День рождения

Маша проснулась на рассвете от наполнившего всё её существо беспокойства, пришедшего непонятно отчего и откуда. Весь дом был объят каким-то необъяснимым шумом, движением, едва различимым гулом, выражающим это самое беспокойство: скрипы, сдержанные стуки дверей, вздохи, тихие испуганные восклицания и всхлипы… «Что это? Что такое?», – забилась, затрепетала в мозгу мысль, передающая сигналы тревоги в кровь, которая тут же застучала в висках. Маша села на постели, почувствовала частые упругие толчки ребёнка в животе, протянула руку к будильнику на тумбочке, поднесла его к лицу. «Пятый час, всего-то! В чём же дело?» Она встала, накинула халатик из ситца и, поёживаясь от утреннего воздуха, лившегося в открытую форточку, выглянула за дверь. Из других дверей длинного коридора их коммунальной квартиры выглядывали такие же встрёпанные, растерянные лица жён комсостава. Маша ничего не успела спросить, а уже, словно из воздуха, из нитей взглядов и звуков голосов соткалось бьющее по сознанию лютым страхом слово «война». Маша подошла к Екатерине Андреевне, вышедшей из комнаты и прикуривавшей у окна папиросу. Руки капитанши дрожали.
— Екатерина Андреевна, это правда?
— Правда, Маша, правда, – горестно вздохнула она, поджала скорбно губы, – не ждали, не гадали! –произнесла с какой-то скрытой усмешкой, – а они напали.
— Кто?
— Немцы, милая.
— Так у нас же…
— А, договор! Ну да. Твой-то в командировке? В Бресте? Охо-хо-о-о, – вздохнула так, что Маше стало остро тоскливо. – Собирай вещи, Маша, обещают нас вывезти. Эвакуировать, – произнесла она незнакомое резкое, как приговор, слово.
Маша вернулась к себе, начала что-то собирать, не соображая, что делает. Её трясло как в лихорадке, а губы сохли. Она заставила себя сесть и подумать. Саша в Бресте, а Брест фактически захвачен. Но ведь точно никто ничего не знает, значит, не надо, нельзя думать о плохом, о самом страшном. Собрать вещи – легко сказать! Что брать, сколько? Прежде всего, еда, питьё, ведь неизвестно, сколько будут они в дороге, а ей нельзя голодать, рожать скоро. Надо положить аптечку и детские вещи: пелёнки, одеяльце, распашонки… Кофту тёплую для себя, плащик, ботики… Навязала узел, еду в рюкзачок сложила, посмотрела на часы –  скоро семь,  а никто никого не зовёт. Вышла на общую кухню, там женщины собрались, ничего не знают. Маша выпила чаю с молоком, остальное молоко в бутылку слила, водой кипячёной  бутыль с закручивающейся пробкой наполнила… Вдруг влетела в кухню Наташа рыженькая, жена лейтенанта Володина, голубые глаза навыкате, лицо красное, растерянное.
— Женщины, не будет машин! Солдат погрузили на те, что были. Нам надо бежать из городка, здесь же военный объект, его в первую очередь бомбить будут! Так полковник сказал. Уходить всем приказал.
— Как же? Пешком? – красивые тонкие брови Леночки Кариной взлетели под модный валик волос надо лбом.
— Пёхом, шагом и побыстрее, –  зло и резко бросила Екатерина Андреевна и первая вышла из кухни.
Маша погрузила вещи в детскую коляску, подаренную, вернее временно подаренную, с отдачей, её новой подругой Люсей, жившей в конце улицы в бараке и воспитывающей четырёхлетнюю дочку. Выйдя из дверей дома, Маша устыдилась: «Как же это я, сама в коляске вещи везу, а Люся в руках понесёт? Надо вернуть коляску». И она чуть не бегом покатила в конец улицы, застучала к Люсе в квартиру, но никто не отозвался, дверь была заперта. Пришлось воспользоваться коляской, поспешить вслед за последними, покидающими городок беженцами.
Шли быстро, споро. Утренняя прохлада, нервная взвинченность, гнали, словно плеть пастуха, теснящееся в толпу людское стадо. Кто шёл впереди, было неизвестно, но все знали, что идут по дороге, ведущей от границы, знали, что впереди много сёл и деревень, мечтали добраться до другого города и сесть на поезд, уехать вглубь страны, спастись… Кто-то думал об иногородних родственниках, кто-то надеялся на помощь властей. Маша шла к маме в город  Смоленск. Она оставила на столе в своей квартире записку Саше, но, мало надеясь на то, что он найдёт это послание, знала, что в любом случае муж в первую очередь свяжется с её матерью. «Только бы доехать к маме до родов»,– молила судьбу Маша.
В десять часов утра – Маша непроизвольно взглянула на наручные часы – басовито-визгливый гул начал наползать сзади, догоняя беженцев. Одновременно позади, понятно, что в городе, забухали взрывы. Толпа остановила движение и все, повернувшись на звуки, стали вглядываться в сторону границы. Казалось, смотрели долго, но это была невыносимая тяжесть страха, длившая секунды. На самом деле уже через полминуты в небе резко прочертились, растущие от мгновения к мгновению чёрные кресты самолётов. Никто ничего не понял, а те врезались в самую середину толпы, словно рассыпая веером стрелы пулемётных очередей. Три самолета пролетели так низко, что Маше показалось, она видит глумливое лицо лётчика, оскал его улыбки. Люди, наконец, очнулись от оцепенения и с криками кинулись врассыпную. Брошенные вещи остались на дороге, стояла там и Машина коляска, а Маша скорчилась у тощего придорожного кустика, подтянула колени к подбородку, словно загородила собой забившегося в страхе младенца, отделённого от неё тонкой стеночкой живой плоти. Она зажала руками уши, закрыла глаза и только шептала: «Ой, мамочка! Мамочка!»
Когда гул затих вдали, Маша приоткрыла правый глаз и увидела рядом со своими поджатыми ногами большие растоптанные мужские ботинки. Она раскрыла и другой глаз. Около неё сидел на земле  старый седовласый мужчина, хорошо одетый с,  хотя и старческими, но очень красивыми руками, белизна и тонкость которых бросились Маше в глаза. Старик тяжело дышал. Маша наклонилась к нему.
— Вам плохо?
               — А кому хорошо? – горько усмехнулся тот, – вот тут, в кармашке нагрудном, таблетки. Будьте любезны…
Маша положила таблетку в разомкнувшиеся, запёкшиеся губы.
— Я сейчас. У меня вода есть.
Она встала, еле размяв ноги, пошла к коляске, которая стояла на месте. Люди возвращались на дорогу, лица у всех были потухшие, измятые мукой. Когда Маша добралась до бутылки в рюкзачке, беженцы уже отошли на некоторое расстояние. Посередине шоссе торчала её коляска. Сердце защемила тревога одиночества, но Маша, как могла быстро, вернулась к  старику, напоила его водой, помогла встать. Теперь они шли вместе, Маша предложила попутчику опираться на коляску – это ему помогло – сама шла рядом. Они видели пятно толпы впереди, пытались прибавить шаг, казалось, безуспешно, но вдруг почти нагнали основную часть людей. Те стояли без движения метрах в ста пятидесяти от спасительного Машиного кустика. Подойдя к стоящим, Маша чуть не закричала в голос. На дороге, в кюветах по обе её стороны лежало множество убитых: женщины, старики, дети…
— Не смотри, не смотри, детка! Держись за меня. Закрой глаза, я проведу тебя вперёд, – тихо, но твёрдо приказал старик, – так, идём!
Маша, смежив веки, шла, подчиняясь заботливой помощи попутчика. Она ощущала только свет солнца на глазах, на лице. Но запах крови мутил её, слышались плач и горестные вздохи со всех сторон, стоны внизу, у самых ног, где лежали раненые и умирающие. Шли нескончаемо долго, зигзагами, обходящими лежащих. Наконец, старик разрешил Маше открыть глаза.
— Иди дальше сама, я вернусь к раненым. Я врач.
— А можно я подожду вас? Мне страшно одной. Ну, пожалуйста!
— Плохой я тебе помощник, детка. Обуза скорее… Впрочем, как хочешь, я буду рад.
Он помог Маше спуститься с коляской в кювет, а сам вернулся в кровавый остров на дороге.
Маша сидела под кудрявой рябинкой, её мутило, голова кружилась, и она вспомнила, что давно ничего не ела, но мысль о еде была невыносимой, тем более что на подошвах своих туфель она увидела кровь. Тяжело поднявшись, она отошла подальше от своего привала и долго тёрла подошвы о траву, обливаясь слезами, еле преодолевая тошноту, а когда вернулась на место, отодвинула привал на другую сторону ствола дерева, благо, тень от него успела тоже немного передвинуться. Маша привалилась к стволу спиной, закрыла глаза и, как ни странно, слегка, на пару минут задремала. В этой спасительной дрёме ей привиделась мама, которая всегда учила не унывать, не отчаиваться, искать хоть что-то обнадёживающее в самых тяжёлых моментах жизни. Мама склонилась к самому лицу Маши и прошептала, обдавая дуновением тепла: «Хорошо, что лето. Хорошо».
Солнце спускалось к линии горизонта, который там, на западе, откуда шли беженцы, заволокло дымной чернотой. Старый врач вернулся к Маше. Он, совершенно обессиленный, сел на траву, привалился спиной к дереву. Руки его дрожали.
— Много раненых? – тихо спросила Маша.
— Нет. Больше убитых. Трое тяжёлых, с ними родственники. Давай хоть познакомимся, детка. Меня зовут Матвеем Петровичем. Фамилия Знахарцев. Видать, Бог шельму метит, по роду, наверняка, знахари были. А ты?
— Я Маша Орехова. Муж мой позавчера поехал в Брест. Он военный. Лейтенант. У меня мама в Смоленске, туда и хочу добраться.
— Это вряд ли… Городок они разбомбили, теперь сюда, вглубь полезут. Вот-вот нагонят нас. Надо тебе, Машенька, свернуть с дороги и в каком-нибудь селе осесть до поры. Не убежишь с ребёночком далеко от войны. А сейчас, чуть отдышимся – и вперёд. Тут недалеко должна пересечь дорогу речка. Надо бы до ночи к воде подойти.
— Да как же идти-то? У меня ноги распухли, болят, просто жуть! И вы чуть дышите…
— Ты ляг, ноги на бортик коляски подними и расслабь все мышцы. Я таблетку пососу. Надо идти.
Маше казалось, никакая сила не поднимет её на ноги, но всё-таки она встала и пошла, тяжело опираясь на коляску. Матвей Петрович, совершенно посеревший лицом, брёл рядом. Вечерело, прохлада немного бодрила. На дороге не было никого. К счастью, впереди показался мостик, бревенчатый, с узкими перилами. Они съехали к речке, узенькой, как ручеёк, но довольно глубокой. На берегу были видны следы многолюдного пребывания: истоптанная трава, какие-то тряпицы, бумажонки… Матвей Петрович поднял консервную банку, пробормотав: «Вот удача-то!». Он тщательно вымыл её в речке, набрал воды.
— Мы с тобой, Маша, чайку попьём. День-то проголодали.
— Правда… У меня есть еда. Молоко, видно, прокисло, а хлеб, сало, лук, кусок  брынзы, сахар...
Она доставала всё это из рюкзачка, раскладывала на газете, в которую завернула дома. Матвей Петрович, бродивший неподалёку, вернулся с небольшой охапкой сушняка и парой коряжин, быстро развёл небольшой костерок, привязал банку к палке и на весу держал над огнём. В закипевшую воду бросил пучок травы. «Чебрец или чабёр – чудесная заварка», – пояснил он. Выпили чай из Машиной кружки, прихлёбывая по очереди, поели. А Матвей Петрович ещё воды вскипятил раза три, в опустевшую бутылку налил. Он как-то пытливо посматривал на Машу, словно ждал от неё чего-то. Уложил её на вынутых из узла вещах, укрыл детским одеяльцем, сел рядом. Маша задремала. Вдруг, приснившийся ей серый человек, ни с того ни с сего резанул бандитской финкой (она такую в кино видала) прямо по низу её живота. «А-а-а!», – закричала она  от нестерпимой боли, проснулась, испугалась, застонала, заскулила по щенячьи.
— Вот, детка, вот. Началось, Машенька. Не бойся, родная. Это твой малыш идёт к тебе. Я вижу, сильно животик твой опустился. Волнения, нагрузка непосильная… Когда твой срок?
— Ещё неделю ходить надо.
— У-у, это пустяки. Это, считай, в срок. Всё будет хорошо. Я отойду, ты помойся, вода ещё тёплая. Я руки в речке с мылом вымою. Ты, не стесняйся, помочись в баночку. Это будет дезинфекция для рук. Речная вода ненадёжная.
Для первых родов, как сказал Знахарцев, Маша родила легко и быстро. Крик ребёнка вливал в неё радость.
— Материнство – твой дар. Вот он, твой сынок. Хорош мальчик – килограмма на три. Держи.
В густеющих сумерках Маша увидела личико своего сына. Оно было так красиво, так необъяснимо знакомо, дорого.
— Здравствуй, мой родненький! Дорогой мой Сашенька.
Имя пришло само, хотя они с мужем думали назвать сына Алексеем или Андреем, так и не решили. Но мальчик  был Сашей, как отец, Маша это знала твёрдо, может быть потому, что в это время среди битого кирпича Брестской крепости навсегда закрылись ясные глаза лейтенанта Орехова.
— Вот в какой день сынок твой родился, охо-хо, –  вздохнул Матвей Петрович, – начало войны – двадцать второе июня. Покорми его, Маша, проложи к груди. Молоко подойдёт. Я  его из бутылки обмыл, пелёночки приготовил, пупок перевязал. Ты за пупком следи, чтоб не воспалился. У тебя аптечка есть, так что я хорошо всё обработал, но ты следи, пока не отпадёт пуповинка. Умница ты, Машенька! Подумала обо всём, о ребёночке. Мама будешь хорошая. Давай Сашеньку, в коляску его устрою, а ты постарайся уснуть. Я рядом лягу, ты грудью к моей спине прижмись, не стесняйся. Береги грудь, не застуди, смотри.
Он говорил всё это как-то взахлёб, словно боясь что-то пропустить. Маша слушала, запоминала.
— Большое вам спасибо, Матвей Петрович! Вы меня просто спасли! Меня и Сашеньку.
— Это тебе, детка, большое спасибо. Ты мне дала возможность на этом свете в такую страшную пору хорошее дело сделать. Так путь свой завершить. Главное, сбереги себя и сына. Спи, встать надо рано и свернуть с дороги на какую-нибудь тропу.
Маша посмотрела на небо. Звёзды здесь, « в чистом поле», казались огромными, низко нависающими. Они словно звенели, переливаясь и лучась. Бледный месяц напитывался их соком, густел, белел своей  плотью.
Проснулась Маша от странного ощущения, словно грудь её прислонилась к камню. Она отодвинулась от Матвея Петровича, тронула его за плечо. Он не шевельнулся. Маша, холодея, качнула тело старика. Оно повернулось на спину. Глаза закрыты, лицо спокойное – спит врач. Но ясно: уже не проснётся. Горько заплакала Маша на рассветном, сверкающем росой и отблесками лучей солнца широком лугу.
Маша вскочила, птицей порхнула к младенцу. Он спал под своим одеяльцем, с платочком на головке. Она склонилась к его личику, послушала ровное еле уловимое дыхание. Огляделась. Луг был ровным, объеденным скотом, пустым. Она пошла к краю берега, посмотрела вдоль его кромки. В десятке метров справа вверх корнями лежала вывороченная ракита, под ней – яма. Маша ухватилась руками за концы покрывала, на котором спали ночью, в которое были прежде увязаны вещи, и потащила тело врача к той раките. Было тяжело, хотя мокрая трава и помогала скольжению груза. Всё-таки Маша испугалась обильного кровотечения, но продолжала двигаться. У края ямы она остановилась, посмотрела в лицо своего бесценного друга, прошептала: «Прощайте, мой дорогой Матвей Петрович. Вечная вам память».  Она уже хотела завернуть тело в покрывало, но, подумав, поколебавшись,  всё-таки заставила себя осмотреть карманы усопшего, где нашла паспорт, кошелёк с небольшой суммой денег и конверт с письмом внутри, который, не глядя, спрятала в кармашек кофты.
Комья земли с корней ракиты, куски увядшего дёрна укрыли тело покойного. Маша поспешила к сыну. Он всё так же безмятежно спал. Она спустилась к воде, обмылась, удивляясь утреннему теплу воды, наполнила опустевшие бутылки, выпив простоквашу из второй. Затем собрала вещи, сложила в изножье коляски, надела рюкзачок и побрела вперёд, выйдя снова на шоссе. Хотелось лечь и не двигаться, и тут снова пришла на ум мамина наука: не киснуть, искать хоть что-то хорошее. «Хорошо, что у меня коляска!», – подумала она и пошла вперёд, налегая на ручку своего транспорта.
Маша приостановилась, чувствуя большую слабость, завела часики. Шесть утра. И тут, теперь уже пугающе знакомый гул начал наползать позади. Она скатила коляску в кювет, потянула к густым придорожным кустам, буквально зарылась в гущу веток. Самолёты пролетели низко, сверкнули чёрными пауками на крыльях. Застрекотало далеко впереди –  стреляли по целям, потом стервятники вернулись, скрылись вдали. Всё это время плакал Сашенька. Маша давала ему грудь, но он судорожно пососав, снова принимался кричать. Наконец, она догадалась его развернуть.  Обтёрла, обмыла из бутылки, сменила пелёнки, и тогда он спокойно и довольно начал сосать. «Вот, вот какая мама у тебя ещё глупая! Не догадалась маленького перепеленать, сразу кормить стала. А как же человеку в грязи завтракать! Ну-ну, моя крошечка! Не плачь, мой золотой!» Находились нежные слова, успокоительные интонации, певучие ласкающие звуки…
Маша шла уже два часа, а никакой боковой дорожки или тропинки не было. По сторонам              дороги поля, рощицы и никакого жилья. Но вот впереди на шоссе что-то такое… Маша вгляделась. «А-ах! Это же люди, которых расстреливал самолёт! Боже мой, как страшно!»  Пришлось выруливать коляской между разбросанных мёртвых тел, снова чуять запах крови, наступать на чернеющие лужицы… Почти прошла страшное место, вдруг услышала Маша живой звук, словно позвал кто-то: «Мама!» Она огляделась. Чуть позади у правой кромки дороги лежало тело, которое вроде пошевелилось. Маша вздрогнула, вернулась на пяток шагов. От лежащей женщины отделилась маленькая фигурка девочки, пошла Маше навстречу. Маша протянула руки, ребёнок побежал к ней. Белоголовая лет двух малышка прижалась к Машиным коленям. Маша погладила её, успокоила, подошла к убитой. Та, молодая, не старше Маши, светлокосая и пышнотелая, лежала на правом боку, чуть подогнув колени, в луже крови истекшей из простреленной груди. Маша поискала документы, ничего не нашла. «Может,  поспешила, забыла взять…» Она взяла девочку за руку.
— Пойдём, доча. Как тебя зовут, а? Как зовут?
— Люля.
— Юля? Люба? Люся? Ладно, Люся. Будешь, как подружка моя, зваться.
Тут в стороне от дороги обозначилась, после довольно крутого оврага, какая-то балочка, обросшая  вишнёвыми кустами, совсем хилый хуторок на плоской горушке. Туда вела еле приметная тропка. Маша чуть не вскрикнула от радости, свернула на тропку и, с трудом продирая коляску в траве, направилась к избушке. В это время в дальнем конце дороги, со стороны их городка, сперва едва слышный, начал нарастать механический гул. Маша, почувствовав какую-то новую опасность, почти бегом влетела на горушку, на низкое в две ступеньки крыльцо, открыла дверь. В лицо ударила нестерпимая вонь. Тёмная, зачернённая дымом, хатёнка состояла из одной комнаты, в углу которой стояла узкая железная кровать – источник тяжёлого запаха. В груде тряпья различалось небольшое человеческое тело, живые глаза смотрели с воскового старческого лица. Маша разглядела старушку.
— Бабушка, пустите нас хоть на одну ночку! Там на дороге немцы, враги. Они нас убьют! Можно я останусь? У меня дети, двое. Мы боимся!
Старушка попыталась что-то сказать, прохрипел еле различимый голос. Потом она просто на мгновенье закрыла   глаза в знак согласия. Маша посадила Люсю на сундук под окном и, взглянув в окно, обомлела. От дороги, выйдя, видимо из крытого грузовика, шли двое рослых чужаков. Маша заметалась по комнате, задвинула коляску за занавеску у печки, потом, вспомнив с чёткостью молнии картинку из фильма о войне с французами, накрутила на голову попавшийся под руку платок, мазанула лицо сажей с загнетки. Тут и дверь распахнулась, чуть не сорвалась с петель. Маша стояла у сундука, загородив собой Люсю. На физиономиях у незванных гостей расплылись гримасы отвращения. Один что-то буркнул другому, тот, тыкая в Машину сторону пальцем, что-то говорил. В его тоне Маша расслышала вопрос. Она охрипшим от ужаса голосом повторила, раз за разом твёрже: «Тиф, тиф, тиф!», – указав на старушку.  Пятясь, стараясь ни до чего не дотронуться, немцы сбежали с крыльца, потом с горушки, сели в грузовик, и целая колонна машин, мотоциклов протянулась грохочущей цепью вдоль шоссе.
Когда наступила тишина, разом заплакали дети. Маша сунула Люсе кусок хлеба, перепеленала и покормила сына, взяла в сенях ведро и, выставив коляску с Сашенькой на воздух, огляделась  с горки. Она заприметила ниточку тропки, едва различимую в траве, пошла по ней, взяв за ручку Люсю. Действительно, они пришли к низкому срубу колодца, прикрытого щелястой дощатой крышкой, с верёвкой, привязанной к столбику.
Маша вытащила из-под старушки кучу грязного мокрого тряпья, раздела её донага, сложила страшные тряпки во дворике на траве, а сама, не чувствуя брезгливости, мыла её с головы до пят на перевёрнутом  матрасе, который, мокрый и тяжеленный, последовал вон из  хаты. Она нашла  овчинную шубейку, простынь, другую подушку на холодной печи, одеяло из фланели. Уложила больную, подстелив под простынь кусок клеёнки со стола, от которой отрезала половину и разделила на две части: для бабушки и для новорождённого. Раскрыла дверь настежь, выгоняя вонь из дома. Помытая, одетая в чистое, покрытая белым платком старушка лежала как мёртвая, еле дыша от усталости. Маша тоже еле переводила дух. Но надо было крутиться, не останавливаясь, того требовала жизнь. «Хорошо, что у меня молоко есть», – бодрилась Маша, но надо было есть и пить. Она нашла в сенях керосинку и бутыль керосина, чайник и пару кастрюль. Поставила кипятить воду.  Снова покормив сына, почувствовала как молоко бьёт в грудь, помыла кружку и сцедила в неё болезненно распирающий избыток. И тут ей в голову пришла несколько стыдная мысль: не вылить своё молоко, а попробовать напоить им больную. Она приподняла голову старушки и влила в разомкнутые губы несколько капель из кружки. Та сглотнула и потянула губы к питью. Через полчаса больная открыла глаза и тихо сказала: «Спасибо, доча.»
Маша нашла в крохотном огородике морковку, луковицу, пару скрюченных и переросших огурцов. Они ужинали с Люсей постным супцом из овощей, доедали брынзу, пили чай с тем самым, указанным доктором чебрецом. Бабушка тоже похлебала супа, теперь дремала, Сашенька лежал в коляске.
— Доча, – позвала старушка, – мне полегчало. Тебя мне, видать, Бог послал. Я обезножила, совсем не встаю,  сын у меня в деревне за два километра живёт. Вчера должен был забрать к себе и не объявился. Я два дня крошки во рту не держала, банка воды стояла на тунбочке – выпила.  Пришлось под себя мочиться и грех случился, прости уж, тебе досталось такое. Меня баба Аня зовут. Сколько хочешь, живи тут. А надумаешь уйти, так до деревни уж дойди, скажи там про меня, – заплакала она.
Люсю уложила на сундук, набросав тряпья из того же сундука, сама устроилась на камнях печки, после того, как на ручье в конце оврага настирала кучу тряпок, пелёнок. Ей мерещился, снился жуткий запах, казалось, руки пропахли насквозь. Но измученная душа ощущала какую-то опору, лелеяла надежду, потому что она, Маша, была всем нужна: сыну, приёмной дочке, больной бабушке. Ей предстояло много испытаний и горя: хоронить в садике под бузиной бабушку Аню в начале августа, жить впроголодь с детьми две зимы и два лета, хорошо, приблудилась коза и курицу подарила невестка бабы Ани из деревни. Маша ходила туда с детьми, подружилась с деревенскими, узнала, что сын бабы Ани был призван на фронт в первый же день войны вместе с другими мужчинами окрестных сёл. Но жила Маша в «своей» хате на хуторе, потому что в деревню часто наведывались немцы. Страшно было одной, жутко, особенно, зимними долгими  ночами, но как-то обошлось, пережилось.
Часто перечитывала Маша письмо дочери Матвея Петровича к отцу, найденное в его кармане. Дочь упрекала отца в нежелании переехать к ней, беспокоилась о его здоровье и сетовала на то, что «и похоронить будет некому» его. После войны Маша написала по указанному на конверте адресу, рассказала, как и где похоронен замечательный врач и человек Матвей Петрович Знахарцев. Но никто ей не ответил, хотя и письмо не вернулось.
Сегодня Мария Тимофеевна Орехова  ждала в гости детей. Они всегда собирались вместе по большим праздникам и в дни рождения. Люся, уже сама бабушка двух внуков, приедет со старшим сыном Колей на его машине, с его семьёй. Саша, «работающий пенсионер», как он сам себя называет, живёт с ней после того, как овдовел год назад, и оставил квартиру дочери с семьёй. Мария Тимофеевна жалеет сына, он любил жену, был верен этой любви, и теперь одиночество изливалось из его грустных глаз. Но она знала, что Саша не поддастся унынию, не скиснет. Он всегда помнил мамино правило: не сдаваться, не терять надежду и стараться найти в самом, казалось бы безысходном, хоть что-то хорошее. «Хорошо, мамочка, ты есть у меня. Родная душа, женская забота», – улыбается он на её сочувственный взгляд. Сегодня у Саши день рождения.