Эротизация мышей, или ответственность воспитателей

ЭРОТИЗАЦИЯ МЫШЕЙ, ИЛИ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ВОСПИТАТЕЛЕЙ — 26.05.2018

#попмузыка #воспитание #MTV #Глинка #патриотизм

Дератизация — это избавление от мышей, крыс и иных грызунов (от rat/Ratte). Моя жена однажды оговорилась и сказала «эротизация». Оговорка, исключительно точная применительно к массовой культуре.

Конечно, вредно, пагубно и негоже ходить по барам, кабакам и прочим таким заведениям. Но вот вы заходите в середину дня в самую обычную дешёвую столовую, куда кто только не ходит: студенты, продавцы, рабочие, полицейские, сотрудники управления Минюста в обеденный перерыв (управление — рядом через парк). И даже в этой столовой вам нигде не скрыться от современных песен с их простейшим мотивом и простейшими словами, всех этих «Руку мою держи», «Здесь так красиво, я перестаю дышать» и так далее.

Коварство всей этой музыки — даже не в её музыкальной простоте, условных четырёх нотах и одном аккорде. Песни Виктора Цоя в смысле мелодии немногим сложнее, но какая, однако, пропасть между теми и другими. Коварство — в исключительно однообразном ритме. То, что этот ритм отупляет, давно стало общим местом. Но, думаю, главная задача этого ритма — не отупление. Главная задача — эротизация. Эротизация мышей, так сказать, при этом надо понимать, что в качестве лабораторных мышей выступаем мы все: студенты, продавцы, рабочие, полицейские, государственные служащие, преподаватели и захожие клирики. Ст;ит только поддаться влиянию — и у исследователя с лабораторными мышами разговор короткий. Бесконечно будем бегать по лабиринту сансары, а то и вовсе пропадём за так.

С этим (тем, что цель дешёвой музыки — эротизация) можно спорить, но спорить и не очень получается, если послушать текст. А текст, в общем-то, о том же самом, без особых вариаций. «Мы эту ночь перевернём // с тобой вдвоём, с тобой вдвоём» — это, наверное, не о том, как люди всю ночь медитируют? Нельзя при этом сказать, что ритм этих песен способствует прямому и грубому половому возбуждению как некая музыкальная «Виагра».  Нет: он, скорее, исподволь убаюкивает сознание и совесть человека, внушая мысль о том, что, дескать, нет ничего постыдного в «мимолётных контактах», что так «все делают», что такие контакты — часть жизни современного прогрессивного человека.

Можно, конечно, уподобиться пожилой женщине и проворчать: «Куда смотрит государство, почему не найдёт на них управы?» Но, во-первых, если бы эти ритмы разжигали в человеке склонность к убийству, насилию и иному откровенно асоциальному поведению, государство, вероятно, не вело бы себя так вегетариански. А половой инстинкт в уме, мыслящем в пределах шаблонов, связан с улучшением демографической ситуации (на самом деле нет такой связи), демография сейчас — в национально-государственных приоритетах… Во-вторых, государство вовсе и не ставит перед собой обязанность непременно установить рай на земле, оно пытается не допустить на земле ада. А ведь мы с вами уже жили в государстве, которое такую задачу — построить рай на земле — безусловно ставило или хотя бы артикулировало. То государство, кстати говоря, вовсе не было равнодушно к «тлетворной западной музыке» и боролось с её влиянием как могло. Он, поздний Советский Союз, этот одряхлевший хищник, с такой музыкой пытался бороться (см. картинку), получалось это комично, и мы все покатывались со смеху — или, напротив, заходились в приступе праведного возмущения перед этим покушением на нашу свободу. Нас никто в восьмидесятые годы не надоумил тому, что свобода бывает тоже разная, бывает, в том числе, и низшая телесная свобода, а бороться за неё, тратя драгоценный жар юности, совсем не обязательно.

Государство больше не хочет выглядеть комично (и правильно делает). Борьба с «эротизацией мышей» ложится на наши плечи, но идти эта борьба должна методами убеждения, а не методами запрета. И даже используя убеждение, нужно быть очень осторожным.

Почему? Потому что есть убеждение и убеждение. Потому что потерпеть педагогическое фиаско гораздо легче, чем это кажется, а последствия таких фиаско более весомы, чем нам думается. В конце концов, весь этот разговор — в б;льшей мере про ответственность воспитателей, чем про пластмассовую музыку, потому что сама по себе она большого разговора не заслуживает.

Расскажу одну историю, которую раньше, кажется, не рассказывал. В юности я жил с одной девушкой, а после с ней расстался. У нас, тем не менее, остались общие знакомые, и с этими общими знакомыми я иногда заходил к ней в гости на съёмную квартиру. Частенько в комнате был задним фоном включён телевизор, и телевизор транслировал канал MTV. Думаю, что MTV за пятнадцать лет не изменился, в любом случае, я бы очень удивился, если бы мне сказали, что современный MTV транслирует богословские диспуты. Меня сильно это поражало, так как мне казалось, что человек, хотя бы в любом виде соприкоснувшийся с религиозными идеями, не способен променять лучшее на худшее.

После же я понял, что в этом канале MTV, включённом в качестве фона, была большая доля моей собственной вины. Я был — в пропаганде буддийских истин — назойлив, прямолинеен и утомителен. Я искренне веровал в то, что проповедовал, но это меня не извиняет, так как нет двух одинаковых людей, а глянуть на драгоценное для вас явление глазами другого человека, услышать его ушами другого человека — очень сложно и требует большой меры внимательности, которой едва ли кто отличается в молодости. Собственно, любой сущностный диалог между двумя людьми предполагает необходимость не только предложить собеседнику свою оптику, но и постараться глянуть на мир его глазами. Я не делал этого. Я предлагал «духовность» или то, что мне казалось ею, килограммами и центнерами. Кого угодно затошнит от такого блюда. Канал MTV был протестом. Это был немой упрёк со значением «Хватит воспитания, особенно сейчас, когда между нами всё закончилось!»

О, если бы мы были способны транслировать своё собственное понимание и крупицы ума, которые собираем в жизни, путём слов! Это касается, конечно, и понимания необходимости высочайшего такта в воспитании.

Не важен возраст того, кому мы хотим передать наше лучшее и более чистое видение мира. Не имеет значения наша собственная социальная или иная позиция. Все эти вещи — позиция, возраст, степень родства — не отменяют в воспитании требования такта и внимательности, причём такое требование — не абстрактное пожелание. Это — sine qua non, то, без чего нельзя. Это — как требование обесточить электрическую цепь, прежде чем заниматься монтажом розетки.

Мы очень часто вещаем прописные истины, которые кажутся нам безусловно верными и хорошими, но по которым мы не живём. Факт того, что сами мы по этим истинам не живём, считывается нашими слушателями мгновенно, даже если мы видим нашу аудиторию лишь раз в неделю или реже, и чем меньше возраст, тем лучше считывают это те, на кого направлены эти истины. Можно обмануть молодых людей, почти невозможно — детей. Это — первая вещь, которую надо помнить, берясь за проповедь чего угодно (добра, справедливости, лучших образцов русской культуры, патриотизма). Нам стоило бы запретить себе даже открывать рот в том случае, если мы не убеждены полностью, что стоим вровень тому, что проповедуем. Подвиг героев-панфиловцев, к примеру — великий подвиг, но если мы готовы отчитывать ребёнка за то, что он не выучил ту или иную дату или фамилию той войны, но сами не готовы в грязной гимнастёрке спуститься в окоп, если мы сомневаемся хоть на секунду в том, что сами, словами Юлии Друниной, добровольно ушли бы «из детства в грязную теплушку», а не воспользовались бы «бронью» (будь она у нас) — воистину, нам лучше молчать. Тогда мы нанесём меньше вреда тем, что не воспитаем маленького (а затем и большого) ненавистника русской истории, а в фундаменте этой ненависти будет наша фальшь и подспудное сопротивление ребёнка всякой обязательной фальши и лжи.

Второе, к чему нам стоило бы быть обострённо чуткими, — это наша способность быть понятными — или, как минимум, захватывающими. Эта способность категорически не означает того, что мы должны заговорить языком того, с кем говорим, в частности, языком рэп-баттла. Мы не должны. Но сама эта способность появляется при нашей обострённой чуткости к предмету нашего разговора. Одно из самых увлекательных зрелищ на свете — это наблюдать, как вживую, прямо перед вами, рождается мысль. Вот почему даже лучшему учебнику сложно заменить живую лекцию, когда педагог вновь открывает для себя нечто дорогое (для всего человечества) и вновь восхищается этим. Такой способ переживания заново отвергает ненужный педагогический пафос, всякое торжественное бряцание медью высоких понятий, так как мысль вообще не любит громких слов, ей для появления нужна искренность, сосредоточенность и спокойствие. Либо же педагог не делает этого, а просто повторяет вслух то, во что, положим, даже верит сам, но что в этот миг не пропускает через аппарат своего ума — и тогда чуда рождения мысли прямо при нас не происходит, тогда лектор отбывает номер, тогда ему утомительно говорить, а нам скучновато его слушать.

Кстати говоря, эта способность быть захватывающим тогда возрастает многократно, когда мы в полной мере даже не понимаем, а чувствуем, что лучшие имена и лучшие достижения человеческой культуры и даже религии ценны н-е с-а-м-и п-о с-е-б-е. Они ценны движением духа, который одушевлял их. Если это движение духа мы почувствовать и хотя бы отчасти передать не способны — все эти имена и достижения становятся просто музейными экспонатами, помещёнными под стеклом, и над ухом изучающего раздаётся строгий окрик «Не прикасаться!». Собственно, почему не прикасаться? Прикасаться, трогать, вертеть и разглядывать под самым необычным углом, пробовать на зуб. Это — верное отношение и к религиозным истинам, и к художественному наследию. Это надо делать обязательно. Если этого не делать, тогда выпускников условной музыкальной школы будет непременно всю их оставшуюся жизнь тошнить от фамилии условного Глинки, тогда непременно они из наивного и грустного чувства протеста включат канал MTV, и «эротизация мышей» тогда продолжит своё торжественное шествие, затягивая в беспросветную сансару всё новые и новые умы (и доля вины за это будет лежать на нас). А Михаил Иванович Глинка, оказывается (не условный, реальный), — прелестный композитор: нечто, что я узнал совсем недавно и почти случайно.