La luna. Тёмная сторона

               
Я не люблю, когда на меня смотрят сквозь солнечные очки.

Джианлука Магрини


Андалусия - это белая пыль и ветер, гоняющий мусор по пустынным улицам. Это розовые рассветные сумерки. Пронзительные звуки горнов по вечерам, прорезающие воздух. Это гладкие жёлтые тонкомордые псы, заливающиеся лаем в крытых дворах. Это вой волков с гор, гулкий и глубокий, как труба. Это белые стены и чернота за ними, заливающая всё вокруг. Это тонкие змеевидные стебли остро пахнущего жасмина, свисающие со стен. Голубое монохромное небо, блестящее солнце.

–  Можешь спрашивать меня, о чём угодно, –  заявляет он, запрыгивая на блестящий столик из нержавеющей стали и удобно устраиваясь на нём, попутно закидывая ноги на ещё один перевозной столик на колёсиках, на котором мы сервируем пищу.

О чём угодно, говоришь? Я ощущаю пульсацию момента. Поток жизни, в ту же самую секунду переплавляющийся в литературу. Сейчас у меня есть возможность повернуть мгновение, создав его таким, чтобы оно стало историей само по себе. Нужно лишь задать правильный вопрос.

– Расскажи мне о своей учительнице.

Ей было тридцать девять. У неё было две дочери. Она преподавала итальянскую литературу в старших классах его лицея.

 – Она сходила по мне с ума. Мне было шестнадцать. Мы оставались после уроков и разговаривали. Всё это длилось несколько месяцев. Мы ходили по паркам, беседовали. Это было странно. Знаешь, всё это было так странно. И она сама тоже была странной. Она немного напоминала тебя: с серыми глазами, светловолосая. И делала вещи, которых никто не делал. Никто не садился на траву, а она говорила, эй, давай посидим на траве!

Закутанный в ткань шёпота голос шелестел среди объемных стальных кастрюль, отталкивался от кафельных стен, блестящих железных подносов и стекал в тугую перегородку стекла, туда, где гулко шумел внешний мир.

– Не столь уж это и радикальное поведение – сидеть на траве.

Он бросил на меня рассеянный взгляд, почти не услышав сказанного мною, и продолжил: взволнованно, прерывисто, задыхающимся голосом.

 – Мы никогда не прикасались друг к другу. Ни разу. Но у нас были… моменты. Мгновения, моменты, и их было множество, понимаешь? У тебя когда-нибудь был учитель, который тебе нравился? Тогда ты должна понимать. Мы с ней как-то сидели в парке. А потом улеглись, вот так, – он согнул локоть в треугольник, показывая, как человек полуложится на бок, опираясь головой на руку.

– А потом она напрыгнула на меня, – он схватил себя за запястье, показывая, как его бросили на спину, с обеими руками, плотно прижатыми к земле, как у преступника во время ареста,  – И начала обнюхивать.

Скользящее движение указательным пальцем по всей руке, от шеи к плечу, до середины предплечья: «Здесь, здесь и здесь. Как собака».

– Я понимаю. Запах очень важен.

Он лихорадочно вышагивал туда-обратно по крошечному участку кухни, между двумя блестящими металлическими столами, смотря в пол, сосредоточенный и устремленный куда-то внутрь себя, лишь время от времени быстро вскидывая голову, чтобы рассеянно скользнуть взглядом по моим внимательным глазам.

«В чём проблема? – спрашивал я её. – Это потому, что мне шестнадцать? – Нет, – отвечала она. – Потому, что я твой учитель».

Ликующее отчаяние в его голове. Чем она была для него?

– Так продолжалось три года, пока мне не исполнилось девятнадцать. Я проделал огромный путь за это время. Полностью изменился. А она продолжала оставлять меня после уроков, как и раньше, и мы разговаривали. В основном она говорила, а я слушал. И постепенно мне становилось скучно, вот как сейчас, например, – заключил он и выжидающе взглянул на меня.

Я ответила растерянным молчанием. На тот момент я сидела на полу, со стаканом безвкусной воды в правой руке, отделенная от него двумя ртутно сверкающими столами. Он сидел на краю плиты, ногой перекатывая столик на колёсиках туда-сюда. Маленькие колёса издавали скрежещущие звуки.

Только сейчас, обмякнув, как после короткого нервного броска – ибо так велико было психическое напряжение его рассказа, что перешло в физическую усталость, словно последние полчаса мы совершали сложную, требующую величайшей концентрации работу; сейчас, постепенно всплывая из затягивающей ирреальности чужих воспоминаний, вылепливавшихся передо мною с такой рельефностью и яркостью, словно они происходили из моих собственных впечатлений, я поняла, что всё это время за нами наблюдали.

Кучка людей прилипла к стеклу, как комары, по ту сторону тьмы. Они начали улюлюкать. Стеклопакет отъехал в сторону и в образовавшемся проеме возникли с любопытством уставившиеся на нас лица. Визги девочек на улице стали громче.

– Закройте окно.

Под чье-то недовольное бурчание стеклопакет подъезжает обратно, оставляя маленькую щёлку.

– Марко, закрой окно, я не идиот.

Окно подвинулось, окончательно закрываясь, преграждая путь для звуков снаружи, и нас вновь окутала тишина. Он устремил на меня изучающий взгляд.

– Давай поговорим о тебе.

– Да? – промолвила я. А теперь я сама должна буду стать собственным литературным материалом. Сейчас мне придется подвергнуть мою жизнь и моё прошлое деформации, упрощению и искажению, вливая их в готовые формы описательного нарратива. Если он – материал для моего текста, то я – материал для его размышлений о человеческой психологии. Каждый из нас в какой-то момент становится сырьём для переработки в чужой голове, в зависимости от того, каким образом воспринимающий привык обрабатывать реальность. Ни у кого из нас нет неизменной позиции в качестве субъекта или объекта восприятия.

–  Подожди, ты сказал, что…

Но иногда, увильнув, переваривания в чужом восприятии можно избежать.

***

На лунной поверхности есть моря, каждое со своим названием. Море Спокойствия. Море Облаков. Море Ясности. Море Изобилия. Море Познанное.

Есть и озёра. Озеро Надежды. Озеро Ненависти. Озеро Одиночества. Озеро Сновидений и Озеро Осени. Озеро Забвения.

Ни в одном из них нет воды.

Джакомо Леопарди, итальянский поэт, провел тридцать два года своей жизни, большую часть времени находясь в библиотеке поместья своего отца. Он умер в тридцать девять лет.

Ему нравилась луна.

***

Я помню это место до мельчайших подробностей. Иногда, лёжа на кровати во время болезни или просто в моменты усталости, я закрываю глаза, а внутри моей головы возникает, восстаёт, собирается из небытия объёмное пространство, куб воспоминаний, занимающий ограниченное место в моём сознании, но практически бесконечный, когда погружаешься в него.

Вдоль утренней полутьмы коридора с гладкими прохладными полами навстречу мне идёт в длинном синем халате Джианлука, окатывая меня насмешливым взглядом.

Словно знает все мои мысли. Но это не так. Как он может знать мои мысли, если они неизвестны даже мне самой?

Возможно, он всё-таки знает. Быть может, его животная часть даёт ему право знать.

Вниз по лестнице с гигантским окном на несколько пролётов; мимо пробегают Марко и Меди, хлестая друг друга скрученными полотенцами. На уровне шеи пролетает шлёпок.
Что за нахрен, Меди?!

В столовую на первом этаже. Шум голосов, грохот тарелок. К длинному молочно-зеленому обеденному столу подкачен маленький передвижной столик из нержавеющей стали, на нём огромная кастрюля с воткнутой поварёшкой. По всему помещению с закрытыми окнами разносится сладковатый запах варёного риса.

Рис в испанской кухне никогда не белый. Белый рис считается «рисом для больных». Он жёлтый, оранжевый, коричневый: от намешанных в нём куркумы, паприки и оливкового масла, но белый, скучный рис – никогда.

Тарелки доверху наполнены нежно-оранжевого цвета паэльей. Из густой массы риса торчат крохотные, в фиолетовых разводах, щупальца маленьких осьминогов, кольца кальмаров.
 
Эдуардо, со своим обычным задумчивым, чуть скорбным выражением, мирно перекладывает в салфетку рядом со своей тарелкой устричные ракушки. Они костисто постукивают, ударяясь друг об друга выгнутыми спинками.
 
Джианлука, сидящий напротив меня, подцепляет маленькое колечко кальмара на вилку, и произносит, шутливый и самозабвенный: «Нужно съесть их, пока они не убили нас всех».

Однажды посмотрев видео, на котором стайка глубоководных кальмаров атакует аквалангиста, он был искренне уверен в агрессивности этих беспозвоночных. На видео было слышно, как аквалангист «кричит под водой», когда кальмары «колют его своими клювами».

Я видела его по утрам, когда кубический двор, в котором мы перетаскивали оставлявшие на руках белые следы остроугольные камни, был доверху залит синим светом от ещё не взошедшего над крышами солнца.

И потом, когда тени наши удлинялись, становясь видимыми, и начинали плясать по разрытой земле.

И потом, когда они вновь укорачивались, съеживались, усыхали под палящим солнцем андалузского августа.

Из-за протянувшихся между нами эмоций то, как мы передвигались между белых стен строительной площадки по своему напряжению, расчётам, которые приходилось совершать, чтобы не находиться чрезмерно близко, но и не оказаться внезапно слишком далеко, вне поля зрения друг друга, иногда напоминало шахматную партию.
 
Я практически всегда держала в сознании, где он находится в конкретный момент. Сидит ли на краю ямы, свесив вниз ноги в пыльных кроссовках, не в состоянии двинуться, с красными, воспалёнными после ночного курения марихуаны глазами; лежит ли с распухшим от жары, красным лицом, накрывшись моей панамкой (если поднять её и побрызгать водой, в ответ услышишь раздражённое бурчание потревоженной раковины).

Или стоит на дне карьера, который через несколько лет превратится в озеро с мутноватой от органики водой, кувшинками, черепахами и молчаливыми жабами, но пока что под ногами Джианлуки только скала и белые известковые камни. Стоит вполоборота к собеседнику, впрочем, с любопытством, исходящим от всего его существа, и льется его итальянская речь.
 
Живые, выразительные переливы, полные негодования, возмущения и восхищения по малейшему поводу, всего того эмоционального и глубоко личного отношения к мелочам, которое придает речи южан оттенок эксцентричности в глазах северян, не позволяющих себе расходовать энергию на создание эмоциональной обёртки вокруг потока жизни.
 
***

В какой момент безразличие оборачивается нежностью? Как долго длится вечность? Иногда – всего лишь одну секунду.

– Что бы ты могла показать мне в России? – спросил он. Я притихла.

Леса, сухие земли, ветер над равниной, деревьев шорох. Огни, мелькающие в холодном воздухе ночи из окна поезда. Огромные пустынные земли, над которыми тянутся нити людских надежд, стремлений, порывов. Горькую, тоскующую, гордую душу моего народа. Безысходность. Отчаянную тягу к тем, кто так не схож с нами, к неведомому циничному, веселому, лёгкому народу твоей страны.

– Не знаю, Джианлука. Много чего.

Холодный ветер воспоминаний о России утих в моей голове. Бесприютные чёрные пространства отступили, вновь открывая очертания мягкой испанской луны со вспенившимися вокруг молочного цвета тенями.

***

Тьма. Мы на парапете, отделяющем желтый свет парковки от ночи, у каждого в руках – опьяняющий напиток. Сухая трава вокруг нас сотрясается от вибрирующей музыки, разносящейся из открытых багажников машин. Местные стоят небольшими кучками, потягивая пиво; на мангале, выставленном прямо на асфальте, кто-то варит куэрбу. Наша группа молчаливо сидит вдоль края автостоянки. Никто не танцует.

– Почему они грустны? Они ведь должны веселиться.

– У каждого своя тьма.

– Во мне её нет. Она исчезла несколько лет назад.

– Это правда. В тебе нет.
 
И я поняла, что действительно утратила свою тьму где-то между Израилем с его Богом и Северным полярным кругом с молчаливыми влажными волнами трав.

Дервиши начинают кружиться в танце, когда осознают истину. И я стала танцевать. Ибо во мне нет тьмы, а той, что есть, я не боюсь.

***

– Ты возляжешь рядом со мной этой ночью? – спросил он, и искры плясали в его прищуренных глазах.

Приди, Лия, и возляг с Иаковом, чтобы принял он тебя за свою возлюбленную. Вот, в тени виноградников ханаанских вместе мы…

И почему вообще он говорит библейскими фразами?!

– Чего?!

– Тото сказал, ты легла рядом со мной днем, когда я спал после обеда.

Это было двумя днями ранее. Я вошла в комнату, заполненную льдистым запахом мужских одеколонов. Четыре загорелых спящих тела на бежевых матрасах, с падающими на них бурыми отсветами проходящего сквозь жалюзи послеполуденного солнца.

Я легонько прикоснулась носком сандалии к боку Тото, которого хотела разбудить. Тото проснулся, но я почувствовала, что и он проснулся тоже. Стараясь вести себя непринужденно, словно не ощущаю, что за мной наблюдают, я спросила у Тото, пойдет ли он плавать, как договаривались. Но сейчас он был явно не в состоянии проснуться и отправиться куда бы то ни было.

Лишь на мгновение, уходя, я бросила взгляд на того, кто лежал ближе всех к окну: тело нетипичной для итальянца белизны, согнутые в треугольник ноги. В тот момент его тело впервые пробудило во мне желание. Испуганная собственными мыслями, я выскользнула из комнаты.

Но сколь чувствительна, тонко настроена человеческая психика! Я не сделала ни малейшего движения в сторону Джианлуки, а моё вспыхнувшее желание даже не успело ещё сформироваться в сознательную мысль.

Конечно, копни я глубже в собственное подсознание, я вышла бы на неё. Но каким образом подсознание Тото, юноши, которого я пыталась разбудить, сумело ухватить тончайшее движение моего подсознания? И воплотить пойманное в сновидении, внутренне столь верном, что в реальности оно оказалось неотличимым от действительности?

– Этого не было.

– Но Тото видел тебя.

Я не стала возражать. Этого не было, но это могло бы произойти. Одна из возможных параллельных реальностей, разворачивавшихся в моей голове без какого бы то ни было выхода в настоящее, – куда Тото, тем не менее, каким-то таинственным образом сумел заглянуть.

Как бы там ни было, я пребывала в изумлении. Неужели человеческая психика настолько прозрачна? Как если бы сильные эмоции, такие, как страх или страсть, были флюидами, реальными физическими субстанциями, порхающими в воздухе и легко уловимыми.

***

Единственное, что связывает людей – это воспоминания. Но им не обязательно быть фрагментами совместно пережитых событий реального мира. Иногда достаточно воспоминания из пула общечеловеческих идей и образов, извлеченного в нужный момент, чтобы понять, что сейчас ваши души глядят в одну сторону.

Отрывистый стук проносящихся мимо чёрно-белых мотоциклов. Блики солнца на белом пластике полицейских шлемов, широкие солненцезащитные очки, стирающие с лица всякое выражение. Толпа, сгрудившаяся по обе стороны дороги.

– Джианлука, ты смотрел «Мечтателей»?

Он оборачивается ко мне и в его взгляде зажигается любопытство.

– Смотрел, – отвечает он.

Мы обернулись двумя востроносыми псами, учуявшими одно дуновение.

***

– Ты помнишь? Когда мы впервые встретились? Я ведь даже не спросил, как тебя зовут. Я вообще ничего не сказал. Как же по-другому всё сейчас.

Его голос был сизым ветром в горах.

Он ошибался. Во время первой встречи с людьми, жизням которых всего спустя неделю было суждено стать плотно сплавленными с моею и более неотделимыми от неё, я провалилась в карусель бессмысленных имён.

– Тото.

– Ауро.

– Марко.

– Меня зовут Меди.

– Джианлука.

Я сначала услышала «Жалуга». Ну и имя, как у рыбы, подумала я с отвращением. Жалуга, белуга… О чём вообще думают матери, выбирая такие имена для своих детей? Им же потом носить их всю жизнь.

Ничего интересного, подумала я, разглядывая его голубую футболку и непрозрачные солнечные очки, отражающие мир в синем. Ничего интересного.

Его имя я поняла только на третий день, случайно увидев его в расписании дежурства по кухне. Джианлука. Да, как же по-другому всё сейчас.

***

Мы сидели на стульях, развернутых в сторону гор. Луна стояла высоко. Из темноты дул ветер. На рассвете, в одиночестве выйдя на то же самое место, залитое розовым светом, я услышу волчий вой с гор. Но сейчас был только ветер, и шорох ветвей, и мы – застывшие, как загипнотизированные, на развилке двух реальностей: полные нервного ожидания, отрицания, предчувствий, оба нестабильные. Дерево в пустынном пейзаже, Хоан Миро.

– Что вы делаете? – Марко вышел на улицу, окинув нас взглядом, в котором отразилось любопытство и недоумение.

– Наслаждаемся ветром, – ответил он, а я промолчала.

Состояние неуверенного, нервного ожидания, в котором мы пребывали, было столь явственным, что нас стали спрашивать. Мы сидели на поребрике бок о бок, парализованные, не в силах двинуться друг к другу, но не в силах и разойтись.
 
– Что с вами происходит? – вновь обратился к Джианлуке Марко.

– Я хочу поцеловать.

Он взял самую абстрактную из всех возможных формулировок. Я застыла. Во мне поднялось самодовольство охотника, поймавшего дичь.

Позднее, он поцелует: меня и не меня одновременно. Не отрывая взгляда от меня, он поцелует Эдуардо: меланхоличного итальянского юношу, сидевшего рядом со мной, – перегнувшись через скамейку и поцеловав его сзади прямо в загорелую шею.

***

Белая решетка входной двери захлопнулась за мной с металлическим лязгом. Осталась розовая прозрачная пастель утра и стайки маленьких птичек, носившихся по небу.
После того, как два автомобиля скрылись за углом побеленного здания, тяжесть бытия обрушилась на меня.

Джианлука уехал.

После отъезда парней на полу валялись в спешке разбросанные скомканные куски белой упаковочной бумаги, забытое полотенце и пыль.

А он оставил свои кроссовки. Они так и были в коробке, в которой он их привез, ни разу не надеванные. Лишь чуть-чуть больше моих по размеру.

Я взяла ботинки своего возлюбленного,
И убежала в долину
Гвадалквивира.

Никуда я не убежала, разумеется. Весь день я двигалась, как сквозь свинец. В конце концов, я уснула на его матрасе. В изголовье его синей ручкой была густо прочерчена сетка, напоминавшая вход в другую Вселенную.

***

Мне странно и тяжело. И ещё я испытываю спокойную благодарность Богу за всё, что случилось. Вселенная, в которой я была до встречи с Джианлукой, и та, в которой оказалась после, – две разных.

Это была последняя ночь, сегодня. Мы провели всю ночь на стульях, повернутых к горам, к полнолунию, под ветром с гор, и говорили. И молчали. И говорили. Мы не притронулись друг к другу, мы только говорили. Мы чувствовали эмоции друг друга. Но я за эту ночь как будто выросла в четыре раза. Я поняла много, это была словно эволюция, совершенная рывком. Мы говорили о вещах, о которых я никогда даже не думала.

Мы легли в три, а в семь проснулись: итальянцы – чтобы уехать, я – чтобы проводить. Я проснулась с совершенно другой душой. У меня ощущение, будто в меня что-то влили, какую-то новую, другую субстанцию. И теперь она меняет меня.

У Джианлуки я научилась говорить: «Нет». Его короткое, отрывистое, не оставляющее места для борьбы, возражений или сомнений «нет». Человек имеет право на отказ, это очень важно и не всеми осознаётся.

Я хотела заночевать в горах сегодня, но мне сказали, что там волки и дикие собаки. Я знаю, что моя смерть будет не от волка, но желание ночевать там отпало. Буду спать в доме.

У нас тоже были свои моменты, мгновения, их было множество. И все эти мгновения… исчезнут во времени, как слёзы под дождем.