Крейцерова соната Л. Н. Толстого 30 мая 2018

КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА — 30.05.2018

#ЛевНиколаевичТолстой #Крейцеровасоната #музыка #JacqelineduPr; #AlisaWeilerstein

Лев Николаевич Толстой — великий писатель. Велик он, кроме прочего, и тем, что его выдающиеся романы оказывают на человека безусловное и благотворное нравственное влияние. Они задают неподдельные идеалы и смыслы жизни, крайне нужные не только человеку юному, но и человеку вообще. История отношений Левина и Китти — это, к примеру, одна из лучших в мировой литературе историй чистой и одновременно «земной», а не бесплотной любви. История Анны Карениной — выразительный пример того, как далеко заводит человека нравственная ошибка, в которой он упорствует. Ценны все эти примеры не «поучительностью», не картонной назидательностью, а глубокой жизненностью, глубокой подлинностью: недаром же кто-то очень точно сказал, что жизни героев Толстого более реальны, чем блеклые жизни многих живых людей.

Но говоря это всё, мы должны всё же проводить границу между Толстым-художником, с одной стороны, и Толстым-историософом, Толстым-философом, наконец, Толстым в его качестве религиозного учителя — с другой.

Это различие наиболее ярко обнаруживается не только в сугубо религиозных или публицистических сочинениях Толстого, но и в тех его художественных произведениях, где Толстой-художник отступает в тень, а на первый план выходит Толстой-морализатор, Толстой — обличитель и проповедник, например, в «Крейцеровой сонате».

Скажу честно: будь у меня дочь в подростковом возрасте, я бы не стал ей рекомендовать «Крейцерову сонату» для чтения. Не стал бы запрещать, но не стал бы и советовать: мало ли у Толстого прекрасных книг?

Сюжет «Крейцеровой сонаты» достаточно прост. Василий Позднышев, состоятельный человек, помещик, не первый год находящийся в браке, испытывает ревность к (предполагаемому) любовнику жены, музыканту, и убивает жену кинжалом. (Предполагаемому — так как с высокой вероятностью между женой героя и музыкантом Трухачевским ничего и не случилось.) Этот простой сюжет снабжён, однако, богатыми мыслями героя (но, видимо, и автора тоже?) об ущербности плотской любви в принципе и неестественности положения женщины в современном обществе, при котором она, внешне находясь в подчинённом положении, властвует над мужчиной силой своей половой притягательности.

Многие и многие мысли Толстого нельзя при этом, невозможно назвать несправедливыми. Вот, к примеру, великий писатель говорит (далее следует длинная цитата):

«Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за свое угнетение, так и женщины. “А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами”, — говорят евреи. “А, вы хотите, чтобы мы брали только предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас”, — говорят женщины. Не в том отсутствие прав женщины, что она не может вотировать или быть судьей — заниматься этими делами не составляет никаких прав, — а в том, чтобы в половом общении быть равной мужчине, иметь право пользоваться мужчиной и воздерживаться от него по своему желанию, по своему желанию избирать мужчину, а не быть избираемой. Вы говорите, что это безобразно. Хорошо. Тогда чтоб и мужчина не имел этих прав. Теперь же женщина лишена того права, которое имеет мужчина. И вот, чтоб возместить это право, она действует на чувственность мужчины, через чувственность покоряет его так, что он только формально выбирает, а в действительности выбирает она. А раз овладев этим средством, она уже злоупотребляет им и приобретает страшную власть над людьми».

Положа руку на сердце, разве можно сказать, что Толстой вовсе неправ? К счастью, прав он не до конца, иначе наша жизнь была бы вовсе безрадостной и ужасной. Но то, о чём говорит писатель, существует. Мужество Толстого — в способности не просто наблюдать это явление с широко открытыми глазами, но и без всякой политической корректности говорить о нём, расставляя все точки над i, в роли enfant terrible мировой литературы.

Или же, в другом месте повести, Толстой утверждает:

«…Если цель человечества — благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и так далее, то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти».

И эту мысль тоже как будто нельзя не признать подлинно религиозной.

И всё же, думается, читателю «Крейцеровой сонаты» после прочтения невозможно избавиться от тяжелого, гнетущего впечатления, от общего чувства неблагополучия, какой-то глухой однобокости всех утверждений и общей беспросветной безнадёжности.

С «железной логикой» (на самом деле — с логикой религиозного материалиста, если нам будет позволено это странное выражение) Толстой устами своего героя Позднышева приходит к выводу: половая любовь — зло и разврат. Зло безусловное, постоянное, всегдашнее. В браке — ничуть не меньшее, чем вне брака. И раз уж это так, то лучше человечеству не продолжать свой род вовсе. Этим будет поставлена логическая точка, и, воистину, поделом нам.

(Интересно и поучительно видеть, как художественное чутьё Толстого с его же собственным рациональным выводом категорически не соглашается. Будь первое согласно со вторым — тогда и в любви между Левиным и Китти, приведшей, между прочим, к рождению ребёнка, тоже писатель вынужден был бы найти только «мерзость и разврат». Но здесь, к счастью, Толстой как великий художник победил Толстого как сомнительного философа.)

В чём трагический изъян этой проповеди, этого не побоимся слова, учения? (И то, ведь «толстовство» не нами одними, но ещё при жизни Толстого было признано вполне состоявшимся учением, и выдающиеся современники Толстого вроде Махатмы Ганди ехали к престарелому писателю на поклон или писали ему письма с целью получить нравственно-религиозные наставления.) Оно состоит в том, что, с немалой художественной силой обозначая и в «Крейцеровой сонате», и во множестве других текстов отрицательную сторону нравственности (а именно того, что именно есть дурное деяние: алкогольная зависимость, блуд, фальшивый патриотизм), Толстой почти ничего не говорит о положительной стороне: что есть добро и как ему позволить быть.

Допустим на минуту, что плотская жизнь — безусловное зло, хоть вне брака, хоть даже и в браке. Да и романтическая любовь, словами Позднышева — тоже, вероятно, зло, потому что фальшива, потому что рождается она «не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья», а также от «избытка поглощающейся <…> пищи при праздной жизни». (Оставим это безрадостное утверждение без комментария.) Но что же тогда добро, как достичь добра в семейной жизни? Религиозный учитель должен указать пути его достижения, это — его обязанность, его профессия. Лев Николаевич — молчит. Не принимать же в качестве ответа его «кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый», или револьвер героя повести «Дьявол», или, наконец, топор отца Сергия из одноимённой повести. Может быть, автор этой заметки ничего не смыслит в аскетизме, но ему не хочется верить, что топор является непременным орудием и методом нравственного самовоспитания.

Допустим, и великая музыка — тоже зло или может быть злом, потому что «разжигает страсти». Не будем спешить с улыбками, потому что, рискуя показаться смешным, Толстой говорит о музыке очень важные вещи:

«Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? [Первую часть «Крейцеровой сонаты» Бетховена — прим.] Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно».

И всё это правда. Музыка способна провоцировать самые разнообразные чувства, не только благие. Музыка, даже великая, для человека, не привыкшего справляться с ней, не воспитавшего самого себя, может стать пагубной. Но что есть добро в искусстве? Как достичь, как стяжать добра в музыке?

Между музыкантами-исполнителями действительно устанавливается порою тесная, глубокая связь. Устанавливается она на время исполнения произведения. При самом таком исполнении исполнитель как бы откровенно, не стесняясь публики, встаёт под мощный поток вдохновения, воодушевившего автора (или он не встаёт под этот поток и тогда становится неинтересен; подозреваю, что люди ходят на концерты классической музыки именно ради этого немного в своей сути скандального наблюдения за духовной жизнью другого человека, которая почти во всех остальных случаях остаётся делом интимным). Этот общий поток и сближает, вероятно, скрипача и аккомпанирующего пианиста так, как даже плотская близость порой не сближает людей. Согласно Льву Николаевичу эта связь между двумя исполнителями, однако, категорически не должна существовать, потому что она — «чувственная», и потому что замужней женщине она совершенно не пристала. Но тогда или всех музыкантов-исполнителей следует постричь в монахи, или делать все оркестры строго однополыми, или ограничивать оркестры и ансамбли теми счастливыми парами, в которых и муж и жена равным образом музыкально одарены. А так как пары в стиле Баренбойм — дю Пре или Пайар — Вайлерс[/ш]тайн действительно крайне редки и так как все классические музыканты-исполнители явно не согласятся на безбрачие, тогда, если принимать всё сказанное в повести как безошибочное учение и принимать сообразные ему меры, и живая исполнительская традиция великой музыки вовсе прекратится. Льва Николаевича времени написания «Крейцеровой сонаты» это, похоже, не беспокоит. Тем лучше, сказал бы он: тем меньше разврата и праздных порывов. Что ж, неужели и эту мысль принимать всерьёз?

К счастью, мы не обязаны принимать её всерьёз. К счастью, на мировом небосводе женщин-виолончелисток блистает не только изумительная Жаклин дю Пре, умершая в 1987 году, или вполне живая и здоровая Элиса Вайлерc[/ш]тайн (обе вышли замуж за дирижёров), но и множество других женщин, иначе построивших свою личную жизнь. К счастью, и любовь между мужчиной и женщиной, в том числе плотская, вовсе не сводится к ужасу, греху и разврату (хотя было бы большой ошибкой забывать о нравственных опасностях, которые она в себе таит). К счастью, толстовство как религиозное учение осталось альтернативной миноритарной религией. Имеет ли такая религия право быть? Как и множество других миноритарных традиций, лишь бы её последователи не спешили брать в руки «кривой дамасский кинжал» или топор в виде средства духовного воспитания. Мы же всегда можем взять в руки том «Войны и мира» и порадоваться тому, что нам нет необходимости становиться толстовцем ради восхищения его, Толстого, художественным гением.