатых валах стучали в главных дизелях и в движках электростанции, качая воздух (это закончилось довольно быстро) и заряжая аккумуляторы. Шесть часов подлодка топталась на месте согласно данным от штурмана, уточняемым каждые пятнадцать минут. Шесть часов командир не спускался с мостика, не щадя ни себя, ни своих людей. Штурман то и дело бегал по вертикальным трапам вверх и вниз, обеспечивая точное положение подлодки на карте. Механики не отходили от дизелей, не давая тем перегреться, и от аккумуляторов, контролируя их заряд и не давая электролиту закипеть. Менялись сигнальщики на мостике, уставшего бегать по вертикали штурмана подменял старпом, а командир не сходил с мостика. Ночь сменилась сырым рассветом, но командир не уходил под воду. Даже когда снизу сказали, что аккумуляторы насытились, командир приказал дать усиленный заряд и задержал подлодку ещё наверху, рискуя подвергнуться атаке с самолётов. Для предохранения от этой страшной опасности командир удвоил количество сигнальщиков наверху, а к зенитному перископу в боевой рубке ещё прильнул и комиссар, любивший разглядывать небо, что сейчас оказалось кстати.

Только когда электрики доложили, что аккумуляторы накачены до отказа, командир выдержал положенное время для вентиляции, чтобы не было взрыва аккумуляторов, и лишь потом приказал:

— Срочное погружение! — и подлодка стала проваливаться на глубину.

В центральном посту командир показал старпому на карте точку там, где немецкие противолодочные сети упирались в южный берег Финского залива, и потребовал проложить новый курс именно на неё. Это было сделано в минуту без глупых уточняющих вопросов. И подлодка, развернувшись не спеша на любимой командиром глубине в пятьдесят метров, пошла привычно на самых малых оборотах  обоими винтами к этой выбранной командиром точке, где он собирался перепрыгнуть через проклятые чужие противолодочные сети…

На этом месте автор прервёт последовательность изложения: командир конечно преодолеет эти самые сети. Как он это сделает, станет в общем-то ясно из последующего изложения. А потом почти двое суток, отведя подлодку далеко от берегов, командир будет тренировать экипаж быстро погружаться и быстро всплывать, а ещё, что крайне важно в торпедной атаке, поворачивать подлодку на большие углы вплоть до обратного курса, сохраняя при этом перископную глубину. И только убедившись, что весь экипаж выполняет положенные действия быстро, точно и даже безупречно, командир повёл свою подлодку на первую торпедную атаку. А сейчас автор вернётся к тому времени, в котором подлодка после очень удачной первой торпедной атаки лежит на дне Ботнического залива возле большого финского порта…

Примерно через двое суток хорошо отдохнувший командир появился через передний люк в центральном посту и весело приказал вахтенному старпому:

— Приготовить подлодку к всплытию! И пусть оба элетромомотора изготовят к «полному вперёд»! — а сам полез наверх в любимую боевую рубку.

Тут же вспыхнул яркий свет, по всем отсекам пробежали нужные команды и вернулись к командиру докладом старпома:

— Подлодка к всплытию готова!

На затаившемся корабле почувствовалось повышенное оживление и явное одобрение: дышать было уже очень затруднительно — все давно держали свои рты открытыми.

— Всплыть под перископ! Наверх подлодку не пускать! — команда из рубки была резкой как удар хлыста.

Сжатый воздух из нужных баллонов кинулся в нужные цистерны, с шипением вытесняя лишнюю воду. Все на подлодке замерли в ожидании привычного отрыва её от грунта, а имеющие такую возможность уставились на шкалы глубиномеров. Но подлодка не вздрогнула, как это обычно бывает при отрыве от грунта, не качнулась на какой-то борт, и это не обрадовало опытных подводников.

—  Засосало, мать в перемать! — процедил сквозь зубы командир для себя самого и прокричал дополнительную команду:

— Откачать за борт воду из носовых торпедных труб и из обеих заместительных цистерн!

Сильные насосы быстро выполнили команду, но подлодка держалась на дне как приклеенная. Последовала новая команда:

— Больше воздуха на всплытие! — воздух в трубах шипел, вода в клапанах клокотала, но подлодка не шевелилась. Тогда по переговорным трубам пролетела новая и вроде бы странная команда:

— Всем быстро прижаться к правому борту! — и через секунды прошла новая команда, — на левый борт броском марш-ш!

Все кинулись к левому борту, насколько это было можно: подлодка задрожала от топота десятков ног, но стрелки глубиномеров даже не дрогнули.

— Всем на правый борт броском марш-ш! — теперь перемещение людей было выполнено точнее, но опять ничего ожидаемого не произошло.

— Всем на левый борт броском марш-ш! — новая команда швырнула весь экипаж поперёк подлодки более активно, и креномер вроде бы немного шевельнулся, но подлодка продолжала сидеть на дне, и это было очень и очень неприятно.

— Всем на правый борт броском марш-ш! — неутомимо бросил командир свой экипаж направо. У него были в резерве и другие приёмы отрыва от грунта, но он не спешил рисковать целостью драгоценных винтов. Да этого больше и не понадобилось: подлодка вздрогнула, качнулась чуть вправо и стала быстро всплывать.

— Лодку наверх не пускать! — загремел из рубки голос командира, — оба мотора полный вперёд!

Оба винта закрутились как положено в разные стороны на полных оборотах, но тысячу тонн погруженной подлодки не так-то просто было сдвинуть вперёд, а глубина в этом месте была небольшая, и облегчённый нос (без торпед и замещающей воды) и рубка подлодки высунулись-таки из воды, что подтверждалось соответствующим свистом воздуха, вырывающегося из балластных цистерн. Это было не так уж и важно, так как наверху стояла глухая  тёмная ночь, и заметить чуть-чуть подвысунувшуюся из воды подлодку вряд ли было возможно. Но командир не собирался рисковать понапрасну хоть чуть-чуть:

— Притопить подлодку под перископ! — жёстко приказал он. Горизонтальщик закрутил штурвал обоих горизонтальных рулей на погружение, на кранах управления балластом как на гитаре заиграл трюмный старшина под контролем обоих механиков. И подлодка послушно спрятала и нос, и рубку под воду. Выждав немного времени, чтобы корма подлодки обязательно миновала корму валяющегося на дне транспорта, командир коротко приказал:

— Право тридцать! — он уводил свою подлодку от вражеского берега и от созданного им же кладбища транспортов.

Покрутив на всякий случай поднятый перископ и увидев недопустимое по-военному времени мигание финского маяка, командир пробурчал:

— Эх, финны, финны! Маловато значит вам двух транспортов-утопленников, если по-наглому маяк жжёте. Ну, да ладно: может и ещё поучим вас понять, что это нельзя. Война ещё не кончилась.  — И уже в полный голос позвал:

— Штурмана в рубку!

Быстро явившемуся штурману было сказано:

— Приведи финский маяк за нашу корму и доложи мне, когда его не будет видно!

А сам прилёг на небольшую банку (скамейку) в задней части рубки. Эту банку по просьбе командира за спирт соорудили сварщики на ремонтной базе. Обивку же из мягкой кожи подводники сделали уже сами. Если поместить на эту банку только корпус тела, одну ногу задрать на переборку, а другую ногу просто свесить вниз, то вполне можно было так лежать и  даже дремать довольно долго, находясь при этом на своём боевом посту. Командир любил эту банку и предпочитал во время движения подлодки под перископом и в надводном положении именно её жестковатое ложе, а не свою каюту. Закрытые глаза командира не обманывали штурмана: он не сомневался, что подлодка скоро будет всплывать, если командир предпочёл узкую  неудобную банку в рубке мягкой койке в своей каюте.

Отрываясь время от времени от перископа, штурман одобрительно поглядывал на лежащего командира: «А молодцом у нас командир-то, молодцом! И через все минные поля провёл подлодку целёхонькой, и через все сети перепрыгнул, и два транспорта утопил, и на дно лёг там, где я сам ни в жизнь бы не догадался. Да и врагу это в голову не пришло: почти двое суток бомбил пустое море. Небось рыбы там вверх брюхом повсплывало — только подбирай. А мы лежали себе между двумя утопленными транспортами, да чаёк с консервами и сухарями потихоньку попивали. А сейчас вот идём себе под элетромотором в свободной воде и как ни в чём не бывало всплывать кажись собираемся. Да, вроде бы и самое время всплывать: наверху очередная ночь; сторожевики, бомбившие открытое море весь прошлый день, убрались на ночь в родную бухту к привычным причалам, к портовым кабакам, а если повезёт то и к портовым девкам». И точно, когда штурман в сторону командира произнёс:

— Маяк скрылся, — командир, не открывая глаз, чётко скомандовал:

— Всплываем! Вахтенных сигнальщиков в рубку!

И подлодка, как и положено, всплыла; и командир, как и положено, вылез на мостик первым. Ухватившись за ограждение мостика, он замедленно сквозь зубы втянул ночной воздух, и сознание, немного потемнев, снова прояснилось.  Оглядев едва видный ночной берег, он позвал сигнальщиков на мостик и подтолкнул их к заднему обрезу мостика:

— Блевать за ограждение!

И точно: одного из них вырвало. Сигнальщики не умели как командир замедленно втягивать первый глоток живительного воздуха. Дальше всё было обычно: внизу застучали дизеля, подлодка хорошенько провентилировалась и начала качать воздух в баллоны сжатого воздуха и ускоренно заряжать кислотные аккумуляторы.

Все на подлодке чётко выполняли свои обязанности, а командир только жёстко приказал вести подлодку противолодочным зигзагом с большим раствором в семьдесят градусов. Он, командир, хорошо помнил рассказ своего закадычного друга (тоже командира подводной лодки только другого типа «Щука»), который прошлым летом встретил в боевом походе немецкий транспорт, идущий на зигзаге с раствором всего в тридцать градусов. Тогда вместе со своим штурманом друг вычислил истинный курс вихляющего транспорта, швырнул свои торпеды и утопил тот транспорт, ленившийся выполнять зигзаг с большим раствором. И теперь наша подлодка   в надводном положении всегда ходила на зигзаге с раствором в семьдесят градусов, что делало её почти неуязвимой для чужих торпед, и что говорило о большом опыте её командира. Конечно при таком широком зигзаге,  подлодка подавалась вперёд медленно и расходовала больше топлива, но ведь главным-то для неё, пока она не расстреляет все свои торпеды, было оставаться целой и сохранить свою боеспособность. А ДАЛЬШЕ?

А вот «дальще» пока не стоило заглядывать…

Оставив на мостике вместе с двумя сигнальщиками старпома (вахта наверху разрешалась кроме командира ещё старпому и дублёру), командир спустился в рубку и прилёг на свою любимую банку. Здесь ему было очень удобно контролировать жизнь своего корабля: хорошо прослушивалась работа дизелей, команды с мостика в центральный пост и обратные доклады шли через боевую рубку, и командир всегда был в курсе всей жизни родной подлодки. Если кто-то начинал пролезать через верхний или нижний люки, то своим телом он перегораживал часть отверстия и тональность воздуха, проходящего вниз к дизелям, изменялась, и можно было не раскрывая глаз всегда чувствовать это.

Желающие подышать свежим воздухом свободные от вахты просовывали свои головы в нижний люк рубки и, видя закрытые глаза командира, влезали в рубку без его разрешения, садились на корточках вдоль стен рубки, поднимали подбородки к верхнему люку и продували свои лёгкие очень чистым и очень вкусным воздухом. Но это удовольствие было кратким: всего пятнадцать (самое большее двадцать) минут и надо было уступить место другим…

Прилетевшее с мостика обязательно по-флотски вежливое предложение: «Командира просят подняться на мостик!» заставило его кинуться по вертикальному трапу через верхний люк на мостик. Обязательная при открытом люке темнота в боевой рубке позволила смотреть в темноту ночи без привыкания глаз. Старпом ткнул рукой немного левее курса подлодки. Там чётко были видны отличительные огни судна: зелёный, красный и выше их белый — это означало, что судно идёт навстречу.

— Что будем делать с этим хреном? Он так и проситься на поцелуй торпед!

— У нас нет торпед в носовых трубах, и мы не знаем точно, кто тащится нам навстречу. Не будем рисковать кормовыми торпедами. Пусть этот хрен валит куда ему хочется, — и нагнувшись к люку, командир выкрикнул, прикрывая рот раструбом ладоней:

— Право тридцать пять!

Подлодка покатилась вправо, пропуская встречное судно с левого борта. Все на мостике молча смотрели, как среднего размера транспорт уверенно шёл в уже недалёкую базу, не подозревая  что разминулся со своей смертью.

— Мелковат он для нас, — окончательно заключил командир, провожая транспорт оценивающим взглядом, —  нам нужна цель побольше.

С рассветом, накачанная воздухом и электроэнергией до отказа, подлодка нырнула на двадцать метров глубины, на которой нельзя было попасть под таранный удар любого глубоко сидящего судна, через каждые двадцать минут подвсплывая под перископ за счёт горизонтальных рулей и без расхода сжатого воздуха. В поднятый из рубки перископ вахтенный помощник командира оглядывал горизонт, убеждался в его чистоте; и подлодка опять опускалась на прежние безопасные двадцать метров глубины. В спокойной подводной обстановке минёр с торпедистами, добровольными помощниками и под контролем дублёра установили в носовых торпедных трубах новые торпеды, тщательно проверив и подготовив их в соответствии с указанием командира: максимум воздуха, воды и керосина, глубина хода два метра, дистанция безопасности выстрела полтора кабельтова (280 метров).

Дождавшись этого, командир разрешил себе уйти в свою каюту. Движение подлодки на малой глубине  не позволяло командиру раздеваться до белья, и он только снял обувь, чтобы дать отдохнуть ногам. Вытянув насколько позволяла каютка своё тело, он закрыл глаза и попытался расслабиться и забыться. Хоть и не сразу, но это ему удалось. А вот выспаться хоть чуть-чуть ему не пришлось. Переговорная труба в вежливой форме потревожила:

— Командира просят подняться в боевую рубку! — и не дожидаясь появления командира в рубке, по подлодке загремело:

— Право 14! Боевая тревога! Торпедная атака носовыми аппаратами! — оставалась одна последняя команда «Пли!», но это было правом только командира (пока он жив и способен командовать).

Пробегая через центральный пост, он увидел, что дублёр и штурман уже перелистывают таблицы расчёта торпедного треугольника, а в боевой рубке у перископа оказался старпом. Почувствовав появление командира, он отпрянул от перископа. Командир заглянул в заветный зрачок и отшатнулся: совсем рядом под всеми прямыми парусами на высоченных мачтах, с облепленным косыми парусами бушпритом и ещё с большим косым парусом на самой корме позади бизань-мачты на скорости близкой к скорости подлодки в надводном положении на «самом полном обоими дизелями» легко и красиво мчался парусник-барк с полным водоизмещением тысяч на десять брутто-тонн. Пушек на нём вроде бы не было, наверно этому мешали нижние паруса и сами мачты.

«Акустики, мать их за ногу, проморгали!» — отматерился мысленно командир, но тут же понял, что акустики скорее всего не очень виноваты: на барке не работал винт, и настораживающего шума от барка для акустиков почти не было. А подлодка тем временем, выполняя команду старпома и поворачиваясь немного вправо, уже ложилась на идеальный боевой курс под прямым углом к борту парусника. Размышлять было некогда:

— Скорость, курсовой, дистанция? — проверил он старпома. Тот быстро ответил, и буквально всё совпало с наблюдением самого командира.

— Дайте упреждение! — и старпом кинулся в центральный пост к штурману и дублёру. Теперь была очередь торпедного отсека:

— Первый и второй носовые аппараты к стрельбе изготовить!

 Очень скоро из центрального поста отчётливо донеслось:

— Упреждение два с половиной!

Командир развернул перископ по шкале влево навстречу барку на два с половиной градуса, прикинул по длине корпуса интервал между двумя торпедными выстрелами в четыре секунды, дождался из торпедного отсека ответа: «Первый и второй аппараты к выстрелу готовы!» — и замер в ожидании, когда нос барка коснётся вертикали перекрестия перископа. Это случилось очень быстро: командир успел вздохнуть только два или три (ну самое большее четыре) раза — и он выкрикнул в переговорную трубу как можно громче и отчётливее:

—Первый и второй аппараты с интервалом четыре секунды… Пли-и-и!

И ткут же подлодка чуть вздрогнула, что означало успешный выход первой торпеды. Командир, продолжая следить как перекрестие перископа быстро смещается к корме барка, ждал напряжённо  второго вздрагивания подлодки. Но его всё не было, перекрестие сместилось за корму барка, и почувствовав неладное, он яростно крикнул в центральный пост:

— Кто-нибудь бегом к торпедистам: отставить второй выстрел — уже поздно стрелять!

Кто-то внизу сразу же устремился в сторону носа: команду на прекращение торпедной атаки нельзя передавать по переговорной трубе. Это в повышенной нервозности напряжения при подготовке к торпедному залпу может быть воспринято наоборот, и будет ложный выстрел драгоценной торпедой. Не прекращая наблюдения в перископ, командир увидел, что единственная вышедшая нормально торпеда ударила барк в носовую часть под переднюю мачту (фок). Огромный столб воды закрыл весь нос барка и поднялся почти до самых маковок мачт. А когда он опал, передней мачты со всеми многими рядами её парусов не было видно. Торчащий ранее вперёд наклонный бушприт перекосило уродливо передним концом на левую сторону.

Командир поморщился: при таком повреждении судно будет тонуть долго. Вот она спешка с торпедной атакой: и торпеда вышла только одна, и попала она неудачно. Т.е. она попала в цель так, как ей и полагалось при точно рассчитанном двухторпедном залпе. Вторая торпеда, вышедшая из аппарата через четыре секунды заданного интервала, ударила бы барк где-то ближе к корме, и тот ключом пошёл бы на дно. Это если бы была вторая торпеда, как было задумано. Ну, а вот теперь-то что делать?

Барк продолжал идти вперёд, всё глубже зарываясь повреждённым носом в воду и понемногу сбавляя скорость. Догнать его в подводном положении нечего было и мечтать, но и оставлять недотопленным тоже было не с руки. И командир крикнул в нос:

— Минёр и носовой артрасчёт в рубку!

Влезшим первыми минёру, ставшему теперь командиром артрасчёта, и наводчику, бывшему старшим торпедистом, было для начала предложено полюбоваться кормой недобитого барка, а затем высказано жёстко:

— Ну, бракоделы, исправляйтесь! Разбейте хорошенько ему корму и кормовую надстройку, где капитан, где рулевые, где сам руль и где радиорубка. Когда барк начнёт поворачивать, вбивайте снаряды в главную ватерлинию ближе к затопленному отсеку. Так он быстрее будет погружаться носом в солёную водичку. Разрешаю пальнуть сорок снарядов калибра 100 мм. Потом прейдём на калибр 45 мм. И крикнул вниз:

— Оба самый полный вперёд! Всплываем!

Когда подлодка, задрав нос, выскочила на поверхность, артрасчёт попрыгал в ещё неушедшую воду возле носового орудия и начал стремительно готовить его к стрельбе: опустившийся клиновой затвор выпустил из ствола всю воду, оптический прицел лёг в нужные зажимы, распахнутая дверь снарядного ящика обнажила готовые к выстрелу протёртые до блеска восемнадцать снарядов для самых первых без малейших задержек выстрелов. Затвор клацнув проглотил один такой снаряд, маховики наводки приподняли ствол и развернули его в сторону барка. От звонкого выстрела подлодка вздрогнула. Первый снаряд лёг правее цели, второй упал ближе, а третий ударил точно в корму барка. После восьмого попадания в кормовую надстройку барк начал поворачивать вправо, открывая свой правый повреждённый борт. И орудие принялось всаживать снаряд за снарядом в носовую часть корпуса барка, пытаясь угодить в линию воды, чтобы та быстрее заливала внутренности судна.

Повернувший сильно вправо парусник упёрся оставшимися парусами в ветер и почти потерял скорость. Нос у него всё сильнее погружался в воду, чему способствовали снарядные пробоины почти по всей длине корпуса. Уверившись, что барк скоро потонет, командир, жалея крупные снаряды, развернул подлодку к барку кормой и приказал стрелять малым калибром. Небольшие но злые снаряды дырявили корпус барка часто-часто, не оставляя ему шансов на выживание.

— Разбейте ему все шлюпки и всё спасательное! Живое меня тоже не интересует!

Шлюпки были хорошо видны, и попадание одного снаряда делало в их бортах дырищи размером с голову человека. Спасаться в продырявленной шлюпке было конечно невозможно. Когда барк наклонился на нос довольно сильно, высоченные мачты метров по 50 длиной стали падать со всеми парусами в воду, сметая с палубы всё, что там было не закреплено. Корма барка сильно задралась, показывая что винта там нет, и бывший парусник уже без мачт стал медленно уходить носом в воду. Когда вода сомкнулась над ютом выяснилось, что на плаву осталось много мусора, и среди него виднелась одна чудом уцелевшая шлюпка, из которой торчали головы и плечи людей. И вот это-то последнее не понравилось командиру больше всего.

— Комиссара вместе с автоматом и запасным диском просят подняться наверх, — крикнул он вниз и повёл подлодку к шлюпке на самом малом ходу одним мотором.

Когда комиссар, задержавшийся внизу в поисках автомата, что было для подводной жизни необычно, наконец появился на мостике с тяжёлым ПэПэШа в руке, командир указал на шлюпку, с притаившимися там людишками, и внятно объяснил комиссару суть его вызова на мостик:

— Моё командирское дело: торпеды и снаряды, а людишки — это уже твоя обязанность. Валяй!

Комиссар не сразу понял, что ему предлагается утопить шлюпку вместе с людьми в ней. Но когда до него дошло это, он замотал головой как лошадь, отмахивающаяся от назойливых мух, и заговорил не очень разборчиво что-то про интернационал, и что с безоружными нельзя воевать.

— Чистеньким, значит,  хочешь на войне остаться? А грязь за тебя должны, значит, разгребать другие? У меня, между прочим, на борту есть ещё семь торпед, и пока я не расстреляю их всех по транспортам, никто живой мою подлодку на всей Балтике видеть не должен! Иначе я не смогу потопить ещё четыре больших транспорта ОБЯЗАТЕЛЬНО! Но я ДОЛЖЕН это сделать! Значит, эта шлюпка должна потонуть тоже ОБЯЗАТЕЛЬНО! — он перевёл дыхание и продолжил, — Так помогай же комиссар родной подлодке топить фашистские посудины! Или ты считаешь подлодку не родной?

Но комиссар опять замотал головой и попятился к люку. Тогда наводчик орудия, у которого прошлой зимой в осаждённом Ленинграде уже погибла вся семья от голода и бомбёжек, взял у комиссара автомат, движением большого правого пальца по верху рукоятки затвора сдвинул движок предохранителя вправо, оттянул и отпустил затвор, упёр приклад в плечо, рывком вскинул дуло автомата и вбил длинными очередями 71 пулю в болтающуюся неподалёку шлюпку. На подлодке хорошо знали судьбу семьи наводчика орудия, и никто не посмел помешать ему разрядить весь магазин автомата. Издырявленная десятками пуль деревянная посудина начала быстро наполняться водой. О судьбе же людей, пытавшихся спастись на ней, не стоило и заикаться.

(Дочитавшему до этого места не стоит торопиться с криком, что с предохранителя автомат снимают движением пальца вниз (автоматический огонь) или вверх (одиночная стрельба). Так сделано на всех великолепных автоматах Калашникова. А  пистолет-пулемёт Шпагина образца 1941 года с предохранителя снимался именно так, как написано выше. Автор знает это точно, поскольку вертел ПэПэШа в руках ещё в далёком 1953 году, что запомнилось автору как год смерти т.Сталина.)

Подлодке смертельно опасно было задерживаться на одном месте: запросто можно было получить чужую торпеду в борт, и командир крикнул вниз:

— Левый средний вперёд! Идти прежним зигзагом!

Оставив минёра наверху, он тоном приказа послал остальной артрасчёт вниз, а комиссару вежливо предложил сделать тоже. Когда комиссарская голова исчезла в люке, сигнальщикам было буркнуто:

— Быстро оба вниз! И все на мостике поняли, что минёра ждёт командирский нагоняй (по-флотски «фитиль»), но минёр и не подозревал ещё каких размеров будет этот «фитиль». Дождавшись исчезновения в люке последней головы сигнальщика, командир зловеще вопросил:

— Почему не вышла вторая торпеда?

— Так я думал, что опять будет как в прошлый раз: первый аппарат пли, второй аппарат пли, третий аппа…

— Ах, ты соизволил думать? Да, на вверенной мне подлодке думать имеет право только один человек —  командир, т.е. я! А остальные должны без всяких «думаний» выполнять мой приказ быстро и точно! Ты вздумал «думать», а в результате подлодке пришлось всплывать и добивать барк из пушек, рискуя самой быть потопленной. Ведь на барке тоже могли быть пушки и даже помощнее наших.

Нивесть откуда в руке командира появился маленький пистолетик, каких минёр ещё нигде не видел. Дуло его больно вдавилось в рёбра минёра, а голос командира угрожающе заявил:

— Выбирай: или «думать» и прыгать сейчас же за борт, или чётко подчиняться мне. Считаю до четырёх, — и сразу же:

 — Раз!… Два!…

В серых глазах командира минёр увидел такую холодную сталь, что тотчас же выдавил из себя:

— Я с тобой, командир!

— Громче! Я слышу не отчётливо! — и дуло пистолета сильнее вдавилось в рёбра.

— Я с тобой, командир! — почти заорал минёр, и пистолет ослабил давление.

— Ныряй в люк и крикни там: «Погружение!»

Минёр быстро сунулся в люк наполовину и уже оттуда в третий раз выкрикнул:

— Я с тобой, командир!

А командир повёл быстро сильным биноклем по горизонту и увидел по левому борту точку, которая ему так сильно не понравилась, что он закричал в люк дополнительно:

— Срочное погружение! Ныряй на сорок метров! Лево на борт! Оба полный вперёд!

Подлодка уже зарывалась в воду по самую рубку, когда командир разглядел, что точка на горизонте раздвоилась, и понял, что добра от этого ждать не приходиться. Он задраил за собой оба люка рубки и уже в центральном посту потребовал:

— Акустики, пеленг на шумы по левому борту!

И подлодка стала наводить свой нос на усиливающиеся шумы: идти под водой навстречу атакующим кораблям противника, если такая возможность была, считалось у опытных подводников, уже побывавших под бомбёжкой глубинными бомбами, самым правильным. Взглянув на глубиномер и прикинув подводную обстановку, командир увеличил глубину погружения до пятидесяти метров, наращивая таким образом толщину водного слоя над собой и затрудняя тем слышимость подлодки сверху. Шум (уже с носа) быстро нарастал, и подводники поднимали свои подбородки вверх, вслушиваясь в приближающуюся надводную опасность. Убедившись, что создатели шума вот-вот окажутся над подлодкой, командир откровенно ухмыльнулся и приказал моторному отсеку:

— Левый стоп! Правый самый малый вперёд! — на таком режиме движения шум единственного слабоработающего винта даже не был слышан  в центральном посту, и подлодка раздвигала черноту водной глубины очень тихо.

Оба корабля противника промчались, завывая винтами и ничего поэтому не слыша под водой, над прячущейся на  большой глубине подлодкой, торопясь на самом полном ходу явно в сторону утопленного барка, что отмечалось там ещё плавающим и хорошо видимым мусором. Когда где-то сзади загрохотали глубинные бомбы, командир вторично ухмыльнулся и увеличил обороты правого винта до средних. Бомбившие море корабли явно не слышали подлодку. Да они вообще не понимали толком, что с барком произошло. Тот подавал короткое время в радиоэфир SOS без всяких подробностей, пока его радио совсем не замолчало. Барк затонул совсем недавно, но не оставил почему-то ни одного живого свидетеля, и  что с надёжным судном приключилось осталось полной загадкой. Пытавшиеся понять это, спасательные корабли метались туда-сюда  среди мусора, старательно прослушивали окружающее пустое пространство и, когда им начинало казаться, что они услышали под водой  что-то неприятное, то кидались туда и на всякий случай будоражили там море  глубинными бомбами.

Командир некоторое время прислушивался к затухающему буйству врага, потом оставил в центральном посту главным своего дублёра и ушёл к себе в каюту. И уже через десяток минут во всех отсеках знали, что командир читает книгу и, значит, всё в порядке…

Трое суток сильно штормило в открытой Балтике, напоминая всем, что уже осень. Трое суток наша подлодка пряталась от страшных волн на глубине тридцати или сорока метров, где волнение совершенно не ощущалось. Днями, которые экипажем определялись только по стрелкам часов, режимом суточных вахт и приёмом пищи по-распорядку, подлодка едва работала одним винтом, меняя его через каждые четыре часа при смене вахт для равномерного износа упорных подшипников гребных валов.

Люди на подлодке против такого обстоятельства особенно-то и не возражали: на глубине было тихо, спокойно и, что было очень для них важно после голодного Ленинграда, сытно. Еда готовилась коком при активном участии добровольных помощников строго по распорядку. По-случаю сильной болтанки наверху в почёте стали очень жёсткие и пережаренные сухари из чёрного хлеба: считалось, что они уменьшают тошноту от морской болезни. Подвахтенные много читали и обменивались друг с другом понравившимися книгами. На вахте не бездельничали: то и дело торпеды извлекались из торпедных труб, тщательно проверялись под неусыпным наблюдением дублёра и возвращались на место в полной боевой готовности выброситься в открытую воду и помчаться неукротимо к новой цели. В носовом отсеке их было ещё целых пять штук, т.е. ровно половина того с чем подлодка вышла в боевой поход. Запасной оставалась теперь только одна торпеда, и для обитателей отсека свободного пространства стало заметно больше. На каждой торпеде как обычно что-нибудь было написано: «За Ленинград!», «За Родину!», «За Сталина!». Но было и издевательское «Гитлеру-Аде от доброго Дяди!». И по уже установившейся в этом боевом походе традиции в третий  раз засунули в первый торпедный аппарат, как обязательно попадающую в цель да ещё и в наиболее уязвимое её место, торпеду с гитлеровским адресом. Такое послание в этот раз появилось именно на той торпеде, которая не ушла к борту барка в последней торпедной атаке. Общим мнением носового торпедного отсека было решено, что прошлая  надпись на торпеде невезучая и для нового выстрела уже никак не годиться. Вот и появилось опять послание «Гитлеру-Аде…». На подлодке вообще относились к надписям на торпедах более чем серьёзно. И это не было наивным баловством: подводный корабль изначально был предназначен для смертельных дел, и всё в нём всегда нацеливалось только на это, включая и надписи на торпедах. Это сторонним людишкам, никогда не игравшим долго со смертью в «кошки-мышки», такое серьёзное отношение к надписям на грозных торпедах может показаться глупостью; но каждодневным участникам  такой «игры» это было очень даже всерьёз.

Механики и мотористы бесконечно возились со своими механизмами, отыскивая в них малейшие намёки на неисправность и старательно устраняя их. Артрасчёты, едва остывшие от недавней бешеной стрельбы по огромному барку, тщательно перебирали снаряды: стиралась лишняя смазка, снимались с гильз малейшие заусеницы. Особое внимание уделялось стреляющим втулкам в дне гильз: от их состояния буквально зависела безотказность каждого выстрела. Надо сказать, что снаряды были все достаточно хорошие, и придраться было как правило не к чему. И всё-таки каждая дополнительная проверка снарядного дела никогда не бывает лишней.

По ночам подлодка подвсплывала на глубину метров пятнадцать, где начинала ощущаться качка, и не спеша поворачивалась так, чтобы качка шла с носа на корму. Потом подлодка занимала перископную глубину, уточняла в перископ, что волна идёт именно с носа, и всплывала наверх в штормовую кипящую воду. Открывался верхний люк, и вылезал на мостик командир с двумя сигнальщиками. Начинали работать дизеля, накачивался воздух в опустевшие баллоны сжатого воздуха, электрические генераторы гнали свои «плюсы и минусы» в большущие чёрные залитые серной кислотой аккумуляторы.

В таком положении подлодка держалась часов пять, пока аккумуляторы не переставали брать заряд. Тогда люди, промокшие на мостике насквозь и даже глубже, спускались в люк; тот закрывался, и подлодка опускалась на спокойные сорок метров глубины. Или хотя бы на тридцать метров, если море в этом мессе оказывалось мелковато. Всё промокшее с людей стаскивалось, отжималось сколько можно и раскладывалось на ещё горячих крышках только что остановленных дизелей. Обтёртым голым людям возвращали прежнюю ещё тёплую от просушки  и, конечно, мятую-перемятую одежду. Что поделаешь: гладить одежду на подлодке было не предусмотрено. Зато каждому слезшему с мостика выдавалось по сто граммов чистейшего медицинского спирта: вот это  правилами боевого похода полагалось.

Всё штормовое время подлодка под водой продвигалась понемногу к берегам Швеции. Это государство считалось нейтральным и вроде бы не участвующим во второй мировой войне. И подлодке поручалось после огневого контакта с Финляндией посмотреть на всякий случай на поведение «и разных прочих шведов» (по В.Маяковскому). Полтора светлых не штормовых дня подлодка кралась потихоньку вдоль Швеции на запад, ни в коем случае не заходя в её территориальные воды: это инструкцией боевого похода запрещалось категорически. И территориальная гладь шведских вод просматривалась с подлодки только в перископ. И обнаружился вдруг в этот оптический прибор большущий-пребольшущий военный   конвой явно немецкой принадлежности, преспокойненько ществующий на восток в сторону страны Финляндии, у берегов которой валялись на дне два первых утопленных подлодкой транспорта.

 Странно было командиру видеть немецкий конвой, невозмутимо плывущий в территориальных водах Швеции, т.е. нейтрального вроде бы государства, куда советская подводная лодка не смела и сунуться даже в военное время.  Командир не знал, да и не мог знать, что всю вторую мировую войну вроде бы нейтральная Швеция старательно помогала Германии воевать. Она снабжала Германию  металлом в любых вариантах: и чушками, и прокатом —  что у Гитлера превращалось в винтовки, пушки, танки, самолёты и т.д. Из Швеции потоком шли лучшие в мире подшипники, без которых не могут на войне ни летать самолёты, ни ползать танки, ни катиться автомобили. Не брезговала Германия и любым электрооборудованием, в котором Швеция была большой мастерицей. И уж совсем военной поставкой были малокалиберные зенитные установки, пользуюшиеся на войне огромным спросом. А ещё Швеция пропускала через свою территорию без досмотра немецкие поезда в оккупированную немцами Норвегию. И вот теперь неожиданно для себя советская подлодка выяснила, что эта «самая нейтральная страна» Швеция пропускает через свои территориальные воды гитлеровские военные конвои, т. е. активно помогает Германии воевать с Советским Союзом.

Но раздумывать было некогда: надо было пресекать это преступное безобразие, ни в коем случае не нарушая при этом шведского нейтралитета. Подлодка повернула в сторону открытого моря и стала на полном ходу уходить под водой от берега. На расстоянии невидимости с берега подлодка всплыла, задрала вверх носовые горизонтальные рули, чтобы нос подлодки не очень зарывался в воду, и помчалась на самой большой скорости под дизелями на восток вдоль территориальных шведских вод, не заходя в них. Вместе с помощниками командир отыскал на карте впереди курса немецкого конвоя узкий глубокий залив внутрь Швеции. Они дружно решили, что немцы, конечно, постараются пересечь вход в залив, сокращая себе путь и выходя при этом ненадолго в нейтральные воды. А это уже будут не шведские территориальные воды, и значит советская подлодка имела полное право оказаться там тоже.

Но оказаться там надо было обязательно раньше немецкого конвоя. Механики, сходу поняв задачу, кинулись к своим главным дизелям выжимать из тех мощность выше штатной. Мотористы ломиками прижали топливные рейки на обоих дизелях до упора: коленчатые валы закрутились  быстрее допустимого, головки поршней в цилиндрах раскалились докрасна. Чтобы дизеля вообще не заклинило от перегрузки, их корпуса стали охлаждать холодной водой и снаружи. Вся машинная команда дружно суетилась возле главных двигателей и подшипников гребных валов. И подлодка, напрягаясь изо всех своих сил, помчалась вперёд на  20,5 узлах (40 км/час), что было больше её паспортной скорости. И за четыре часа отчаянной гонки она успела прибежать к узкому заливу вовремя, опередив немецкий конвой. Ворвавшись на запредельной для себя скорости в горло залива, подлодка стремительно погрузилась под перископ, не дав раскалённым дизелям плавно приостыть на малых оборотах. В тесном отсеке от чугунных корпусов, долго работавших двигателей, несло жаром сильнее чем от хорошо протопленных русских печек. Мотористы в запотевших и замызганных тельняшках, открыв рты, успокаивали своё дыхание, прижимаясь к прохладным участкам корпуса подлодки, а оба механика подозрительно прощупывали наиболее ответственные части утрудившихся главных двигателей.

Теперь дело было за слухачами-акустиками, и они сработали как должно: десятки винтов ожидаемого конвоя молотили море так, что акустики услышали их, едва подлодка погрузилась и перешла на работу одним электромотором на малых оборотах. И появление вражеского конвоя не стало для подлодки неожиданностью. Почти всё время надводной гонки к заливу командир провёл в боевой рубке, доверив мостик дублёру и старпому, наблюдательность которых по такому особому случаю была усилена четырьмя глазастыми сигнальщиками. Так он сберегал силы для предстоящего боя, который предполагался обязательно тяжёлым и длительным. Когда доложили о приближении ожидаемого врага, командир надолго припал к перископу.

Конвой оказался огромным: ближе к берегу шли в кильватерной колонне многие гружёные по главные ватерлинии транспорта; мористее они охранялись колонной сторожевых катеров, а со стороны открытого моря двигалась ещё другая колонна больших сторожевых кораблей. Охранение было очень мощным: более двух с половиной десятков вымпелов. Впрочем, командир не очень-то и пересчитывал всё охранение: и концы длинного конвоя в едва торчащий из воды перископ плохо просматривались, и времени на разглядывание подробностей не было. Да, и какая разница: двадцать пять или двадцать семь сторожевиков в охранении — всё равно надо было прорываться через обе колонны охранения к ржавобортным неуклюжим и тихоходным транспортам. Именно эти коптящие трубами небо тихоходы тащили в своих грузовых ёмкостях-трюмах десятки и сотни тысяч тонн всевозможных грузов, без которых не может вестись длительная кровавая война. Она требовала и поглощала всё: танки, самолёты, пушки, винтовки, пулемёты и малюсенькие дамские пистолетики. Ещё больше места в трюмах занимали снаряды, патроны, консервы, мука и т.п. Но гитлеровские армии не брезговали и пипифаксом для гигиены немецких задов, и эрзацхлебом (из чёрт знает чего только не из муки и даже не из отрубей) для кормёжки военнопленных в концлагерях, чтобы в этих людских загонах из колючей проволоки поддерживался относительный порядок и чтобы попавшие туда дохли не очень уж быстро. А главным грузом после оружия был всегда бензин.

Поднимая перископ на какие-то крохотные секундочки, командир заинтересовался какой-то большущей непонятливостью ближе к концу колонны транспортов. Штурман, до войны работавший в торговом флоте, глянув в глазок перископа, сразу определил:

— Да, это же танкер грузоподъёмностью в 20 тысяч тонн. Таких танкеров во всей Западной Европе штук 5 или 6 всего, и тут же вернулся к своему столу к таблицам торпедного треугольника.

Такой танкер являлся вне всякого сомнения редкой и лакомой добычей, брезговать которой было никак нельзя. И командир повёл свой корабль поперёк колонн конвоя, строя торпедный расчёт на единственный среди транспортов необычный силуэт  из высоких надстроек носа и кормы с пониженной серединой между ними. Первую линию из больших сторожевых кораблей подлодка преодолела, приопустившись на глубину 20 метров, чтобы не получить удар чужим форштевнем по ограждению мостика и не погнуть перископы. Когда  винты больших сторожевиков прошелестели над рубкой и сместились явно за корму, командир, выждав некоторое время и подняв перископ, увидел себя между обеих линий сторожевиков. Осадка у катеров должна быть малой, и командир повёл свой корабль под них только опустив перископ, чтобы не тратить время на всплытие перед колонной атакуемых транспортов.

По-видимому, большое количество своих кораблей действовало на немцев расслабляющее. За поверхностью моря они явно следили недостаточно зорко, т.е. проще говоря, безобразно. И их по-человечески можно понять: ну, зачем, в самом деле, каждому наблюдателю на каждом корабле часами изо всех сил пялиться на окружающее и до чёртиков опротивевшее море, если на десятках других кораблей тоже имеются десятки наблюдателей, которые тоже обязаны следить за окружающим морем во все глаза и бинокли. И ветер-зараза ещё то и дело слёзы на глаза набивает. Да, и всем давно известно, что русские подлодки не могут проскочить сквозь немецкие прочные противолодочные сети, которые с ранней весны стоят на выходе из Финского залива. Так что ж глазами-то старательно напрягаться всю вахту?

Опять же головка перископа высовывалась из воды на чуть-чуть высоты всего-то на восемь или десять секунд. Вот и проглядели Фрицы-Гансы, крадущуюся к главной ценности всего конвоя, советскую подлодку, ощетинившуюся уже открытыми  крышками всех четырёх носовых торпедных аппаратов, из глубины которых невинно выглядывали головы страшнейших и безотказнейших советских торпед. А акустики конвойные оказались и вовсе бесполезными: многочисленные суда так грохотали в воде своими винтами, что вражеские «нибелунги» кроме конвойного шума ничего постороннего услышать не могли, и наушники на ушах ихних слухачей держались только для вида. И вышла подлодка в точку торпедного залпа по гигантскому танкеру на «пистолетный выстрел». Подготовка к торпедной стрельбе была выполнена своевременно и даже с резервом: залп предполагался только двухторпедный, но к выстрелу были приготовлены все четыре носовых аппарата. Это для того, чтобы в случае отказа с выстрелом одного или даже двух аппаратов, немедленно выходили бы торпеды из резервных труб. Но резервные торпеды не понадобились: первые две хищницы нормально ушли к цели с интервалом в 5 секунд. Увеличенный промежуток между пусками торпед раздвигал места встречи торпед с танкером и увеличивал вероятность попадания хотя бы одной торпеды.

Всё в этот раз было сделано верно: и торпеды ушли как надо, и нос подлодки не высунулся на поверхность, и акустики докладывали, что торпеды идут хорошо. В перископ командир увидел, как торпедная дорожка дотянулась до танкера, и позади носовой надстройки того беззвучно поднялся пышный фонтан страшнейшего взрыва. Не успел этот фонтан осесть, как из пробоины хлынул огненный поток, и море у борта танкера загорелось. Едва командир осознал, что это горит не море а бензин, растекающийся по его поверхности, немного впереди кормовой надстройки танкера тоже  беззвучно поднялся второй не менее пышный фонтан. И опять уже из второй пробоины хлынул в море второй огненный поток. Оба огненных ручья быстро соединились, и в море начала выливаться огненная река, разливаясь всё шире и протянувшись чёрно дымным хвостом за всё ещё продолжающим движение вперёд тонущим транспортом.

Долго любоваться этой прекрасной картиной командиру не пришлось: звук близкого разрыва на воде заставил его  быстро повести перископ по кругу. И совсем рядом он увидел всплеск ныряющего снаряда и понял, что немцы, уставившиеся со всех кораблей на горящий танкер, заметили всё-таки перископ подлодки, слишком долго торчащий из-под воды. Они правильно делали эти немцы: перископная глубина совсем невелика, и ныряющий снаряд вполне мог достать до корпуса подлодки и серьёзно повредить её. Вот только с первого выстрела попасть в нужное место немцам не удалось. Спешно опуская перископ, командир крикнул:

— Оба полный вперёд! Ныряй на 20 метров! — и направил свой корабль под горящий кусок моря, зажжённого его же торпедами по его же приказу.

Уже нарастали звенящие шумы винтов, мчащихся к месту недавнего пребывания на поверхности маковки перископа. Теперь вопрос был в том: успеет ли подлодка нырнуть под огонь или хотя бы под дым, расползающегося огненного пузыря. Самые первые и самые опасные глубинные бомбы рванули так близко от кормы и так сильно тряхнули всю подлодку, что на ней погасло основное электроосвещение. Впрочем, автоматически включилось аварийное освещение. Оно было послабже основного, но вполне достаточно для боевой жизни подлодки. В таком переключении основного освещения на аварийное не было ничего ужасного и опасного. Просто автоматический выключатель основного освещения выполнил своё назначение, отреагировав на сильную встряску тела подлодки и сохранив нормальную способность нового включения. И достаточно было вахтенному электрику передёрнуть вниз-вверх ручку электроавтомата, как основное освещение загорелось вновь, а аварийное отключилось.

Вторая серия глубинных бомб взорвалась уже дальше от кормы подлодки, которая только чуть вздрогнула. И это означало, что вражеские корабли побоялись лезть в бензиновый огонь, под который подлодка-умница успела-таки спрятать своё стальное тело. Прекрасно зная подводную скорость своего корабля и не отрывая взгляда от секундной стрелки настенных часов с циферблатом на 24 часа, командир дождался, когда подлодка  оказалась по его расчёту где-то под серединой запретного для немецких сторожевиков расползающегося чадного огня. Здесь он оставил работать только один правый винт на самых малых оборотах и положил свою подлодку влево на полную циркуляцию с наиболее малым диаметром. И на подлодке всё замерло: перо вертикального руля неподвижно стояло у левого упора, тихо крутился правый гребной вал (именно правый, чтобы легче было поворачивать круто влево), горизонтальные рули, не шевелясь, задавали  положение на 20 метров глубины. Все люди в отсеках прикипели к  своим боевым постам, прислушиваясь к недалёкому грохоту глубинных бомб по их души. Изредка докатывались новые отдалённые взрывы на гибнущем танкере. Это рвались там непродырявленные торпедами танки, переборки которых уже раскалились до вишнёвокрасного цвета, что вызывало детонацию легковоспламеняемого содержимого в них. Разбрасываемый во все стороны при этом бензин делал невозможными любые попытки тушения обречённого танкера и спасения хотя бы малой части его экипажа.

Акустики докладывали, что конвой уходит прежним курсом в сторону Финляндии. Катера, бросавшие глубинные бомбы, по одному явно уходили догонять свой конвой, охранять который было их прямой обязанностью. Остающиеся бомбили море всё реже и как-то неохотно. И наступил момент, когда последний сторожевичок, швырнув в воду ещё одну бомбу (может и последнюю из его первоначального боезапаса), взревел винтами на максимальной скорости и помчался, судя по направлению затухающего звука, вдогонку за ушедшим уже за горизонт конвоем. Ещё два с четвертью часа командир вертел циркуляцию под водой на месте торпедированного транспорта, и лишь когда давным-давно замолкли шумы вражеского конвоя и  настырного сторожевичка, последним бомбившего этот район, раздалась долгожданная команда:

— Курс 180 градусов (точно на юг), — и подлодка стала, не всплывая, потихоньку выбираться из неудобного для неё узковатого и дымящегося залива на простор широкой и чистой Балтики. 

Командир в присутствии старпома и штурмана, вглядевшись в карту всего Балтийского моря, проложил чётко видимую линию курса в западную часть Балтики. Линия эта проходила по глубинам более пятидесяти метров. И это говорило о том, что командир оставлял за собой возможность в любое время опустить свою подлодку на любимые 40 метров глубины и спрятаться там от надводной неприятности. Его помощники это прекрасно поняли и ничего против не высказали, только переглянулись и кивнули друг другу. Вахтенный из них повёл подлодку по только что заданному командиром маршруту, а другой отправился в соседний отсек поискать свободную койку, чтобы вздремнуть хоть сколько-нибудь перед уже близкой вахтой; что поделаешь — на всех членов экипажа достаточное количество свободных койкомест не было предусмотрено.

А командир пошёл по всем отсекам, как обычно, поздравлять экипаж с очередной и очень большой победой. Каждому из вверенных ему людей жалась рука и говорилось: «Товарищ такой-то, поздравляю Вас с потопленным танкером в 30 тысяч брутто тонн!». Каждый из поздравляемых, конечно, довольно улыбался и отвечал: «Служу Советскому Союзу!». Вроде пустячок, а всем было приятно, что командир никого не забыл и никем не побрезговал. Вот это и было одним из моментов подлинной дружбы на советском корабле. Поздравив всех, командир ушёл в свою каюту. Внутри у него всё пело и ликовало, и он имел на это полное право: он ведь нанёс немцам и финнам огромный урон. Дело не только в потоплении гигантского и дорогостоящего судна. Погибло ещё 20 тысяч тонн бензина, а это сотни не взлетевших самолётов и сотни замерших танков. Ведь в Германии никогда не было своей нефтедобычи. Бензин туда поступал из союзной Румынии. Ну,  и ещё в Германии делалось немного искусственного бензина, который, конечно, был и дорог, и неважнецкого качества. И потому бензин в Германии был всегда в цене и даже стратегическим сырьём. И каждый потопленный с бензином танкер, тем более огромный, очень больно отзывался в гитлеровском генштабе.

В этот раз командир почти прикрыл дверь в каюту, оставив неширокую щель для обмена воздуха, и не стал браться за книгу для создания уверенности в экипаже. Он просто вытянулся почти во весь рост и закрыл глаза. И почему-то сразу же, как ни странно, уснул. По-видимому сказалось огромное длительное , хоть внешне и невидимое, сверхнапряжение атаки на большой гитлеровский конвой, да ещё и поблизости от Швеции, только притворявшейся нейтральной, а фактически старательно помогавшей Германии, Финляндии и Норвегии воевать с Советским Союзом. Небось простить никак не могла разгром русским царём Петром Великим огромного шведского военного флота при мысе Гангут, который остался за кормой подлодки не так уж и далеко от места последней удачной торпедной атаки. Впрочем, наш командир тоже не забыл многовековую оккупацию шведами РУССКОГО устья реки Невы.

Командира никто не тревожил: он ведь проложил на карте маршрут движения, и опытные его помощники, выполняя волю командира, уверенно вели подлодку на Запад соответственно ломаной линии на карте. Командир спал, а служба на подлодке шла.  Вахты сменяли друг друга через каждые четыре часа. Кок своевременно приготовил ужин, и экипаж с удовольствием насытился, отдавая предпочтение компоту. Командир не появился на камбузе, и кок, убедившись что все остальные уже поели, тихо постучался в дверь командирской каюты:

— Товарищ капитан третьего ранга, ужин, — прослушав тишину в каюте, он повторил напоминание, уже приоткрыв дверь пошире, — ужин, товарищ капитан!

— Потом, — сонно послышалось изнутри.

Кок нисколько не удивился, а поставив дверь на место, вернулся на камбуз и сделал всё от него зависящее, чтобы ужин для командира был в горячем состоянии до наступления ночи. Кок, как и все на подлодке, нисколько не сомневался, что командир обязательно выйдет из каюты с наступлением ночи, чтобы лично контролировать всплытие подлодки. И к этому моменту по твёрдому убеждению кока командирский ужин должен быть обязательно горячим. Чтобы подлодка успешно работала в боевом походе, каждый в её экипаже должен чётко выполнять свои обязанности. Обязанностью кока было кормить всех обязательно и сытно, и он делал это старательно и своевременно…

А ведь неприятность, способная сорвать продолжение боевого похода подлодки, уже состоялась! Но она подлая затаилась в дизельном отсеке; и пока главные дизеля отдыхали, эта неприятность себя никак не проявляла. Однако она уже произошла, она уже случилась, и при всей её кажущейся малости и незаметности она была способна не только прервать боевой поход подлодки, но и погубить эту самую подлодку…

Через час после наступления тёмного времени суток переговорная труба жёстким голосом известила командира, что настало время всплывать. Тот привычно поднялся, привычно застелил строго койку, привычно вытер лицо и шею влажным полотенцем и с удовольствием отужинал горячей едой, дожидавшейся заботливо для него на камбузе стараниями кока. Потом были центральный пост, чёткий доклад вахтенного помощника, что на подлодке всё в порядке и никаких шумов на поверхности нет, беглый взгляд по приборам и привычная команда на всплытие.

Далее были открытый люк на мостик, удар чистого ветра в ноздри с продувкой лёгких на всю их глубину, доклады сигнальщиков, быстро обшаривших в ночные бинокли свои сектора наблюдения, что ничего неприятного там не обнаружено. Командир, контрольно обведя весь горизонт своим сильным биноклем и тоже ничего подозрительного там не обнаружив, крикнул вниз:

— Перейти на дизеля! — и привычно прислушался к изменению рабочего шума под ногами.

Буквально через полминуты из выхлопной трубы прозвучал пусковой хлопок трогающегося с места одного главного двигателя, и палуба мостика слегка задрожала. Это было нормально, это было привычно, это было ожидаемо. Потом последовал пусковой хлопок другого главного двигателя, и палуба мостика задрожала ожидаемо сильнее. Но вот это продолжалось недолго: каких-то секунд двенадцать, от силы пятнадцать – и второй дизель замолк.

«Не к добру!» — уверенно подумал командир и срочно вызвал на мостик помощника:

— Останешься на мостике за меня, — твёрдо было сказано тому, — иди всё время зигзагом с широким раствором! А я в дизельный, там какая-то буза.

— С чего бы это? — не поверил помощник, поёживаясь от ночного холода.

Уже почти спустившись в люк, командир поднял голову в сторону  помощника и подёргал губами туда-сюда:

—  Спиной чувствую! — и его голова быстро ушла вниз.

Когда командир открыл люк в сторону дизельного отсека, оттуда кроме грохота в уши, от одного работающего на средних оборотах главного дизеля, ударило ещё в нос ядовитостью выхлопного газа, от чего сразу же запершило в горле.  Оба механика, забравшись на верх неработающего двигателя,  посвечивая себе сильной переносной лампой, пристально разглядывали верхнюю поверхность то ли четвёртого, то ли пятого цилиндра. Кашляющие мотористы, напряжённо ждали решения механиков,

— Что с дизелем? — перекричал шум работающего двигателя командир, чувствуя что и его тоже тянет на кашель, — давайте отсюда в центральный пост оба! — имея ввиду и своего, и дивизионного механиков.

— Что случилось? — не ожидая ничего хорошего, вопросил он обоих механиков уже при закрытом люке центрального поста, что резко уменьшало шум и давало возможность разговаривать, почти не напрягаясь.

— Цилиндровая крышка сильно треснула, мать её за ногу! — зло выразился дивизионный механик, а свой только старательно покивал головой, полностью соглашаясь с мнением вышестоящего начальника.

— С какой стати это, мать в перемать и в три святителя? Что-то на других подлодках такого вроде не случалось! — поинтересовался зачем-то командир, хотя это уже не имело никакого значения.

— Случалось на ходовых испытаниях, но редко!

— Так у нас-то с какой такой напасти?

— Долгая большущая перегрузка была, когда гнались за танкером. Да, ещё тогда сразу заглушили дизеля с полного разгона на полный стоп, что по инструкции не положено. Ну, и наверняка раковинка есть  внутри отливки, невидимая снаружи. Заводской брак, значит!

— Мне хоть раковина, хоть нераковина! Дизель-то на полную мощность может работать?

— Нет!

— Но у меня в торпедных трубах есть ещё пять целёхоньких торпед! Что мне их обратно домой везти? Промежду прочим, у хороших подводников действует правило: «С торпедами не возвращаться!». И мне, кровь из носа, нужен полноценный дизель! Думайте, мудрецы-механики! Думайте!

— Можно гонять дизель без одного цилиндра. Надо только поколдовать с форсункой, чтобы топливо не попадало в цилиндр, и с клапанами на крышке, чтобы поршень ходил в цилиндре свободно. Но мощность дизеля, конечно, уменьшится, Ну, и коленчатый вал будет сильнее закручивать: как бы он тоже не лопнул? Но это будет не сразу: какое-то время он покрутится и без одного цилиндра. Всё-таки коленвал стальной.

— А крышка?

— Чугуняка, — развёл руками дивмех, — требует к себе вежливого обращения.

— Ну, чёрт с ней! Сколько нужно времени, чтобы двигатель мог работать без одного цилиндра, не ломаясь и не чадя?

— Сорок минут хватит.

— Принято! Валяйте! Но этого же мне мало! Я же без нормального дизеля быстрый вражеский конвой не догоню!

— У нас есть запасная крышка цилиндра. В хорошем состоянии — сам отбирал. Но чтобы сменить крышку очень хорошо, надо бы в очень спокойной обстановке часа четыре поработать.

— Накачаем воздуха, подзарядим аккумуляторы хотя бы наполовину и нырнём на 40 метров. Там будет тихо и для вашей работы спокойно. Да,  тут где-то не очень далеко есть подходящий островок. Похромаем, как можем туда. Когда дойдём, приляжем на грунт, на песочек прибрежный. Вот там гаечными ключами вам будет раздолье шуровать.

— Принято, командир!

И тут же без малейшей задержки пара  мотористов, забравшись на аварийный дизель с двух противоположных сторон, поблескивая инструментом, принялась отделять все детали, размещённые на треснувшей крышке, чтобы извлечь впускной и выпускной клапана: тогда поршень мог бы двигаться в цилиндре легко и свободно, не напрягаясь. Третий моторист тут же пристроился у ног верхнего товарища и начал отсоединять форсунку, чтобы соляр понапрасну не впрыскивался в цилиндр. Машинники работали быстро и точно, и присутствие командира им не требовалось, а может и мешало. И командир, убедившись, что нужная работа с аварийным главным дизелем уже активно началась, вернулся в центральный пост к штурману, который догадливо уже проложил на карте курс к небольшому островку, так удачно оказавшемуся поблизости.

— Какая там глубина у берега и какой там грунт? Не завязнем как в прошлый раз у Финляндии?

Штурман полистал лоцию:

— Глубина 20 метров в трёх кабельтовых (немного больше полкилометра) от берега, а грунт гравийный — не засосёт. Для нас самое оно!

— Решено! Идём туда! Клади подлодку на новый курс! И по-прежнему идти на зигзаге с широким раствором. Мы одни здесь на всю Балтику. И надо сделать всё, чтобы последние пять наших торпед обязательно поцеловали свои цели. Хотя бы две! А лучше три!

Уже просунувшись в нижний рубочный люк, он крикнул вниз:

— Ещё одного сигнальщика на мостик! — и сам поднялся туда же.

— Смотреть! Лучше смотреть! — Была его последняя команда всем на мостике. — Главное: торпеды по наши души! Не жалеть глаз! Отдохнём у острова!

Прощупав своим биноклем окружающую ночь, командир заменил вахтенного дублёра старпомом, которому было сказано:

-— Ты посвежее и будешь лучше сейчас зыркать вокруг! А дублёру приказываю отдыхать, отдыхать, как следует отдыхать! Когда подлодке понадобится дублёр «позарез», он должен быть обязательно свежим.

И подлодка с одним работающим главным двигателем на широком зигзаге продолжила движение по новому курсу, имея на мостике пять пар глаз, неотрывно оглядывающих ночное вражеское море, способное в любой момент вспыхнуть слепящими лучами прожекторов, разразиться яростным  треском крупнокалиберных пулемётов и оглушительным грохотом снарядов. Но самыми страшными для подлодки оставались почти незаметные  и совершенно бесшумные стремительные дорожки смертельно опасных торпед, мчащихся поперёк курса подлодки. Единственным спасением в таком случае был резкий отворот подлодки от набегающей подводной смерти, а времени на это в ночных условиях почти не было. Вот и пытались пять пар глаз на мостике отыскать в ночи то, что почти невозможно увидеть своевременно.

Когда заработал аварийный дизель, кастрированный на один цилиндр, скорость подлодки конечно заметно возросла. Ускорилась закачка в баллоны сжатого воздуха и зарядка аккумуляторов: подлодка явно восстанавливала своё боевое могущество. Но когда накачали сжатого воздуха сколь нужно, командир в целях экономии топлива остановил повреждённый двигатель, а после окончания зарядки аккумуляторов он сбавил обороты и другого двигателя до малого. Топлива на подлодке было ещё совершенно достаточно: не зря же командир в начале боевого похода так строго следил за количеством залитого в топливные танки соляра и, проявляя вроде бы смехотворное  скопидомство, не брезговал даже половинкой ведра с горючкой. Но теперь это полностью оправдалось. И всё-таки расходовать соляр без меры не имело никакого здравого смысла. Совершенно неизвестно было: сколько времени подлодке ещё придётся бродить по хмурой Балтике в поисках подходящих целей для своих торпед. А при недостатке топлива главное оружие подлодки торпеды становились бесполезными тяжёлыми железяками. И ведь нужна ещё была ценная горючка   для возвращения домой, от которого подлодка всё более и более удалялась.

Всё это время машинники готовили резервную цилиндровую крышку для установки её взамен треснувшей. Больше всего труда и времени в этом заняла длительная притирка калёных клапанов к новым посадочным гнёздам новой крышки. Часто сменяя друг друга, мотористы двухручной деревянной оправкой с резким первоначальным пристуком проворачивали каждый клапан в соответствующем гнезде крышки на пол-оборота вправо и влево, нажимая на клапан изо всех сил. Конечно, это быстро вгоняло в пот притирающего, и его без малейшей паузы сменял другой.

К рассвету подлодка уже в подводном положении доползла до желанного островка. Командир в перископ высмотрел небольшую бухточку без жилых построек на берегу и положил свой корабль на глубине 20 метров, не поленившись перед этим развернуть его носом к открытому морю, чтобы проще было уходить в эту открытость. Прежде чем уйти отдыхать в каюту, командир заглянул в дизельный отсек. На его глазах с помощью трубы длиной почти в метр, насаженной на гаечный ключ большого размера, была отвинчена последняя гайка, крепящая треснувшую крышку к корпусу дизеля. Патрубок выхлопного коллектора был уже  от этой крышки отсоединён. И когда верёвкой завращали деревянную таль, уже зацепленная ею тяжёлая крышка нехотя отделилась от насиженного  места и поплыла в проход между дизелями. И всё это делалось почти без  стука и лязга. Немедленно в два шабера мотористы принялись зачищать посадочное место крышки от остатков жаростойкой прокладки. Но дальше командир не стал любоваться ходом ремонтных работ, а удалился во второй отсек в свою каюту. Он имел право на отдых: позади была нервная ночь и почти всё время на мостике. Сейчас подлодка лежала на грунте, и было самое подходящее время для отдыха её командира.

Он успел раздеться по-походному, лечь в койку, выключить надкоечный свет и даже закрыть глаза, когда наверху совсем рядом и левее  кормы прогрохотала якорная цепь: какое-то судно становилось на якорь поблизости от лежащей на дне подлодки. Хорошо слышно было, как там журчала вода для охлаждения двигателей.

«Невезуха!» — успел подумать командир, стремительно натягивая брюки и одновременно пытаясь попасть в тапки с мягкими не шлёпающими по палубе подошвами. И тут же правее кормы и опять рядышком прогрохотала вторая якорная цепь.

 «Вилка! — ужаснулся командир, кидаясь с кителем в руке в центральный пост,— по правилам артиллеристов третий якорь плюхнется на наш мостик!»

Но третья якорная цепь загрохотала опять правее кормы и где-то дальше за предыдущей. И это обнадёжило, что  следующий чужой якорь не шлёпнется прямо на подлодку. По-видимому, корабли наверху не желали становиться на якоря слишком тесно. И действительно: ещё два якоря вместе со своими цепями плюхнулись в воду ещё дальше от подлодки. И больше желающих стать на якорь в этом местечке вроде бы не оказалось.

«Ну, хоть в этом повезло!» — подумал командир, недоверчиво прислушиваясь к наружным звукам и ожидая только новых гадостей для подлодки. Выждав немного, он припал к переговорным трубам:

— Спокойно в отсеках! Наверху нас не слышат: у них акустики сейчас не работают! На лодке полная тишина! Никому не шевелиться!

В центральном посту было тесновато: здесь кроме вахтенных уже собрались все помощники командира и комиссар. Все стояли, задрав головы кверху. А оба механика выглядывали из люка в соседний четвёртый отсек, откуда не доносилось ни малейшего рабочего звука. На подлодке вообще стояла полная тишина: ничего не двигалось, ничего не вращалось. А вот наверху было довольно шумно: журчала вода охлаждения, ёрзали какие-то поршни, иногда даже был слышен стук подкованных ботинок по металлу машинного отделения и трапов. Но вот там прозвучал дополнительно какой-то сдвоенный перестук с дребезгом в середине, и дивизионный механик встрепенулся:

— Это угольный тральщик: приличная пушка в носу, зенитные пулемёты посерёдке, глубинные бомбы в корме. Всё аккуратно по наши души.

— А скорость?

— Полная чуть поменьше нашей надводной.

— Ну, нам с ними вперегонки не бегать. Вопрос: сколько времени эта вражья стая будет торчать над нами? И что делать с ремонтом дизеля?

Дивмех думал недолго; наверняка его и самого этот вопрос сильно тревожил:

— Но ведь ты же, командир, сам недавно говорил, что у немцев акустики сейчас не работают. Да, и зачем им работать, когда их корабли на якорях стоят? А ушами своими фрицы никогда сквозь воду нас не услышат.

— Ну, вроде убедил, — задумчиво произнёс командир, —  давайте-ка, товарищи механики,  заканчивайте ремонт дизеля. По-тихому, конечно, без лязгов. Всё равно без полноценного дизеля мы мало на что годимся.

— Есть заканчивать ремонт! — и люк за механиками беззвучно закрылся.

— На подлодке держать всем тишину, — ещё раз довёл до всех через переговорные трубы командир, оглянулся на своих помощников и с паузой добавил, — будем лежать на грунте, пока не закончим ремонт дизеля!

— А потом? — решился негромко уточнить дублёр, используя своё очень близкое к командирскому положение на подлодке.

— А потом — суп с котом! — резко ответил командир, и всем стало ясно, что с уточняющими  вопросами к командиру сейчас лучше не встревать…

Всё на подлодке замерло. В дизельном отсеке ремонтные работы велись так тихо, что это не было слышно даже в соседних отсеках. И часа через полтора командиру было доложено, что ремонт дизеля полностью закончен. Это было здорово! Это было прекрасно! Это было замечательно! Но как отрываться от грунта, если всего в каких-то двенадцати метрах от мостика качались на волнах кили вражеских кораблей? Все на подлодке ждали: какое решение примет командир? Ведь это было его прямой обязанностью. Но тот молчал, и всё на подлодке тоже молчало.

Командир лежал на своей койке с открытой книгой на животе, но конечно не читал и не спал. Он мучительно думал, что делать дальше? Надо было уносить свои винты из этого негостеприимного места и побыстрее. Но как? Наверху же целых пять вражеских кораблей  с пушками, с пулемётами (ну, на  них под водой можно наплевать) и с глубинными бомбами (а вот это уже очень серьёзно). Но ещё серьёзнее была здешняя малая глубина. На такой глубине за движущейся подлодкой обязательно потянется илистый след, который сверху будет хорошо заметен; и бомбёжка  подлодки по этому следу немцам доставит одно удовольствие. Если бы хоть подлодка была пустая, т.е. совсем без торпед, она не представляла бы, как ни странно, особой ценности. И можно было бы попытаться уйти в открытое море на большую глубину и там затеряться в толще воды. Риск конечно большущий и даже огромный; однако могло помочь то, что командир не поленился развернуть подлодку носом в открытое море, прежде чем положил её на дно. Но на подлодке оставались ещё пять целёхоньких страшнейших для врага и безотказнейших торпед, что составляло аж сорок процентов от полного торпедного боезапаса. Это было даже больше трети первоначального боезапаса. И если расходовать торпеды толково, как удавалось до сих пор в этом боевом походе, то это будут два с половиной потопленных транспорта; а если чуть-чуть повезёт то и целых три. И обязательно больших.

И вот именно это было так важно, что рисковать подлодкой никак не следовало. Требовалось придумать что-нибудь другое. И тут командир вспомнил, что когда он разглядывал здешнюю бухточку, где собирался лечь на дно, погода вроде бы начинала немного портиться. Он прислушался к своим ощущениям и почувствовал, что подлодка чуточку пошевеливается. Значит, наверху уже разыгрался порядочный ветерок, и набегающая вдоль берега волна своей подводной частью уже стала упираться в высокий горб рубки и немного покачивать её.  И значит,  стоящие наверху корабли уже изрядно качались с носа на корму и удовольствия от этого вряд ли испытывали. И если ветер будет всё больше усиливаться, то это будет всё больше не нравиться немцам на кораблях, и они постараются убраться отсюда в другое более тихое место. На подлодке не работали электродвигатели и ослаблено до минимума освещение; значит, электроэнергии хватит по крайней мере на трое с половиной суток. А воздуха было достаточно суток на двое с хвостиком.  Значит, был смысл подлодке ничего особенного не делать, а просто лежать на дне и ждать, ждать. Ждать тихо и не рыпаться. И это, как ни странно, было самым правильным.

Командир дотянулся губами до переговорной трубы:

— Центральный, объявить по всем отсекам, что будем лежать здесь тихо, пока немцы не уйдут!

И подлодка лежала тихо как мышь. И это было очень противно, чувствуя над собой шевеление многих смертельных врагов, расслабившихся отдыхая на стоянке, но готовых в любую минуту взорваться десятками глубинных бомб. А немецкие корабли раскачивались всё сильнее с носа на корму как поплавки, удерживаясь на якорных цепях, позвякиванием своих звеньев в клюзах выражающих недовольство поведением корабельных команд, не обращающих внимания на усиление непогоды.

И ведь перележала подлодка немцев: по одному те стали поднимать свои якоря и нехотя убираться из этой красивенькой бухточки, такой с виду уютненькой, а на практике не очень-то и удобной для длительного спокойного отдыха. Первой ушла пара самых маленьких тральщиков, потом настал черёд пары побольше размерами. И настал момент, когда последний самый большой и почти нависающий над подлодкой угольный тральщик, не выдержав неприятной для него качки, с противнейшим лязгом якорной цепи всё-таки поднял якорь и с мерзким шелестом винтов прошёл над кормой подлодки так близко от неё, что подлодку качнуло вслед за уходящим заклятым врагом. На подлодке его проводили поворотами задранных к подволоку голов в сторону удаления так надоевшего тральщика-ротозея и с удовольствием проследили как мерзкие шумы его винтов постепенно затихли где-то вдали. Но подлодка и не подумала тут же отрываться от грунта. Она продолжала немо лежать на уже привычном месте и пыталась убедиться окончательно и наверняка, что над ней не остался ещё какой-то затаившийся кораблик с глубинными бомбами смертельными для всего подводного мира.

Только через два с половиной часа после ухода последнего вражеского корабля, убедившись наверняка в отсутствии даже самой малой надводной опасности, командир, предварительно подняв перископ, из боевой рубки приказал:

— По местам стоять! Отрываемся от грунта! — он опять проявил осторожность этот командир, и опять оказался прав.

Зашипевший сжатый воздух начал послушно выталкивать нужное количество воды из балластных цистерн, подлодка немного шевельнулась, выпрямляя свой корпус, и нехотя оторвалась от уютной впадины в грунте. Едва глубиномер показал уменьшение глубины, прозвучала резкая команда:

— Оба мотора средний вперёд!

Мощные электромоторы сдвинули тысячетонное тело подлодки в сторону открытого моря. Горизонтальщик не позволил подлодке всплыть, и только командир в заранее поднятый перископ успел осмотреть пустую бурную поверхность. Подлодка почти сразу же стала набирать по возможности глубину, уходя на любимые командиром сорок или хотя бы тридцать метров, где было всегда тихо и спокойно, и где совсем не ощущалось волнение так своевременно рассердившегося на врагов моря. Все помощники командира и комиссар, находящиеся в центральном посту, оценили добром предусмотрительность командира, положившего подлодку кормой к берегу, что позволило ей сейчас устремиться в открытое море без всяких малейших маневров. Общее мнение выразил негромко, чтобы не было слышно в рубке, старпом:

— Молодец у нас командир: и немцев перележал, и без бомбёжки поганой ухитрился обойтись, — тут он передёрнул плечами как от озноба, — и сам в каюте отдохнул. Да и все, кажись, на подлодке отдыхали. Ну, кроме меня.

Потом он оглядел повнимательнее явно усталые лица офицеров и уточнил:

— Что, и вам не спалось?

— Трудновато, знаешь ли, спать, — высказался штурман, — когда до немецких днищь над головой не больше двенадцати метров.

— Вот-вот, — согласился дублёр, — и потому дважды молодец командир, абсолютно всё сделал правильно.

Все остальные согласно кивнули.

Отойдя сколь надо от берега, подлодка развернулась в сторону Запада и пошла в те места, где, если верить карте, пересекались трассы конвоев, идущих с разных сторон в разных направлениях. И похоже, что именно там можно было поживиться крупной транспортной добычей быстрее чем в других местах Балтики…

И точно, опять командир оказался прав. Через сутки, когда подлодка днём как обычно шла в подводном положении, регулярно подвсплывая под перископ и осматривая коротко простор моря, командира в вежливой форме пригласили в боевую рубку. Пока он как можно быстрее добирался до перископа, по переговорным трубам прошла наиглавнейшая в боевом походе команда, буквально расшвыривающая всех по их боевым постам:

— Боевая тревога! Оба самый полный вперёд! — такой режим работы электромоторами задавался   только в особых случаях, поскольку это довольно быстро разряжало аккумуляторы; значит, обнаружилось что-то наверху особенное.

Вахтенный минёр отпрянул от перископа с удивлённым лицом:

— Крейсер, командир! — это сразу объясняло всё, и командир без лишних вопросов приник к глазу перископа.

Всё правильно: где-то у самого горизонта виднелась группа боевых кораблей. Средний из них был заметно больше других и явно походил силуэтом на лёгкий крейсер. Окружающие его шесть силуэтиков поменьше конечно охраняли главный корабль в ордере. Скорее всего это были эсминцы, и они толково прикрывали своего флагмана, держась по три спереди и сзади. Минёром до прихода командира всё было сделано правильно, и подлодка уже нормально лежала на поперечном крейсеру курсе и самым полным ходом спешила выйти в точку торпедного залпа. Но вот дальность до ордера вроде была великовата, и это следовало немедля проверить:

— Быстро вниз к штурману! Задай пеленг, курсовой, дистанцию, скорость цели и что он ещё потребует! И определите точно возможность выхода подлодки на предельную дистанцию хода наших торпед, т.е. 4000 метров! И позови всех остальных своих товарищей сюда поглазеть на крейсер. Другой такой случай вряд ли ещё представится.

Минёр кинулся вниз к рабочему столику штурмана, а командир опять принялся разглядывать редчайший вражеский ордер. Такого случая не было ни у кого из всех знакомых командиров подводных лодок, да и вообще за два года войны  советские подводные лодки на Балтике с крейсерами  встречались только один раз. Возможная добыча могла быть сверхценна, но дистанция до ордера была явно великовата, чтобы выйти на расстояние досягаемости торпед даже на самом полном ходу двумя главными элетродвигателями. Все, кому положено, любовались зрелищем дальнего ордера, и все сомневались в досягаемости своих торпед до крейсера или хотя бы до ближайшего эсминца. И это окончательно подтвердилось разочарованным голосом штурмана, производившего контрольный расчёт атаки.

— Командир, наши торпеды не достанут крейсер! Слишком далеко!

В общем-то, никто из бывших в боевой рубке офицеров в этом не сомневался, но всё-таки доклад штурмана вызвал у всех явное разочарование. Ещё бы: в кои-то веки встретились с редчайшей добычей и вот полный облом.

— Вахтенный, дать отбой боевой тревоге! Левый мотор стоп! Правый малый вперёд! Экономить электроэнергию! Всем лишним покинуть рубку, — пресекая  базар в боевой рубке и выполняя свою обязанность по поддержанию порядка на вверенном ему корабле, приказал командир, а сам опустился на свою любимую банку.

Все, попадающие под понятие «лишние», нехотя покидали боевую рубку, обязательно заглядывая напоследок хоть на чуть-чуть в перископ, где у самого горизонта уже едва просматривался фашистский ордер, не подозревающий что только случайность отвела его от встречи с беспощадными советскими торпедами.

— Просьба комиссару: пройти по отсекам и успокоить людей, — подсказал командир, не дождавшись такой мысли от самого комиссара, и закрыл глаза.

Вахтенный минёр, покосившись на закрытые глаза командира, снова попытался заглянуть в перископ, но его любопытство было прервано вопросом командира, даже не соизволившего открыть глаза для такого случая:

— Почему подлодка всё ещё под перископом? Это специально для удобства бомбёжки нас с фашистских самолётов?

— Глубина двадцать метров! — запоздало крикнул вниз офицер, спешно опустил перископ и сам стал спускаться в центральный пост. И обиды на резкое замечание от командира у него не было…

И всё-таки прав оказался командир, опять прав: всего через половину суток, т.е. уже следующей ночью, идя в надводном положении, наткнулась-таки подлодка на то, что старательно искала — на транспортный конвой то ли из четырёх, то ли из пяти транспортов, нагло сообщавших о своём присутствии ярко горящими отличительными огнями. Встреченный конвой оказался почему-то тихоходным, и подлодка, имея теперь оба дизеля хорошими, легко обогнала его, идя параллельно с наветренной стороны. Именно с наветренной, куда с транспортов трудно смотреть, и из наиболее тёмного участка ночи, притопившись почти по самую рубку, совершенно незаметная для наблюдателей с конвоя. Командир не стал принимать скорость конвоя «на глазок», а уравняв скорость подлодки со скоростью атакуемого транспорта, установил скорость того предельно точно. На смерть был выбран самый большой по длине силуэт, который двигался в колонне предпоследним. Пока в центральном посту рассчитывали наилучший для такого случая торпедный треугольник, подлодка забежала вперёд головы конвоя, повернула поперёк курса того и на малых оборотах одного электромотора начала сближение с целью, готовая из трёх имеющихся в носу торпед выстрелить двумя с интервалом четыре секунды. При таком интервале, если первая торпеда попадала под носовые грузовые трюмы, то вторая торпеда, учитывая скорость конвоя и длину атакуемого транспорта, должна была ударить под кормовые грузовые трюмы — идеальный результат торпедной атаки двумя торпедами.

Штурман вынес на мостик уже подготовленный к прицеливанию ночной прицел и закрепил его на соответствующей площадке козырька мостика. Командир поставил штурмана над люком в боевую рубку для повторения своей команды, а внизу у переговорной трубы в торпедный отсек встал дублёр. Голосовая цепочка получилась довольно длинная, но вроде бы надёжная. Командир, нагнувшись к прицелу,  пропускал передние три транспорта, которым на их транспортное счастье повезло в этот раз с маленькими размерами, напряжённо ожидая подход к линии прицеливания зелёного отличительного огня правого борта выбранного для отстрела транспорта побольше. Когда это наконец случилось, он выкрикнул в сторону штурмана:

— Аппараты пли-и!

Команда по людской цепочке из трёх человек и переговорной трубы добежала до торпедного отсека, и две торпеды вышли к цели с четырёхсекундным интервалом, как и было рассчитано. Вот только времени на пробег команды от командира до торпедного отсека понадобилось немного больше обычного, и это сильно не понравилось командиру. Но изменить ничего уже было нельзя, и он только приказал развернуть подлодку влево, чтобы не столкнуться с замыкающим колонну транспортом. Нос подлодки покатился довольно быстро влево, а командир поворачивался вправо и, немного перегнувшись через ограждение мостика, с любопытством хищника, уже выпустившего когти в сторону добычи, ждал, когда его когти-торпеды вонзятся в тело жертвы и заставят её забиться в судорогах внезапной агонии, ещё не сознавая, что это неумолимая смерть.

Первая торпеда ударила то ли под четвёртый, то ли под третий трюм с яркой вспышкой света, разогнавшей темноту ночи и высветившей чёрный борт, грузовые стрелы и надстройки большого парохода не меньше чем на шесть тысяч брутто-тонн. Но это длилось всего мгновение: тьма опять сомкнулась, ночь стала казаться ещё темней чем прежде — обычное дело при ослеплении глаз ночью. Командир сразу же понял, что вторая его торпеда промахнётся, опоздает к месту встречи, пройдёт за кормой выцеленного транспорта. Понять эту неприятную мысль для опытного подводника было нетрудно: ведь расстояние между носовыми грузовыми стрелами, куда должна была попасть первая торпеда, и кормовыми грузовыми стрелами, куда она фактически угодила, было больше расстояния от кормовых грузовых стрел до кормового обреза. И значит, вторая торпеда должна была тогда пройти где-то за кормой, может быть даже под кормовым подзором и совсем рядышком с пером руля, но всё-таки мимо. Дальше торпеде предстояло  промчаться невидимо ещё четыре километра и затонуть где-то там мирно, зарывшись в мягкий донный ил навечно. Промах второй торпеды был, конечно, результатом длинной командной цепочки, растянувшей время прохода слов от командира до торпедного аппарата. Что поделаешь: это ведь была первая ночная атака подлодки, и неувязки её выполнения были естественны, хотя и очень нежелательны.

Но подорванный транспорт всё равно должен был погибнуть обязательно: 400 килограммов советской взрывчатки пробили в подводной части его корпуса дырищу диаметром не меньше метра. В неё неудержимым водоворотом уже вливалась вода, заполняя все пустоты груза в трюме и утяжеляя сам груз. Транспорт уже погибал, хотя в его рулевой рубке этого могли ещё и не осознать. Просто время утопления парохода от одной торпеды растягивалось до 15 или 20 минут. Самым правильным для команды его было бы кинуться к шлюпкам, спустить их на воду, кинуть туда обязательно приплюснутые анкерки-бочонки с водой и  самой оказаться там, не перевернув шлюпки при спуске их на воду. А если бы спасающимся успеть захватить с собой что-то из еды и одежонки потеплее, то это было бы как раз самым-самым правильным.

Но поведение Фрицев-Гансов (или Адольфов-Эрнстов) командира нисколько не интересовало. Когда зрение восстановилось, он убедился, что все прочие транспорта в конвое уже погасили, выдающие их в ночи, свои отличительные огни и стали круто отворачивать с прежнего курса влево, уже не заботясь о кильватерности строя и бросая своего тонущего собрата на произвол судьбы. Концевой транспорт напуганный печальной судьбой того, за кем он уже много часов шёл след в след, т. е. по кормовому белому отличительному огню, буквально шарахнулся влево градусов на 90 с максимальной поворотной скоростью. Разрозненной стаей уцелевшие транспорта стали уходить в ночь, спеша как можно быстрее удалиться от страшного места скорой гибели их самого большого соседа. Все они, конечно, увеличили скорость хода до «самого полного» и более того. Уже где-то у горизонта над трубами двух из них выросли огненные факела, свидетельствующие о том, что тамошние кочегары наверняка все голые по пояс и  мокрые от пота расшуровали свои котлы так, что пламя от  раскалённых топок даже вылетало из их пароходныхтруб наружу. Что ж, они поступали правильно, и это не обязательно было трусостью, хотя и это могло иметь место. Но это предусматривалось инструкцией, появившейся ещё в первую мировую войну: гибнущему судну соседними судами никакой помощи не оказывается и тонущий экипаж не снимается. Сурово, очень жёстко, даже жестоко — но это правило «написано кровью», и значит оно правильное.

С замершей машиной торпедированный транспорт, оседая всё больше на корму, продвинулся по инерции ещё почти с километр и замер тёмной мрачной глыбой: по-видимому, кроме остановившейся главной паровой машины, у него перестала работать и электростанция. Командир поставил подлодку на циркуляцию вокруг своей последней добычи с радиусом около километра. Ближе держаться было нельзя: кто-нибудь из немцев на транспорте, свихнувшись от ужаса скорого утопления, мог шарахнуть по силуэту подлодки из крупнокалиберного пулемёта длинной очередью или, ещё хуже, пальнуть из носовой пушки. Та хоть и задралась уже вместе с носом транспорта высоко, но для умелого пущкаря вполне ещё годилась на пару-тройку выстрелов. Попасть в цель из такого перекошенного положения пушки пожалуй было затруднительно, но чем чёрт не шутит. И командир не счёл возможным понапрасну лихачить и рисковать подлодкой.У него ведь оставались ещё три торпеды, и он обязан был толково их использовать по врагу. Вот подлодка и описывала широкие круги, почти невидимая в темноте. Командиру нужно было твёрдо убедиться в гибели тонущего транспорта, чтобы позже не услышать в свой адрес презрительного упрёка: «Раз  никто не видел, что  транспорт утонул, значит тот не утонул!»  Сигнальщикам было жёстко сказано:

— Всё внимание на торпедные следы! На транспорт не глядеть!

Но выполнить это приказ было трудно: уж очень занимательно тонул вражеский транспорт. Даже в осенней ночи было видно, как корма его всё больше погружалась в воду, а нос всё выше задирался. Судно явно всё больше и больше заглатывало солёной воды через все дырки и щели, пропускающие эту воду внутрь, что увеличивало общий вес. И чем больше становился вес, тем глубже корма засовывалась в воду, приближая окончательную смерть транспорта. К тому же сыпучие грузы и незакреплённые предметы стали смещаться в сторону кормы, сдвигая к корме центр тяжести судна и всё больше ставя его почти вертикально. Это была самая настоящая агония, и она продолжалась менее трети часа. Ночью время тянется дольше чем днём, и подлодка успела сделать два полных круга. И только на третьем нос транспорта нехотя исчез из видимости.

Командир не стал подводить свой боевой корабль к месту окончательного затопления врага, чтобы не повредить винты о всякий не потонувший мусор и не намотать на них всякой ещё плавающей дряни. Ну, и чтобы не слышать крики тонущих и молящих о спасении, чтобы не травмировать этим уши (а может и души), находящихся на мостике сигнальщиков и старпома. И ещё командир по-прежнему не хотел показывать тем, кто всё-таки сумел найти место на спасательных шлюпках или плотах, свою подлодку, как явную причину гибели транспорта. Убедившись, что торпедированный транспорт действительно затонул, и что его без всякого сомнения можно записать как пятую победу на счет подлодки и на свой личный счёт, командир крикнул через люк в центральный пост штурману:

— Проложить курс в квадрат №2, — и подлодка, не закончив третий круг циркуляции, послушно легла на курс ко второму месту в западной части Балтики, где тоже часто должны были проходить  конвои вражеских транспортов. Разумеется, подлодка двигалась на средних оборотах одного главного дизеля, закачивая в своё нутро под завязку сжатый воздух и заряжая до отказа аккумуляторы,

Едва закончив четвёртую торпедную атаку, подлодка уже готовилась к новой пятой по счёту. Никто на подлодке не знал, где  и когда произойдёт следующая торпедная атака, но каждый твёрдо понимал, что нужно быть готовым к этому в любой момент. И уже в носовом торпедном отсеке последняя имеющаяся там торпеда, конечно с надписью «Гитлеру-Аде…!», перемещалась в освободившийся в последней атаке счастливый первый торпедный аппарат. Скорее всего, именно этой торпеде предстояло последней покинуть подлодку в этом боевом походе, и она естественно заняла самую счастливую торпедную трубу и приняла на себя самую счастливую надпись. Торпедисты в своём страшном деле швыряния во врага кусков смерти, замаскированных красивым и вроде бы невинным словом «торпеда»,  в обнимку с которыми они спали и по соседству с которыми они ели, т.е. жили рядышком весь боевой поход, не могли ни в коем случае побрезговать ни одной даже самой малейшей счастливой приметой. Ведь ставкой в изматывающей каждодневной игре со смертью были их собственные жизни…

Подлодка победительницей уходила не спеша по ночному морю на не очень, конечно, большой скорости, экономя привычно топливо. Топливные танки, конечно, опустели больще чем наполовину, но положение с топливом ещё не стало критическим. И всё-таки торпеды не все ещё использовались, боевой поход продолжался, и топливо следовало приберегать. И подлодка шла на Запад на  уже привычном широком зигзаге, готовясь перехватить любой новый конвой заклятого врага, чтобы в очередной раз всадить в него остающиеся когти-торпеды при условии, что новая добыча не окажется паршивой мелочью не достойной внимания четырёх сотен килограммов советской взрывчатки. Вот только надо было поскорее добраться до квадрата №2 в западной части Балтийского моря, где подходящая добыча должна была водиться в изобилии. И подлодка устремлялась к месту очередного лихого разбоя весь остаток ночи в надводном положении, весь следующий день под водой, ещё ночь опять в надводном положении на экономической скорости и с широким зигзагом и к утру очередного дня она оказалась-таки в нужном квадрате №2 на привычной  дневной глубине 20 метров, чтобы случайно не попасть под удар чужого форштевня и внезапную бомбёжку с самолёта, всплывая под перископ каждые двадцать минут, и перемещаясь по выбранному квадрату широким поисковым челноком.

Командир всё это время пытался давать экипажу хоть какой-то отдых. В ночное время все желающие могли подняться в соответствии с живой очередью в боевую рубку и подышать там холодным свежайшим чистейшим пропитанным морской солью воздухом , текущим из верхнего люка. Конечно,  это удовольствие было быстротечно и продолжалось всего по полчаса. Где-то по этому поводу пренебрежительно фыркнут: «Всего лишь полчаса?», а на подлодке уважительно говорилось: «Целых полчаса!» Потом, разумеется, люди возвращались в свои тесные стальные коробки-отсеки, где с чистым воздухом всегда было плоховато, но уже с продутыми свежим воздухом лёгкими и улучшенным настроением.

Командир серьёзно следил за здоровьем своего экипажа. Каждый день он проходил по всем отсекам, вглядываясь в лица своих моряков. Они, конечно, отъелись за время похода и выглядели упитаннее чем в городе, откуда подлодка вышла в боевой поход. Но, к сожалению, на этих лицах уже начала сказываться усталость. Это не было удивительным: стальной трудно обитаемый отсек не мягкое купе курьерского поезда с обходительными проводницами, ресторанной едой и «жигулёвским» пивом с воблой. Но врач, докладывающий ежедневно командиру о состоянии здоровья экипажа поимённо, утверждал в последний раз, что люди ещё достаточно крепки и по крайней мере на ближайшие двенадцать суток похода их энергии наверняка хватит. Это полностью устраивало командира: он имел три целых надёжных торпеды, топлива на экономическом ходу по крайней мере на 14 суток и здоровье всех своих людей на тот же срок. Всего этого было достаточно, чтобы отыскать и атаковать ещё хотя бы один обязательно большой фашистский транспорт, а если чуточку повезёт, то и два. И командир вёл свою подлодку на встречу с этими немецкими транспортами, чтобы по-русски отправить их на дно.

Теперь главная работа была у акустиков. И они старались! Они непрерывно прослушивали горизонт, но море как нарочно было беззвучным. Даже спокойные волны не мешали поиску чего-то подходящего для атаки, но море было пустым, словно вражеские суда все специально попрятались. Но и подлодка была настойчивой, да и что ей ещё оставалось делать? Ей же при её профессии полагалось прежде всего уметь ждать и ждать. И она ждала, прослушивая непрерывно горизонт и время от времени осматривая его через глаз перископа. Известно, что кто старательно и настойчиво ждёт, тот обязательно дождётся своего. Вот и наш подводный крейсер тоже дождался того, что так долго и настойчиво искал. Это был конвой из крупных транспортов, шедший под очень острым курсовым углом, т.е. почти навстречу подлодке. Акустики были молодцами: услышали его чуть не за десять километров, и это дало подлодке возможность свободно строить нужный маневр для атаки.

Приглашённый вахтенным старпомом к перископу, командир пригляделся к головному транспорту, положил свой любимый корабль поперёк курса конвоя и на самом полном ходу двумя электромоторами стал выводить подлодку на линию движения конвоя, собираясь стать прямо на его пути. И это командиру блестяще удалось, что подтверждало лишний раз его опытность. Перегородив дорогу немцам, он сильно сбавил ход и задержал подлодку в этом положении, пока форштевень головного транспорта почти навис над прячущейся неглубоко подлодкой. Тогда командир поставил свой корабль кормой поперёк курса конвоя и на малых оборотах одного винта стал отводить подлодку в бок, приготовив к бою оба кормовых торпедных аппарата и послав в кормовой торпедный отсек своего дублёра для контроля и надёжного обеспечения торпедного залпа.

В перископ хорошо были видны все транспорта, пересекающие по очереди линию торпедного прицела, не подозревая нисколько что пересекают линию своей смерти, отложенной в данном случае волею командира, пристально разглядывающего их через подводную оптику. В сильную оптику транспорта казались совсем близкими, хоть рукой потрогать. Хорошо были видны блюдца их иллюминаторов, ржавые потёки на бортах, спасательные круги на леерных ограждениях и прочие судовые детали. Впереди шёл самый маленький транспорт, следующие за ним возрастали по тоннажу. На носу каждого по военному времени имелась пушка, калибр которой соответствовал размеру транспорта. Самая большая пушка оказалась на носу замыкающего транспорта, и значит он оказался самым большим. И конечно именно ему должны были достаться кормовые торпеды подлодки. Не стоит наверно и говорить, что скорость конвоя была определена точнёхонько, и упреждение для первого выстрела было высчитано безупречно. При таких условиях промах торпедами исключался. Когда выбранный для отстрела транспорт, не подозревавший разумеется, что ему уже вынесен советским командиром смертный приговор, коснулся своим вертикальным форштевнем линии смерти, командир как и положено проорал в переговорную трубу:

— Аппараты пли-и-и! — растягивая для верности последний звук «и».

 И две кормовые торпеды одна за другой с чётким интервалом четыре секунды без всяких сбоев покинули свои торпедные трубы и на скорости 23м/сек помчались на встречу с выцеленным транспортом. Расстояние до него было не более четырёх сотен метров. Для советских торпед — это плёвая дистанция. Только разбежаться как следует — всего-то каких-то семнадцать секунд бега для смерть несущих чёрных длинных сигар.

Командир не опускал перископ после команды «Пли», как это вообще-то полагалось по инструкции, чтобы атакованный враг не заметил смертельной для себя опасности и не начал лихорадочно отворачивать. Командир приопустил лишь перископ так, что  глаз того почти лёг на поверхность воды и стал время от времени даже обливаться волной, но это не очень мешало наблюдению. А вот головка перископа скорее всего с транспорта стала совершенно не видна. Да, и кому там было смотреть по сторонам: рулевой кроме картушки компаса и кормы впереди идущего мателота совершенно ничего не обязан был видеть; а вахтенному штурману, второму человеку обязательно находящемуся в рулевой рубке, за много часов этой вахты уже до чёртиков надоело, конечно, скучное море вокруг. Да, и чего на него опостылевшего глазеть, если достаточно просто держать нос своего транспорта всегда за кормой, идущего впереди судна, и следить, чтобы расстояние до этой кормы не менялось. Для этого приходилось иногда немного изменять обороты главной машины криком в переговорную трубу: «Машина, прибавить три оборота, — или наоборот, — убавить два оборота!» В общем это было делом нехитрым, и штурман, сидя на высоком табурете с мягким верхом и болтая с рулевым о всякой всячине, чтобы тот не  заснул у штурвала, не выпускал из вида только корму, идущего впереди судна.

А вот командир пристально смотрел, как чуть заметная парогазовая дорожка его торпед тянулась к убиваемому транспорту. Когда форштевень приговорённого транспорта коснулся пузырьковой дорожки, командир непроизвольно напрягся, подбирая живот и затаивая дыхание. Потом на эту же исчезающую дорожку надвинулись носовые грузовые стрелы, и тут же чуть позади их встал хрустальный высоченный столб воды выше мачт транспорта и немного задержался в этом неудобном положении прежде чем опасть. И это был уже смертный приговор торпедированному транспорту, поскольку первая торпеда угодила во второй грузовой трюм.  Полное затопление этого трюма приводило к обязательной гибели всего транспорта за пятнадцать-двадцать минут. Но к этому уже обречённому транспорту мчалась ещё и вторая торпеда с заданным отставанием в четыре секунды. И она тоже точно сделала своё торпедное дело: ударила под кормовые трюмы,  а  вот это уже означало стремительное затопление транспорта всего за пять-шесть минут.

Когда второй высоченный столб воды опал, чтобы доставить удовольствие и опыт от вида тонущего транспорта, командир пригласил всех своих офицеров подняться в рубку, а сам предпочёл сиденье мягкой банки. Те с удовольствием заглядывали по очереди в перископ, и по их восклицаниям было ясно, что тонущий транспорт с остановившимся винтом продвинулся несколько за другими сотоварищами по конвою, неизбежно отставая от них и быстро заваливаясь на продырявленный в двух местах бок. Уцелевшие транспорта дружно повернули поперёк прежнего курса в сторону противоположную повреждённому борту тонущего транспорта и стали уходить от страшного места, не оказывая никакой помощи пострадавшему. И концевой транспорт быстро тонул вместе со всем важным для войны  грузом и со всеми людьми, оказавшимися на своё несчастье на нём.

Командир в этих переживаниях не участвовал. Свежеутопленный транспорт его уже не интересовал, а положение главного на подлодке обязывало думать прежде всего о предстоящем, и он размышлял уже о последней торпеде, оставшейся одиноко в носовом торпедном аппарате. Надо было подыскать и ей достойную цель: и чтобы брутто-тонн было достаточно, и чтобы промахнуться было трудновато, и чтобы от одной торпеды обязательно был транспортный утопленник. Посовещавшись с дублёром, он повёл подлодку к береговой черте на юго-западе Балтики. Там территория была старонемецкой, и немцы тамошние должны быть более расхлябанными. А такое на войне для противника самое оно, и немецкая расхлябанность должна была оказаться полезной для подлодки в её последней торпедной атаке…

Примерно через  сутки, а может и  несколько позже, подлодка оказалась в выбранном командиром месте. Здесь было заметно теплее чем в городе, откуда подлодка выщла в этот сумасшедший боевой поход. Ничего удивительного: тёплый гольфстрим отсюда был намного ближе. Страна Дания тоже находилась рядышком, и командиру очень хотелось побродить вдоль её бережков и испортить датчанам настроение своей последней торпедой, а может и стомиллиметровыми снарядами своего главного калибра. Но командование, отправляя подлодку в боевой поход, намекнуло напоследок, что Данию лучше не трогать.  Дескать, хоть и воюет она, конечно, на стороне фашистской Германии, но сама оккупирована Гитлером и не очень этим довольна. В общем, Данию не стоило тревожить без особой надобности. И командир отодвинул свою подлодку несколько восточнее и стал через перископ оглядывать старонемецкие берега, на которые за всю войну не падал ещё ни один советский снаряд, и близ которых море ещё не вспухало ни разу от взрыва мощной советской торпеды.

Ничего особенного: берег как берег — низковатый, с заливчиками. Кое-где виднелись острые верхи немецких кирх-церквей. И берег тутошний был какой-то невзрачный, и небо над ним  стыло серыми неприятными облаками, и море здешнее отливало тусклой волной. В общем вид в перископ был невесёлый. Но приглашённый взглянуть на Германию, комиссар, заметно волнуясь, восторженно высказался:

— А ведь где-то здесь жили Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Здесь К.Маркс написал свой знаменитый «Манифест коммунистической партии».

— А Ф.Энгельс своё «Происхождение семьи, частной собственности и государства», — выразил своё отношение к наблюдаемой земле командир.

И уже по названиям приведённой литературы чувствовалась принципиальная разница в отношении комиссара и командира к трудам основателей марксизма.

— И чего эти немцы на нас полезли? — продолжил мысль комиссар, — тесно им что ли здесь стало жить? Так берег вроде пустой, людей на нём никаких не видно. Только вон коровы бродят.

Командир был более холоден:

— Пехоте советской сюда ещё шагать и шагать. Наша Красная Армия сейчас только к Днепру подходит, а от русского Днепра до немецкого Одера ещё ой как далеко. И чтобы ускорить хоть на чуть-чуть приход Красной Армии вот сюда, нам с тобой нужно именно здесь потопить что-нибудь значительное, чтобы даже в поганом Берлине про это узнали и поёжились!

В целях экономии топлива он положил свою любимую подлодку на дно с глубиной 25 метров и стал всплывать под перископ только,  когда акустики засекали шумы чужих винтов. Довольно быстро выяснилось, что суда немецкие шли по изобате  20 метров. И это для них было очень разумно: при такой малой глубине подводная атака возможна была только со стороны открытого моря. И фрицевские транспорта, видя постоянно совсем рядышком родной берег с частыми береговыми артбатареями прикрытия на выступающих мысах, чувствовали себя в полной безопасности,  а их судовые команды по этой причине не отличались особой строгостью военной дисциплины. К большому неудовольствию командира вдоль контролируемого им берега проходили только небольшие суда водоизмещением не более 600 брутто-тонн и даже ещё меньше. Это всё был каботажный флот, перебегающий изредка по морю из устья одной речушки в другую. Тратить последнюю торпеду на такую мелочь никак не хотелось. К тому же  при малой длине таких корабликов и их малой осадке единственная торпеда подлодки могла пройти и мимо, т.е. проскочить в подрезах носа и кормы или поднырнуть под неглубоко сидящий в воде киль, а допускать это было никак нельзя. И ещё было острое желание заканчивать боевой поход только серьёзной добычей.

Приходилось опять ждать, что было очень непросто, учитывая значительную усталость экипажа. Но командир упорно ждал, удерживая подлодку на дне почти под трассой немецких судов всё время кроме зарядки аккумуляторов ночью. И ещё он уменьшил глубину хода торпеды с двух метров на один метр, уменьшая тем возможность проскакивания торпеды под килём судна: вряд ли приличного тоннажа транспорт мог иметь осадку всего один метр. И это было для будущей атаки небольшим «плюсом», но это же увеличивало заметность следа торпеды на поверхности, что становилось для будущей атаки уже «минусом». Но командир твёрдо собирался швырнуть торпеду с самого минимально допустимого расстояния до цели, и «минус» заметности не должен был серьёзно сказаться на результате атаки. Допуск на «авось» командиром исключался полностью. Не для того он проломился сюда через десятки минных полос и две противолодочные сети, чтобы допустить в отношении своей драгоценной торпеды хотя бы малейший паршивенький «авось». Пропуская мимо себя очередное фрицевское малотоннажное судно, командир успокаивал своих помощников русской мудростью: «Ничего, будет и на нашей улице праздник!», и снова опускал подлодку на дно форштевнем обязательно в сторону будущей атаки. И упорно отказывался  уходить из выбранного места, не желая расходовать топливо при перемещении в другие районы ожидания.

И он дождался всё-таки своего: всплыв в очередной раз по докладу акустиков под перископ, он увидел судно водоизмещением тысячи на четыре брутто-тонн. Правда, это был лихтер, т.е. морская несамоходная баржа, которую тащил на тросе-буксире мощный паровой буксир; но это была и цель, достойная пуска по ней последней в наличии торпеды. И по переговорным трубам, обгоняя друг друга, промчались жёсткие команды командира, приводя всю подлодку в состояние взведённого курка: «Боевая тревога!», «Торпедная атака!», Носовой аппарат товсь!».

Выполняя волю своего командира, подлодка уверенно пошла поперёк курса, медленно ползущего по изобате 20 метров тандема буксир-лихтер, рассчитывая идеальный «угол встречи» торпеды с целью  в 90 градусов. Выход подлодки в точку торпедного выстрела продолжался совсем недолго: ничто в механизмах не отказало, и никто из экипажа не подвёл. Команда: «Пли-и!» — прозвучала твёрдо и точно по «углу упреждения»; да и весь торпедный треугольник был рассчитан безупречно. Чёрное хищное тело последней торпеды, конечно с надписью «Гитлеру-Аде…!», без малейшей заминки рванулось к цели, оставляя в этот раз на поверхности более обычного заметный след. Это были не только парогазовая дорожка, но и узкий бугорок волны, быстро движущиеся в сторону лихтера. И опытный морской глаз мог понять причину такого вроде бы невинного но смертельно опасного бугорка.

По точному расчету штурмана и старпома торпеда должна была ударить в самую середину (мидель) корпуса судна и затопить его неумолимо прямо на месте торпедирования. Но буксир вдруг стал круто поворачивать к берегу, увлекая за собой и тяжело гружёный по главную ватерлинию лихтер. Наверно кто-то глазастый в рулевой рубке буксира всё-таки увидел набегающий то ли на буксир, то ли на лихтер подозрительный водяной бугорок, усмотрел в этом большую опасность и стал на всякий случай крутить штурвал в сторону берега, пытаясь спасти прежде всего самого себя и свой буксир. Нос лихтера стал понемногу уходить с линии прицеливания торпеды, а вот корма не успела это сделать. И ещё хуже: её по инерции  разворота занесло в сторону набегающей неумолимо торпеды, и та ударила в заднюю половину толстого лихтера в районе кормового трюма.

 Были уже привычный для командира высоченный фонтан воды, разлёты в разные стороны незакреплённых на палубе предметов, судорожная дрожь всего корпуса лихтера, и быстрое оседание его кормы. Здесь оказалось мелковато, и корма лихтера коснулась дна. Буксир яростно, хоть и безуспешно дёргал  за торчащий из воды нос лихтера, пытаясь оттащить буксируемое судно ближе к берегу на более мелкое место и не дать ему затонуть полностью, пока трос не лопнул. Тогда буксир стал делать обороты вокруг тонущего лихтера, вздёрнув угрожающе свою носовую пушку и приготовив кормовые сбрасыватели глубинных бомб, явно готовясь отбиваться от невидимого но опасного врага. Результат торпедной атаки оказался не очень удачным, и виной тому была недостаточная здешняя глубина, не дающая лихтеру уйти под воду, погружаясь на корму почти вертикально. Командир, наблюдая в перископ торчащую из воды носовую половину лихтера и попытки буксира спасти это судно от полного утопления, кривил губы и прикидывал: стоит ли всплывать и добивать лихтер из своих пушек. Но буксир тоже имел порядочную пушку, один удачный снаряд которой мог напрочь лишить подлодку возможности погружаться, т.е. погубить великолепный подводный корабль, стоящий в десять раз дороже паршивого буксира. Стоило ли сейчас рисковать подлодкой?

Мучительно размышляя об этом, командир на всякий случай отводил  свою подлодку в сторону Дании, допуская возможность скорой бомбёжки глубинными бомбами морского участка напротив притопленного лихтера. А бомбить соседнюю территорию в сторону Дании вряд ли немцам даже в голову пришло бы. И он опять не ошибся. Вскоре акустики доложили о приближении немецких сторожевых кораблей сразу с двух сторон: и с запада, и с востока — да ещё и по два с каждой стороны. Примчавшись к месту повреждения своего лихтера, два сторожевика принялись снимать людей с тонущего судна, а другие стали на всякий случай бомбить море напротив этого места. Но оттуда подлодка уже ушла туда, где её противник не удосужился искать.

Вызывав к себе в рубку дублёра и комиссара, командир сам-трём решал: потонет лихтер окончательно сам или его всё-таки следовало бы добить снарядами. Дружно решили, что любой самый небольшой штормик обязательно доканает лихтер. Но вот когда этот самый штормик произойдёт? Конечно, уже поздняя осень, и штормы обязательны, но не станут ли прибежавшие сюда немецкие корабли вместе с буксиром тащить лихтер поближе к берегу на очень мелкое место. И действительно: немцы принялись тащить лихтер к берегу сначала двумя кораблями, а когда это не удалось, то подключили к этому и третий. Рвались от бешеных рывков буксирные тросы. Их заново связывали, спаривали и даже страивали. И опять дёргали изо всех моторных сил лихтер за его нос. От таких рывков нос лихтера всё больше залезал в воду, но сам лихтер то ли не трогался с места вообще, то ли подавался к берегу на сантиметры. Кончилось тем, что все носовые кнехты лихтера , за которые его тянули, были оторваны со своих мест с кусками палубы, и хвататься буксирным тросам стало не за что.

Убедившись, что у фрицев началась бестолковая замятня, командир вызвал обоих механиков и контрольно вопросил их о наличии топлива на подлодке. Их единодушный и оптимистичный ответ оживил командира, и он принял решение задержаться здесь ещё до следующего утра, чтобы поточнее выяснить судьбу торпедированного лихтера: уж больно не хотелось заносить его в список «повреждённых» — командир предпочитал только список «потопленных». И он опять положил подлодку на дно в целях экономии топлива и передышки для экипажа. И она стала ждать следующего утра. Экипаж отдыхал: кто-то спал, кто-то читал, кто-то в шахматы играл — в общем шла обычная жизнь подлодки в режиме донного отдыха. Ночью была зарядка аккумуляторов  и закачка сжатого воздуха — тоже как обычно. Утром хорошо отдохнувшая подлодка вновь подошла к району последнего торпедирования. Командир долго вглядывался через перископ в место, где вчера целая свора мелких кораблей пыталась спасти большой лихтер. Потом довольно ухмыльнулся и пропустил к заветному окуляру комиссара и дублёра. Те полюбовались нужным видом, и первым как и положено высказался комиссар:

— Вроде утонул поганец!

— Точно! Из воды торчит только крыша средней надстройки, да и через ту большая волна перекатывается. Ну и макушка трубы высовывается, да ещё полмачты видно. А вот нос за ночь всё-таки затонул. Наверно, когда вчера дёргали тросами за нос, вода прошла через носовые открытые иллюминаторы в носовые отсеки. Вот нос и наглотался водицы выше главной ватерлинии.

 — Значит, подтверждаете затопление лихтера оба? — прорычал нетерпеливо командир.

— Я, конечно, подтверждаю! — тут же заверил дублёр. А вот комиссар что-то стал медлить, и командир жёстко ткнул в него пальцем:

— А ты, комиссар? Твоё мнение очень важно для доклада дома!

— Подтверждаю, — почему-то нехотя выдавил из себя комиссар и, спросив разрешения, спустился в центральный пост.

 Командир проводил его сожалеющим взглядом: «Не получилось боевой дружбы с комиссаром. Нет, не получилось. А она так была нужна в этом отчаянном боевом походе».

— Обязательно запишите оба с комиссаром в вахтенном журнале ваше мнение о точном потоплении лихтера. И не забудьте поставить свои подписи и дату.

— Страхуешься? — сразу всё просёк дублёр.

— Не без этого, — нехотя подтвердил командир.

— Правильно делаешь! — одобрил дублёр и тоже стал спускаться в центральный пост.

Взглянув ещё раз на последнюю потопленную удачу похода, командир дал команду возвращаться домой. Выполняя этот приказ, подлодка начала  потихоньку отходить от вражеского берега, поворачивая понемногу к востоку, пока её нос не стал смотреть точно на восход солнца. И вдруг оказалось, что это сделано очень своевременно, потому что через малое время начал падать снег, напоминая что уже настоящая поздняя осень, и что самое время возвращаться домой, так как на востоке Финского залива лёд образуется заметно раньше чем у берегов Дании. Поначалу снег как водится был слабеньким, но понемногу усиливался. Когда видимость почти пропала, подлодка всплыла и пошла дальше в надводном положении на экономической скорости одного дизеля, что было намного быстрее чем под водой. В начале ночи подлодка  оказалась уже в таком сильном снегопаде, что с мостика едва был виден её нос. При работающем дизеле аппаратура акустиков была почти бесполезна, хотя те и пытались старательно всё время прослушивать горизонт. И подлодка шла по счислению, ничего не видя перед собой, и не слыша никаких шумов чужих винтов.

И в самую глухомань ночи нос подлодки вдруг резко вздыбился. Под её килём противно проскрежетало железом от самого носа до самой кормы, и всё опять стало тихо. Вахтенные на мостике от такого удара почти все попадали с ног, в носовых отсеках спящие моряки были сброшены с коек. Но подлодка сохранила прежний ход, дизель не заглох, винты не повредились, водотечности в отсеках не обнаружилось, гирокомпасы не вышли из строя — это было результатом очень удачной и надёжной конструкции корпуса. Подлодка потеряла только около метра крепчайшего кованого стального форштевня, что говорило о большой массе и прочности предмета, с которым подлодке пришлось нечаянно столкнуться. Посоветовавшись, командир с помощниками пришли к единодушному выводу, что им выпал очень редкий случай столкновения  с находящейся в надводном положении подводной лодки противника. Вероятно, она или почему-то лежала в дрейфе без хода, или двигалась на самом малом ходу под одним электромотором, чтобы не наскочить на что-либо в условиях отсутствия всякой видимости при сильном снегопаде. Она не производила шума, и её невозможно было обнаружить советским акустикам. Какая судьба приключилась с протараненной чужой подлодкой осталось, конечно, не известно. Но скорее всего она должна была быстренько, буквально за полминуты погибнуть со всем своим экипажем, о чём на советской подлодке никому и в голову не пришло хоть чуть-чуть пожалеть. Этот случай был кратко описан в вахтенном журнале, с указанием времени с точностью до минуты, и отмечен на штурманской карте. Но записать этого предполагаемого утопленника в свой список «потопленных» наша подлодка не имела никакого  права, так как не было ни малейших доказательств такой удачи. Но это не было главным! Главным было то, что наша подлодка сохранила полностью свою способность двигаться и воевать дальше — на флоте это красиво называется «живучесть».

Не сбавив хода ни на чуть, подлодка продолжала идти в снежной ночи вслепую на восток к себе домой. Ей предстояло множество смертельно опасных препятствий, о которых никому не хотелось и думать заранее; и главной из них на этом пути были конечно всё те же противолодочные сети, перегораживавшие Финский залив поперёк от берега до берега. Решаться идти на прорыв через сети вслепую было никак нельзя. Это значило: или нарваться прямёхонько на сторожевой корабль, который (удивившись поначалу такой везухе) с удовольствием расстреляет подлодку в упор; или зацепиться винтами за верхний несущий трос сети и  беспомощно дёргаться взад-вперёд на одном месте (как муха, попавшая в прочную паутину), пока и этом случае опять не расстреляют, прибежавшие к месту вибрации сети ближайшие сторожевики.

И командир сбавил скорость, надеясь на улучшение погоды. И опять ему повезло как везунчику, словно погода сама пошла ему навстречу: снег полностью кончился, видимость стала хорошей раньше, чем подлодка уткнулась в противолодочную сеть. Штурман немедленно секстантом точно определил положение своего корабля и безупречно вывел его к тому самому месту, где подлодка перебралась через клятые сети в первый раз. Тогда она стремилась на Запад,  ещё с полными торпедными трубами, в самое логово проклятого врага, чтобы тот не чувствовал себя в полной безопасности даже у себя на родине. А теперь наоборот подлодка собиралась пройти на Восток к себе домой уже с пустыми торпедными трубами и в ранге многократной победительницы.

Был ясный день, когда она с хорошо заряженными аккумуляторами для длительного пребывания под водой подошла к месту прошлого удачного прыжка через противолодочные сети, собираясь повторить это ближайшей ночью. И было большущей неприятностью увидеть в нужном местечке, что у самого берега на южной стороне Финского залива, бывшем в прошлый раз совершенно пустым и свободным, сразу два больших сторожевых корабля, которые не стояли неподвижно на якорях, а понемногу перемещались вдоль сети туда-сюда, явно готовые к действию по своему сторожевому назначению. Оба корабля держались перед ближней сетью, а не между сетями как обычно, и носы их усиленные серьёзными пушками часто смотрели в сторону запада, словно ждали именно оттуда визитера, желающего пробраться через сети именно здесь.

Командир не знал, да и не мог знать, как и все на его подлодке, что немецкие технари, вынужденные защищаться от серьёзной многолетней подводной опасности, уже разработали и уже стали применять новейшие средства обнаружения подводных лодок. Обычно это были два больших шара диаметром до метра и обязательно из разных металлов по химическому составу. Эти шары устанавливались на общем изолированном основании, не касаясь друг друга. От каждой пары таких шаров тянулся двухжильный провод на берег к чувствительному гальванометру наблюдателя. В солёной морской воде шары разного химического состава образовывали гальваническую пару, и стрелка её гальванометра отклонялась на определённый и постоянный угол. Но когда мимо такого устройства проходила подлодка, её большой металлический корпус воздействовал на общее электрополе пары шаров, и стрелка гальванометра отклонялась уже на больший угол. Зная место установки шаровой чувствительной пары, нетрудно было понять, где находился возмутитель электрического спокойствия, т.е. подводная лодка. Обычно таких чувствительных устройств устанавливалось в одну линию несколько, и место пересечения подлодкой контрольной линии определялось достаточно точно.

Электротехника у немцев работала хорошо и даже безупречно, а вот люди, следящие круглосуточно за стрелками гальванометров, давали сбои. И не мудрено: почти полгода надо было во время дежурства смотреть на гальванометры не моргая — ну, кто это может выдержать? Особенно трудно наблюдателям было ночью: и спать хочется так, что глаза сами собой закрываются, и закрыть эти глаза никак нельзя ни на малейшую минуточку. Конечно, дежурная тёплая комната с надоевшими до чёртиков гальванометрами и их застывшими стрелками — это не мерзкие окопы на восточном фронте, где лилась немецкая кровь, и где немцев даже  убивали; но всё-таки…  В общем, с некоторых пор к одному дежурному ефрейтору в мужских брюках стала наведываться по ночам вояка в юбке. Конечно, это было серьёзнейшим нарушением дисциплины. Но ведь так же поступали и офицеры, ефрейтор видел это сам не один раз. Вот и принялся этот ефрейтор регулярно пересчитывать рёбра у вояки в юбке. Это доставляло большое удовольствие; но только для этого надо было  развернуть вращающийся стул наоборот и повернуться к опостылевшим стрелкам гальванометров затылком. Вот и не заметил однажды, увлечённый ощупыванием женских рёбер, этот дежурный ефрейтор, как стрелка одного гальванометра стала резко отклоняться вправо, т.е. в сторону увеличения показания — это сверхнаглая советская подлодка, прячась в темноте ночи, в надводном положении на электромоторах не слышно для берега как раз проходила середину промежутка между сетями, совершенно  при этом не подозревая, что здесь на дне лежат пары больших шаров, уже почувствовавших близость металла её большого корпуса

Ненормальность поведения стрелки ухитрилась заметить вояка в юбке, сидя на коленях ефрейтора лицом к гальванометрам. Но пока она тыкала пальчиком в сторону ненормального гальванометра, пока ефрейтор соизволил повернуться, стрелка гальванометра уже начала возвращаться в своё нормальное положение. Ефрейтор не сразу сумел выйти из любовного экстаза и оценить правильно поведение шевелящейся стрелки. А когда до него наконец дошло увиденное, он ахнул, сбросил вояку в юбке со своих коленей, вытолкал её за дверь из домика с такой силой, что та плюхнулась от неожиданности на жёсткую землю, и замкнул дверь задвижкой изнутри. Пошарив глазами по дежурке в поисках чего-то лишнего, ефрейтор с ужасом обнаружил на полу то, что никак не могло быть предметом обязательным для дежурной комнаты. И предметом этим оказались женские голубоватые трикотажные трусы, которые никак нельзя было выдать за свои, так как мужскому составу, включая ефрейтора, полагались трусы тёмносиние из простого хлопка. Схватив эту явно женскую принадлежность, ефрейтор опять отомкнул дверь, распахнул её пошире и швырнул опасную находку в сторону её хозяйки, ещё не успевшей толком распрямиться  после падения. Заперев дверь окончательно, ефрейтор пробежал взглядом по всем гальванометрам, убедился в обычной неподвижности их стрелок и стал ждать для себя самого худшего. И в этом он не ошибся!

Приняв кое-как вертикальное положение и потерев как водиться в таких случаях больные места ушибов об уже твёрдую по-осеннему землю, вояка в юбке почувствовала неприятный холодок на самых чувствительных местах своего тела и сочла нужным первым делом натянуть на себя трусы прямо через сапоги. Потом она зло плюнула на дверь тёплой дежурки, откуда  так жёстко и совершенно незаслуженно была выдворена, и побежала с то ли с жалобой, то ли с доносом к начальству. И довольно скоро всё в гарнизоне зашевелилось и задвигалось.

Завыла сирена, объявляя боевую тревогу, побежали из казармы сонные артиллеристы на береговую батарею, прикрывавшую прибрежный участок противолодочных сетей, где не было сторожевых кораблей; заметался в промежутке между бесконечными рядами сетевых буёв луч сильного прожектора. Несколько позже два ближайших к берегу  сторожевых корабля выбрали якоря и на малых оборотах винтов, чтобы не мешать своим акустикам, принялись прослушивать прибрежный участок моря западнее сетей. Действия немцев были в общем правильными но запоздалыми: нарушительница их ночного спокойствия уже шла значительно западнее их поисков в открытую Балтику, в которую она так яростно стремилась, и где она собиралась устроим немцам-гитлеровцам изрядный «сабантуй».

К рассвету переполох в немецком гарнизоне поутих. Его командование не захотело естественно давать этому случаю большую огласку и постаралось всё проделать по возможности тихо. Ефрейтора-ротозея, конечно, быстренько отправили на пугающий его Восточный фронт. Вояке в юбке повезло больше: ей была выражена устная благодарность за важную информацию, и было предложено,  к её удовольствию, переключить своё женское внимание на унтер-офицеров, т.е. её положение в гарнизоне заметно повысилось, и впереди у неё замаячила возможность обслуживания даже офицеров.

Дней пять на море было тихо, и уже немцам начинало казаться, что недавний переполох был напрасен и что волноваться вовсе нечему. Но вот в широкой Балтике прогремели ужасные торпедные залпы, и стало ясно, что заваруха той памятной ночи  была вовсе не случайна, и что скорее всего тогда возле самого-самого берега, где не было сторожевых кораблей, на Запад пыталась прорваться сумасшедшая (а прорываться через совершенно непреодолимые противолодочные сети мог по твёрдому убеждению немцев только сумасшедший) советская подводная лодка.  И похоже это ей тогда удалось. И логично было предположить, что и обратно к себе домой эта подлодка будет прорываться через противолодочные сети в том же самом месте, где ей это уже однажды вроде бы удалось. Этого нельзя было допустить ни в коем случае, и два больших сторожевых корабля переместились из общей сторожевой цепи к самому берегу и встали на стрёме в ожидании советских сумасшедших.

Но командир советской подлодки оказался вовсе не сумасшедшим. Он был, конечно, рисковым временами увлекающимся офицером, но никак не сумасшедшим. Поняв, что два немецких больших сторожевых корабля наглухо закрыли ему прежний проход через противолодочные сети, он не медля устроил малый военный совет вместе с комиссаром, дублёром и старпомом. На повестке был только один очень животрепещущий вопрос:

— Как перескочить через проклятые противолодочные сети?

Оценив по очереди в перископ обстановку, единогласно было решено, что:

— В прежнем месте не пройти никак, и надо поискать другое более подходящее место!

И подлодка, круто развернувшись на север, пошла под водой, экономя сколь можно электроэнергию, вдоль западной сети на расстоянии предельной видимости в перископ, разглядывая старательно сторожевые корабли, отмечая точное положение каждого на карте и уделяя повышенное внимание сторожевикам размером поменьше. А внутри подлодки уже началась тщательная подготовка к отчаянной артиллерийской драке. Часть экипажа опять, уже в который раз, стала перебирать снаряды. Чёткий приказ командира гласил:

— Отобрать безупречных 80 снарядов калибра 100 миллиметров и 160 снарядов калибра 45 миллиметров!

Все снаряды, конечно, старательно проверялись поштучно ещё на базе перед выходом подлодки в боевой поход. И во время самого похода они ещё перепроверялись дополнительно и, значит, были достаточно надёжными. Но всё-таки артиллеристы опять осматривали каждый отбираемый снаряд самым тщательным образом, особое внимание обращая как обычно на стреляющую донную втулку гильзы. Чтобы отсечь любые сомнения в необходимости новой сверхтщательной отборки снарядов, командир жёстко уточнил свой приказ:

— Как для самого последнего и решительного боя!

Такая дополнительная вводная требовала и снаряды отбирать соответственно: ни один из них не должен был подвести ни в коем случае! Ни один! Лишняя смазка снималась, малейший заусенец на гильзе спиливался и заглаживался бархатным напильником, гладкость гильз проверялась ласковым оглаживанием ладоней. Это не было пустым баловством: от тщательности отбора снарядов буквально зависели жизни самих отбирающих снаряды и жизнь всей подлодки. Она ранее очень толково израсходовала своё главное оружие торпеды и теперь готовилась применить для собственной защиты своё артиллерийское оружие.

Командир сам в подготовке к будущему бою почти не участвовал. Большую часть времени он проводил в своей каюте, поднимаясь в боевую рубку к перископу, когда его приглашали поглазеть (в соответствии с его же пожеланием-приказом) на появляющиеся на горизонте группы смежно стоящих небольших сторожевых кораблей. Он отмечал это в своей памяти и иногда говорил:

— Отметить это на карте особо, — и опять возвращался в каюту: командир собирался с силами для предстоящего беспощадного боя.

А его помощники были достаточно опытными, чтобы вести подлодку на север вдоль западной противолодочной сети самостоятельно. У него был отличный экипаж, и контролировать каждое действие каждого моряка не было ни какой необходимости. Он мог гордиться своим экипажем, но нужды в этом не было никакой. Все на подлодке (ну, абсолютно все без исключений) выполняли свои обязанности безупречно, и в этом была её сила.

До северного конца противолодочных сетей за один световой день, идя под водой на экономической скорости, подлодка конечно не смогла добраться. Никто из экипажа этому не удивился. Просто на ночь подлодка отодвинулась от ненавистной сети несколько западнее, спокойно (если это вообще было возможно вблизи от смертельно опасного противника) всплыла, хорошенько провентилировалась и до самого утра накачивалась до отказа сжатым воздухом, заряжалась электроэнергией и даже давала счастливчикам из экипажа возможность по полчасика подышать свежим воздухом. А артрасчёты тщательно проверили целость обеих пушек, поводили их хоботами по горизонту и по вертикали и потренировались в учебной стрельбе в неудобных для этого ночных условиях. Ещё не прозвучала жёсткая команда командира, зовущая всех на смертный бой, но экипаж уже сам настраивался и тщательно готовился к отчаянной драке.

С рассветом, вернувшись опять под водой к вражеской растреклятой сети на расстояние прежней перископной видимости, подлодка пошла дальше на север, продолжая разглядывать непреодолимое вроде бы препятствие. Дойдя до конца его, подлодка повернула назад на юг. Теперь её наблюдатели проверяли и уточняли свои недавние наблюдения. Командира прежде всего интересовали группы смежных небольших сторожевиков, стоящих над большими глубинами, чтобы обеспечить своему кораблю будущую возможность маневрирования на глубине. Командир был очень привередлив: он искал группу из трёх или даже из четырёх, а ещё лучше из пяти  небольших смежных сторожевиков, отстоящих друг от друга как  можно дальше; и чтобы глубина под ними была не меньше 60 метров. Таких мест оказалось совсем немного, и ближе к вечеру командир сделал свой выбор. Этим местом оказалась группа из пяти смежных небольших сторожевиков, дежуривших над глубиной 60 метров согласно карте. Наверняка раньше среди этой группы находился и один большой сторожевик из тех, что были перемещены ближе к берегу туда, где немцами была замечена ненормальность поведения стрелок гальванометров. Отсутствие такого большого корабля сильно ослабляло всю оставшуюся здесь группу сторожевичков и делало именно это место наиболее походящим для прорыва советской подлодки через противолодочные сети на Восток, т.е. к себе домой.

Дальше на юг подлодка уже не пошла, а стала окончательно готовиться к ночному бою. То, что этот бой будет именно глухой осенней тёмной ночью, на подлодке никто не сомневался. На самых малых оборотах одного электромотора, чтобы быть почти бесшумной, подлодка приблизилась к среднему сторожевичку как можно ближе, оставаясь необнаруженной. К перископу были вызваны оба артиллерийских расчёта, которые по очереди долго вглядывались в свою будущую цель, выбирая на ней приметные точки прицеливания и прикидывая высоту наведения перекрестия прицела. Дав всем наглядеться на приговариваемый сторожевик как следует, командир твёрдо провёл инструктаж:

— Мне необязательно топить сторожевик! Но он не должен выстрелить по нам ни одного раза! Наших снарядов не жалеть! Стрелять как можно чаще! Предельно чаще! — командир перевёл дыхание и продолжил:

— Наша подлодка пойдёт слева от сторожевика на расстоянии 250 метров или даже 200 метров! На таком расстоянии нельзя промахнуться самым первым выстрелом! Надо только наводить прицел на верх надстройки, и снаряд обязательно ударит в основание надстройки или в борт! Первыми снарядами разбить в клочья рулевую рубку, потом продырявить машинное отделение! И не допустить никого к носовой пушке! И тогда верх будет наш! — он опять перевёл дыхание и закончил:

— А сторожевика мы осветим и ослепим прожектором!

Тут все в рубке оглянулись на морской прожектор дальнего света, уже снабжённый длинным кабелем с морской штепсельной вилкой на входном конце и уже лежащий под любимой банкой командира. И опять многие удивились предусмотрительности командира, взявшего в боевой поход этот прожектор, в общем-то в обычном боевом походе не очень и нужный. Но сейчас командирский прожектор менял ход будущего боя полностью и ставил подлодку в более выгодное для неё положение.

Наглядевшись на свою будущую жертву, подлодка отошла от неё западнее в зону, где акустики уже не слышали шумы сторожевиков и ещё несколько дальше, чтобы с началом ночи можно было невидимо и неслышно для врага дозарядить аккумуляторы. Днём командир всплывать не стал. Страхуясь от всяких возможных неприятностей, он держал подлодку на глубине, непроницаемой для самых острых взглядов с самолётов-поисковиков обшаривающих море вдоль зоны сетей от южного берега до северного, и на самых малых оборотах одного винта, экономя драгоценную электроэнергию. Винт при этом работал так тихо, что его не было слышно  в центральном посту.

И ещё командир приказал всем, кто не на вахте, отдыхать. И обязательно спать! Следующей ночью сна уже никому долго-долго не предвиделось. И люди пытались честно выполнить этот приказ. Они ложились, кто где мог: на свободные койки, на пустые торпедные стеллажи, в проходах между  электромоторами и  между аккумуляторными батареями. Электрики легли поперёк своих тёплых электромоторов. Это было не очень удобно, но зато можно было согреться. И все пытались заснуть, а вот это было сделать не просто. Проектная автономность такой подлодки типа «С» была один месяц, а точнее ровно 30 суток. И этот срок уже закончился. А это не только пустеющие танки (ёмкости) с топливом, машинным маслом, питьевой водой и прочим. Это не только пустые торпедные трубы и пустеющие провизионки. Это ещё и изношенные люди! Сухопутным людишкам, живущим в отдельных квартирах со всеми удобствами, с центральным отоплением, с газовой или электрической плитой, с потолками под три метра высотой, с огромными форточками и  воздухом с улицы, с огромными дверями, выпускающими в любой момент жильцов на необъятную улицу с необъятным количеством чистейшего воздуха (от глубокой затяжки которым кружится голова), никогда не понять жизни подводников в стальных клетушках (отсеках) почти без воздуха пригодного для нормального дыхания, без солнечного света, в обнимку с дюжиной торпед (взрыв любой из которых переломит подлодку пополам), с сотнями снарядов (каждый из которых был смертельно опасен для подводного корабля).

В этот боевой на подлодку были допущены только наиболее здоровые люди, если это вообще возможно для вымирающего города, пославшего эту подлодку в этот почти невозможный поход. Эти люди были немного подкормлены перед выходом подлодки на Запад, и ещё они хорошо кормились во время самого боевого похода. И всё-таки это были живые смертные люди, и они конечно за время длительного и труднейшего плавания приустали. Нервы у людей поистрепались, и им трудно было быстро заснуть для выполнения приказа командира. Но это всё-таки были СОВЕТСКИЕ люди, и в любом случае они ОБЯЗАТЕЛЬНО должны были БЕЗУПРЕЧНО выполнить свой долг в очередном очень решительном и возможно самом последнем бою.

Желательно конечно было поглядеть на выбранную цель ещё денёк, но ограниченность неумолимо убывающего топлива заставляла командира идти на прорыв уже ближайшей ночью. Едва надвинулась на море по-осеннему ранняя темнота, подлодка всплыла и принялась в ускоренном режиме дозаряжаться электроэнергией и накачиваться свежим сжатым воздухом. Это было уже привычно и закончилось к полуночи. И на одном наиболее тихом электромоторе почти бесшумно подлодка двинулась к ненавистным противолодочным сетям. Вызванные наверх оба артрасчёта принялись быстро и тщательно готовить свои пушки к решительному бою. Они сдёрнули дульные пробки и вылили из склонённых стволов обязательную воду. Открыв затворы, проверили чистоту в каналах стволов. Установив прицелы, поводили  хоботами орудий от левого упора до правого, проверяя работоспособность всех механизмов. Напоследок, клацнув затворами, казённики пушек заглотили по унитарному снаряду; носовая пушка приняла стомиллиметровый осколочнофугасный снаряд, а кормовая артустановка озаботилась сорокапятимиллиметровым зажигательным подарком для врага. И это явно говорило, что командир собирался обязательно зажечь сторожевик для облегчения прицеливания ночью даже в случае нечаянного угасания прожектора. Напоследок каждый артрасчёт разложил на палубе возле своих пушек запасные снаряды, чтобы стрелять как можно быстрее без всяких заминок. У стомиллиметровки легло пятнадцать дополнительных снарядов, а у сорокопятки — тридцать штук. Ещё по столько же было размещено в боевой рубке, т.е. как можно ближе к люку на мостик.

В то же время опытнейший рулевой закрепил в передке мостика на специальной площадке переносной пункт управления вертикальным рулём, т.е. для поворота вправо-влево, и стал управлять подлодкой уже с этого пульта, выполняя прямые приказы, рядом стоящего командира, который не хотел надрываясь кричать в ночи команды рулевому через верхний люк и через всю боевую рубку в центральный пост. Это было приемлемо для  обычной не очень напряжённой обстановки. Но скоротечность близкого морского боя требовала стремительных маневров и безупречности понимания слов командира.

Оказался на мостике и электрик с готовым для немедленной работы прожектором, уже проверенным в центральном посту, и запасной прожекторной лампой за пазухой для исключения любого отказа рабочей ламы. Последними на мостике появились, как лучшие на подлодке стрелки из пулемёта, двое старшин первой статьи с ручными пулемётами Дегтярёва и с четырьмя запасными круглыми дисками на каждый пулемёт. Жёсткий инструктаж командира гласил: когда будет высвечен корабль противника, первый старшина сразу стреляет короткими очередями из четырёх-пяти патронов по каждой живой фигуре, которая будет мелькать на главной палубе или на надстройке. При замолкании первого старшины начинает тут же стрелять второй старшина, а первый будет менять пустой диск на свежий заряженный. В первую очередь им следовало не допустить стрельбу из носовой пушки и из пулемёта на мостике надстройки.

Когда штурман доложил, что до первой линии противолодочных сетей осталось всего четыре километра, командир сбавил ход работающего электромотора до малого, и подлодка пошла дальше ещё более бесшумно. Конечно плескалась волна о стальной борт, конечно из ночи слышалось дыхание моря. Но это были обычные природные звуки, не должные тревожить слух наблюдателя за морем. Акустики напряжённо прослушивали горизонт и услышали наконец звук работающего движка электростанции сторожевика. Это не был звук главного двигателя и его винта; но это был и не природный обычный шумок моря, а звук характерный  для машинного отделения дрейфующего корабля. Сторожевик оказался почти на том же месте, где его наблюдали в перископ ещё днём. Рулевой, выполняя приказ командира, прижал левую педаль рулевого пульта, и подлодка пошла чуть левее шума от сторожевика. А ствол кормового орудия развернулся влево почти до упора на правом борту, сокращая тем время окончательной наводки и первого выстрела. Ну, и пулемётчики положили стволы своих пулемётов на правую сторону козырька мостика и дослали патроны в стволы.

Всё на подлодке напряглось как взведённый пистолет, уже снятый с предохранителя перед самым первым выстрелом и ожидающий только командного лёгкого нажима на спусковой крючок, чтобы разрядиться грохотом выстрела. Оба сигнальщика напряжённо всматривались вперёд и разглядели-таки неясное пятно сторожевика чуть правее носа подлодки. И командир повёл подлодку на бой, рассчитывая проскочить левее сторожевика метрах в двухстах пятидесяти, т.е. вне дальности пистолетного выстрела и автоматного выстрелов, но на дальности эффективной стрельбы своих ручных пулемётов.

Акустики докладывали, что сторожевик всё ещё не запускал свои главные двигатели, словно там почти все непробудно спали. Наверно ему надоело всё лето дрейфовать возле противолодочных сетей, непонятно для чего качаясь на волне. Сейчас волна была как раз слабой и действовала на экипаж расслабляющее, что было выгодно возможному противнику. Но ведь его (этого возможного противника) не было всё лето и всю прошлую зиму. И уже была поздняя осень, и вот-вот должен был начаться ледостав на Финском заливе. А тогда уж ни о каких подлодках-врагах никакой и речи не будет. Тогда будет долгожданный отдых где-нибудь в Дании, а может и во Франции с её прекрасным вином и смазливыми женщинами. И до всех этих удовольствий оставался всего-то  десяток дней, ну самое большее — две недели. Так стоило ли продолжать напрягаться: сигнальщикам пялиться в темноту ночи, акустику слушать всегда пустой горизонт, офицерам, не щадя самих себя, держать жёсткую дисциплину на вверенном им боевом корабле? Конечно, экипаж там состоял из немцев-фашистов-гитлеровцев, но всё-таки это были и люди-человеки. И эти «человеки» прозевали появление советской подлодки.

Когда до сторожевика осталось метров четыреста, командир нагнулся над люком и в сложенные рупором руки прокричал:

— Оба мотора самый полный вперёд! — и добавил ещё, — Дайте с моторов что сможете на четыре минуты!

Убедившись, что винты под кормой взрыли воду как следовало, он разогнулся и крикнул прожектористу:

— Свет! — но парень, прижимавший железо прожектора к груди как большущую ценность, не шевелился словно окоченев. Прыгнув к нему, командир ударом кулака по загривку вывел прожекториста из ступора:

— Включи прожектор, мать-в-перемать! — автор не собирается исследовать пользу русского мата во время отчаянного боя, но на парня это подействовало положительно: он поспешно щёлкнул выключателем, и узкий луч света вырвался за пределы козырька мостика, высветив кусок пустого моря.

Схватив прожекториста за плечи, командир развернул луч света правее режущего волну носа подлодки, и там чётко высветился военный корабль с короткоствольной пушкой на баке главной палубы и надстройкой в её середине. Нос сторожевика был развернут вправо под острым углом к подлодке, и его пушка была хорошо видна. Людей возле неё ещё не было видно, что являлось для подлодки явным плюсом. Стволы обеих пушек подлодки быстро качнулись в сторону надстройки сторожевика и на мгновение замерли в таком положении словно в раздумье: хоть и знали наводчики распрекрасно, что каждая секунда с затяжкой первого выстрела совершенно не допустима, но им всё-таки понадобилась привычная команда на начало стрельбы.

— Огонь! — проорал командир и для верности зло махнул кулаком.

Обе пушки выстрелили почти одновременно, но малая всё-таки как ей и положено по большей скорострельности чуток пораньше. Промахнуться на таком малом расстоянии прямой наводкой было просто нельзя даже первым выстрелом: надо было только навести перекрестие прицела на верхний край надстройки (как и приказывал ранее командир), что и было сделано наводчиками обеих пушек. Малый снаряд ударил сторожевик под настройку в борт чуть выше главной ватерлинии. И тут же более крупный снаряд от носовой пушки продырявил тот же борт несколько выше. Следующая пара снарядов при поднятых наводчиками немного стволах пробила уже стенку надстройки, в которой пряталась рулевая рубка и разорвалась в её нутре, руша там всё и убивая там всех или хотя бы калеча. И сторожевик остался без управления, без радиосвязи и продолжал мрачно качаться на волне большой железной болванкой с неработающими двигателями и без угрожающего шевеления стволов пушки и пулемётов.

Подлодка на форсированных электромоторах продолжала мчаться левее сторожевика, безжалостно всаживая в него снаряд за снарядом. Снаряды поменьше частили в две или три секунды, а те что побольше вылетали из стволов за четыре-пять секунд. Такая скорострельность стрельбы не была удивительной: ведь снаряды лежали под ногами артиллеристов, и заряжающим нужно было только нагнуться за очередным снарядом и кинуть его в казённик. И сразу же грохотал новый выстрел. Экономить снаряды сейчас было бы преступлением: от количества точных выстрелов зависела судьба подлодки в буквальном смысле. В огневом противостоянии решалось: кто сегодня пойдёт на дно морское крабов кормить — сторожевик или подлодка. И тут уже было не до снарядного крохоборства. А в промежутках между частыми снарядными выстрелами можно было услышать ещё и частую пулемётную дробь.

И при этом нельзя было допустить ни одного точного выстрела пушки сторожевика: даже одно единственное попадание в главный корпус подлодки могло оказаться смертельным для неё почти наверняка. Ведь тогда при погружении подлодки вода мощной струёй вольётся через пробитое отверстие под высоким давлением внутрь повреждённого отсека, отшвыривая все затычки, которыми будут пытаться заделать пробоину. На любимой командиром глубине в сорок метров давление струи достигнет четырёх атмосфер, т.е. четырёх килограмм на квадратный сантиметр. Блокировать такое давление изнутри вряд ли будет возможно, и повреждённый отсек затопится почти полностью. Останется только в самом верху отсека небольшая воздушная подушка сжатого воздуха, в которой ещё некоторое время будут торчать головы людей, не покинувших как и положено заливаемый отсек, до последней возможности спасавших свой корабль при наглухо закрытых люках в соседние отсеки и широко раскрытыми ртами вылавливающих последние крохи быстро убывающего кислорода.

Но самого командира судьба этого сторожевика уже не очень волновала. Ему предстояло самое трудное: прыжок через первую противолодочную сеть, не изуродовав при этом свои драгоценные винты и не запутав их в сетевых тросах. И сделать это должен был именно командир и никто больше. Это на подлодке понимали все и крепко надеялись на опыт своего командира, на его лихость и его везучесть. Да-да, и на везучесть тоже: везучесть в жестокой моряцкой службе — не последнее дело! Прижавшись к левой стенке козырька мостика, чтобы не мешать остальным наблюдать за морем, освещать уже пылавший безответный сторожевик и стрелять по нему из пушек и пулемётов, командир пристально вглядывался в кусок моря перед носом его подлодки. Луч прожектора уже смотрел в правый задний сектор, продолжая высвечивать горящий и оседающий на корму сторожевик. Хотя световой пучок был направлен не вперёд, куда вглядывался сейчас командир, но всё-таки и впереди было достаточно светло за счёт рассеивания света.

Обе пушки, развернув свои стволы вправо продолжали добивать сторожевик, не давая остатку команды того ни единой секунды на противодействие. Но командир даже не вздрагивал при каждом новом выстреле, а только смаргивал глазами, что почти не мешало ему высматривать лучшее место для преодоления первой сети. На всякий случай он развернул прожектор вперёд, и пушки продолжали стрельбу, выцеливая костёр сторожевика. Когда луч прожектора, разворачиваясь влево, промчался по темноте моря, что-то вроде бы коротко чуть-чуть высветилось где-то в отдалении справа, и это очень не понравилось командиру. Но он был занят сейчас очень важным вопросом: выбором единственно правильного места для прыжка через верхний трос сети. Быстро разглядев большие и мрачные в ночи поплавки, он выбрал промежуток между двумя соседними поплавками немного правее курса подлодки и проорал в ухо рулевому, указывая для верности рукой:

— Держи туда! По серёдке!

— Есть туда! — ответствовал тут же рулевой, прекрасно поняв командира.

 Он быстро прижал на короткое время правую педаль пульта, и нос подлодки подался немного вправо и нацелился точно на середину выбранного промежутка между поплавками: там верхний трос сети был приопущен поглубже в воду, и именно там легче было преодолеть проклятую сеть. Одновременно доворот подлодки вправо обеспечивал возможность продолжения стрельбы из носового орудия, так как его допустимый угол поворота до правого упора немного увеличился: командир учёл и эту полезную для боя малость. Он вцепился взглядом в быстро приближающуюся сеть, и когда скошенный нос его корабля почти навис над сетью, проорал в люк:

— Оба мотора стоп! — услышал снизу чёткое мгновенное подтверждение, — Есть оба стоп! — и кинулся обратно к левой стороне козырька.

Наклонный форштевень подлодки набежал на линию сети, подмял её верхний трос под себя, и тот заскользил под килём подлодки. Инерция подлодки была большой, и она в шесть секунд проелозила своим днищем по верху троса. Увидев, что линия первой сети осталась за кормой, командир опять проорал в люк:

— Оба мотора самый полный вперёд! — и опять добавил, — Дайте, что можете ещё на две минуты!

Оба мотора взвыли от перегрузки, и подлодка помчалась ко второй опасной преграде. Всего каких-то двести метров; при скорости в двадцать узлов — это всего на двадцать секунд стремительного хода, т.е. всего лишь на треть одной минутки. Сущий пустяк, если ничего не будет мешать. Вот именно: если ничто не будет мешать этому. За эти коротенькие секунды командир успел указать рулевому середину выбранного им участка между поплавками второй сети, и тот левым клавишем довернул подлодку немного левее. При этом носовое орудие упёрлось в ограничитель поворота вправо, не позволяющий нечаянно в горячке стрельбы всадить снаряд в свою же высокую рубку, и замолчало. Заднее же орудие продолжало добивать горящий сторожевик, получая  снаряды уже из боевой рубки, где заранее были приготовлены резервные снаряды. И это не сильно замедлило темп стрельбы.

 Но главным в этой напряжённой заварухе было сообщение акустиков о приближающихся шумах с правого борта. Скорее всего это были шумы, мелькнувшего неясно на мгновение менее минуты назад в луче прожектора ближайшего  справа сторожевика, уже мчавшегося к месту боя, имея ориентирами мечущийся луч прожектора, частые вспышки пушечных выстрелов и костёр на воде. Наверно на этом приближающемся сторожевике не отчётливо понимали, что это горит их сотоварищ, но они торопились к месту боя на максимальных оборотах своего двигателя. В темноте осенней ночи там конечно не могли издали разобраться, что происходит на соседнем участке охраны сетей; но спешили согласно инструкции выяснить это и, если понадобится, принять самое активное участие в бою. Этот сторожевик был поменьше размером своего гибнущего соседа; у него даже не было пушки, а один только крупнокалиберный пулемёт. Но бронебойные пули того тоже могли серьёзно повредить корпус подлодки. Особенно это было опасно для наружного тонкостенного корпуса. В междукорпусном пространстве, конечно, никогда не было и не могло быть людей. Но там было сколько угодно деталей и узлов жизненно важных для плавания подлодки, и повреждение хотя бы части их могло сделать невозможным погружение всей подлодки.

На дрейфовавшем большую часть ночи втором сторожевике, конечно, в «собачью вахту» почти все дремали кроме одного сигнальщика-наблюдателя. Вот этот-то сигнальщик, зевнув от скуки в очередной раз, всё-таки заметил где-то у самого горизонта в зоне дежурства соседнего сторожевика что-то неладное и поступил согласно инструкции, т.е. растолкал старшего на вахте. Тот, проморгавшись в свою очередь, разбудил капитана сторожевика. На все эти действия ушли какие-то секунды. Капитан, прежде чем подняться на мостик или хотя бы в рубку, проверил свежесть своего подворотничка и протёр лицо одеколоном: надо же было выглядеть перед командой своего корабля свежим и подтянутым. На это вновь ушли новые секунды. Появившись в рубке в облаке сильного одеколона, он некоторое время изучал в бинокль (конечно цейсовский, хотя правильнее говорить «цайсовский»). Потом он приказал запустить главный двигатель и поставил ручку машинного телеграфа на «самый полный вперёд». А секунды-то шли! В машинном отделении, отрепетовав сигнал машинного телеграфа, мотористы запустили двигатель согласно инструкции, т.е. разогревали его из холодного состояния сначала на малых оборотах, постепенно увеличивая их, пока те не стали соответствовать «самым полным». Только тогда нос корабля приподнялся, и вокруг форштевня появились пенные развороты — признаки большой скорости. На все эти инструкционные моменты ушли многие секунды, и когда второй сторожевичок разогнался наконец-то до своей максимальной скорости, бой между подлодкой и первым сторожевиком уже заканчивался. И спешивший к этому месту второй сторожевик уже не успевал, т.е. говоря по-русски: успевал только к «шапошному разбору».

Реагировать на шумы справа было сразу невозможно: нос подлодки уже набегал на верхний трос второй сети, и командир опять прокричал в нутро подлодки:

— Оба мотора стоп!

Пока трос скользил по килю, винты успели опять замереть, и трос сети остался за кормой, опять не повредив крепкую сталь винтов и не намотавшись на них.

— Бери левее! — прорычал командир рулевому, так предусмотрительно поднятому им же на мостик, и указал рукой желательное направление примерно на двадцать градусов правее сети.

Страсть как хотелось конечно уходить  побыстрее от поганой сети на Восток в сторону дома, но  делать это сразу было никак нельзя, потому что оставалось совершенно не известно на каком отстоянии от второй, только что преодолённой противолодочной сети, находилась кромка ближнего минного поля. Может до неё был целый километр, может и вдвое меньше, а может и всего-то метров четыреста. Ещё меньше вряд ли: надо же было где-то безопасно крутиться немецким кораблям охраны сети, не боясь подорваться на собственной немецкой мине.

Но прежде чем соваться в минное поле, надо было суметь ещё нырнуть под воду на глубину в сорок метров и при этом не подорваться на донных минах, которые наверняка набросаны вдоль противолодочной сети на глубинах больших сорока метров, т.е. глубже нижней кромки сети. И командир отводил свою подлодку от сети, хоть и под небольшим углом к ней, чтобы чувствительный элемент длинной стальной бочки донной мины не мог сработать на шум винтов или на магнитное поле подлодки (или и на то, и на другое вместе взятые), если бы она оказалась на большой глубине вблизи сети, т.е. рядом с донной миной. Тогда сжатый воздух мины рванулся бы в большой объём камеры всплытия, вытесняя оттуда воду; мина начала бы всплывать перед носом подлодки, и был бы обязательный подрыв её на заряде взрывчатки донной напасти, мощь которого могла переломить подлодку надвое. На базе конечно долго бы надеялись на возвращение подлодки. И только месяца через три после её бесследного исчезновения родныё пропавшего экипажа стали бы получать «похоронки» типа «погиб при исполнении служебных обязанностей» — очень не весёлая перспектива, но к сожалению обычная для бродящих в боевых походах подводников.

Но более страшной опасностью именно сейчас становился стремительно приближающийся второй сторожевик. И до его прибега надо было занырнуть под воду  хотя бы на двадцать метров, оставаясь не замеченной, и убраться с дороги сторожевика хоть немного в сторону, чтобы не попасть под первую (самую опасную) серию глубинных бомб, которые обязательно посыплются в воду по души советских подводников.  Убедившись, что нос подлодки стал подаваться в нужную сторону, командир скомандовал вниз:

— Оба самый полный вперёд! Дайте оборотов сколько сможете на четыре минуты!

И тут же толкнул прожекториста к люку:

— Гаси и вниз!

И сразу всем артиллеристам:

— Орудия на ноль! Лишние снаряды за борт! Быстрее! Быстрее! Пулемётчики тоже вниз!

Лишние снаряды плюхались в воду возле самых бортов и с брызгами исчезали из глаз. Они все были очень хорошими и тщательно отобранными эти снаряды, но времени на их осторожное опускание в рубку не было никакого: акустики уже докладывали, что шумы винтов чужого корабля быстро приближались и уже совсем рядом. Нос подлодки ещё не принял желательное для командира положение, но враг, визжащий в наушниках акустиков винтами, был уже так близок, что командир приказал:

— Все вниз! Срочное погружение!

Люди с мостика тренированно, почти не толкаясь, кидали свои тела в узкий люк, стоя на плечах друг друга и дублируя команду на погружение для центрального поста. Подлодка стала зарываться носом в воду, последним со своим переносным рулевым пультом, стравливая впереди себя в люк путающийся в таких случаях соединительный кабель, покидал мостик рулевой. Командир в последний раз взглянул на нос подлодки уже сунувшийся в пенную воду почти до рубки и стоящий косо к противолодочной сети градусов в тридцать, и сам опустил ноги в люк, чувствуя под ними голову и плечи рулевого. Закрывая люк, командир краем глаза успел увидеть, как рубочный козырёк изуродовался трассой дыр от бронебойных пуль крупнокалиберного пулемёта.

«Хрен с ним с козырьком! — кратко подумал командир, — лишь бы корпус не продырявило», — и уже для всех прокричал:

— Ныряй на сорок метров! На подлодке полная тишина!

Цистерны быстрого погружения жадно заглатывали воду, опущенные вниз плоскости горизонтальных рулей тоже ускоренно загоняли подлодку в глубину. Уже отчётливо стал слышен во всех отсеках через толщу воды звон винта немецкого сторожевика. Но новой длинной и точной пулемётной очереди по корпусу подлодки почему-то не последовало. То ли у немцев заело пулемёт, что на войне иногда случается и почему-то чаще всего при очень важной стрельбе, то ли пулемётчика ослепили дульные вспышки первой очереди, и пока зрение у него восстанавливалось, неясно видимый в темноте силуэт рубки исчез под водой. В этом случае подлодке сильно повезло, но ведь давно известно, что везёт чаще всего смелым, отчаянным и особенно умелым.

На море стояла глухая осенняя тёмная ночь. Люди на том сторожевике конечно видели сетевые поплавки и хорошо ориентировались между сетью и кромкой минного поля. Но когда погас свет прожектора подлодки, и её корпус растворился в темноте моря, для сторожевика запомнилось только направление на место, где погас прожектор, и где подлодка начала  погружаться в воду. Набег на подлодку в упор не удался, и пришлось стрелять из пулемёта с неблизкого расстояния. На сторожевике даже не поняли: удалось ли попасть в подлодку хоть как-то. Вот если бы у сторожевика была пушка да покрупнее, тогда был бы с ненавистной русской подлодкой совсем другой разговор.  Но большие  сторожевики с большими пушками были перемещены в другое место. Почти всё лето дежурили они именно здесь, а совсем недавно их как нарочно приказали передвинуть куда-то ближе к южному берегу. И подлая русская подлодка появилась именно там, где её совсем не ждали, и где пушки были не на каждом сторожевике. Нет, не зря говорят, что нет на свете людей хитрее русских «иванов». Ну, что вот дальше-то делать? Стрелять-то стало не по кому!

Но было, было у, мчашегося на сверхоборотах своего винта к месту исчезновения подлодки,  сторожевика кроме крупнокалиберного пулемёта и другое очень страшное для подлодки оружие, называемое глубинными бомбами. Соответственно небольшим размерам сторожевика и глубинные бомбы на его кормовых бомбосбрасывателях были не ахти каких размеров: невзрачные бочоночки размером с небольшие вёдра, но  с простенькими взрывателями в плоских торцах. Взрыватели эти были давно настроены, как и  положено по инструкции, на  двадцать метров глубины. Изменить сейчас в ночи эти настройки на бешеной скорости корабля, когда брызги от винта летели аж на корму, не было никакой возможности. И нужно было только как можно быстрее оказаться на месте погружения русских «иванов» и дёрнуть ручку бомбосбрасывателя. Тогда   по наклону в воду скатятся два или три бочоночка глубинных бомб. Набитые взрывчаткой до отказа они быстренько пойдут вниз, а там на двадцати метрах глубины  сработают их взрыватели, и море содрогнётся от оглушительных подводных взрывов.  И поганым «иванам», уже спрятавшимся на глубине от наказания пушками и пулемётами, будет и там очень и очень плохо: вроде рыбы, которую глушат взрывчаткой. А если немецкая глубинная бомба упадёт прямо на корпус подлодки, то в нём будет проделана дырища такого размера, что подлодка обязательно захлебнётся водой и провалится на дно морское  навсегда. Вот только для этого надо сбросить бочонки-бомбы точнёхонько над, крадущейся где-то в морской пучине и пытающейся уйти от справедливого наказания, подлодкой. Но тёмной ночью как нарочно плохо видно, да и акустик при больших оборотах своего двигателя как правило под водой почти ничего не слышит: и попасть точно в русскую подлодку не простое дело. А потопить русского «ивана» так хотелось: ведь с самой весны ждали такого случая, а его всё не было и не было — и вот теперь…

Глубина погружения подлодки нарастала не так быстро, как хотелось бы командиру, не отрывавшему взгляда от циферблата глубиномера. Ему надо было, как ни странно, побыстрее спрятать свой корабль от смертельно опасных глубинных бомб, которые вот-вот обязательно посыплются сверху, в другом тоже смертельно опасном месте, т.е. среди минрепов ближайшего минного поля. Но туда следовало заходить на большой глубине (лучше на любимых  сорока метрах). А вот этих-то позарез нужных сорока метров глубины пока ещё не было: стрелка глубиномера только-только, не спеша идя вправо, коснулась жирного числа 20. При такой глубине погружения соваться в минное поле было смерти подобно. А набирать нужную глубину, идя курсом девяносто градусов, т.е. прямо на Восток, можно было не успеть до встречи с минным полем: ну, кто же знает, где эта самая кромка — может до неё целых полтора километра, а может и всего полтораста метров. На дистанции полтораста метров погрузиться на сорок метров, двигаясь самым полным ходом двумя винтами, было конечно совершенно невозможно. Вот почему командир, удачно перепрыгнув через вторую сеть, направил свою подлодку, не прямо в сторону близкого и желательного минного поля, а повернул её косо к поплавкам сети, собираясь, идя между сетью и минным полем, нырнуть поглубже в воду, а там уже где-то на сорока метрах глубины нырнуть в промежутки между минрепами.

Но надо было ещё и уйти с курса набега уже близкого сторожевика, и командир крикнул в переговорную трубу:

— Перо руля право восемь!

Это не было крутым поворотом прямо в минное поле: при крутом повороте подлодка практически оставалась бы на одном месте и могла бы попасть под первый же удар глубинных бомб. А сейчас она послушно продолжила разворот в сторону минного поля по большому радиусу, что должно было помешать атакующему сторожевику накрыть подлодку первым же сбросом глубинных бомб. И это оправдало себя полностью: первые три бомбы разорвались одна за другой метрах в ста за кормой подлодки, т.е. сторожевик в первой атаке промахнулся. А ведь самая первая бомбёжка бывала как правило самой опасной. Не сомневаясь, что сторожевик вот–вот заглушит свой двигатель, чтобы хорошенько прослушать водную пучину, командир скомандовал механикам:

— Левый стоп! Правый самый малый вперёд!

Он оставлял в работе именно правый электромотор и именно правый винт, поскольку именно на этом электромоторе и на самых малых оборотах его подлодка шумела менее всего. А теперь малошумность (а полная бесшумность технически не возможна) становилась для подлодки жизненно важным вопросом. Глубиномер показывал пока чуть-чуть больше тридцати метров, и командир не поворачивал строго на Восток, оттягивая момент прикосновения борта к первому минрепу. Была у него надежда, что почти бесшумная подлодка не будет услышана сторожевиком, и тот опять бросит свои бомбы мимо. На это уйдут новые секунды времени, и глубиномер покажет наконец-то нужные если не точно сорок метров глубины, то уж что-то близкое к этому наверняка. Вот тогда-то...

В этот момент сторожевик сорвался с места раздумья и кинулся в сторону подлодки. На ней все задрали свои подбородки к подволоку, и всё замерло в ожидании неизбежной бомбёжки. И она неумолимо произошла: четыре глубинные бомбы рванули морскую глубину значительно ближе чем в первый раз. И всё-таки сторожевик опять промахнулся: бомбы взорвались хоть и близко, но всё же опять за кормой и уже несколько выше. Подлодку тряхнуло изрядно, но не смертельно: ни один прибор не вышел из строя, даже основной свет не отключался.

— Курс девяносто! — скомандовал командир, будучи уверенным, что к моменту встречи с первым минрепом подлодка уже окажется на глубине в сорок метров.

Отскочив по инерции от подлодки метров на двести пятьдесят, сторожевик опять замер, прослушивая обманчивую тишину моря. Несомненно, акустика у немцев было хорошая, а может и отличная, потому что сторожевик опять сорвался с места и помчался уже точнёхонько на подлодку. Новая большая серия глубинных бомб накрыла подлодку, но взорвалась уже над ней, ни разу не ударив в сам корпус, Подлодку сильно встряхнуло, погас основной свет, но автоматически включился аварийный, разбились стёкла некоторых светильников, часть экипажа получила синяки от ударов о стальные предметы. И самое главное: остановился винт! Механик лично кинулся к посту движения, крутнул маховик правого реостата движения влево до упора, рванул ручку правого батарейного автомата вниз до упора и пять вверх тоже до упора, замыкая его главные контакты, и плавно повернул маховик того же реостата на риску «самый малый ход». Вывернув голову в сторону кормы, механик увидел, что правый гребной вал уже крутиться по часовой стрелке соответственно «самому малому вперёд», и значит невидимый отсюда винт тоже крутится как задано. Всё прошло так быстро и точно, что подводный корабль даже не потерял способности двигаться. Корпуса аккумуляторов не полопались, кислота из них не вылилась, важные приборы не вышли из строя. Даже гирокомпас сохранил работоспособность и показывал курс достаточно точно, что было нужно для подлодки позарез. А глубиномер показывал уже сорок метров глубины, вот почему взрывы бомб на двадцати метрах не смогли серьёзно повредить подлодку — и опять командир оказался прав, опуская корабль на сорок метров.

Хоть и медленно, но подлодка продолжала приближаться к кромке так нужного сейчас минного поля, и следующая серия страшных бомб легла уже не только выше, но и позади подлодки, не причинив ей ни малейшего вреда, хотя взрывы бомб конечно людям в отсеках радости никакой не доставили. Однако взрывы всех бомб последней серии именно за кормой навели опытного командира  на мысль, что спасительное от сторожевика минное поле уже совсем близко, и немцы к нему приближаться тёмной ночью побаиваются. Но это было только предположение, хотя и очень-очень желательное. А вот когда и следующая серия бомб с противнейшим грохотом легла опять за кормой подлодки да ещё и дальше от неё, командир окончательно убедился в своей догадке и нагло увеличил скорость до «малого правым винтом», уже не очень заботясь о полной бесшумности. Больше увеличивать скорость было никак нельзя: большая скорость была не допустима для встречи с минным полем. После этого немец перестал швырять бомбы в воду и только метался, визжа винтом, где-то позади подлодки. То ли у него кончились все глубинные бомбы (ведь запас бомб не бесконечен, а сам сторожевичок был небольшим), то ли не хотел рисковать собой, залезая на минное поле.

И точно: вскоре из носового отсека громко доложили давно ожидаемое:

— Минреп по правому борту!

— Принято! — обрадовано отреагировал командир, но не стал менять курс, твёрдо надеясь на правильно выбранную глубину, — Правый стоп! Левый малый вперёд!

И все стали ждать, когда кончится противнейший дребезжащий звук, перемещающийся вдоль борта к корме. Пройдя самый оттопыренный участок борта, минреп оторвался от него и перестал давить на нервы экипажу. Вообще-то этот дребезг-скрежет на подлодке много раз уже слышали немного больше месяца назад, но по-видимому привыкнуть к этому противнейшему зуду невозможно. Уж больно ужасные рогатые шары висели на верхних концах минрепов недалеко от поверхности воды. Раздави подлодка хотя бы один свинцовый рог такого шара, и страшный взрыв разорвал бы её борт. И никто бы не спасся, и точного места гибели подлодки на базе никогда бы не узнали. Разве что через десятки лет какие-то водолазы-исследователи дна случайно наткнуться на валяющиеся в иле и едва видимые обломки, в которых трудно будет узнать некогда сильный боевой корабль, наводивший в боевых походах ужас на врага. И не будет среди обломков ни малейших признаков экипажа, т.е. людей, которые когда-то обнимались с торпедами, бросали в казённики пушек снаряды, заглядывали в оптику перископа, ели, спали и дышали плохим воздухом в отсеках — в общем честно исполняли свой моряцкий долг. Представлять себе такую перспективу никому не хотелось. Но именно это обязательно ожидало подлодку при её подрыве на мине любой системы. И именно поэтому подлодка кралась на самой безопасной для неё глубине, тихо раздвигая черноту подводной глубины и брезгливо стряхивая  со своих бортов минрепы всех систем и вариантов. И постоянно действующим и жестоким мозгом подлодки был бессменно её командир.

Минут через шесть подлодка опять коснулась минрепа и опять левым бортом, и потому менять в работе винты не понадобилось. Но  опять был противнейшый дребезг вдоль почти всего борта, и опять рогатый шар мины не смог дотянуться до корпуса подлодки, лопнуть с оглушительным грохотом и отправить её навечно валяться на дне: глубина хода подлодки была выбрана идеально. Третий минреп потревожил уже правый борт, и пришлось, остановив левый винт, опять перейти опять на правый. После расхождения с третьим минрепом командир приказал:

— Штурман, курс на зону нашего первого отдыха среди минных полей! К самой её серёдке, чтобы до ближайшей мины оттуда было как можно дальше!

Штурман тут же провёл по линейке на карте линию нового курса, приложил к линейке транспортир и назвал рулевому новый курс. И подлодка, потихоньку развернувшись в нужную сторону, пошла к месту возможного всплытия следующей глухой ночью. Каждая встреча с новым минрепом обязательно уже привычно отмечалась на карте крестиком с указанием точного времени этого события. До ближайшей родной базы хода по бесчисленным минным полям, с обязательной многочасовой зарядкой аккумуляторов (а может и с двумя такими зарядками) было не меньше двух с половиной, а может и всех трёх суток. Выдержать такую длительную вахту одному человеку было конечно невозможно. И командир на полтора часа движения среди минрепов поставил вместо себя для возобновления утраченного опыта вахтенным своего дублёра, а на вторые полтора часа своего старпома, всё время контролируя каждую их команду, готовый в ююбой момент вмешаться. После этого он оставил старшим на вахте своего дублёра с заменой его через положенное время на старпома, а сам ушёл отдыхать в свою каюту. Шторку он конечно полностью не прикрыл. Устроившись поудобнее на койке, он поставил себе на живот какую-то книгу, не очень заботясь вверх ногами или нормально встала она. И уже через какие-то четверть часа все на подлодке знали, что командир читает книгу, и значит…

На пути в базу подлодку ждали ещё сотни смертельных опасностей: ужасные донные мины, противолодочные сети-ловушки, обычные якорные и якорные противолодочные мины. Этих мерзостей в Финском заливе было буквально без числа. Не сумев захватить весь Финский залив и его главный город Ленинград, немцы-гитлеровцы постарались сделать совершенно невозможным любое плавание на всей его территории, и в этом вопросе превзошли всё мыслимое. Советские моряки, имея ввиду огромное количество всевозможных мин в Финском заливе, называли его между собой «суп с клёцками».

Пройти среди этих тысяч смертельных «клёцек»  в Ленинград и не подорваться при этом было невозможно даже теоретически. Но командир проделал это уже один раз, когда прорывался через все ловушки от родного Ленинграда. И теперь он должен был сделать это вторично, прорываясь уже в обратную сторону к любимому Ленинграду. Опыт в этом страшном деле уже был огромный, и командир всерьёз надеялся на успех и своё везение. Да, и что ему ещё оставалось? Не бродить же по открытой Балтике, пока в дизелях не сгорит последняя капля соляра? Ну, а потом-то что? Плен, концлагерь, расстрел? Вопрос такой перед советскими моряками-подводниеами даже не стоял. Вот и кралась сейчас русская эска тихо-тихо и медленно-меленно, раздвигая своим носом частые минрепы к зоне возможной зарядки аккумуляторов.

Прикосновение к каждому новому минрепу тут же улавливалось во всех отсеках. Улавливал это и дремавший командир и, выныривая из вязкой дрёмы, он мучительно вслушивался в команды своих помощников из центрального поста и, подбирая инстиктивно живот и сжимая кулаки, следил за маневрами своего корабля. Когда подлодка избавлялась от очередного противного скрежета минрепа, живот расслаблялся, кулаки разжимались, и дрёма снова обволакивала командира до нового прикосновения к очередному минрепу.

Книга при этом всё ещё торчком стояла на командирском животе, шевелясь в такт сжатиям и распрямлениям того, оставаясь в раскрытом положении. Проходящие время от времени мимо неплотно закрытой каюты командира, моряки, конечно, обязательно скашивали глаза туда и, замечая книгу в читаемом положении, убеждались лишний раз сами и убеждали потом всех других, что «ВСЁ В ПОРЯДКЕ!»…