Посмотрим на Марлен

Посмотрим на Марлен

Был месяц май. Весна была в разгаре. Не замечая цветения весны, устало шёл 1944-й год. Почти три года тайфун немецких войск топтал Россию. Захватчикам не хотелось верить, что час расплаты близок, однако простую истину о том, что русского Ивана с наскока не возьмёшь, они крепко-накрепко зарубили на своём носу ещё в сорок первом, но добровольно убираться восвояси не спешили.
Война полыхала, оставляя тут и там незаживающие раны. Вдруг на один из участков фронта упала тишина: противники три месяца стояли в обороне.
Однажды поздно вечером в одном из тех окопов командир отдавал распоряжения своим бойцам.
- Товарищ Иванов, в моё отсутствие вы будете за старшего.
- Есть.
- Товарищ Лебедев, вы – в караул.
- Есть.
Командир кивнул в сторону винтовки:
- Забирайте винтовку и на пост. Ваше время уже пошло.
- Слушаюсь. - Лебедев забрал оружие и ушёл.
- Товарищ Джумагулов, вы противотанковое ружьё проверьте, как положено.
- Есть… нада сказать …
- Говорите.
- Письмо сказать …
- А, письма … хорошо, товарищ Джумагулов, я спрошу о письмах. Вы можете идти.
Казах ушёл.
- Товарищ Сидоров, проверьте ещё раз пулемёт.
- Есть. Его я научил работать как часы, в бою не подведёт, - отрапортовал Сидоров и напомнил: - Патронов мало, товарищ младший лейтенант. Всего две ленты.
- Знаю, знаю. Патронов и на складе больше нет, буду опять просить гранаты. Было б хорошо получить хоть пару штук ещё.
- Да надо бы, товарищ командир, хотя б гранаты. Лучше штуки три-четыре …
- Я б и от пяти не отказался. Мне ж каждый раз говорят, что мы не одни на фронте, нужно давать хоть что-то и другим. Вы не волнуйтесь, товарищ Сидоров, если получу, будут и гранаты. Вы свободны. 
Сидоров ушёл.
- А вы, товарищ ефрейтор, - обратился командир снова к Иванову, - пока темно сходите за водой. Сегодня ваша очередь.
- Слушаюсь.
- Да, вот ещё. Вы строгостей без меня не учиняйте. Ребята все хорошие у нас.
- Так точно. Мы все как один кулак.
- Вот именно. Всего-то пятеро нас здесь.
- Не сомневайтесь, товарищ младший лейтенант, до вашего прихода все будут живы и здоровы.
- Вы уж постарайтесь. Беречь нам нужно каждого. 
О чём-то вспомнив, командир сел и открыл новенький планшет, озабоченно перебирая какие-то бумаги.
Не дождавшись разрешения уйти, Иванов заговорил снова:
- Везунчик вы, товарищ младший лейтенант. Когда вы прибыли нас в боевое охранение поставили сюда на самый край фронта. На целый километр вокруг нет ни одной живой души, уже три месяца стоим – впереди только немцы, а рядом с нами ещё ни одного выстрела не прозвучало.
- Тьфу, на тебя! Не каркай! – встрепенулся младший лейтенант, забыв данное себе слово с сослуживцами говорить на вы. Чуть успокоившись, добавил: - Надеюсь, и сегодня будет тихо.
Он вдруг понял, что его спокойствие было всего лишь внешним, вышколенным чувством. И вот такая мелочь, такой пустяк вывел его из равновесия, заставив снова ощутить старательно заглушаемую тревогу.
Ефрейтор подивился услышанным словам, но виду не подал и постарался успокоить командира:
- Да вы не переживайте, товарищ младший лейтенант, и я фартовый тоже. На фронте с июня сорок первого – царапнуло один раз – всего две недели в госпитале валялся.
- Рука ещё болит? - заботливо спросил командир, стараясь поскорее сменить тему разговора. Ему хотелось верить, что ефрейтор не заметил его душевных колебаний.   
- Когда быть непогоде, тогда болит, а так-то ничего, привыкаю помаленьку.
- Сегодня солнышко светило, похоже, завтра тоже будет ясный день, - неожиданно  мечтательно промолвил младший лейтенант, поднимая голову и любуясь небосводом.
- Наверное, будет ясным день, – взглянув на небо, согласился с ним ефрейтор, – но на моей памяти такого не бывало, чтоб на передовой такая тишь стояла.
- Да, на фронте уже три месяца я, а время будто бы остановилось, будто нет войны…
- Я думаю, войне конец пришёл. Струсил немец.
- Эх, ваши бы слова, да богу в уши, - сказал негромко младший лейтенант и вздохнул украдкой. -  Так хочется надеяться, что нынешний сорок четвёртый год будет последним годом наших испытаний. - Он помолчал, потом продолжил с грустью: - Вы знаете, товарищ Иванов, за тот год, что я в училище учился, на фронт дважды отправляли моих товарищей, ещё недоучившихся курсантов. Хорошие у нас были ребята…
- А вы в каком училище учились?
- В 3-м Ленинградском.
- Так вы из самого Ленинграда?
- Я из Удмуртии. Училище сейчас базируется в Воткинске, я там учился.
- Сколько же вам лет, товарищ младший лейтенант?
Командир смущенно улыбнулся:
- На этот вопрос я отвечаю вам не первый раз. Мне – восемнадцать.
- А я каждый раз удивляюсь - всего-то восемнадцать… Вам бы сейчас в хоровод к девчатам, моя-то младшенькая вам как раз была бы в пару. А вы тут на передовой…Вам повезло, у нас сейчас передышка, а ещё недавно мы все здесь кровью умывались. Хотя, признаться надо честно, не мы одни зализываем раны. Немец-то притих, видать силёнок маловато стало.
- Пока, наверное, маловато. Но расслабляться нам нельзя. Здесь передний край фронта, смотреть нам нужно в оба глаза.
- Да, ухо нам держать надо востро.
Почувствовав, что разговор переходит в область фронтовых задач, младший лейтенант сразу подтянулся и с командирской ноткой в голосе сказал:
- Хочу предупредить вас, товарищ Иванов, согласно тактике военных действий, неприятелю понадобится «язык», чтобы получить как можно больше достоверной информации. Поэтому напоминаю ещё раз, чтоб вы не расслаблялись. Смотрите в оба и в прямом и в переносном смысле. Чтоб отразить напор врага, мы быть должны одной командой.
- Так оно и есть, - заверил Иванов. – Мы одна команда. Я знаю точно, воевать мы будем вместе, пока пуля нас не разлучит, и землю нашу мы освободим, дай только срок. Мы всех этих гадов взашей погоним, всех выметем поганою метлой! Да я их лично… каждого буду душить вот этими руками. - Он показал свои громадные ручищи и убеждённо произнёс: – Я точно знаю – мы будем жить. Победа будет нашей! 
- Мне бы уверенность такую, - опять со вздохом сказал младший лейтенант. Затем решительно встал и перевязал планшет. – Всё. Пойду, доложу в штабе, что в ходе наблюдения за неприятелем причин для беспокойства нет. Вокруг всё тихо, как и прежде.
- Так оно и есть, всё тихо.
- Пока тихо. Ну, всё, мне пора. Наш командир уже заждался моего доклада. – Он взял пустой бидон, стоявший рядом, и сделал шаг вперед.
- Ни пуха, ни пера, - напутствовал ефрейтор.
- К чёрту! – скороговоркой ответил командир и вдруг остановился. Когда он обернулся, в голосе его послышались совсем другие нотки: - Товарищ Иванов, вы самый опытный из нас и мне по возрасту в отцы годитесь. Я вас прошу… нет, требую, строгостей тут не учиняйте. Жалуются иногда на вас. Впрочем, вы всё сами знаете. Ну, я пошёл.
Ефрейтор набрал, было, воздуха в грудь побольше, вдохнув от возмущения ртом, и собирался тотчас отмести от себя все подозрения, но командир, не дожидаясь оправданий, быстро выбрался из окопа и побежал проторенной тропинкой в тыл.
* * *
Проводив его взглядом, Иванов расправил плечи, оправил на себе ремень и сам себе сказал негромко:
- Когда начальства рядом нет – я как в раю! – Затем по-молодецки развернулся и громко крикнул: - Эй, циркач, пошли, сыграем в карты!
Ему никто не ответил. Тогда он грозно рявкнул:
- Второй номер – на выход!
В ответ послышался недовольный голос:
- Слушаюсь, товарищ ефрейтор.
Немного погодя из узкой щели окопа показался Сидоров. Потягиваясь, он стряхнул соломинки с заштопанного рукава.
 – Темно, Михалыч, - зевнул он, - карты плохо видно.
Иванов от нетерпения потёр руки.
- Так ты же, Сидоров, свою колоду знаешь наизусть. 
- Да я-то знаю, а ты увидишь ли, Михалыч? 
- Не боись, дружище, чего мне надо я всегда увижу. Луна сегодня вместо фонаря у нас. Глянь, блямба круглая какая, - кивнул на небо ефрейтор.
- Джумабека позовём?
- Зови.
- Джумабек, пойдём сыграем!
- Не нада …моя лежать идёт…
- Да ты почти весь день лежал, как чурка! – возмутился Иванов, но лишь с досадой махнул рукой.  – А ладно … шут с тобой, ты всё равно не увидишь ничего.
Сидоров был разочарован.
- Вдвоём, Михалыч, не интересно. Давай лучше отдохнём.
Ефрейтор снова закипел от возмущения:
- Вы что ж, сурки окопные, ещё и ночью спать собрались? Дрыхли же почти полдня.
- Днём, Михалыч, нам нельзя светиться. Днём мы должны вести себя тихо-тихо, чтобы никто нас не увидел. Мы же у немцев под самым носом.
- А то я без тебя не знаю!
- Ну, если знаешь, пойдём-ка лучше отдыхать.
- Да мы уже три месяца отдыхаем!
- Вот и хорошо. Никто из нас не знает, когда фриц проснётся. Уж лучше подремать ещё чуток, помечтать о доме …
- Ишь чего захотел! Отоспишься на том свете, а мечтать будешь на печке, если домой вернёшься. Ну, надо же нам хоть чем-нибудь заняться! Кровь застоялась в жилах, понимаешь?
Сидоров жестами предложил товарищу последовать примеру Джумабека.
- Нет, Сидоров, тебя-то я не оставлю в одиночестве скучать. И не корчи мне тут рожи… Ты пулемет проверил?
- Сам знаешь, он натёрт до блеска. Три месяца с него сдуваю все пылинки.
- А противотанковое ружьё?
- Джумабек ухаживает за ним, как за ребенком. Он у него скоро ярче месяца заблестит. Тебе это известно.
- Ядрёна вошь! Даже придраться не к чему.
- Ну, хочешь, давай просто поговорим, - по-дружески предложил Сидоров. – Смотри, какая ночь лунная, а звёзды … 
- Наелся я твоих разговоров по уши и даже выше. Надоело! Давай сыграем.
- Сам предложил, Михалыч, ты знаешь уговор.
- Да знаю, знаю уговор. Сдавай, циркач, быстрее.
Они сели на привычном месте. Сидоров достал колоду, пощёлкал пальцами по картам, подул на них, стал быстро тасовать.
- Ну, хватит колдовать, - поторопил ефрейтор. – Сдавай быстрей, циркач.
Сидоров молниеносными движениями раздал карты.
- Какие козыри? – спросил Иванов.
- Трефы.
- У тебя шестёрка есть?
- Нет.
- Значит, я хожу. У меня семёрка.
- Покажи.
- На. – Ефрейтор показал карту.
- Теперь ходи.
Некоторое время они играли молча, внимательно разглядывая карты, прежде чем сделать ход. Наконец Иванов спросил:
- Ты чем займёшься, Сидоров, если домой вернёшься?
- Как чем? Снова в цирк пойду.
- Так ты же не юнец. Вон у тебя уже виски седые.
- Седины-то мои не от возраста, от переживаний.
- А сколько тебе нынче будет? Или уже было?
- Если дотяну до осени, то – сорок. А тебе?
- На днях будет сорок три.
Сидоров хитро улыбнулся и спросил:
- Как будем отмечать?
- Ха-ха! – оживился Иванов. – Ну, насмешил. Если буду жив-здоров – вот будет мне подарок.
- Ты прав, жизнь будет лучшей из наград.
Они ненадолго замолчали, думая каждый о своём: Сидоров чему-то улыбался, Иванов грустил. Спустя несколько минут ефрейтор заговорил снова:
- Ты в прошлый раз мне говорил, что родом откуда-то из-под Смоленска, так? 
- Да, тётка говорила, что где-то под Смоленском дом наш был.
- А ты родителей совсем не помнишь?
- Не помню. Давно их нет. В детстве я жил у тётки, а у неё самой пятеро по лавкам, один другого меньше, все есть хотят и ласки просят. А тут ещё я… Да что там говорить! Быльём всё поросло.
- А как ты в цирк-то угодил?
- Всё очень просто. Недалеко от нас цирк-шапито остановился. Ребята со всей округи кинулись туда, счастливчики билет купили, а я только слёзы утирал.
- Это обидно, – посочувствовал ефрейтор и с досадой посмотрел в свои карты.
Прикидывая шансы на выигрыш, он занервничал, поскреб в затылке, потёр лицо – ничего не помогало – предположения всё равно были неутешительными.
От воспоминаний детства глаза у Сидорова заблестели, осунувшееся лицо помолодело, он заговорил увлеченно: 
- Мне так захотелось побывать на представлении, не передать словами!  Я всё-таки пробрался в цирк тайком, когда программа завершалась. Как глянул, что там происходит, сразу понял – это сказка! Цирк – это жизнь! Это волшебный мир, где сбываются мечты. Мои мечты, Михалыч!
Ефрейтор был рад, что товарищ увлечён рассказом и всячески старался выказать свой интерес, а сам как бы невзначай заглянул ему в карты.
Сидоров этого не заметил и продолжал говорить с воодушевлением:
- Ты бы только видел, там столько радости и счастья! Я за несколько минут испытал такое, что те десять лет, которые прожил до того момента, мгновенно позабыл. Ушли из души все обиды, унижения и страхи. Без цирка мне не жить, решил я, и там остался навсегда.
Заметив, что Сидоров опять небрежно держит карты, ефрейтор снова попытался подглядеть. Попытка снова удалась, его партнер и на этот раз ничего не заметил.
- Не забывай про игру, - напомнил он. – Я под тебя ходил, крой карту.
- Хорошо, хорошо … сейчас. Вот так пойду. – Сидоров сделал ход.
- Кто тебя в цирке-то пригрел? – спросил ефрейтор и уверенно выложил нужную карту.
- Я взял… твой ход. О чём ты спрашивал? Кто меня приголубил? Григорий Сидоров – отец мой и учитель.
Иванов снова сделал ход, Сидоров снова принял.
- Так это ты его фамилию-то носишь?
- Его, - с гордостью ответил Сидоров. – Он из меня десятилетнего воришки человека сделал, отцом и матерью мне стал. Всё, что я знаю и умею, благодаря его стараниями обрёл.
Ефрейтор вновь воспользовался моментом и заглянул товарищу в карты, его уловка и на этот раз осталась не замеченной, тогда он с теплотой в голосе сказал:
- Ишь ты, о чужом человеке, как о родном говоришь.
- Он мне не чужой, Михалыч. Он для меня родней родного. Только он один в меня поверил, иначе я давно бы сгинул под забором, как многие из нашей уличной шпаны.
- Да, жизнь на вольных-то хлебах не сахар, - поддакнул Иванов и выложил очередную карту. – А фокусы показывать тоже он учил? Ходи, циркач, твой ход, не отвлекайся.
- Мой? Держи. – Сидоров покрыл карту и продолжил свой рассказ. – Я сам захотел быть фокусником. Мои уличные навыки тогда мне очень пригодились.
- Погоди-ка, погоди, вас же цирковых на фронт не брали? Как ты к нам попал?
- Сначала была бронь, теперь, как видишь сам, забрали.
- Вот тебе и фокус, - искренне выразил сочувствие ефрейтор. Сам же, наклонившись, смахнул пыль с сапога и снова ухитрился заглянуть в чужие карты.
Сидоров сделал вид, что этого не заметил, но играть стал внимательнее. Их разговор почти не прерывался, игра тоже шла своим чередом.
- Ну, жизнь есть жизнь, - вслух рассуждал Сидоров. – Одно приятно, что всё-таки кое-каких целей в жизни я добился.
- Что за цели у тебя? – удивился Иванов. – О целях в жизни я слышу первый раз.
- Всё очень просто: какую цель перед собой поставишь – такой и будет жизнь.
- А если цели нету никакой?
- Все годы твоей жизни как в песок уйдут.
Ефрейтору неожиданно почувствовал себя обделённым и завёлся с пол-оборота:
- Ты это брось, циркач. Уже не первый раз я слышу от тебя брехню, которую и слушать тошно. И с каждым разом ты всё круче загибаешь. Сначала спрашивал о чём, дескать, ты мечтаешь, что сделал, мол, для семьи, сколько посадил деревьев? Да всё я сделал! Всё у меня есть! Жена – красавица, троих детей мы народили и сад большой у нас, и не одно поле я вспахал, засеял. Я сделал всё, циркач! Всё, что мужик обязан сделать! 
Он с яростью выбросил перед собой карту, Сидоров взглянул на неё, покрыл своей.
- Твой ход, – сказал он и продолжил разговор, как ни в чём не бывало. – Ты уверен, что сделал всё? Вы счастливы с женой? Здоровы ли детишки?
- Да какое твоё дело до моей семьи?! – вспыхнул Иванов. – Да ты, стервец, меня нарочно отвлекаешь от игры? Чтоб я проиграл?! Теперь тебя я понял… Талдычь вопросики свои в пустое небо. Ты смотреть на звёзды любишь – так смотри! А я буду приглядывать за тобой, буду внимательно смотреть, как ты играешь. Мухлюешь, я это точно знаю.
Сидоров удивлённо глянул на товарища. Ефрейтор продолжал настаивать на своём:
- От тебя всего можно ожидать. Обманешь непременно, ты же у нас циркач.
Сидоров пропустил мимо ушей ефрейторскую грубость и ответил по-доброму:
- Михалыч, тебе обиды прошлые и злость глаза застили.
- Застили?.. Что за слово-то такое? На какой помойке ты его нашёл? Оскорбляешь, я это точно знаю. Хочешь показать, что сапог лаптю не товарищ? Думаешь, раз деревенский, так не пойму твоих я закавык? Не на того напал! – зло сказал ефрейтор и скинул очередную карту. – Я себя в обиду никому не дам.
- Могу сказать иначе. Я принял, - спокойно ответил Сидоров и постарался сосредоточиться на игре.
«И поделом тебе», - подумал Иванов и вмиг успокоился, внимательно наблюдая, как его товарищ задумчиво перебирает целый веер карт в своей ладони. Затем небрежно выложил очередную карту и задал очередной вопрос:
– Ну что, опять по матерному что-нибудь сморозишь?
- Я не употребляю таких родных для тебя слов, Михалыч. Глаза застили – это значит, что глаза заволокло пеленой. Пелена – это тоненькая плёнка, когда она появляется на глазу, то зрение исчезает, - объяснил  Сидоров. – А вообще я хотел сказать, что ты ошибаешься на мой счёт и некоторые вещи видишь в искажённом свете.
- Да я от тебя за это время, что мы вместе наслышался такого… если кому-то рассказать – подымут на смех. С катушек съехал, мне б мужики наши сказали. Ну, нет, покуда карты у меня в руках, мне лучше помолчать. Заговоришь словами разными и облапошишь, как пить дать. Я это точно знаю.   
Сидоров в ответ только пожал плечами, раздумывая какую карту дать. Они опять некоторое время играли молча. Теперь принимать начал ефрейтор. Улучив момент, он снова попытался заглянуть в чужие карты. Сидоров не выдержал:
- Ты в моих картах ночевать собрался? Лучше запоминай те, которые уже вышли.
- На кой мне это? Я и без твоих подсказок обойдусь, – фыркнул Иванов. - Нужды в твоих советах нет. Теперь ты мне не советчик. Обманешь непременно, ты же у нас фокусник… А вот тебе! На, получай! Что, съел?
Ефрейтор радовался как ребёнок, уверенный на все сто, что сделал верный ход и, предвкушая ожидаемую победу, даже вскинул руку в радостном волнении.
- Голодным будешь ты, Михалыч. Твоя карта бита. – Сидоров покрыл последнюю карту  козырем и выложил не в масть ещё две шестерки. – А это тебе на погоны. Жди повышения по службе.
Иванов замер с поднятой рукой. Опешив, он неподвижно уставился на разбросанные карты.
- Да не забудь про уговор, – напомнил Сидоров и удовлетворённо взглянул на застывшего товарища: поза ефрейтора была живописной, да и выражение лица соответствовало моменту.
Выйдя из оцепенения, Иванов взорвался:
- Ну, гад ты, Сидоров! Ну, ты скотина! Я так и знал, что ты объегорить можешь, и ты сейчас мне это доказал. Жулик ты окопный, вот ты кто! Где ты козыря прятал? В рукаве?
- Все карты были у меня в одной руке.
- Врёшь, циркач. Я точно знаю, ты – обманщик!
- Я не обманщик, я – хитрец, - невозмутимо ответил Сидоров. Встретив негодующий взгляд, пояснил: – Ты был невнимателен к игре, слышал только самого себя и видел только то, что показать тебе хочу. Смотри, вот карты у меня в руке. Сколько их?
- Четыре.
- А теперь? – Сидоров медленно выдвинул ещё одну карту из-за другой.
- Их пять! – ахнул Иванов и вскочил с места. – Ну, я же говорил, что ты обманщик. Ты сам мне это показал.
- Я тебя ни в чём не обманул, а обхитрить – обхитрил, - с достоинством ответил Сидоров.
- Почему ты не сказал, что у тебя ещё есть карты?
- Ты не спрашивал.
- Стервец ты и обманщик! Теперь я это точно знаю! – почти кричал ефрейтор. – Что, нечем крыть?
- Хочешь, отплачу той же монетой и скажу начистоту?
- Хочу!
- Кругом, таких как ты ИвАнов, как грибов поганых. Таким как ты, куда бы ни идти, чтобы ни делать – лишь бы не трудиться думать. Таким как ты, привычнее надеяться на авось: авось и сегодня пронесёт, авось и так обойдётся. Мякина вместо мозга у тебя, Михалыч. Лапоть в голове! Всех норовишь в обмане уличить, сам же готов обмануть любого. Если б ты запомнил, какие карты вышли, тогда бы сразу понял, что есть ещё один козырь. Ну что, съел? Теперь кусай локти, злись на самого себя или на свой авось – на выбор.
- Да тебе только с дьяволом играть! – запальчиво выкрикнул ефрейтор.
- Зачем он мне? – неторопливо собирая карты и пряча их в карман, ответил Сидоров. – Мне мастерство необходимо, фантазия и тренировки.
- Когда я думаю о нечистом, то именно таким его и представляю: и мастерство-то у него есть, и фантазии хоть отбавляй и тренировки, тренировки, тренировки… каждый день, каждую минуту!
- Что, злишься, да? Проигрывать не любишь? Так не играй, никто не заставляет. Ты пайкой хлеба жертвовать готов, чтоб только поиграть. На хлеб играешь, братец! Подумай, кто из нас нечистый? Тебя хотел я уберечь от необдуманных поступков и на игру не сразу согласился. У тебя был шанс лишний раз подумать, всё твёрдо взвесить. Тебе ж неймётся: сдавай, циркач, сдавай, циркач. Ну, так получай! Внемли советам.
До этого момента, ходивший туда-сюда ефрейтор внезапно остановился и, не мигая, уставился на Сидорова.
- Опять издеваешься?
- Что тебя смущает?
- Нет, чтоб загнул два-три словечка матом, я б тебя сразу понял и не обиделся. А ты нарочно хитрые словечки подбираешь, о которых знают только такие умники, как ты.
- Тебе какое слово не понятно: неймётся или внемли?
- Второе, - буркнул Иванов.
- Внемли советам – это значит, прислушайся к советам и поступай разумно.
- Пошёл ты… за тридевять земель.
- Не знаю, кто из нас отправится туда первым.
- Да замолчи ты! Надоело мне твои советы слушать. Найди себе других учеников, покраше, помоложе.
- Учиться ты не любишь, это факт.
Иванов взмолился:
- Да что ж такое! Нет мочи тебя видеть и слышать тоже! Убирайся с глаз долой!
Сидоров невинно улыбнувшись, развёл руками и, не сказав ни слова, ушёл восвояси.
Ефрейтор с досадой хлопнул по карманам и заворчал на самого себя:
- Вот, дурак… пайку проиграл, махорки нет, да ещё смотреть на эту довольную рожу. Ну, уж нет, пусть катится куда подальше.
Он вновь забегал по окопу, теребя нечёсаную шевелюру, нервно потирая шею и лицо. Едва сдерживая негодование, опять заговорил, расшвыривая слова, как щепки, не замечая, что с каждой минутой голос его звучит всё громче:
- Бес проклятый! Как проиграю, его я  ненавижу! А вот когда выиграю … – Он неожиданно остановился и потёр виски. – Постой, постой … я же у него выиграл только раз. Вот гад какой! Сам первым никогда не предлагал мне в карты перекинуться. Вот подлая душа! Я ж сам его всегда просил. Тьфу! Да чтоб ни дна тебе ни покрышки! Я не отдам тебе пайку. Накось выкуси! – И ефрейтор ткнул в воздух сложенную фигу.
* * *
Он продолжал ходить из стороны в сторону, как вдруг опять застыл на месте и хлопнул себя по лбу.
- Надо ж за водой сходить! Да, надо за водой … надо за водой идти, а я от злости ничего не вижу, одни круги перед глазами. А вода нужна… нам всем нужна вода…
Задумавшись на несколько секунд, он тут же громко крикнул:
- Эй, рыжий! Где ты там? Уснул, что ли? Или прилип? Иди сюда!
Под чьими-то ногами захрустел песок.
- Сходи-ка за водой, - велел он Лебедеву, когда тот попал в поле его зрения.
- Я в карауле, товарищ ефрейтор, - напомнил Лебедев.
- Никто не спорит. Сгоняешь за водичкой и опять на пост. Стоять, поди, устал? Сходи-ка, разомнись.
Лебедев замялся и несмело возразил:
- Сегодня ваша очередь.
Иванов вскипел как чайник на пожаре:
- Что? Что ты сказал?! Очередь моя? А пойдёшь ты, Птичкин!
- Лебедев втянул голову в плечи, но всё же осмелился ефрейтора поправить.
– Я Лебедев, - негромко произнёс он.
- Я что-то не расслышал… ты – Лебедев? – непритворно удивился Иванов. – Судя по твоему росту, ты Синичкин, малявка мелкая, птенец ты желторотый. Видать, за уши тебя таскали в детстве редко, иначе вырос бы таким, как я. Подумать только, он Лебедев! Сказал же тоже. Ты лебедей-то видел, рыжий? Да ты по сравнению с ними утёнок гадкий. Ты как в стаю лебединую попал? Тебя ж туда подбросила кукушка, я это точно знаю.
Лебедев чуть слышно шепнул себе под нос:
- А вы Иванов, так что же?
Ефрейтор услышал этот ропот и гаркнул так, что парень, вздрогнув, испуганно отпрянул.
- А ничего! Вали, Кукушкин, за водичкой, а то огребёшь по полной. 
Он угрожающе поднёс к хлюпающему носу огромный кулак, но разглядев вблизи конопатую физиономию, брезгливо сморщился и убрал руку с таким видом, словно боялся испачкаться.
 – Ну и рожа у тебя, сама оплеухи просит.
Лебедев стоял понуро, держа винтовку у ноги. Ефрейтор неожиданно игриво подмигнул, взялся за винтовку и слегка потянул на себя. Лебедев сопротивлялся, но не в силах удержать оружие одной рукой, попытался схватить обеими руками, в ту же секунду одним рывком Иванов вырвал у него винтовку и унёс вглубь окопа. Через минуту вернулся с котелком в руке, всучил его Лебедеву, и вытолкал парня из окопа, приговаривая:
- Пошёл, пошёл, родимый, не трусь. Иди живее.
Выбравшись на бруствер, Лебедев бросился бежать стремглав.
Выпроводив парня, ефрейтор вздохнул с облегчением:
- Вот так-то оно лучше. Сейчас он быстренько водички принесёт, и дело будет сделано.
* * *
Иванов не заметил, как сзади подошел Сидоров и резко обернулся, услышав его голос:
- Ты чего к парню липнешь? Хотел я подремать чуток, так ты кричишь как оглашенный.
Ефрейтор кивнул в сторону удаляющейся фигурки:
- Ты видишь, как бежит? Я так не смогу.
Сидоров присмотрелся к бегущему:
- Хорошо бежит, как заяц.
- Вот-вот, - с радостью согласился Иванов. – Росточком он в самый раз, чтоб по ночам за водой бегать. Смотри, его уже почти не видно, вон уже в овраг спустился. Спорим, не успеешь оглянуться, как он обратно прибежит.
- Ты уже проспорил одну пайку, - укоризненно напомнил Сидоров. – А почему ты не пошёл? Сегодня твоя очередь.
- А! – махнул рукой ефрейтор. – Да знаю, знаю наперёд, что ты скажешь. Ну не могу сегодня я идти. В глазах темно … и луна, как назло, светит ярче солнца. Для снайпера я минешь заметная, меня издалека видно, понимаешь?
- Понимаю. Медведь ты неотёсанный, Михалыч.
- Да ну тебя! – Раздосадованный ефрейтор отвернулся. – Ничего, он молодой, пусть побегает, авось не сломается. Может даже орден заслужить.
- Если в первом бою уцелеет, то и два получит. Хоть и неказистый паренек, а добрый, исполнительный.
На что ефрейтор с гордостью заметил:
- Ну, то, что исполнительный, это моя заслуга.
- Кто бы сомневался, - хмыкнул Сидоров. - Стоит только твой кулак понюхать, как исполнительность появится у кого угодно. А если посильнее рявкнешь, даже мёртвый под землей перевернётся – никто не осмелится тебе перечить.
- Ты чудище-то из меня не делай. Пошуметь я могу, но недолго и всегда по делу.
- По делу у тебя бывает редко.
Иванов по-приятельски хлопнул Сидорова по острому плечу, отчего тот сморщился и потёр ушибленное место.
– Хватит ворчать, братишка. Все трудности мы преодолеем, я это точно знаю. Как только немцев выгоним, я враз стану ласковым и добрым, как в молодые годы. 
К нему вернулось хорошее настроение и теперь ничто не могло поколебать это замечательное чувство. Он погладил себя по широкой груди, распрямил плечи и ощутил в теле легкую прохладу. Улыбнувшись, сам не зная отчего, неожиданно пообещал:
- Раз этот рыжий попал ко мне, я сделаю из него настоящего мужика.
- Да ты же каждый день заколачиваешь гвозди в крышку его гроба: то смеёшься над ним, то издеваешься.
- Вот здесь ты неправ, Сидоров. Смотри в корень. Я каждый день закаляю его характер и волю, тренирую в нём смелость, выносливость, ну и так дальше. Ты много слов мудрёных знаешь, остальные добавить можешь сам.
- Посмотрите-ка на него, как заговорил, - удивился Сидоров. - Видать, недолго ждать осталось, ты скоро сам начнешь преподавать науку жизни.
В тон ему ответил и ефрейтор:
- Ну, преподавать – не преподавать, не знаю, но опытом с тобой делиться буду рад.
- Я вас недооценил, товарищ Иванов, - с ещё большим удивлением отметил Сидоров. – Оказывается, вы можете быть прилежным учеником.
Оба улыбнулись и тут же смолкли, услышав неподалеку какой-то шорох. Напрягая зрение и слух, они старались не пропустить ни звука и напряжённо всматривались в темноту до тех пор, пока из-под ближайшего куста не показался ёж. Товарищи вздохнули с облегчением.
Сидоров беззлобно товарища подначил:
- Что, струсил, да?
- Ты сам струсил.
- Нет, ты, я видел.
- Я тоже видел, как ты рот раскрыл и хотел крикнуть «мама».
Они добродушно хлопали друг друга и от души потешались над собой.
Повеял ветерок, на небе стали появляться тучи, луна по-прежнему светила ярко и освещала жёлтым светом цветущий куст черемухи у окопа, пробивающуюся сквозь насыпь травку, зеленеющие вокруг поляны, деревья и кусты.
Томясь ожиданием, Иванов похрустывал костяшками пальцев. Сидоров щурился и пытался разглядеть хоть что-нибудь вдали, надеясь первым заметить в темноте тщедушную фигурку Лебедева.
- Я как-то раз на посту стоял, - заговорил ефрейтор. – Вот также ночью это было почти что год назад. Погода была дрянь: сыро, холодно, темно. От плохой кормежки и недосыпа у меня зрение стало исчезать, днём вроде ничего, как ночь – я почти ничего не вижу.
Вот время моего дежурства истекло, караульный подал условленный сигнал, значит, скоро смена подойдёт. Я подождал, слышу, идёт кто-то. Стоять сил не было, замёрз так, что зуб на зуб не попадал. Пошёл навстречу, кто меня сменил, не разглядел. Мы паролем обменялись, я в часть пошёл почти на ощупь, кругом тьма, ничего не видно, хоть глаз выколи. Я оступился, захромал, и даже испугался – как бы по дороге не дать дуба. Иду, иду… Да что ж такое, думаю, то куст незнакомый хлещет по лицу, то камни под ногами, то какие-то коряги. Вдруг слышу окрик: «Стой, кто идёт?» Стою. Пароль мужик спрашивает. Отвечаю. Не тот, говорит. Я в толк не возьму, что за дела? И самое страшное, что я его почти не вижу, впереди то ли дерево, то ли человек стоит, не разберу. Он мне: иди вперёд, а куда? Я говорю: «Браток, не вижу ничего, ты мне помоги». Ну, он мне ласково прикладом дорогу указал. Я кое-как добрался до поста, там на меня посмотрели и в санитарную землянку отвели. Фельдшер мне и говорит: «Да у тебя, приятель, слепота куриная». Дал мне чего-то выпить, сказал, что это рыбий жир, а потом принёс ещё горбушку хлеба. Вот это царская еда была! Я отогрелся и почти наелся. Пришёл караульный, хотел винтовку у меня забрать. Я не отдал. Сам знаешь, за это наказание суровое бывает.
- Выходит, ты не в свою часть забрёл?
- Ну да, в соседнюю наведался. Добрые там ребята.
- Ну а дальше что?
- Отправили меня обратно, тропинку указали.
- А в своей части что, искали?
- Потеряли. Думали, что немцы взяли «языка».
Они замолчали. Вокруг стояла тишина, даже невинные ночные шорохи как будто стихли.
- Я слышу, он идёт, - почему-то шёпотом сказал ефрейтор и облегчённо выдохнул: - Я же говорил, не успеешь глазом моргнуть, а он уж тут как тут.
Сидоров засомневался:
- Я его не вижу.
- И я не вижу, а слышать слышу. Да ты послушай…
Оба притихли, стараясь среди шелеста листвы различить шуршание шагов. Немного погодя Сидоров тоже почему-то шёпотом произнёс: - Вот теперь слышу, шаги его. – А спустя минуту указал на знакомый силуэт и радостно сказал: – А теперь и вижу, это он.
- Ну, я же говорил, - повеселел ефрейтор. – Пойду его встречу.
* * *
Ефрейтор выбрался на бруствер. Увидев быстро приближающего парня, стал негромко приговаривать: «Давай быстрей, быстрей». Шагнув навстречу, принял у Лебедева котелок с водой, дождался, пока тот спустится в окоп, затем осторожно передал котелок Сидорову и только тогда спустился сам. Он был доволен, что задание выполнено и весело сказал:
 - Ну, вот и всё, зря ты боялся, - и легонько хлопнул Лебедева по спине, отчего парень согнулся пополам.
Хватая воздух ртом, Лебедев хрипло прошептал:
- Там… там…
- Что там? – насторожился Иванов. - Немцы что ли?
Сидоров замер с котелком в руке и внезапно осипшим голосом спросил:
- Сколько их?..
- Не знаю… много там.
Ефрейтор перешёл на обычный тон:
- Ты у Джумабека нашего по-русски учился говорить? Говори толком, что там?
Ещё не отойдя от волнения и спешки, Лебедев ответил также сбивчиво:
-  Там… много их… везде…
- Да говори нормально, хватит мямлить! – потребовал ефрейтор. 
Быстро пристроив котелок с водой, Сидоров придвинул Лебедеву пустой ящик и предложил:
- Садись вот здесь, отдыхай. Дыши спокойно.
Парень отдышался и смог, наконец, высказать все то, что его так взволновало:
- Я мёртвых видел… их там много… наших и не наших… страшно…
- Ну, рыжий, тут ты подметил верно. Оказывается, на войне-то страшно, - поддел его ефрейтор. – А почему на твоём пути так много убитых было? Ты другой тропинкой шёл?
- Да… хотел побыстрей.
- Мы предупреждали, там опасно, - напомнил Сидоров, - снайпер пристрелял эту тропинку. Одного мы сняли, но может появиться и другой.
- Там, правда страшно, - признался Лебедев и стал растирать себя руками, пытаясь унять появившуюся в теле дрожь.
- То есть, живых там немцев нет? – уточнил Сидоров.
- Живых… не видел. – Дрожь усилилась, и Лебедев уже стучал зубами.
Сидоров, присел рядом и принялся растирать ему спину и плечи.
- Ну, ну, держись. Сейчас всё пройдёт.
Ефрейтор прохаживался рядом.
- Пока снег лежал, мы их не видели, а сейчас, когда он стаял, все мертвецы смердят ужасно. Тут я с тобой согласен, рыжий, это страшно.
Видя, что волнение и дрожь у парня не проходят, Сидоров стал расспрашивать подробнее:
- Ты что-то видел там ещё?
- Я шёл… я старался осторожно, ну, чтоб не наступить на них, а их так много…  - шепнул Лебедев, вытирая появившиеся слёзы.
Сидоров посоветовал:
- Поплачь, поплачь, будет легче. Не стесняйся.
- Мужики не плачут! – сказал, как отрезал, Иванов.
- Ты просто позабыл, как это делают мужчины, - ответил ему Сидоров и снова обратился к Лебедеву: - Что ты там ещё видел? Говори смелее, здесь все свои.
- Когда я шёл, я не хотел смотреть, старался не смотреть на них, только иногда чуть-чуть, чтоб не наступить. И вдруг, - Лебедев громко всхлипнул и смахнул слёзы рукавом, - что-то заблестело, а это чья-то пуговица была, а я же не знал сначала, я испугался и в сторону шагнул и наступил… на человека, а он… он чёрный весь и на меня без глаз как будто смотрит, рта нет, а будто бы смеется. Его же нет, товарищ Сидоров, да? Он неживой уже, я же нечаянно, а он лежит и смеётся…
Лебедев размазал слезы по лицу. Сидоров обнял его и ответил тихо:
- Ты первый раз увидел мёртвых близко, это ничего, скоро привыкнешь. Ты потом поймёшь, они всегда смеются над живыми. Поверь, теперь им хорошо. На небе, там, где сейчас их души, им гораздо лучше, чем нам здесь на земле.
- Не дрейфь, храбрец, всё позади, - бодро сказал ефрейтор и обнял обоих. – Теперь у нас водичка есть, свежая. Эх, хорошо! - Он взял котелок, поднял его бережно, как ребёнка, понюхал воду, наслаждаясь свежестью, и унёс в надёжное место.
Лебедев интуитивно понял, что сейчас можно быть откровенным и разговорился, выплескивая то, о чем давно хотел сказать и то, что говорить не собирался.
- Когда я был в овраге раньше, убитых там почти не замечал, под снегом их не видно было. Когда ночь тёмная их не видно тоже, а сегодня видно…
- Сегодня луна полная. – Сидоров взглядом указал на небо.
Лебедев тоже посмотрел на круглый жёлтый диск. Луна висела над окопом, бесстрастно глядя вниз, ничем не выдавая интереса к окопной жизни. Он посмотрел на неё так, будто видел первый раз и захотел взлететь высоко-высоко, чтобы оказаться там, в бескрайней вышине, подальше от тёмного окопа и так же равнодушно смотреть на всё сверху вниз.
Вернулся Иванов, по его радостному голосу было ясно, что он в преотличнейшем настроении: 
- Не вешай нос, рыжий. Ты сейчас живой? Ну, так живи и радуйся, что жив остался. У снайпера сегодня выходной или банный день, а может они перевелись у немцев, чтоб им пусто было. Попомни моё слово, проживёшь ещё сто лет, если страхи позабудешь. – И он слегка щёлкнул Лебедева по носу.
- Ты сказал у снайпера выходной? А ведь это может означать их наступление, - высказал  предположение Сидоров.
- Это может означать всё, что угодно. Решат в наступление пойти, это их забота. Для нас самое главное сейчас это свежая вода-водичка наша. 
Ефрейтор с удовольствием коснулся рукой своих кудрявых волос, оглядел на себе ладно сидящую гимнастерку, прошёлся мимо товарищей пружинистой походкой, всем своим видом показывая расположение ко всем и ко всему.
Сидоров снова повернулся к Лебедеву:
- Всё рассказал или ещё что-то осталось?
Лебедев был в нерешительности, ему хотелось рассказать обо всём, но присутствие ефрейтора смущало. Сидоров поднажал:
- Давай выкладывай, что ещё видел.
После недолгого колебания, Лебедев решился на откровенность, но говорить старался негромко, чтобы ефрейтор не услышал. Наклонившись к Сидорову, он сказал:
- Ещё когда туда я шёл, я наступил… я не хотел, товарищ Сидоров, я не нарочно. Я наступил на одного, а он вдруг шевельнулся, рука у него дрогнула, вот так… - Он показал как и сказал ещё тише: - Мне показалось, он поднять её хотел.
Услышав эти откровения, Иванов нахмурился и буркнул:
- Когда кажется креститься надо.
Парнишка смутился, чувствуя неодобрительный взгляд.
- Тебе это почудилось, - успокоил Сидоров.
- Нет, не почудилось, - негромко, но твёрдо произнес Лебедев. - Я сам видел, на нём ватник был и варежка… почти новая была.
Посмеиваясь, ефрейтор с ходу дал совет беспечный:
- Что ж ты растерялся, рыжий? Ты бы поздоровался с ним по-свойски, раскланялся, дескать, привет, приятель, как делишки? Или снял хотя бы варежку с него, она почти что новая, ты сам сказал. Жалко пропадать обновке, хоть и лето на носу, да вдруг сгодится?
- Мне мама говорила, что ничего нельзя снимать с живого человека силой и с мёртвого тоже ничего снимать нельзя.
- «Мне мама говорила…» - передразнил его ефрейтор. – Что ты мамкаешь? Тебе уже папкой надо быть, а ты всё мама то, да мама это… Мне тоже мама много говорила, да воды с тех пор утекло немало.
Лебедев сразу смолк.
- Зачем ты так, Михалыч? – шепнул Сидоров.
- Будешь ещё жалеть, он совсем раскиснет, - тоже шёпотом ответил Иванов, и снова обратился к Лебедеву: - А чтоб не страшно было, рыжий, ты бы мертвецу сказал: «Привет, красавчик! Чего разлёгся? Ну-ка, отодвинься». Он бы сразу испугался, ведь ты живой, а он-то мёртвый. Он бы быстренько пополз в сторонку, а ты ему вслед: «Вот так-то лучше, и чтоб больше я тебя не видел. Пшёл отсюда!» И иди своей дорогой дальше.
Сидоров улыбнулся. Лебедев утёр под носом и улыбнулся тоже.
- Ну что, небось, полегчало? – подмигнул ему ефрейтор.
- Ага, - признался Лебедев, и бледность быстро сошла с его лица.
Иванов громко хлопнул в ладоши и весело предложил:
- А не сварить ли нам, братцы, кипяточку?
- Это замечательная мысль, Михалыч, - поддержал его Сидоров, а Лебедеву посоветовал: - Ты отдохни пока, перемотай обмотки, они у тебя грязные. Падал что ли?
- Скользко было…
- А винтовка где?
- Товарищ Иванов забрал, - тихо ответил Лебедев и снова опустил голову, - я не хотел отдавать, он сам…
Сидоров встал перед ефрейтором по стойке смирно:
- Товарищ ефрейтор, разрешите обратиться?
- Ну, разрешаю. Чего надо?
- Товарищ ефрейтор, где взять винтовку, чтобы заступить на пост?
- На пост захотел? – удивился ефрейтор. – Иди. Винтовка у моего места стоит.
Сидоров, широко улыбаясь и нарочито чётко чеканя шаг, ушёл.
- Вот шут гороховый, - добродушно сказал ему вслед Иванов и повернулся к Лебедеву: - Пошли, погреешься у костра, там будешь сушиться.
                * * *
Подвесив котелок на колышки, Иванов разложил небольшой костерок из заготовленных впрок веток. Разжигая огонь, он ладонями разгонял появлявшийся дымок, но вскоре устал махать руками и окликнул спящего товарища:
- Эй, Джумабек, вставай, проспишь всех невест. – Не услышав ответа, пошёл к нему.  - Просыпайся, Джумабек. Досматривать сны будешь завтра. 
Казах крепко спал. Ефрейтор толкнул его в бок и громко крикнул:
- Войне конец! Пора домой!
Джумабек вскочил и торопливо стал натягивать на голову облезлую шапку-ушанку, служившую ему вместо подушки. 
- Домой?.. Пошёл?.. – растерянно забормотал он, спросонья не понимая, в шутку или всерьёз говорит ефрейтор. Он достал вещмешок, намереваясь собрать свои пожитки но, увидев смеющегося ефрейтора, понял, что над ним подшутили.
- Пошёл, пошёл… ишь какой быстрый, – проворчал ефрейтор, отобрал вещмешок и бросил его на прежнее место, затем подвёл полусонного казаха к костру и строго наказал: - Будешь махать шапкой вот так. Вот так делай, вот так. – Он снял с его головы шапку и помахал ею над костром. – Стой здесь и махай, чтобы дым сразу расходился, чтобы немцы не нашли нас по дымку. А я пока навес поставлю.
Джумабек, зевая, старательно разгонял реденький дымок. Ефрейтор уложил несколько кольев поверх окопа, закинул на них плащ-палатку и попросил казаха подтянуть с другой стороны. Тот выполнил просьбу и опять широко зевнул.
- Зеваешь сладко, Джумабек. Что во сне видел?
Казах улыбнулся, и голос его зазвучал непривычно мягко:
- Салтанат видел… карашо видел…
Они присели у огня, согревая руки и по очереди разгоняя дымок. Лебедев устроился рядом и медленно разматывал обмотки, стараясь не размазывать прилипшую грязь.
- Салтанат жена что ли? – попытался догадаться Иванов.
Джумабек отрицательно покачал головой.
- Салтанат – кыз, - ответил он нараспев и глаза его засияли радостью.
- Кыз, - повторил ефрейтор, пожимая плечами. - Кто это, может, дочка? Салтанат дочка что ли?
- Салтанатдочкачтоли, - обрадованно закивал Джумабек и снова растворился в улыбке.
- Большая дочка или маленькая?
- Салтанат – о! - Джумабек поднял ладонь выше своего плеча. – Салтанат жаксы, кароший Салтанат. - Он нахваливал дочь, и по всему было видно, что воспоминания о ней доставляют ему душевную радость.
- Сколько детишек-то у тебя? – заинтересовался ефрейтор.
Джумабек молчал, поглощённый своими мыслями.
- Детей, говорю, сколько у тебя? – снова спросил Иванов.
- О! – Джумабек показал раскрытую ладонь.
- Пятеро? – удивился ефрейтор.
- Моя пятера, - подтвердил Джумабек.
- Как назвал?
- Пятера моя, - повторил казах, не понимая вопроса.
- Как зовут, спрашиваю? Имена у детей какие? Как ты детей назвал? – допытывался ефрейтор.
Джумабек стал называть имена детей и одновременно показывал рост ребенка:
- Салтанат, Карлыгаш, Бахыт, Алтынгуль, Айсулу.  – Его рука скользила в воздухе сверху вниз так, будто он нежно гладил каждую головку.
- А среди них парни есть?
Джумабек отрицательно качнул головой. Иванов изумился:
- Так у тебя пять девчонок?! Ну, ты бракодел, Джумабек. Хоть бы одного мальчонку родил. У меня трое: Танюха, Катюха, и Пашка. Долго мы младшенького-то ждали, но дождались, – похвастался он. Потом неожиданно тяжело вздохнул: - Теперь бы он меня дождался…
Почти забытая тёплая волна нежности неожиданно накрыла его с головой. От нахлынувших чувств вдруг защемило в груди, почему-то вспомнились Пашкины шалости. Он давно простил маленькому проказнику всё, за что некогда строго наказывал, но на душе было неспокойно оттого, что нет возможности ещё раз обнять сынишку и сказать… сказать о многом, о чём раньше и не помышлял говорить, а сейчас сказал бы ему… сказал бы…
Испугавшись непривычных мыслей, ефрейтор встряхнулся и повёл плечами. Но мысли о детях не покидали и он перестал сопротивляться им, вспоминая только самое лучшее.
Огонь в костре потихоньку разгорался. Джумабек что-то негромко напевал. Слушая протяжную мелодию, ефрейтор опять почувствовал прилив отцовской нежности и сам не заметил, как лишился привычной суровости. 
Лебедев вычистил ботинки и раздумывал, куда бы их поставить, чтобы быстрее высохли.
- Можно я поближе сяду? – спросил он. – Мне бы ботинки посушить.
Ефрейтор показал на удобное место:
- Садись вот здесь.
Лебедев устроился у самого огня и с облегчением размотал мокрые портянки.
Казахский напев разливался всё шире, огонь разгорался всё ярче. Иванов подбросил еловых веточек в костёр, они вспыхнули, осыпав искрами сидящих.
- Ишь как заполыхал, - забеспокоился он и раскидал ярко горевшие ветки.
Лебедев протянул к огню босые ноги. Увидев на его ногах мозоли и потёртости, ефрейтор недовольно спросил:
- Всё ещё не научился наматывать портянки? Сколько вас учить-то можно?
Лебедев смущённо молчал, стараясь прикрыть болячки руками и делая вид, что растирает замёрзшие ступни. Джумабек оборвал мелодию и тоже с сочувствием посмотрел на его ноги.
- Ай, некарашо… нога болеть. – Казах покачал головой и, выбрав портянку почище, принялся обматывать его ногу, негромко приговаривая: - Так нада… так… карашо делай.
- Учись у Джумабека, рыжий, он верно делает, - посоветовал ефрейтор. – Как младенца надо ногу пеленать. Видишь, как у него ловко получается? Все складочки он разглаживает, ни одной морщинки нет. Понял?
- Понял. – Лебедев кивнул и на его веснушчатых щеках тотчас выступил румянец, а через минуту всё лицо пылало как огонь.
- Карашо, - сказал довольный Джумабек, любуясь на проделанную работу. – Так нада.
- Теперь сам, - предложил ефрейтор. – Ноги для нас, пехотинцев, это всё. Беречь их надо. От наших ног многое зависит. У нас хромой долго не воюет. Сам видишь, вся наша служба в сапогах проходит, в любую погоду мы пешком идём. Учись пока тихо, потом не до этого будет.
Лебедев взял вторую полоску ткани и, повторяя движения Джумабека, также аккуратно и бережно обмотал другую ногу. На душе у него стало светло и ясно, он тут же простил все накопившиеся обиды, отчего в теле появилась лёгкость, а в ногах тепло, и с этой минуты сидящих рядом товарищей он записал в свои друзья, увеличив их количество сразу вдвое. 
Впервые взглянув на Джумабека без неприязни, ефрейтор к своему удивлению отметил, что его перестала раздражать медлительность казаха, его кошачья мягкость в движениях и походке. А прежде ему каждый раз хотелось поторопить его, а то и подтолкнуть, чтобы он быстрее действовал, связно говорил или хотя бы чаще спрашивал совета у него, самого опытного бойца подразделения, но как ни старался, ничего из желаемого не мог добиться. Сегодня, должно быть, случай был особый, а может хорошее настроение сыграло свою роль, и он продолжил разговор, не замечая неудобств в общении.
- Кто тебя стрелять учил, Джумабек?
- Аке… аке стрелять.
- Аке – это кто? Отец что ли?
- Отецчтоли, - с радостью подтвердил Джумабек.
- И оружие держать умеешь. - Иванов впервые за три месяца похвалил казаха. – Может ты вместе с ним родился? Откуда такая хватка? Тоже отец учил?
- Аке карашо делать… человек стрелять… волка стрелять…
- Ну, с волками всё понятно, хозяйство стеречь надо. А в людей зачем стрелять?
- Ходят... овца брать… аке стрелять, я стрелять.
- Воруют, значит. А убивать зачем? Припугнули б их, мол, мы вас всех… растуды-туды.
- Я не убивать… нога стрелять.
- Ишь шельмец. Я видел, метко ты стреляешь. В бою как ястреб, пуль не боишься. Это хорошо. А я поначалу приседал от страха, всё норовил спрятаться от них, укрыться, а потом решил, что же я им кланяться-то буду? Пусть кланяются мне. Это я тебе, рыжий, говорю, - повернулся он к Лебедеву. – Не бойся их, недаром говорят, что пуля – дура.
- Как их не бояться? – изумился Лебедев. – Они же убивают.
- Это верно, - согласился Иванов. – Они в кошки-мышки не играют, бьют напрямки. Но если всего бояться – будешь трусом, а на войне трусы долго не живут. Запомни, если пуля летит – свистит, она не за тобою послана, мимо пролетит. Если услышишь выстрелы на щелчки похожие, будто кто сухую ветку ломает, значит, стреляют в твою сторону. А если пуля предназначена тебе – летит не слышно, не дыша. Я это точно знаю. Одна такая вот молчунья мне в руку угодила. Рука до сих пор иной раз да болит, особенно на непогоду. – Он замолчал, осторожно потирая раненую руку.
Джумабек тихо запел любимую мелодию, поглядывая то на огонь, то на товарищей, которые впервые на его памяти говорили по-дружески, и от этого ему было особенно хорошо. Ефрейтор прислушался к незатейливой мелодии и ощутил в душе какую-то новую волну, разбудившую его добрые чувства. У него вдруг появилось желание поделиться опытом с этим рыженьким парнишкой, поддержать юнца, успеть передать то, чему научился сам и что необходимо знать назубок любому пехотинцу.
А Лебедев, казалось, перестал дышать, внимая каждому слову своего товарища, нет, теперь уже друга, и с удивлением спросил:
- Я не понимаю, как в живых остаться, если не прятаться от пуль?
- Кто ж тебе не велит прятаться? Бережёного бог бережёт. Если хочешь жить, ты обязан быть осторожным, изворотливым, хитрым, ты разным должен быть, но трусом - никогда. Чтобы смерть обмануть, начеку надо быть постоянно.
- Как постоянно? Что значит быть начеку?
– Как бы это сказать… 
Иванов в задумчивости теребил пуговицу на гимнастёрке, приглаживал волосы и всё никак не мог подобрать нужные слова, чувствуя, что зря взял на себя роль учителя. Его волнения Лебедев не заметил, он смотрел на ефрейтора почти влюбленными глазами.
Иванов, наконец, нашёл, как ему казалось, подходящие слова:
- Ну, надо… примечать всё вокруг, слышать, что товарищи говорят, и командиры, и слушать… что нутро говорит, ну, сердце, то есть… в общем, осторожным надо быть.
Лебедев, соглашаясь, кивнул и хотел улыбнуться, но только скривил губы, и опять не удержался от вопроса:
- А вы всегда были осторожным?
- Если честно, как ни старался, свою пулю не услышал, - признался Иванов. -  Поэтому решил, что нет смысла прятаться от каждой. Не понял? Нельзя сидеть на одном месте и ничего не делать. Трусом быть нельзя, пули трусливых любят, понимаешь?
- Я совсем запутался, - пробормотал Лебедев. - Свою пулю не услышал… пуль много, а остерегаться нужно одной, да? Если её услышать невозможно, как понять, что она уже летит? Как с ней не встретиться?
Задав вопрос, Лебедев посмотрел ефрейтору в глаза, тот опять замялся и вытер ладонью испарину со лба, впервые в жизни испытывая напряжение при размышлении.
- Да я и сам не знаю… всё как-то само собой получается. Делаю, как обстоятельства велят, как командир прикажет, или как мать учила, мысленно говорю: «Господи, благослови», а вслух всё, что на ум взбредёт, и вперёд иду. Вот так и иду, иду… 
Лебедев смотрел перед собой и ничего не видел. Забыв про обмотки и портянки, он силился вобрать в себя всё услышанное, но что-то важное от него ускользало, главного он определить не мог. Ему показалось, как ни крути, смерти в бою рядовому солдату не миновать. 
Взглянув на него, ефрейтор понял, что парень струсил. «Эх, не так надо было сказать. Не мастак я говорить», - подумал он, а вслух сказал: - Боишься, да? А зря. У страха глаза велики, любой пустяк кажется преградой. Запомни, в бою главное победить свой страх, тогда будет больше шансов выжить. В себя надо верить, понимаешь? 
Лебедев подавленно молчал. Ефрейтор  раздумывал, что может сказать ещё. Припоминая всё, что слышал от товарищей и командиров, что понял сам, он заговорил снова:
– Когда начнётся бой, определи, откуда немец бьёт, и на рожон не лезь. Для атаки жди подходящего момента, слушай командира. Если никого нет рядом – слушай сердце, оно будет команды подавать. Не уверен в себе – действовать не торопись. Ты знаешь, что личный окоп – это первая защита пехотинца. Не ленись окапываться, отрывай глубже. Не слушай тех, кто глупым назовёт. Ленивый и трусливый в первом же бою отправятся вон туда, - он пальцем указал в небо, - а там нерадивым напомнят: «Ну что ж вы, братцы, сами виноваты».
Он передохнул немного и продолжил:
- Ещё раз повторю – не лезь на рожон. Если есть возможность обойти врага – обойди и бей в тыл. Чтоб победить, ты должен быть умнее, изворотливее. В бою полагайся только на себя, но если твоему товарищу понадобится помощь – помоги. Это главный фронтовой закон, без него нельзя выжить. Если не торопишься попасть на небеса, мотай на ус всё, что услышал.
Лебедев изо всех сил старался уловить в лавине информации то, что ему необходимо именно сейчас, но не находил ответа. В его голове вихрем проносилось: «это важное… это самое важное… это главное… это ещё главнее». В задумчивости он потёр лицо, взлохматил волосы.
- Что не понятно? – спросил ефрейтор.
- Как это всё запомнить сразу?
- Сразу… сразу, конечно, нелегко. Пообвыкнуть надо. Но ты здесь уже три месяца, для передовой это много. Вот что я тебе скажу: в первом бою держись одного правила – спереди не суйся, сзади не отставай. Иди след в след за кем-нибудь. Можешь дышать мне в спину, я не против. Всё остальное усвоишь позже.
- А как же… - Лебедев стушевался, но всё-таки спросил: - Когда снаряды… как же?
Подыскивая слова, Иванов перевёл взгляд на костёр. Огонь набрал силу и отдавал свой жар сидящим около него бойцам, согревая их тела, наполняя живительным теплом сердца и раскрывая души. Мелодия Джумабека стихла, он внимательно следил за водой в котелке, изредка разгоняя дымок руками.
- Когда снаряд летит – слушай, он тоже свой имеет звук, - продолжил обучение ефрейтор. - Если он свистит, ревёт, значит, далеко рванёт, а если зашуршит – разорвётся близко. Как только услышишь, что рядом что-то прошуршало, ищи укрытие или на землю падай, она тебе будет матерью родной. Если завалило после взрыва и можешь шевелиться – шевелись изо всех сил.
- А если не можешь?
- Покойся с миром. Ты – покойник. Понял, рыжий? Жить хочешь – шевели мозгами, тогда не придётся шевелиться под землёй.
Лебедев отвёл испуганный взгляд и, глядя на огонь, не замечал ярких языков пламени, не слышал потрескивания веток.
У костра опять повисла тишина, она объяла каждого по-своему: Джумабек блаженствовал, наслаждаясь спокойствием души; Лебедев старался усвоить всё, что услышал; Иванов отдыхал от многословья, мечтая, чтобы немцы выбросили белый флаг и сдались без боя. Удручённый вид Лебедева, его лохматые волосы и наморщенный лоб снова позабавили ефрейтора, он привстал, и ободряюще хлопнул парня по плечу.
- Что, опять испугался? Не переживай, если повезёт, друзья откопают. – Распрямившись, он размялся и прошёлся рядом. – Думаешь, мне не бывает страшно? Бывает, скрывать не стану. Но свой страх нужно преодолеть, во чтобы то ни стало. Если с ним справишься – справишься и со всем остальным. У меня по первости душа от страха в пятки уходила. Вон, видишь, седина на висках… в сорок первом появилась.
Лебедев тяжело вздохнул и вновь взялся перематывать портянки.
- Не унывай, рыжий, не вешай нос. Не всем казакам в атаманах быть, но и у тебя свои преимущества есть: ты у нас ловкий и проворный, сноровка у тебя есть и выносливость. Это хорошо. Помяни моё слово: дойдёшь до Берлина, если научишься себя беречь и сердце слушать. - Кивнув в сторону казаха, он сказал негромко: - Понаблюдай за ним. Смотри, молчит, а всё примечает. А взгляд у него, смотри, орлиный, как будто видит всех насквозь. Оружие держит хватко – у такого не вырвешь. В бою не трус, того и гляди заклюёт любого гада, даже если оружия лишится. С него бери пример.
Лебедев кивнул и опять тяжело вздохнул. Как дотянуться до такого совершенства он не представлял.
***
Ефрейтор заглянул в котелок.
- Ну что, Джумабек, наша водичка закипает? О, так она уже кипит.
- Пить нада, - оживился Джумабек.
- Где наши кружки? – Иванов поискал их взглядом. – Сходи за кружками, Джумабек.
«Крушки, крушки», - стал повторять Джумабек и ушёл за ними. Иванов, пошарив где-то, достал большую ложку и тихонько пробубнил себе под нос: «Где наш черпачок? Вот он родимый». Усевшись поудобнее, он с вожделением обнюхал ложку и с грустью произнёс:
- Сейчас бы похлебать чего-нибудь погуще. Эх, бывало раньше, где щи да каша там место наше, а сейчас хлебом сыты, хлебом и пьяны. – Он собирался ещё что-то сказать, но вместо этого только чертыхнулся: - Ну, Сидоров, чёрт полосатый, я ж сегодня из-за тебя без хлеба. 
Он с досадой посмотрел на ложку, вздохнул, лизнул её раз, другой…
Джумабек принёс кружки, раздал, каждому говоря:
- Крушка… пить нада.
Тщательно облизанной ложкой ефрейтор начерпал кипятку в свою кружку, затем начерпал в кружку Джумабека. Перехватывая горячую кружку то одной, то другой рукой, Джумабек сел на своё место и поставил её рядом с собой.
- Карашо… пить нада… дома кумыс пить-о!
Он приподнял обе руки вверх, словно держал большой сосуд, показывая, как пил из него и в доказательство домашнего благополучия погладил себя по животу. Потом с разочарованием посмотрел в кружку и цокнул языком: «Карашо дома». Вздохнув, снова взял её в руки и, обжигаясь, стал осторожно пить.
- Знамо дело, дома всегда лучше, - поддержал его ефрейтор, передавая кружку с кипятком Лебедеву.
Чтобы не обжечься, Лебедев спустил рукава, кружку из рук ефрейтора принял осторожно, стараясь не расплескать воду, медленно отошёл, медленно сел и осторожно стал дуть на кипяток.
- Ты где обучение проходил, рыжий? – поинтересовался ефрейтор, дожидаясь пока кипяток немного остынет.
- В Чебаркульском запасном полку.
- Ну и как там?
- Интересно было.
- У вас винтовки были или автоматы?
- Оружия нам не давали.
- Как так?..
- Его не было.
- Как тогда обучались?
- Мы сами деревянные винтовки делали, и стрелять учились.
- Из деревянных?!
- Да, - простодушно ответил Лебедев, отхлёбывая горячую воду мелкими глотками и не замечая в голосе ефрейтора появившейся иронии.
Иванов взял свою кружку, сделал глоток, другой, задумался о чём-то.
- Значит, ты стрелок хреновый, – сделал он неутешительный вывод. – Чему вас ещё учили? Какую воинскую специальность имеешь?
- Я раньше говорил уже… я истребитель танков, - тихо ответил Лебедев, предчувствуя насмешки.
- Кто, кто? Истребитель танков?- изумился Иванов  и тут же вспомнил, что три месяца назад уже об этом слышал, но и сейчас воспринял услышанное также, как и раньше: ну какой из этого дохляка истребитель танков? Будь его воля, он бы немедленно вернул его под мамкину юбку, он бы ему даже охотничьего ружья не доверил. Помедлив, ефрейтор сказал негромко: – Только б немцы не выдвинули на наш участок танки, иначе всем нам будет капут.
Лебедев уткнулся в кружку и не поднимал глаз. Сделав несколько глотков, ефрейтор спросил снова:
- А ты в учебке гранаты видел, истребитель танков?
- Видел.
- Деревянные?
- Нет, настоящие.
- Взорвал хотя бы одну?
- Нет.
- Почему? Молился что ли на неё?
- Не молился. Нам показывали, где чека, как держать. Гранат мало было, - оправдывался Лебедев. – Зато я умею делать коктейль Молотова. Мы бутылки наполняли зажигательной смесью… - Он хотел ещё что-то добавить, но встретившись взглядом с ефрейтором, смолк и опустил глаза.
- Понятно… - процедил сквозь зубы Иванов. – Спрашивать тебя ещё о чём-то – себе дороже. Пей лучше кипяток. – Его хорошее настроение быстро улетучилось. Пытаясь заглушить досаду, он хотел переключить внимание на что-нибудь другое, но не нашел подходящего объекта и недовольно буркнул: - Кого б найти, кто бы смог тебя заткнуть за пояс в метании бутылок. Дай тебе в руки пару штук, и ты от тяжести уткнёшься носом в землю, истребитель танков… - И, обратившись к Джумабеку, попросил: - Спой, Джумабек. Ты хорошо поёшь, я слышал.
Джумабеку была приятна эта просьба, он обвёл товарищей потеплевшим взором и негромко запел. Кругом всё стихло, внимая музыке души.
***
Когда в вышине растаяла последняя заблудившаяся нотка, никто не торопился возвращаться из довоенных грёз. Задумавшись, Джумабек  весь ушёл в себя и совсем забыл о кипятке, который быстро остывал на дне его кружки. Лебедев у огня грел ноги в аккуратно намотанных портянках и тёр глаза то ли от дыма, то ли от того, что слезинка навернулась. Ефрейтор вновь почувствовал прилив душевного тепла, энергично встал и гоголем прошёлся по окопу.
- Эх, братцы, сейчас домой бы… Я б полный дом гостей позвал, мы б посидели за столом, потом частушечки запели. 
Он вдруг звонко хлопнул в ладоши, ударил себя в грудь, по одному колену, по-другому и хриплым голосом пропел:
Меня в армию забрали
Голову бедовую.
На кого я оставляю
Свою чернобровую?
На переднем крае фронта
Долго, долго я стоял…
Вместо Наденьки винтовочку
Я к сердцу прижимал.
Он пошёл бы вприсядку или выкинул ещё какое-нибудь коленце, но развернуться было негде, и ефрейтор только пританцовывал, стараясь посильнее притопнуть ногой. Наконец он с жаром махнул рукой и, резко выдохнув, опустился на место.
- А ты что скажешь, рыжий? – немного отдышавшись, спросил он.
- Я до войны любил кино смотреть, - признался Лебедев. – Красиво там…
- Так то кино, там всегда красиво, - согласился Иванов. – А у нас в деревне, братцы, ещё лучше. Выйдешь утром – птицы галдят, одни в кустах щебечут, другие со всех сторон к тебе бегут: кудах-тах-тах, кудах-тах-тах. Никуда от них не скрыться. Хорошо! Петух на плетне заливается, как запоёт – больше никого не услышишь… горла-а-стый был.
- Карашо… вкусна, - задумчиво промолвил Джумабек, отхлёбывая воду из кружки и думая о своём,
- Да ты что? Кто ж его съест? – по-своему истолковал его слова ефрейтор. – Он же был вместо певца у нас, его вся округа слушала. Как запоёт… да чего уж там. Теперь, когда его услышу?..
- Дома карашо… овца ходить, кумыс пить…
- А мне кино посмотреть охота, - напомнил о себе Лебедев.
- На что оно тебе далось? Там всё неправда.
Лебедев загрустил:
- Красиво там, не как у нас.
- Ну, так что? Бывает и у нас не хуже. Джумабек, ты кино смотрел? - Казах только пожал плечами. Ефрейтор кивнул в его сторону: - Вот человек ничего о нём не знает и живёт – не тужит. Чего тебе увидеть хочется?
Лебедев замешкался, но, не желая ничего скрывать от друзей, решил признаться:
- Там, говорят, женщины красивые.
- А ты чего, баб не видал? Ха-ха-ха! Я ж позабыл, ты у нас ещё молокосос, ещё три месяца назад за юбку мамкину держался. Ну, признавайся, петушок ты наш, не было ещё зазнобы? 
Иванов веселился от души, не замечая, как Лебедев краснеет, а Джумабек неодобрительно качает головой.
- Да мы тебе подружку враз подыщем. – Оглянувшись, он быстро указал на прикрытый лапником пулемёт. – Да вот же она, совсем рядом. Ты не стесняйся, рыжий, к ней ближе подвигайся, не укусит. Это мы, болваны, её «максимом» кличем, а ты Машенькой зови. Ну, хочешь, Марусей называй. Тебе какое имя больше нравится: Клава или Люся? Да не робей, выбирай какое хочешь. Она на любое откликнется, только позови. Ха-ха-ха!
На красноречивые взгляды Джумабека и его настойчивые «некарашо» ефрейтор внимания не обращал. Казах нахмурился и отвернулся, допивая воду. Лебедев молчал, уткнувшись носом в кружку.
Насмеявшись  вволю, ефрейтор примирительно сказал:
- Да ладно, рыжий, не принимай близко к сердцу. И на твой век баб хватит, если до победы доживёшь. А нам теперь только с «максимом» обниматься. Но ты на всякий случай водичкой запасись, горячая у нас подружка, смотри, не сгори в её объятиях. Она любому фрицу жару даст, ну и тебе не откажет, если попросишь хорошенько. Ха-ха-ха!
Лебедев от смущения зарделся как маков цвет, но ефрейтор и этого не заметил. Он так развеселился, что его совершенно не смущало, что весело было только ему одному. Передохнув от смеха, он вспомнил, что Лебедев говорил что-то о кино.
- А что ты там про кино говорил?
Лебедев вступил в разговор охотно, ему хотелось общения с товарищами, но досужие разговоры ничего кроме смущения и стыда не вызывали. Теперь представился случай поговорить о том, что нравится ему. 
- Хотел до войны одно кино я посмотреть. Киномеханик обещал привезти фильм новый. Он его уже крутил в селе соседнем, говорил, что там все женщины красивые.
Лебедев не заметил, как сделал ударение на слове «все». Ефрейтор тут же перебил его:
- Ну, моя-то Надюха точно покрасивее всех будет, сколько парней к ней женихалось, а она моей стала. Во как! Я бы карточку её показал, да не сохранилась карточка, в лазарете выбросили. Без сознания я был, а так не отдал бы… если б не ранение, не отдал бы ни за что. Эх, сейчас бы хоть на карточку поглядеть… - Мелкие морщинки на его лице разгладились, глаза заблестели, на губах появилась едва заметная улыбка. О чём он думает было ясно и без слов.
Заметив его отрешённый взгляд, Лебедев заговорить не решался и тоже погрузился в свои мечты. Он вспоминал про обещанный киномехаником фильм и мысленно представлял самых красивых женщин, но никого краше Тоньки вообразить себе не мог. Эта девчонка заставила потерять покой многих парней, и он не стал исключением. Но даже в мечтах он боялся оказаться рядом с ней – за все школьные годы она ни разу в его сторону не посмотрела. Он тяжело вздохнул и вдруг очень ясно почувствовал, что неизвестная красавица из фильма стала ему ближе и дороже. Только рядом с ней, ещё неведомой ему женщиной он мог бы стать мужчиной.
 Молчание затягивалось. Отогнав воспоминания, ефрейтор снова обратился к Лебедеву: 
- Ты чего притих-то, рыжий? Что за кино? Как называется?
Лебедев ещё находился во власти грёз и потому ответил неохотно:
- Как называется, не знаю. Киномеханик не успел нам показать.
- О чём кино хоть знаешь?
- О чём не знаю. Война началась, киномеханика на фронт забрали.
- Ну, вот и всё кино, – разочарованно подвёл итог разговору ефрейтор. Подумав, удивленно хмыкнул: - Названия не знаешь, о чём кино не знаешь, зачем его увидеть хочешь?
Лебедев сладко вздохнул и с лёгкой грустью произнёс:
- Киномеханик говорил, что там одна артистка есть, говорил, Марлен её зовут, говорил, красивая она…
К нему с интересом повернулся Джумабек. В голосе товарища он услышал необычные интонации, и заметил, как губы у него сами собой расплываются в счастливой безмятежной улыбке. А Лебедев вдруг вспомнил, что давно не улыбался, а так, как улыбнулся только что, не улыбался никогда. От нахлынувшей радости ему хотелось засмеяться, но он только прикрыл глаза и с нежностью произнёс:
- Имя я её запомнил… Марлен… красиво…
Он замер с улыбкой на губах и ощутил внутри волнующую дрожь. Не желая отпускать свою мечту, он медленно повторил ещё раз нараспев:
- Ма-а-р-ле-е-н. 
Улыбаясь, он снова замер и мысленно представил кинодиву во плоти. Через мгновение она предстала перед ним в чём-то лёгком, нежно-голубом… и улыбнулась тоже. Её улыбка показалась ему знакомой и такой родной. Так улыбалась только мама, только она одна могла так ласково смотреть на него и улыбаться. От этого красавица стала ему ещё милей.
- Марлен, - вслед за Лебедевым произнёс ефрейтор. – Не наше имя, но красивое.
Лебедева вновь охватила радость от того, что ещё кто-то одобрил его мечту, и этот кто-то был не случайный человек, а его старший товарищ и друг, ефрейтор Иванов. Стало быть, его выбор верен. Он продолжал наслаждаться своим видением, но тут ефрейтор спросил опять:
- Чьё кино-то?
Ещё витая в облаках, Лебедев ответил вяло, как в полусне:
- Говорят, заграничное… говорят, будто немецкое…
- Как немецкое?! – поперхнулся кипятком Иванов и моментально потерял интерес к чаепитию.
Лебедев вздрогнул и слетел с небес на землю. Ефрейтор заклокотал от возмущения:
- Мы ж с ними в контрах – ты это знаешь? Они враги наши, а ты глазеть задумал на ихнее кино?! Тебе, что же, больше некуда таращиться? Мало тебе банной щёлки? На белой простыне, поди, заманчивей на баб глядеть? Мало тебе девок деревенских, тебе бабу заграничную подай? Немецкая житуха слаще кажется, завидуешь буржуям, да?! Ну, признавайся! Чего молчишь?
 Глаза у Лебедева округлились и стали походить на пуговицы только что натёртые до блеска. От неожиданности он ничего не смог ответить. У него перехватило дыхание, в горле появился ком, который мешал не только говорить, но и дышать. Казалось, что широкий ворот гимнастерки сдавил и душит. Дрожащими пальцами он поспешно расстегнул пуговицу на горловине.
В мозгу ефрейтора внезапно молнией сверкнула мысль, от которой он сам едва не задохнулся. Глотнув побольше воздуха, он с выдохом зловеще-медленно произнёс:
- Так ты ж предатель, рыжий…
На несколько секунд в воздухе повисла давящая тишина и тут же стерла в пыль всё то, что их недавно породнило. Огонь в костре вдруг вспыхнул и стал быстро гаснуть, от тлеющих угольков пошёл дым, но на него никто не обратил внимания.
Джумабек насторожился, чувствуя в словах ефрейтора угрозу. Лебедев похолодел, с трудом осознавая чудовищное обвинение. Не в силах вымолвить ни слова, он, протестуя,  отчаянно взмахнул рукой, другой стучал себя по груди, пытаясь проглотить ком. Джумабек помог ему, заботливо похлопав по спине.
- Товарищ Иванов, я… - начал Лебедев, ещё надеясь, что сейчас ефрейтор посмеётся над ним в очередной раз и все тут же позабудут о его оплошности и о нём самом, но не тут-то было.
Ефрейтора понесло, да так, что не остановила бы и плётка.
 - Да ты ж, Кукушкин, стерва! Да за такие мечты тебя бы дрыном приласкать! Тебя за них даже убить мало! Нашёлся же среди нас гад такой… Вот прихвостень немецкий, кина смотреть он захотел! Ты что ж удумал, шут гороховый? Ты что же, курица ободранная, закордонной жизни захотел?! Мы здесь сидим вшей кормим, а ты, гнида рыжая, тихохонько сидишь у нас под боком и мечтаешь о немчуре проклятой?! Марлен он захотел увидеть… вот олух конопатый! Курва заграничная ему милее наших баб. Тебе своих мало?! Сначала тебе бабу немецкую подай, потом ещё чего-нибудь захочешь, а там и вовсе переметнёшься за бугор? – И он, в очередной раз, прозрев от собственной догадки, грозно зашипел: - Так ты, Синичкин, хочешь нас на шлюху променять?! Да я ж тебя, гадёныш, раздавлю!
Он размахнулся…
Лебедев инстинктивно отклонился, прикрывая голову рукой. Джумабек едва успел перехватить карающую десницу и, не разжимая своей руки, медленно усадил обидчика на место.
- Сиди… вода пей, - посоветовал он.
Почувствовав боль в старой ране, ефрейтор сразу обмяк. Он осторожно потёр запястье, но долго усидеть на месте не мог, его неугасающий гнев требовал немедленного выхода. Джумабек зачерпнул воды из котелка и протянул ему кружку, тот хватил ею оземь так, что она едва не сплющилась и первоначальную форму потеряла навсегда.
- Джуха! – только и сказал Джумабек и сел к Лебедеву ближе.
- Да я ж тебя, гада, раскусил! – бушевал ефрейтор. – Сидит такая вот тихоня рядом с нами и мечтает о Марлен. Три месяца с ним в одном окопе… да я тебя сейчас размажу, хрен рыжий. Вы посмотрите на этого оболтуса, бабу красивую он хочет! Да на его рожу свои девки не смотрят, что ему остаётся? О чужих мечтать, да и только. 
Сжав кулаки, он опять вскочил, но наткнулся на крепкую грудь Джумабека.
– Да ты… да он, - бормотал ефрейтор, стараясь обойти казаха, но каждый раз натыкался то на одно, то на другое его плечо. Ему ничего не оставалось, как излить душу в пропахший потом рукав товарища.
- Джумабек, смотри, это – предатель. Ты предателей видел? Нет? Вот он, - тыча в Лебедева пальцем, доказывал ефрейтор. – Гляди на эту гниду конопатую, захотел он фильму забугорную смотреть. Ишь глядельщик какой нашёлся. Рождаются же такие вот уроды. Да я тебя… убью, паршивец рыжий!
Лебедев оцепенел, не желая верить, что всё это происходит с ним. Втянув голову в плечи, он вздрагивал от жестоких слов как от ударов. Джумабек стоял как вкопанный, терпеливо сдерживая приливы ефрейторского гнева. Не все сказанное он понимал, ему важно было защитить товарища, с которым предстояло воевать бок о бок, и личные ссоры были бы делу помехой.
- Ты знаешь, Джумабек, есть такие гады, которые продадут друзей за краюшку хлеба или понюшку табаку. А есть такие, которые готовы всё отдать за бабу… за немецкую! Вот что обидно, брат. Эта сволочь за бабу нас продаст! Давай  вместе ему накостыляем, пусть поумнеет. Ему мамка, видать, не всё рассказала, так мы это исправим. Уйди с дороги, Джумабек, прошу тебя как друга.
Впервые за три месяца казах был искренне удивлен, он никогда не слышал от ефрейтора столь доверительных слов, обращённых непосредственно к нему, вот только многие из них не понял. Ефрейтора его молчание не огорчало, ему собеседник был не нужен, чужое мнение его  вообще не интересовало, была нужда лишь высказаться, и он продолжал метать громы и молнии.
- Ядрёна вошь, да ты заодно с ним!.. Ну, дай хоть разок вмазать, руки чешутся. Ему это только на пользу будет. Такие дураки слов не понимают, с ними проще кулаками. Его бы раздавить как гниду, а ты мне не даешь. Да пусти же, раздавлю его, как таракана и мокрого места не оставлю. Сопляк чумазый! Гнида рыжая! Предатель!
* * *
Внезапно из окопной темноты появился Сидоров с винтовкой наперевес.
- Что случилось? Что за крик, Михалыч? – Он огляделся, убедившись, что все целы, опустил винтовку. – Я уж думал, немцы пробрались. Что у вас стряслось? Чего не поделили?
- Ты глянь на этого паршивца, - не унимался Иванов. – Наш рыжий бабу захотел. Да не простую бабу, немецкую ему подай! Да не какую-нибудь – Марлен он хочет! Да кто ты такой, чтоб думать, чтоб мечтать о такой бабе? Даже я… вот я… ничего не знаю о таких Марлен, никогда не видел и видеть не хочу! Я тебе хотелку-то сейчас укорочу…
В ярости он вознамерился снова дотянуться до парнишки, но теперь на его пути были двое. Сидоров прицелился ему в грудь.
- Стоп, Михалыч. Назад три шага…
- Да пошёл ты! – Ефрейтор нехотя отошёл.
На запальчивые слова Сидоров внимания не обратил, и попытался пошутить:
- Михалыч, ты своим криком фрицев всех разбудишь. Дай им ещё чуток поспать.
Никто как будто его не слышал. Взглянув на трясущегося Лебедева, Джумабек легонько потрепал его по плечу, присел у догорающего костра, разворошил угольки, подбросил веток и раздул костёр.
-  И покурить-то нечего, - простонал Иванов, один за другим выворачивая карманы галифе.
Сидоров не терял оптимизма и, желая сгладить недоразумение, сказал:
- Я серьёзно, братцы, нас же немцы слышат. Глянь, Михалыч, ползут уже.
- Не до них сейчас, - отмахнулся ефрейтор.
Вот теперь Сидров забеспокоился всерьёз.
- То есть враг нам уже не страшен? У нас забота поважнее есть? Так получается? - Ему никто не ответил, каждый делал вид, что не замечает остальных.
- Да что произошло? – не выдержал он. – Что у вас за баба, братцы? Где она?
Джумабек что-то неодобрительно сказал по-казахски и отвернулся, не желая больше говорить. Лебедев дрожал всем телом и не отводил взгляда от огня. Сидоров решил всё-таки узнать причину ссоры и сел рядом с ним.
- Из-за чего сыр-бор, товарищи? Из-за женщины, что страшнее фрицев? – Шутливо озираясь, он поискал взглядом виновницу размолвки.  – Покажите, где прячется она?
- Она из кина немецкого, - за всех ответил Иванов.
-Так ты из-за кино шумишь, Михалыч? - Сидоров был искренне удивлён и, повернувшись к Лебедеву, спросил: - Это правда?
- Да, - дрожащим голосом ответил тот.
- А чем ему наша Маруся не угодила? – перешёл на повышенный тон ефрейтор.
- Какая Маруся? – не понял Сидоров.
- Вон стоит, - кивнул в сторону пулемёта ефрейтор. – Для нас это «максим», а для рыжего это Маруся. Пусть Маруську нюхает щенок.
Зная взрывной характер ефрейтора, с выводами Сидоров не торопился. «Пусть отойдут чуток. Немного погодя сами всё расскажут», - подумал он и заглянул в котелок, решив попить чайку.
- Да у вас кипяточек есть? Как водички-то горячей хочется…
Он встал по стойке смирно и обратился к ефрейтору честь по чести, чем застал его врасплох:
- Товарищ ефрейтор, разрешите обратиться?
- Ну, разрешаю… чего надо?
- Товарищ ефрейтор, дозвольте водички испить?
- Вот клоун, пей, кто тебе не даёт.
Сидоров хитро подмигнул.
- Товарищ ефрейтор, я  пост с вашего разрешения оставил.
- Пост… с разрешения… - невнятно забормотал Иванов, но тут же сообразил в чём дело. – А, пост… Джумабек, заступи на пост.
Джумабек о чём-то задумался или слов не разобрал.
Ефрейтор твёрдо повторил:
- Твоё дежурство, Джумагулов.
Джумабек вскочил с места. Сидоров протянул ему винтовку, какзах с радостью принял её.
- Есть, - ответил он на ходу и, сделав несколько шагов, исчез в темноте. Ему было всё равно куда идти, лишь бы быть подальше от конфликта.
Сидоров увидел на земле помятую кружку, поднял её и с иронией спросил:
- Это ваша кружка, господин Геракл? 
- И ты туда же…
- Куда туда?
- Куда, куда… на Кудыкины горы! – в сердцах ответил Иванов.
Сидоров повертел кружку в руках и поинтересовался снова:
- Михалыч, а из штыка согнуть подкову сможешь?
- Да я в дугу согну вот этого паршивца!
- Остынь, Михалыч, хватит кипятиться.
Сидоров налил воды в другую кружку и стал неторопливо пить. Лебедев, не шелохнувшись, сидел рядом, опасаясь опять привлечь внимание к себе.
Иванов прохаживался рядом и ворчал:
- Одному Марлен подай, другой без воды не может обойтись, так никогда порядка не добиться.
Он подошёл к пулемёту, хлопнул ладонью по его стволу и сказал с ехидцей:
- Да тебе, рыжий, будет впору только вот это железяка. Только она не испугается твоей конопатой рожи.
Лебедев судорожно глотнул из кружки воду, как рыба воздух на песке.
- Отстань от парня, - попросил Сидоров, заметив, что тот уже белее снега.
Ефрейтор сделал вид, что ничего не слышал и продолжил в том же духе:
- Вонючая у тебя подружка будет, рыжий. И капризная, как все бабы, то маслице ей подлей, то водичкой сбрызни – знойная девица! Придётся тебе, рыжий, салом запастись, чтоб не заржавела. Как смажешь её, погладишь нежно, прижмёшься к ней покрепче и затарахтишь: трах-тах-тах-тах! Ох, и жгучая это девица, рыжий, не даст тебе замёрзнуть. Она не то, что заграничная Марлен, холодная, наверное, как рыба. Не трусь, рыжий, двигайся к нашей Марусе ближе, а то без ласки заржавеет.
- Михалыч, ты тарахтишь не хуже пулемёта. Лучше б попил водички, успокоился бы сразу.
- Было б что покрепче, выпил бы от души, а воды я уже напился. Хоть бы покурить… - Он опять разочарованно хлопнул себя по пустым карманам, но взглянув на Лебедева, не удержался и съязвил снова: - Похоже, наша-то Маруся откажет жениху, он на неё даже не смотрит. Иди к своей подружке, рыжий, она скучает без тебя. Гляньте на этого красавца, отвернулся и молчит. Зато фрицам твоя Маруся не откажет, такого жару даст! Жарко будет всем. Ха-ха-ха!
Побелевшими пальцами, Лебедев вцепился в опустевшую кружку и не издал ни звука. Он хотел, чтобы этот день кончился. Что будет завтра, он не знал, но только поскорей прошёл бы этот день. Сидоров повернулся к нему с вопросом:
- Что у вас произошло, товарищ Лебедев?
- Он предатель! – тут же вставил своё слово Иванов.
- Угомонись, Михалыч. Ты своим криком всех немцев на ноги поставишь.
- Я про кино говорил… - начал тихо Лебедев.
- Вы, в самом деле, из-за кино хватились? – не поверил Сидоров.
- Оно немецкое!  - опять не утерпел ефрейтор.
Лебедев, оправдываясь, уточнил:
- Ещё до войны киномеханик обещал кино нам показать, говорил, что оно из-за границы. Может, он ошибся, что оно немецкое… может, оно другое вовсе.
- Что за фильм? – поинтересовался Сидоров.
- Не знаю я… не видел, - почти со слезами в голосе ответил Лебедев.
- Там баба есть. Немецкая! – напомнил Иванов.
- Ну?.. – Сидоров вопросительно посмотрел на Лебедева.- Дальше.
- Киномеханик говорил, что там Марлен играет… красивая…
- Да моя Надюха лучше! – опять вмешался в разговор ефрейтор. – Если бы ты её увидел хоть одним глазком, то никакой Марлены бы не надо было.
- Нашли о чём спорить, - успокоился Сидоров. Он стал что-то нащупывать в нагрудном кармане. – Марлен, наверное, хороша, но и у меня жена не хуже.
С этими словами он достал светлую тряпицу и развернул её. Внутри оказалась маленькая фотокарточка.
- А ну покажи ещё разок, - попросил ефрейтор и присел рядом.
- В платочек свой мне завернула, чтоб не запачкалась. – Сидоров бережно держал карточку на ладони, позволяя товарищам любоваться ею.
Лебедев тоже взглянул на снимок и увидел, что изображение потеряло чёткость, да и сама карточка оказалась потёртой, по краям были видны подтёки, один уголок замят.
- Я бы тоже свою показал, - вздохнул Иванов, - да в госпитале выбросили. - Он низко наклонился, пытаясь разглядеть изображение. - Дай мне платочек, - вдруг попросил он.
- Зачем?
- Понюхать. Забыл, как женщина пахнет.
- У тебя теперь Маруся есть, её нюхай, - насмешливо ответил Сидоров и аккуратно завернул карточку в платок. – И руки у тебя грязные.
Ефрейтор посмотрел на свои руки, сравнил с руками товарища.
- И у тебя такие же.
- И у меня такие же. Карточку можешь смотреть, а платок не дам. Там только наши запахи. - Он поднёс сложенную тряпицу к лицу, с удовольствием втягивая казавшийся ощутимым аромат. – Она смородиновый лист мне положила и земляничный. Листочки давно засохли и рассыпались, а запахи остались. Теперь они только наши, только они мне нравятся теперь. - Он убрал платок с карточкой в нагрудный карман, но почему-то не мог убрать от сердца руку, вспомнилась лесная поляна, звонкий смех. – Мы землянику вместе собирали…
Ефрейтор усмехнулся:
- Ты что, циркач, с бабами только ягоды собираешь?
- Всё у тебя одно и то же на уме, Михалыч.   
- Да у тебя то же самое, ты только не говоришь об этом.
Сидоров укоризненно качнул головой, сделал несколько глотков и отставил кружку.
- Сейчас бы лист смородиновый заварить, вот был бы чай отменный. Пойду хоть веточку еловую сорву. Пустую воду пить больше не могу.
- Две принеси, - попросил ефрейтор.
- Воду подогрей, почти остыла, - наказал Сидоров и ушёл.
Лебедев сидел, по-прежнему сжимая в руках пустую кружку, и ругал себя. Зачем он про кино заговорил? Вот простак деревенский, почувствовал себя как дома. Помалкивал бы как обычно или вспомнил бы о чём-нибудь другом. Так нет же, заговорил не просто о кино, о самом сокровенном!
Иванов между тем принёс котелок поменьше и перелил туда оставшуюся воду. Последние капли он демонстративно выцедил, неторопливо стряхивая одну за другой.
- Смотри-ка, рыжий, котелок наш опустел. Кто-то всю воду выпил. Что делать будем, ума не приложу, - притворно сокрушался он, показывая пустой котелок. – Пора тебе за водичкой отправляться, рыжий. Ты уже попил чайку? Вот и хорошо. И даже посушил и перемотал обмотки? Замечательно. Теперь сходи за водой, проветрись-ка, приятель.
- Да я уже…
- Что уже? В штаны намочил?
- Я… 
Но Иванов не дал ему договорить.
- Давай иди, не медли. Ну, сам пойдешь или помочь?
Лебедев опустил голову, но не сдвинулся с места. Ефрейтор рывком поставил его на ноги и поднёс кулак к конопатому носу.
- Чем пахнет, чуешь? Твоей кровью, рыжий, или скорей всего соплями. А ну, пошёл. – Он с отвращением посмотрел на его усыпанное веснушками лицо, сунул в руки пустой котелок и вытолкал из окопа, приговаривая: – А ну, пошел… да шевелись быстрее, не заблудишься. Ты там уже тропинку протоптал. У ручья будешь сопли на кулак мотать.
Лебедев нехотя сделал несколько шагов и остановился, ефрейтор с силой подтолкнул его, напутствуя на ходу:          
- Тебе полезны прогулки под луной, иди, подыши свежим воздухом. Может, там свою Марлену встретишь. Да смотри не ослепни от красивой бабы. Ну, пошёл!
* * *
Выпроводив Лебедева, он с досадой похлопал себя по карманам и снова вывернул один, но ничего кроме табачной пыли там не оказалось.
- Эх, хоть бы горстку табачку…всё бы отдал за одну затяжку.
Он тяжело вздохнул, расшевелили угольки в остывающем костре и попытался раздуть огонь. Огонь не разгорался. От прилагаемых усилий ефрейтор даже побагровел. Прикрывая руками чуть затеплившееся пламя, он не давал ему погаснуть, когда оно занялось, подвесил маленький котелок с водой. 
Вернулся Сидоров с еловой лапой, подсев к костру и обрывая хвою с ветки, спросил удивлённо:
- А где большой котелок?
- За водой пошёл.
- Как пошёл? А кто… кто пошёл?
- Рыжий, не сидится ему на месте, - небрежно ответил ефрейтор.
- Брось, Михалыч. Ты услал?
- Сам напросился. Решил о бабах у ручья помечтать.
- Как ты мог?
- Как мог?! – вспылил ефрейтор. – Да очень просто! Да я его… вместе с Марлен… убить их мало! Мы немцев бьём, а он мечтает о немецкой бабе. Да я эту Марлен! Да я её… да я ей… вот доберусь, я ей покажу! - Он с силой ударял кулаком по стенке окопа, отчего в земле появилась вмятина. Ему вдруг стало нестерпимо жарко, воздух показался спёртым, душным. Он неожиданно вспотел, ему захотелось пить. Он попытался расстегнуть ворот, но пуговицы то и дело предательски выскальзывали из непослушных пальцев.
- Прошу тебя, Михалыч, успокойся. – Сидоров подвинул ему деревянный яшик, служивший вместо табурета. – Садись.
- Я всем фрицам покажу, я докажу - моя Надюха лучше! – Он медленно опустился, не забыв погрозить всем врагам крепко сжатым кулаком.
- Я помогу тебе, Михалыч, – пообещал Сидоров. – И моя Полина лучше красоток заграничных. Сколько б женщин ни было вокруг, а наши всё же лучше. Ну-ка, подставь руки…
Сидоров пересыпал товарищу в ладони оборванную хвою. Иванов попытался аккуратно высыпать еловые иголки в воду, но несколько штук всё-таки упали в костёр, сгорая, зашипели, от них пошёл густой дым. Оба тут же стали разгонять его руками. Ефрейтор нервничал. Сидоров задорно подмигнул ему.
- Ты обожди чуток, Михалыч, успокойся, как поползут на нас, мы им так врежем, забудут обо всём на свете. Вдвоём будет сподручней бить врага, ты только немного обожди. А на Марлен мы ещё посмотрим, она ещё о нас узнает.
Такого дружеского участия ефрейтор не ожидал, и гнев его быстро испарился. Через несколько минут он был, как обычно, в бодром расположении духа. Они разлили по кружкам душистый чай, и вскоре Сидоров вернулся к теме, которая волновала его не меньше предыдущей. 
- Ты почему к Лебедеву так неравнодушен? За что на парня взъелся?
- Пусть не ерепенится, а то дошло до того, что научился возражать вместо того, чтобы приказы выполнять. Сегодня заявил: «А  вы Иванов, так что?» А ничего! Я – Иванов! И точка!
- Он ещё мальчишка, ему всего девятнадцать, будь к нему помягче. Для него вся жизнь как учебник – каждый день новая страница и новые вопросы. Он только учится жить.
- Так пусть будет послушным учеником.
- Чтобы вместо тебя за водой ходить?
- А хоть бы и так. Получил приказ – изволь выполнять.
- Ты сам-то был прилежным учеником? И по поводу женщин упрекаешь его зря. Кому как не ему о красавицах мечтать. Ты-то в его годы…
- Да я в его годы уже ни одну юбку мимо себя не пропускал, куда ему до меня! Да если бы он о соседской девчонке мечтал, я бы ему полезные советы давал, как девок клеить, а он мечтает о какой-то Марлен. Его бы вздуть за это не мешало, чтоб неповадно было заглядываться на немецких баб. У нас своих навалом, на любой вкус есть.
Сидоров от задуманного не отступал и с сожалением заметил:
- А всё-таки ты зря отправил парня, воды хватило бы до завтра.
- А вдруг немцы сегодня полезут? Вода нам и для пулемёта нужна. Да и до завтра ещё дожить нужно.
- Мы с тобой доживём, а он? – с тревогой рассуждал Сидоров. – С каждым днём всё опаснее выходить из окопа – тишина не может продолжаться вечно. Если немцы захотят взять «языка», мы для них идеальный вариант: оторваны от своих и нас немного.
- Вот то же самое сказал командир перед тем, как в штаб пойти.
Сидоров строго глянул на него и разочарованно произнёс:
- Не ожидал, Михалыч, что ты так поступишь.
- Как так?
- Нехорошо, вот как. Знать почти наверняка, что немцы хотят взять «языка» и второй раз послать парнишку. Тебя же впятером не завалить, а его и один фриц в плен сумеет взять.
- Да что с того, что его в плен возьмут? Всё равно, что шерсти клок с паршивой собачонки. Он всего три месяца на фронте, ничего не знает. А мне нельзя в плен попадать.
- «А мне нельзя…» Да никому нельзя! Ни мне, ни тебе, ни ему. Никому! Плен – не санаторий. Зачем было парня ещё раз посылать? В этом не было нужды.
- Заткнись, циркач. Не твоё дело.
- Ошибаешься, это наше общее дело. Мы тут не на завалинке сидим. Сейчас не время для обид. Мы все рискуем жизнью каждый день, нас смерть караулит днём и ночью. А жить хочется каждому. Без крайней необходимости рисковать людьми нельзя. Тебе погоны жмут, Михалыч? Или ты считаешь, что нам здесь тесно?
- Ну что раскудахтался? Погоны жмут… нашёл чем испугать. – Ефрейтор выплеснул недопитый чай в костер и убрал кружку. – Сегодня я уже слышал: «нас пятеро», «нам нужно беречь друг друга»… Я согласен, беречь нужно. Солдатов опытных нужно беречь, они на вес золота, вот с этим я согласен. А этот рыжий что? Три месяца о маме вспоминает, да мечтает о Марлен. Пусть этот бабёныш, этот маменькин сынок, проветрится, пусть погуляет, может, позабудет о Марлен, этой немецкой шлюхе.
- Да тебе после таких слов только деревянный макинтош будет впору.
- «Деревянный макинтош…» Умеешь ты своей учёностью пыль в глаза пустить. А по-русски это как?
- По-русски это гроб. Тебе в каком гробу приятнее лежать: берёзовом, осиновом или дубовом?
- Сейчас как врежу, тебе и гроб не придётся выбирать – любой будет впору. Ты, грамотей, ядрёна вошь, без заморских слов можешь обходиться? Скажи без утайки, ты по-простому можешь говорить и тему интересную для разговора можешь выбрать?
- Могу. Хочешь, о любви поговорим?
- Вот это другое дело, - обрадовался ефрейтор. – Вот это по-нашему, вот это по-мужски. О бабах можно долго говорить. – И тут же перешел к откровенному рассказу: – У нас в соседней деревушке баба есть – пальчики оближешь.
- Чем же она так хороша? Красивая?
- Я так бы не сказал, но обходительная, ласковая. Говорит всегда так уважительно и даже нежно. Вот заглянул я как-то раз в ней в гости, она и говорит: «Подай мне, Ванечка, подушку, садись рядом. Умаялась, пока тебя ждала, глаз не смыкала, всё думала-гадала: придёшь, не придёшь?»
Он собирался продолжить рассказ о своих похождениях, но по лицу Сидорова догадался, что интереса у него не вызвал.
- А тебя спрашивать про баб, я чувствую, бесполезно.
- Про баб бесполезно, это верно. Мне только женщины интересны. Я… 
Иванов не дал ему договорить.
- Постой-ка, Сидоров, не торопись. Я по тебе вижу, что ты уже готов поведать мне очередную байку. Нет уж, дудки. Я наперёд знаю, что ты собираешься мне сказать. Желаешь доказать, что женщины лучше баб, а городские лучше деревенских? Рассказывай эти небылицы тем, кто помоложе. По мне так все они едины: у всех всё тоже и на том же месте. Что городская, что деревенская намажутся, накрасятся, разоденутся в пух и прах – глаз не отвести. А как поснимаешь лишнее – смотреть не на что. Я помню, как одна такая дура обиделась на меня: «Я отдала тебе всё лучшее…» Да что там было-то?! Бабы они и есть бабы.
- А твоя жена женщина или баба?
- Заткнись, циркач! Лучше помолчи. Я не шучу и не позволю трогать мою жену.
- Вот видишь, как всё просто: о бабах что угодно можешь говорить, а женщину и в мыслях не обидишь.
- Тьфу! Навязался умник на мою голову. Было б тут хоть с кем-нибудь перемолвиться словечком, я б тебя за версту обходил.
Сидоров повёл плечами и замолчал. Иванов молчать не собирался.
- А ты, интересно, чем женщин привлекаешь? Зовёшь перекинуться в картишки?
- В делах сердечных на карты я не полагаюсь.
-  А на что полагаешься? На фокусы? Я могу поверить, что ты не только в картах, но и в делах амурных успех имеешь.
- В любви я только сердцу доверяю. И если чувствую сердечную привязанность, преград не возникает. Если встаёт преграда – это не моя половинка или этой женщины я не достоин.
- И ты вот так сразу – раз! И нашёл эту… свою половинку?
- Я не избежал ошибок. С Полиной мы не сразу встретились. Но любой опыт тем хорош, что остаётся в памяти надолго, позволяя сравнивать, определять, что хорошо, что плохо.
- А я-то был уверен, что ты с твоим умом наловил немало рыбок золотых.
- Всего одну поймал. А ты, много нарыбачил?
- Считать не приходилось, но были времена, когда девками заборы можно было городить. - Ефрейтор привирать не стеснялся и от гордости готов был раздуться как индюк.
Сидоров насмешливо спросил:
- И большой забор будет?
- Да почитай отсюда до самой границы мог бы растянуться. Вот тебе, чтоб женщин охмурять, слова красивые нужны, ты, верно, их для этого и учишь. А мне чихать на это птичье щебетанье, у меня с бабами разговор короткий. Да и о чём с ними можно говорить? Если ласковая, зачем слова, она сама всё скажет. Если несговорчивая – слова не помогут. Поэтому я слов на ветер не бросаю, у меня всё проще: посмотрел, понравилась – в кусты.
- Да ты, я вижу, по женской части дока.
Брови ефрейтора полезли вверх, когда он опять услышал непонятное словцо. Заметив его недоумение, Сидоров внёс ясность.
- Ох, прости. Я хотел сказать, что ты в этом вопросе большой мастер и в женщинах разбираешься прекрасно.
- А как же, - Иванов расцвёл от похвалы. – Это самое мужское дело – баб любить. Наука, скажу прямо, немудрёная. Главное, чтоб упорство было в этом деле, а всё остальное приложится само собой. - Говоря это, он приосанился и причесал ладонью быстро отрастающую после товарищеской стрижки густую шевелюру, быстрым взглядом окинул свою крепкую фигуру, и  собой остался доволен.
Глядя на него, Сидоров с улыбкой произнёс:
- Вот если б ты сейчас мог в зеркале себя увидеть…
- А что со мной? – ещё раз удовлетворённо оглядывая себя, поинтересовался Иванов. – Вроде всё на месте.
- Ну, просто лев, а не мужчина: глаза заблестели, спина распрямилась. Ни дать, ни взять первый красавец нашего окопа.
- Что да, то да, - с гордостью подтвердил ефрейтор. – Бог красотой не обделил. – Этого у меня даже война отнять не сможет. А знаешь почему?
Сидоров только развёл руками.  Иванов продолжил:
- У нас это в крови. Мой дед Симеон с войны турецкой вместо трофея турчаночку привёз.
- И что с того?
- А то, что с тех пор в нашем роду все красавцы. У нас в деревне все смелые да умелые носят одну фамилию – Ивановы. В любви нам отказать никто не в силах, да и во всех других делах мы чаще всех удачливы бываем. Никто лучше нас…
- Подожди, Михалыч, что это заблестело у тебя? – показывая на его макушку, спросил Сидоров.
- Где? – не чувствуя подвоха, испуганно схватился за голову ефрейтор.
- Никак ты засветился, вроде, даже просияло что-то. Не иначе как корона. Не маловата для такой красивой головы? Дай-ка я поправлю… - Он протянул руку к голове ефрейтора, но тот отвёл её.
- Да ничего у меня тут нет, - озабоченно щупая голову, бормотал ефрейтор, не слушая, что говорит товарищ.
- Может, спинку почесать? У тебя там ангельские крылышки прорезались, а ты и не заметил,  – посмеивался Сидоров.
- Да ну тебя. – Иванов успокоился, поняв, что это была шутка. – Чего не ляпнешь тут от скуки. Три месяца сидим на одном месте, кроме разговоров никаких занятий нет.
- Тебе мало немцев под боком, хочешь ещё клоунов с бубенцами?
- На клоуна я уж насмотрелся, пусть лучше немец лезет, вот повеселимся.
- Куда торопишься? Успеешь ещё навоеваться. Было б лучше, если бы твой дед в наследство оставил бы тебе ума палату.
- Оставь его себе. Мне в бою нужна удача. Удача для солдата – это всё! Приятно знать, что она всегда со мной. – Ефрейтор с удовольствием похлопал себя по груди.
- А что там у тебя за клад?
- Мой клад – материнское благословенье. Когда матушка провожала, уж как она, бедняжка, плакала, как рыдала, а сама сквозь слёзы повторяла: «Ванюша, мне  тебя жалко, очень жалко, но так, сыночек, надо. Всем надо родину защищать. Я знаю точно, ты вернёшься, ты обязательно вернёшься, Ваня».  Запали в душу мне её слова, они бронёй моею стали. Когда становится тяжело, нет сил или надежды мало, я сам себе твержу: «Ты вернёшься, Ванька, сукин сын, порадуешь мать, жену, детей». Все будут рады моему возвращению, я это точно знаю.
- Да, мать крепко тебя любит, а ты её, похоже, нет.
- Да как тебе такое в голову пришло?!
- Тогда почему говоришь «сукин сын»? Стало быть, мать у тебя…
- Да я тебя убью, гада! - Ефрейтор в ярости кинулся на Сидорова с кулаками.
Сидоров с трудом усадил его обратно.
- Ну, ну… Ты языком чеши, а кулакам волю не давай. Сам произносишь обидные слова, не я.
- Все так говорят, не я один.
- Нет, не все. Ты слышал, чтобы я так выражался?
- Нет.
- И не услышишь. Я знаю цену слову.
- Ну, гад ты, Сидоров, ну гнида… Что я ни скажу, всё наизнанку вывернешь, всё переиначишь.
- А ты думай, прежде чем говорить. Видать, привык, что в голову взбредёт, то брякать сразу. Пойми, Михалыч, слово – это божий дар. Только человек умеет говорить – ни зверь, ни птица – только человек. И каждое сказанное слово свой вес имеет и значение. Любое слово, хоть и бестелесное, но живое.
- Как может быть живым то, чего не видно?
- Как дух, душа человека. Они невидимы, но без них человек мёртв. И наши мысли живые тоже. Когда молчишь, слова живут в твоей душе и ждут рожденья как младенцы в материнском чреве. Когда говоришь – они рождаются на свет.
Иванов покрутил пальцем у виска.
- Таких басен я от тебя ещё не слышал. Может, в лазарет тебе пойти?
Сидоров не обратил внимания на его слова и красноречивый жест и продолжил свою мысль:
- Хорошо, могу привести другой пример. Ты воздух видишь? Нет? А он существует. То же самое и со словами. Ты их не видишь, а они живут в тебе, во мне, в каждом человеке. Пойми, Михалыч, любое произнесённое слово влияет на того, кто говорит и кому адресовано оно. Если слово хорошее – обоим хорошо, если плохое – всем плохо.
- Не понятно это для меня, циркач, не интересно мне всё это. Тебе бы, Сидоров, сказочником быть, ты бы придумками своими мог подивить весь белый свет.
- Михалыч, это не фантазии, не сказки. Ты же знаешь сам, что злые, грубые слова оставляют в сердце раны, а те, кто их говорит, уродуют свою душу и жизнь близких.
- Да брось брехать! По-твоему выходит, что я ни скажу, всё равно, что вляпаюсь в дерьмо собачье?
- Ты всё верно понял.
- Вот краснобай окопный! Ты говорить-то не устал? Тебе бы языком зерно молоть, всё больше пользы будет.
Сидоров не обиделся, а лишь добавил:
- Ещё хочу сказать, что слова, идущие от сердца, от души, становятся волшебными. Если подумаешь, то со мной согласишься.
Иванов махнул на него рукой, и взглянул на товарища с тревогой.
- Ну, циркач, это слишком, это ты загнул. Скажи правду, ты не заболел? Оглянись вокруг,  мы не в цирке. Передовая тут, понимаешь? Война идёт, а ты мне что тут мелешь? Слова у него живые, а те, что от сердца – волшебные. Фантазёр, да и только! Ну что с тебя возьмёшь? Циркач ты и место твоё в цирке. Ведь ты готов и со словами фокусы выкидывать. Вот только со мной этот номер не пройдёт, ты зря тратишь время. Я тебя не слушаю, не слышу и слышать не хочу!
- Хозяин-барин, поступай, как знаешь.
- Вот занозу-то бог послал. За какие грехи мне это наказание? Слышь, Сидоров, мне твои уроки уже поперёк горла встали, пользы от них с гулькин нос. Слова ему, видите ли, мои не нравятся, уж очень грубые они. Так я не в палатах белокаменных сижу, а в сыром окопе. Не рождаются тут хорошие слова, циркач, ты уж извини. Я понимаю, красивости нужны, когда красивые женщины рядом, но их здесь нет. Ну, хоть бы одна… кривая, косая… любая! Нет никакой. Ни одной. Я обещаю тебе, Сидоров, как только увижу подол женский хоть за версту от себя, сразу вспомню все хорошие слова. Клянусь! Ну что, доволен?
- Доволен. Смотри, не забудь про своё обещание.
- Эх, кабы моя воля…
- Хочешь жизнь новую начать?
- Хватит, Сидоров, не начинай. Дай отдохнуть от хороших слов, я их столько уже наговорил, на две жизни хватит.  Всё, иди уже … надоел ты мне хуже горькой редьки.
- Куда на этот раз?
- Куда Макар телят гонял!
- Да нам с тобой, Михалыч, выходит по дороге. Мы ж немцев именно туда и гоним.
- Ну, Сидоров, циркач заезжий. Иной раз послушал бы тебя, да ты такое городишь, слушать невозможно. Встретил бы тебя в мирной жизни – стороной обошёл.
- Что поделаешь, значит, свидеться была судьба.
- За что мне это? Всего три месяца в одном окопе, а кажется, что три года вместе с тобой сижу. Домой вернусь – меня свои не узнают, я ж поневоле нахватался от тебя словечек разных. Как заведёшь свои разговоры, у меня такое чувство, что я опять сижу за партой. А мне эта школа… вот здесь сидит. – Он жестом показал на горло. – Меня всему, что в жизни надо, улица научила. И ничего, как видишь, не пропал и даже звание получил. Вот ты кто такой? Рядовой. А я ефрейтор. Я пулемётчик, а ты подносчик патронов. Я – первый номер, а ты второй. Чуешь разницу?
- Спорить я с тобой не стану. Всё верно, первым ты стал заслуженно. Стреляешь метко и здоров как бык, сейчас это в цене. А когда война кончится?
- Я и после войны сгожусь. Ну всё, Сидоров, на сегодня, может, хватит? Или опять подвох какой-то приготовил?
- Да не я, а ты сам себе подвох устраиваешь в каждом слове. Ну, вот скажи, кто тебя сильнее всех любит? Мать? А когда ругаешься, кого поминаешь, тоже мать? Если ты её любишь, зачем поганишь это святое слово?
- Да заткнёшься ты когда-нибудь или нет? Так хочется двинуть тебе в морду.
- Свою побереги.
- Каждый день вижу тебя змея хитрого, уж мочи нет. Не нравишься ты мне.
- Каждый день не нравлюсь или через день?
- Через день, гад… умудряешься меня разозлить.
- Приходится мне умудряться, чтобы тебя чему-нибудь поучить.
- И как успехи? Научил чему-нибудь меня, лаптя деревенского?
- Время покажет.
- Оно покажет, когда я сапоги твои с тобою вместе в землю закопаю.
- Что, сапоги нравятся? Трофейные, хорошие. Смотри – завидуй.
Сидоров встал, прошёлся, демонстрируя во всей красе почти новые сапоги.
- А ну-ка, расскажи, чему ты немца научил, с которого сапоги эти снял?
- Его учил я родину любить, жить мирно у себя дома, не топтать чужую землю. А он поступил иначе… Теперь пусть наслаждается пеньем райских птиц.
- Вот тут я с тобой согласен, это верно. Вот только не пойму, какой мне прок от пригожих слов? Ты думаешь, в бою они мне пригодятся? Мы в наступление пойдём, я немца встречу и что тогда? Расшаркиваться перед ним, прежде чем дать в морду? «Позвольте мне пройти, герр фриц. Извините, я вас не больно стукнул?» Может, ему ещё соломку подстелить, чтоб мягче падать было? Или имя-отчество спросить, перед тем, как пулю в лоб всадить? На что мне эта ерунда?
- Чтобы душа была чиста.
- Да ты заигрался, братец. По сторонам оглянись, зрителей тут нет, аплодировать тебе никто не будет. Я слушаю тебя только потому, что одурел от тоски сидеть в этом окопе вшивом. Иди, воспитывай вон рыжего, у него ещё усы не выросли, ему в самый раз тебя послушать.
- Мы же про Лебедева забыли, - спохватился Сидоров.
- Точно, пора его встречать. – Иванов нехотя поднялся с места.
- Да уж позаботься о сыночке.
- Сказал же тоже, «позаботься о сыночке», - усмехнулся Иванов. – Меня свой дома ждет. Ждёт не дождётся уже три года. Эх, Пашка, погоди ещё немножко. – Он быстро ушёл, вздыхая на ходу.
* * *
Оставшись один, Сидоров медленно прошёлся у костра.
- Что-то Лебедева долго нет, - пробормотал он. - Наверное, пошёл в обход.
Через несколько минут послышалось шуршание и хруст песка, по окопу кто-то быстро шёл. Предполагая, что это Лебедев вернулся, Сидоров вновь сел у костра, с радостью поджидая товарищей. Но к его большому удивлению из темноты показался запыхавшийся командир с бидоном и узлом. Ещё не отдышавшись, он тут же спросил:
- Ребята, вас издалека слышно. Чего вы расшумелись?
- Так, ничего, о жизни говорили, - невозмутимо ответил Сидоров и встал навстречу командиру.
- О жизни говорили? А почему так громко? Я голос товарища Иванова издалека слышал. А где он сам? Здесь каша. Вот хлеб, - передавая бидон и узел с хлебом, спрашивал младший лейтенант.
- Лебедева встречает.
- А Лебедев где?
- За водой ушёл.
- И Лебедев тоже? Вот молодец.
- Лебедев молодец два раза.
- Почему два раза? – уже рассеянно спросил младший лейтенант и поспешно полез в оттопыренные карманы галифе, забыв, о чём спрашивал.
Сидоров с ответом не спешил и с интересом ждал, что же ещё принёс командир.
- Сегодня мне только две гранаты дали. Уберите их, товарищ Сидоров.
- С большим удовольствием, - согласился Сидоров и унёс их, пополнив небольшой арсенал боеприпасов ещё на две единицы.
Только теперь младший лейтенант почувствовал запах хвои и улыбнулся. Лесной аромат прогнал тревогу и поднял настроение. 
- Сегодня у нас чай с иголками, вот здорово. Как пахнет хорошо, запах такой родной, так и кажется, что за деревьями село наше. - Он налил себе чай и оглянулся по сторонам. - Куда все попрятались? Я обед принёс, ребята. Нас сегодня вкусно кормят.
- Вкусно? Чем? – нетерпеливо спросил Сидоров, появившись со своим котелком. – Гречкой?
- Шутник вы в самом деле, - добродушно улыбнулся командир. – Сегодня как обычно пшёнка.
- Опять?
- Но она же ещё горячая, это вкусно, вот попробуйте. – Младший лейтенант стал быстро накладывать кашу в его котелок. – Вы сегодня будете первым.
- Ну, раз мне первому достанется, пусть будет пшёнка, - с кислой миной на лице согласился Сидоров.
Командир, не переставая, нахваливал обед:
- Я уже ел, вкусная каша, в ней даже мясо есть.
- Правда? – обрадовался Сидоров и заглянул вовнутрь. – Так это жир, а мясо где?
Младший лейтенант только развел руками.
- Когда повар выдавал обед, то назвал это мясом, другого нет.
- Ну ладно, пусть будет мясом, - быстро согласился Сидоров, достал из кармана ложку и принялся за обед.
- А где у нас товарищ Джумагулов?
- На пашту штоит, - с полным ртом каши прошамкал Сидоров. – А хлеб?
- Да, да, я сейчас. – Младший лейтенант стал развязывать полотняный мешочек с хлебом. Узел был завязан крепко и усилиям командира не поддавался. – Сегодня с хлебом нам повезло. Я, как всегда, просил патроны, а мне не дают. Я говорю, как же так, товарищи, мы же на передовой линии фронта, дайте хотя бы гранаты. - От усилий у командира даже выступила испарина на лбу. Смахнув её рукавом, он с ещё большим старанием пытался развязать узел и, не желая показывать вида, что это даётся ему с большим трудом, старался говорить непринуждённо: – Мне говорят, гранат для вас больше нет. Я стал настаивать, две штуки всё-таки дали. Когда уходить собрался, майор наш говорит: «Получите дополнительную пайку хлеба». Я, конечно, рад стараться. Вот! Сегодня у нас по две пайки каждому. - Он достал две буханки чёрного хлеба и от души порадовался такому изобилию.
Сидоров за обе щеки уплетал кашу и с восторгом кивал головой, всем своим видом показывая, что разделяет радость командира. Полюбовавшись на хлеб со всех сторон, командир взвесил его на ладонях и взялся нарезать складным ножом.
- Разрешите, я помогу, товарищ младший лейтенант, - попросил Сидоров, заметив, что он неровно режет. – Ножик у вас маленький, неудобный.
- Помогите, товарищ Сидоров, - охотно согласился младший лейтенант. – Руки у меня ещё не отошли, дрожат немного.
Сидоров быстро и ровно нарезал хлеб маленьким складным ножом.
* * *
Ефрейтор ждал у бруствера не долго. Вскоре на фоне темнеющих деревьев показалась щуплая фигурка, покачиваясь, она медленно приближалась. Иванов выбрался из окопа и быстро пошёл навстречу, подойдя ближе, увидел, что парень идёт, шатаясь, но котелок несёт бережно, стараясь не уронить ни капли. Передав котелок, Лебедев смог идти быстрее.
 Иванов решил, что непринуждённый разговор будет лучшей поддержкой, и бодро заговорил:
- Ну, вот и всё, ещё несколько шагов и мы дома. Что-то долго ты ходил, кто тебя развлекал на этот раз? Поди, познакомился уже с какой-то кралей?
Иванов шутил и поглядывал на парня весьма доброжелательно. А Лебедев едва переставлял ноги, что-то безостановочно шептал побелевшими губами и слов ефрейтора не слышал.
- Остэ Инмаре… Остэ Инмарэ… - продолжал шептать он, кое-как сползая на дно окопа. Согнувшись, с трудом перевёл дыхание, когда же поднял голову, в лице его было ни кровинки.
- В обход, что ли ходил? – спросил ефрейтор, спускаясь следом.
Лебедев только кивнул.
- В обход оно, конечно, дольше, но безопаснее. А ты молодец, хвалю. 
Иванов легонько хлопнул парня по спине. От дружеского прикосновения у Лебедева подкосились колени, и он медленно стал опускаться на корточки.
- Э-э-э… на землю не садись, вот тебе кресло. – Ефрейтор подвинул ему ящик, сам сел на другой и от души порадовался: - Теперь водички нам на два дня хватит.
Лебедев устало прислонился к стенке окопа, закрыл глаза и продолжал беззвучно шевелить губами.
 – Что ты там шепчешь? Небось, материшь меня на чём свет стоит?
Лебедев отрицательно качнул головой.
- А я бы на твоём месте…
Ефрейтор хотел было отпустить одну из своих солёных шуточек, но взглянув на его бледное лицо, передумал и негромко спросил:
- Слова какие-то непонятные шептал, иностранные что ль?
- Нет… это наши родные, - шепнул Лебедев.
- Чьи ваши?
- Наши… удмуртские…
- Ишь ты, удмуртские. А ты откуда родом?
- Я из Удмуртии. Это моя родина.
- Это где? Где вы живете?
- В Удмуртии живём. Урал за нами. – Лебедев понемногу оживал и отвечал веселее.
- Да, велика страна у нас. Я о таком народе и не слышал. И много вас таких?
- В нашем селе много.
- Вы, поди, целыми днями на солнышке валяетесь, вот оно вас и любит.
- Ленивый у нас не живёт, с утра мы солнце будим и до темна работаем.
- Да и мы не скучаем. А почему вы такие конопатые?
- Мама говорит, это от пота и слёз.
- Опять мама говорит… Это ты о ней слова-то шептал?
- Почти.
- Понятное дело. Ещё молиться умеешь, так? Да ладно, не хочешь – не говори.
Лебедев испугался, что ефрейтор может догадаться, что он, в самом деле шептал слова молитвы. Но у Иванова было другое настроение.
- Мать у меня раньше часто в соседнее село ходила пока церковь там по брёвнышку не раскатали. Она всем попам верила и меня стращала судом каким-то. Мало мне председателя да бригадира, так она мне ещё про страшный суд твердила.  Я-то, конечно, во всё это не верю, а она верит. А ты?
Лебедев пожал плечами, опасаясь что-либо говорить на эту тему. О вере он только с матерью мог быть откровенным, она всегда охотно на его вопросы отвечала. А здесь он за своё простодушие уже поплатился, хватит.
Иванов был настроен на доверительный разговор.
- Мать моя частенько молитвы-то шептала, всё просила выучить хоть одну. Куда там! Жизнь моя в ту пору весёлою была, не до молитв было. А мать надеялась, о чём-то всё просила. Теперь мне  интересно, о чём она просила? Если вернусь, спрошу. Он ей хоть в чём-нибудь помог?
- Если вернётесь, значит, помог.
- С чего ты взял?
- Все матери молятся о детях.
- Ишь ты, ещё один умник отыскался. А ты, значит, веришь?
- Мама учила верить.
- А я только в себя верю. Хотя, порой, хочется спросить совета, да не у кого. Мудрецов рядом нет. Где они прячутся, не знаешь? – хитро прищурился ефрейтор.
Лебедев подвоха не заметил и ответил как всегда искренно:
- Мама говорила, что мудрость живёт в сердце каждого человека.
- Опять мама говорила… Ты лучше расскажи, чем до войны занимался?
- Учился.
- Где? В школе?
- Я после школы в педтехникум поступил.
- Понятно, говор-то у тебя не деревенский, учёный. Ну и как учёба?
- Учёбу пришлось бросить.
- Почему? Не понравилось учиться?
- Я хорошо учился. Постановление вышло, что за учёбу платить нужно… пришлось бросить.
- Зато на фронт попал, сейчас это нужнее. После войны доучишься. Ну что, передохнул? Теперь пойдём дальше, порадуем своих.
* * *
Услышав шорох шагов и голос ефрейтора, Сидоров заговорщицки кивнул командиру и шутливо возвестил:
- А вот и наши герои идут. – И снова с аппетитом принялся за кашу.
Увидев Иванова с котелком воды в руках и Лебедева в грязных обмотках, командир едва не выронил из рук кружку.
- Вы что же, вдвоём за водой ходили?!
Сидоров опередил товарищей с ответом:
- Наши товарищи Лебедев и Иванов поспорили: кто сходит за водой, получит дополнительную пайку хлеба. Рядовой Лебедев ходил за водой два раза, а ефрейтор Иванов его два раза провожал и встречал.
Командир не мог скрыть удивления:
- Товарищ Лебедев, вы два раза за водой ходили? Откуда такое рвение?
- Хотел лишний кусок хлеба получить, - мрачно ответил за него ефрейтор и зло сверкнул на Сидорова глазами.
- А нам сегодня по две пайки дали, это по два куска хлеба каждому. Здорово, да? Стало быть, рядовой Лебедев получит сегодня…
- Четыре пайки, - подсказал Сидоров, принимаясь за второй кусок хлеба и черпая кашу со дна котелка.
- Правильно, - согласился командир. - Несите свои котелки, товарищи, каша стынет.
Проходя мимо Сидорова, ефрейтор тихо прошипел: «Ну и сука ты…». В ответ услышал: «А ты чем лучше?»
Лебедев задержался у бидона и негромко спросил:
- А сегодня какая каша?
- Пшённая.
- Опять пшённая… - уныло прошептал Лебедев.
- Но она же ещё теплая, с мясом, - утешил его командир.
Сидоров оторвался от котелка и спросил:
- А ты хотел какую?
- А он немецкую хотел, как в том кино, – сказал с усмешкой подошедший Иванов, и вложил свой котелок в протянутую руку командира.
- Да не видел я кино, – взмолился Лебедев и поспешно ушёл за котелком.
- И не увидишь, если есть не будешь, - бросил ему вслед ефрейтор.
- О каком кино вы говорите? – заинтересовался младший лейтенант.
- Да так…- уклончиво ответил Иванов, зорко наблюдая за делёжкой каши. – Мне побольше, товарищ младший лейтенант, пшёнка – любимая еда солдата. 
При виде еды он забывал обо всём второстепенном, и даже подозрения о предательстве сегодня отошли на второй план. Ну, в самом деле, к чему торопиться с правдой? Из окопа далеко не убежать. Так что правда подождёт – обед важнее.   
Командир щедро накладывал ему кашу и приговаривал:
- Я всегда вам больше всех даю. Ешьте на здоровье.
- Вот за это огромное спасибо, - от души поблагодарил Иванов, принимая полный котелок. Он заглянул вовнутрь и удивился: - Что это? У нас сегодня есть приварок?
- Смотрите сами. Повар говорит, что это мясо, а товарищ Сидоров утверждает, что это жир.
- Дай-ка посмотрю поближе. – Иванов приблизился к огню, внимательно посмотрел на серые комочки, понюхал и вынес свой вердикт: - Жир вижу, мяса нет. - Он, было, направился к своему месту, но на полпути остановился: - А где мой хлеб? 
Младший лейтенант замешкался с ответом, вопросительно глядя на поделённые куски. Сидоров пришёл ему на помощь и ефрейтору напомнил:
- А ты обе пайки Лебедеву проспорил.
- Так получается, товарищ Иванов?
- Так, - неохотно подтвердил ефрейтор и сразу почувствовал отвращение к еде. Сел на своё место, зачерпнул полную ложку каши, понюхал её и сморщился: - Ядрёна вошь… ну постоянно пшённая каша, кончится эта шрапнель когда-нибудь  или нет? Уже с души воротит. 
Он неохотно попробовал ее и жалобно взглянул на командира: 
- Ну, хоть бы кирзовую дали или перлофан, всё лучше.
Младший лейтенант пожал плечами, давая понять, что ему это неподвластно.
- А ты ложку в другую руку возьми, с левой руки может ячкой покажется или перловкой, - со смехом посоветовал Сидоров.
- Пусть клоуны в цирке так едят, - проворчал ефрейтор и застучал ложкой.
Подошёл Лебедев с котелком, командир не поскупился и для него.
- Я уже ел, когда обед получал, это вкусно. Ешьте на здоровье, - сказал он, протягивая ему котелок с кашей.
- Вы как мама моя говорите, - радостно шепнул Лебедев, обнимая котелок обеими руками. А когда увидел перед собой четыре куска хлеба, растерялся – такого богатства он давно уже не держал в своих руках.
Второпях поставив котелок, он засуетился, не зная какой рукой взять протянутый хлеб, торопливо вытер об себя сначала одну, затем другую руку, наконец, протянул правую, а ощутив на ладони тяжесть четырёх кусков, не сводил с них глаз. Опомнившись, рассовал хлеб по карманам, один кусок крепко сжал в руке, усевшись поудобнее, достал из кармана ложку и торопливо принялся за еду.
Младший лейтенант оглядел всех и почувствовал себя отцом семейства, собравшимся за одним столом.
- Осталось только товарища Джумагулова накормить, - удовлетворённо сказал он. – Пока вы едите, я буду на посту. 
Спустя несколько минут послышался его голос на другом конце окопа: «Товарищ Джумагулов, все обедают и вам пора». Вскоре показались оба.
- В вашем котелке чай вскипятили, есть будете из бидона. Всё что осталось - ваше. – Командир указал на бидон и хлеб, забрал винтовку и ушёл на пост.
Джумабек с радостью присоединился к общей трапезе. Сидоров к тому времени старательно выскребал остатки каши, Лебедев уплетал за двоих. Иванов тоже не зевал. Как только командир скрылся, он подошёл к Лебедеву и выхватил у него недоеденный кусок.
- Корм коня краше, - изрёк он и почти мгновенно проглотил хлеб. – Вот теперь хорошо.
Он с удовольствием погладил свой живот и с удвоенным старанием навалился на обед.
Лебедев достал последний кусок, собрал им дочиста кашу со стенок котелка и, в спешке проглатывая почти не пережёванные куски, съел сначала хлеб, не забывая старательно собирать упавшие крошки со штанов, и только потом выскреб кашу со дна котелка.
- Михалыч, ты мне ещё пайку должен, - напомнил Сидоров.
- С тобой я рассчитаюсь завтра, - пообещал ефрейтор.
Джумабек черпал кашу из бидона, причмокивая и с удовольствием повторяя:
- Вкусна… карашо…
- А я дома мясо ел почти каждый день, - вдруг ни с того ни с сего похвастался Иванов. – Мы своих свиней держали. Да, сальце-то домашнее как масло было.
- Нашёл о чём вспомнить, - недовольно буркнул Сидоров. – От твоих слов опять есть захотелось.
Он плеснул в свою кружку чай из котелка, Иванов подставил свою, Сидоров налил и ему.
Ефрейтор заглянул в кружку и насладился еловым ароматом:
- Хорош чаёк, вот где приварок-то вкуснейший… чай с иголками вприкуску. - Он похвалил чай и снова вспомнил домашнее житьё-бытьё. - Да, дома-то жилось нам лучше и сытнее. Иной раз одну краюху хлеба на всех делили, а всё равно сытнее было. Хлебушко-то свой ржаной, духмяный…
- То он мясо каждый день ел, то одну краюху на всех делил, - проворчал Сидоров, недовольный тем, что товарищ опять говорит о еде.
- Так ведь наш колхозный-то достаток не только от нас зависит, как канцелярия небесная прикажет – таков и урожай. Вот и живём – то густо, то пусто. А всё-таки домашняя краюшка не чета нашей пайке.
Сидоров сглотнул слюну и по-дружески попросил:
- Давай о чём-нибудь другом.
- У тебя в кружке чай с еловыми иголками – ешь и пей одновременно, - ухмыльнулся ефрейтор.
Сидоров только головой мотнул.
- Ну, так и быть, давай о другом, - смилостивился Иванов. – Вот поутру, бывало, встану, перекушу, чем бог послал и в поле. По весне работали мы не покладая рук, пахали с раннего утра до самой ночи. Сам знаешь, в страду каждая минута дорога. Ты не поверишь, я так уставал, что даже спать иногда не мог. Глаза закрою, а вокруг земля непаханая, впереди то плуг, то борона мерещатся, и будто кто зовёт: «Вставай, вставай, все в поле уж давно, один ты заспался». Вскакиваю, темно вокруг, все в доме спят, и я опять ложусь. Случалось, до первых петухов так маялся.
- Когда же спал?
- Когда придёт пора обедать, прилягу отдохнуть и вот тогда меня не добудиться. Три раза председатель наш выговор мне объявлял за то, что сплю в послеобеденное время. А ведь я в передовиках бывал не раз, у меня и почётные грамоты имеются. Когда на фронт уходил, председатель на прощание мне так ласково сказал, иди, мол, Ваня с богом, да не усни там в борозде. Вот гад какой! И тут бороздой мне в нос ткнул. А разве здесь уснёшь как дома? Тут я ни разу, как в поле не поспал.
- А мог бы за три месяца выспаться не раз.
- Да если я вот так усну, кто ж меня разбудит?
- Немец и разбудит. Нежнее, чем председатель шепнёт тебе на ушко: «Вставай-ка, Ваня, хватит тебе спать в сыром окопе. У нас припасены для тебя подушечки лебяжьи да пуховая перина».
- Ха-ха-ха! Ну, циркач, насмешил, спасибо. Чтоб я без тебя тут делал, помер бы от скуки. Перина и подушки… вот загнул! От них, скорей всего, я бы дождался другого пожеланья: «А, руссиш швайн, попался! Спи вечным сном, собака!» А напоследок прикладом приласкают или штыком подденут, вот и весь разговор.
Лебедев и Джумагулов давно управились с обедом и тоже пили чай. Лебедеву хотелось посмеяться вместе со всеми, но, уткнувшись носом в кружку, он только пускал пузыри от смеха. Джумабек понимал только отдельные слова и, наблюдая общее веселье, улыбался тоже. Он был рад тому, что радовались все.
* * *
На общее веселье пришёл командир, улыбаясь, посмотрел на радостные лица. Тревожное ожидание будущих потерь рассеялось, ему захотелось порадоваться вместе со всеми.
- Весело тут у вас, ребята. И я хочу быть вместе с вами. Немцы по-прежнему крепко спят, пусть спят. А я забыл сказать про письма. Я же ещё письма принёс. Пока тихо, мы их почитаем. -  Он развязал планшет.
- Кому пишут? – почти безучастно спросил Сидоров.
- Нам всем пишут.
- Всем? И мне тоже? – недоверчиво переспросил Сидоров и протянул руку, чтобы взять своё письмо. 
- Конечно, и вам тоже. Нам всем пишут пионеры.
Сидоров с разочарованием опустил руку.
- Вот это будет ваше, - младший лейтенант протянул ему письмо.
Сидоров неохотно взял его. Командир раздал письма всем, кроме Джумабека.
- А товарищ Джумагулов пусть нам спляшет, ему письмо из дома. – Он помахал в воздухе конвертом.
Ефрейтор толкнул казаха в бок.
- Пляши, Джумабек, тебе письмо.
Джумабек вскочил и потянулся за конвертом, но командир поднял его над головой. Со всех сторон раздались возгласы: «Пляши, Джумабек! Танцуйте, товарищ Джумагулов! Давай, смелее Джумабек!»
Сидоров забарабанил по ящику, на котором сидел, ефрейтор схватил две кружки и стал звонко отбивать такт, Лебедев едва усидел на месте и от радостного возбуждения несмело хлопнул в ладоши, его никто не одёрнул, и он захлопал смелее. 
Джумабек догадался, чего от него ждут, и пустился в пляс. Плясун он был никудышный, двигался медленно и неуклюже, но это никого не смущало. Казах замурлыкал какую-то мелодию, и с её помощью двигаться стал более ритмично, подражая танцам восточных женщин, на что товарищи отреагировали громким хохотом.
Вдоволь потешив товарищей, Джумабек изловчился и выхватил у командира порхающий конверт, открыл его, сел ближе к огню и стал читать письмо, шевеля губами. Радостная улыбка быстро сошла с его лица. С каждой минутой он всё ближе подносил листок к лицу, как будто не верил собственным глазам. Товарищи стихли, ожидая, что он скажет. Смуглое лицо казаха потемнело ещё больше и исказилось отчаянием.
Младший лейтенант не выдержал и осторожно спросил: 
- Что пишут?
С тяжёлым стоном Джумабек уткнулся в листок бумаги, стирая слёзы, смял письмо и швырнул в костёр, будто оторвал частицу тела и сжёг её. Огонь облизнул комок бумаги со всех сторон и быстро превратил его в горсть пепла. Не поднимая головы, Джумабек глухо произнёс:
- Некарашо… стоять пошёл…
- На пост пойдете? Хорошо. Вот винтовка. – Младший лейтенант передал оружие.
Повесив голову и тяжело ступая, казах медленно ушёл.
Веселье испарилось, как не бывало. У костра послышался комариный писк, ещё какие-то мошки закружились у огня, но никто не шелохнулся. Спустя некоторое время Сидоров прервал молчание:
- Чем вот такое, уж лучше никаких писем не получать.
Неожиданно для себя, ефрейтор сказал с упрёком:
- Невесёлое письмо вы принесли, товарищ младший лейтенант.
- Кто же знал? – попытался оправдаться младший лейтенант, затем добавил: - Я тоже письмо из дома получил.
- Что  пишут вам? – уже мягче спросил ефрейтор.
- И у меня нет ничего весёлого. С тех пор как я ушёл, родители совсем осиротели, так мама пишет. Отец много работает, руку повредил, писать не может. Мама не находит себе места от горя и тревог. Похоронки на моих старших братьев пришли ещё до моего призыва, а она всё плачет. Это видно даже по письму: буквы в нём неровные, наверное, карандаш дрожал в руке, линии размыты – плакала, конечно. Что мне ответить? Как их успокоить?
После непродолжительной паузы ефрейтор посоветовал:
- Ответить надо так: мы фрицев били, бьём и будем бить не щадя своей жизни. Мы их взашей погоним до самого Берлина, да так, чтоб на всю жизнь запомнили, что мы не лаптем щи хлебаем. Они скоро у нас просить пощады будут. Я это точно знаю.
Сидоров добавил от себя:
- Нужно написать, чтобы родители вас ждали и верили в победу. И мама чтоб не плакала и берегла себя. Чтобы верила, ждала и берегла себя. Это главное.
- Чтоб берегла себя… - задумчиво повторил младший лейтенант, - да, так и напишу. Мы же ради них здесь… чтоб они могли себя сберечь… для нас себя сберечь… - У него вдруг перехватило дыхание, защипало в носу. Он не смог скрыть нахлынувшие слёзы и сдавленным голосом произнёс: - Для нас пусть берегут себя… ради победы нашей… 
Он закрыл глаза рукой, стесняясь своих слёз. 
Сидоров посоветовал:
- Да вы поплачьте, товарищ младший лейтенант, не стесняйтесь.
- Будет легче, - подтвердил ефрейтор.
Стараясь слёзы смахивать украдкой, младший лейтенант сказал чуть слышно:
- Мы же для них… для них здесь… вот радость будет.. если живы останутся и нас дождутся.
Ефрейтор твёрдо заявил:
- Мы обязательно вернёмся. Я это точно знаю.
- Мы вернёмся, - тихим эхом повторил Лебедев.
 Об этом он мечтал с тех пор, как переступил порог родного дома, оставив в одиночестве плачущую мать. Услышав обещание ефрейтора, он тут же дал себе слово в живых остаться и вернуть сыновний долг сторицей, чтоб никогда не видеть материнских слёз. Он знал, если домой вернется, мать научится счастливой быть. И сразу вспомнил о молитве, которую она просила помнить, и стал припоминать слова: «Остэ Инмаре… Остэ Инмаре… неужели забыл? Остэ Инмаре… как же дальше? Вспомнил! Остэ Инмаре утисе вордысе!»
Лебедев облегченно вздохнул и, наконец, внимательно взглянул на письмо, которое всё это время теребил в руках. Брови его изогнулись дугой, он удивленно посмотрел на командира. Младший лейтенант тем временем прятал взгляд, пристально глядя на огонь.
Иванов распечатал свой конверт и засветился от радости. Сидоров бережно держал письмо, доставшееся ему, раскрывал его и грустил. Оторвавшись от раздумий, он предложил читать детские письма вслух.
- Действительно, давайте, письма почитаем, - охотно поддержал предложение младший лейтенант, но письмо, оставленное себе, читать не торопился. – Кто первый? Товарищ Лебедев, прочтите ваше.
Лебедев смутился и сказал негромко:
- У меня на конверте написано: «Вручить самому храброму солдату».
- Всё верно, ты у нас храбрец сегодня, - насмешливо сказал ефрейтор и предложил: -  Читай громче. – Сам же приготовился внимательно слушать.
Лебедев прочитал патриотические строки пионерского письма, в котором говорилось всё то, о чём думал, мечтал и на что надеялся каждый солдат. Читая, он испытывал неловкость оттого, что письмо попало не по адресу, ведь любой из его товарищей заслуживал этой чести больше, чем он.
* * *
Лебедев ещё раз про себя перечитал письмо и призадумался, оглядывая товарищей. Вот товарищ Иванов, он уже ефрейтор и в первую очередь заслуживает звания самого храброго солдата, на фронте уже три года, ранение имеет и даже пуль не боится. А он, Лебедев, что? Мёртвых испугался. А если с живым немцем лицом к лицу встретиться придётся, что тогда? Бежать? Прятаться? Стрелять?
Лебедев решил немедленно обратиться к командиру с просьбой, которая могла сулить ему отказ или упреки. Это было самое лёгкое испытание, которое он смог придумать для себя. Он собрался с духом, решительно повернулся к командиру и разом выпалил всё то, о чем думал уже несколько дней:
- Товарищ младший лейтенант, когда бумага будет, дайте мне, пожалуйста, листок один или половину, хоть полосочку одну, письмо домой напишу. Мама плачет обо мне. Я знаю, она всегда плачет, если меня долго дома нет. Если напишу, она не будет плакать.
- Товарищ Лебедев, вы уже не раз домой писали, вы пишете, а вам никто не отвечает. Почему?
Лебедев ответил тихо:
- Писать мама не умеет.
- А читать?
- И читать тоже.
- Как же она узнает, о чём написано в письме?
- Ей соседи прочитают. У нас хорошие соседи, они обязательно прочитают, честное слово. – Волнуясь, он перебирал в руках письмо, то складывал его, то раскрывал, то снова складывал и с жаром обещал: - Я напишу, что у меня всё хорошо, товарищи хорошие и кормят вкусно, и мне совсем не страшно, ну, почти не страшно. Я так и напишу, честное слово. Она будет знать, что у меня всё хорошо и успокоится, будет ждать и не будет плакать.
- Хорошо. Я разделю всё, что у меня есть на всех. Всем написать захочется.
Он раскрыл планшет, достал чистый лист бумаги, аккуратно оторвал половину и отдал  Лебедеву.
- А карандаш можно?
 - Можно. И планшет можно, на нём удобнее писать.
Младший лейтенант передал планшет с карандашом и обратил внимание на Сидорова, который долго рассматривал рисунок, переданный ему Ивановым, и потому задал вопрос:
- Товарищ Сидоров, я вам за три месяца ни разу писем не приносил, и вы ни разу никому не написали. Почему?
Сидоров ответил неохотно:
- Куда писал – ответа не дождался. Чувствую, что уже некому писать. А, может быть, мне письма не доходят…
Сказав это, он как будто не поверил собственным словам и горько усмехнулся.
- Конечно, не доходят, - поспешил согласиться младший лейтенант. – А может быть и так, что родным просто не до писем.
Ефрейтор как мог тоже товарища подбодрил:
- Не переживай, Сидоров, всё образуется, может ещё напишут.
- Кто знает, может, и напишут, - неуверенно ответил Сидоров и заговорил, будто сам с собой: - Когда я уходил, жена с сыном хотела к родителям поехать, а все её родные живут под Таганрогом. Я был против, в дороге могло случиться что угодно. Ей нельзя было рисковать, она беременной была, мы так хотели дочку. Уж лучше бы они уехали на Урал, там наши друзья живут. Но её на родину тянуло. Что она решила, не знаю, но ни одной весточки от них не получил. Поэтому к фашистам у меня счёт особый. Во что бы то ни стало я расквитаться с ними должен, отомстить за жену и сына, и не рождённое дитя.
- Я помогу вам, товарищ Сидоров, - твёрдо сказал командир. – Мне за своих братьев нужно с ними рассчитаться.
Лебедев поднял голову от письма и сказал негромко:
- А я за маму буду драться, чтоб никогда не плакала она.
- Мы все тебе поможем, Сидоров, - пообещал ефрейтор. – У нас у каждого есть счёт особый к ним, мы им покажем… - Он вскинул руку, сжатую в кулак и погрозил невидимому противнику так, словно тот стоял перед ним нос к носу. – Мы эту немчуру отогнали от Москвы и Ленинграда, турнули с Волги, вот ещё разок их вздуем и погоним прочь, пусть ползут от нас несолоно хлебавши.
Разговор оборвался. На эту тему они говорили не раз, и всякий раз последнее слово принадлежало Иванову. Его уверенность и напор вселяли надежду на скорую победу, с ним соглашался каждый.
Теперь каждому захотелось побыть наедине с собой.
* * *
Младший лейтенант задумчиво шевелил угольки в костре, ефрейтор подбросил в огонь сухих веток, они затрещали, вспыхивая одна за другой. Сидоров тоже не отводил взгляда от огня. Лебедев был поглощен своим письмом, наконец, он закончил писать и аккуратно сложил маленький треугольник и попросил:
- Товарищ Сидоров, передайте моё письмо.
Сидоров взглянул на подписанный треугольник и спросил удивлённо:
- Что же ты, Алексей Лебедев, в своём имени ошибку делаешь? Алексей с буквы «а» пишется, а ты с буквы «о» написал.
- Мама так меня зовёт, – немного волнуясь, ответил Лебедев и пояснил: - У нас так принято, у нас говорят и пишут Олексей.
- Олексей? – уточнил Сидоров и поставил ударение на первой гласной, как Лебедев.
- Да.
- Ну а Алёшей тебя можно звать?
- Можно.
- Ты, значит, не русский?
Ефрейтор сразу вмешался в разговор:
- Издалека видно, что не русский, вон рыжий какой.
Сидоров с ним не согласился:
- Я и среди русских немало рыжих знаю.
- Я удмурт, - сказал негромко Лебедев и приготовился выслушивать насмешки. Его ожидания оправдались.
Ефрейтор сморщился и спросил брезгливо:
- У вас все такие рыжие?
- Не все, но рыжих у нас много.
Сидоров с улыбкой поинтересовался:
- А кто у вас веснушки раздаёт?
От неожиданного вопроса Лебедев растерялся, щёки его моментально вспыхнули, и он ответил почти шепотом:
- Не знаю…
- Мама с папой расщедрились, - подсказал младший лейтенант и снова вернулся к начатому письму. Он тоже решил написать родителям.
Ефрейтор разглядывал Лебедева в упор.
- Оно и видно. Здорово, видать, отец с матерью над тобой трудились, - посмеялся он и принялся подсчитывать веснушки на его лице: - Ну-ка, дай-ка посчитаю: раз, два, три…десять… двадцать… фу-у, мне столько не сосчитать. – Он смахнул несуществующий пот с лица и тяжело вздохнул: - Их у тебя тут тыща, не меньше. Тебе больше всех досталось, рыжий.
Лебедев смущённо улыбнулся, но не обиделся.
- В нашей родне столько веснушек только у меня, - признался он.
Сидоров внимательно посмотрел на него и отметил:
- Ты мне какую-то птицу напоминаешь.
Ефрейтор тут же высказал свою догадку:
- Так он же Лебедев! Нет… на лебедя ты не похож, разве что на воробья.
Сидоров потёр виски, силясь вспомнить название:
- На пёстренькую такую птицу… забыл, как называется.
- На курицу! На рыжую пеструшку он похож, вот это точно! – потешался ефрейтор.
Младший лейтенант тоже пригляделся к Лебедеву и поддержал общее мнение:
- На птичку ты, Алексей, и впрямь чем-то смахиваешь.
- Птица эта в лесу живёт, - напрягал память Сидоров, - никак не могу вспомнить название. 
- В лесу много птиц живёт, - вновь оторвался от письма младший лейтенант. – А птица большая или маленькая?
- Птица не маленькая, но и не большая. Ты не обижайся, Алеша, это хорошая птица, охотники любят её добывать.
- Я не обижаюсь. Я понял, вы, наверное, о рябчике говорите, да?
- Точно рябчик!
Лебедев был доволен таким сравнением, и принял его как похвалу. Сидоров смотрел на парня с интересом и находил в нём больше достоинств, чем недостатков.
Ефрейтор тоже не переставал удивляться:
- А я-то его всё рыжим кличу, а он у нас, оказывается, рябчик. Ну, похож, похож, ничего не скажешь. Верно, Сидоров, ты подметил, на птичку он похож это точно, я думал он желторотик, а он рябчик. Ха-ха-ха!
Лебедев перестал обращать внимание на иронию ефрейтора и, обращаясь только к Сидорову, негромко сказал:
- У нас даже поговорка есть.
- Какая?
- Русский – медведь, а удмурт как рябчик.
- Да это же про нас с тобой, рыжий, - обрадовался ефрейтор, но от колкости не удержался и в очередной раз постарался уязвить: - Уж лучше бы побольше рябчиков в лесу, чем таких как ты.
Ефрейтор никогда не упускал момента потешить себя острословием, но сейчас его весёлость грозила перейти ту грань, за которой находятся противоположные чувства. Лебедев почувствовал это и притих.
- Ну, точно рябчик! Ростом с вершок и весь веснушками усыпан, – не уставал потешаться Иванов. – А ну, приспусти портки, я посчитаю, сколько их там у тебя. Ха-ха-ха! Чтоб все сосчитать таких цифр на свете не найдётся, я это точно знаю. Ну, рябчик рыжий, чем-нибудь да насмешишь.
Он быстро встал и лихо потрепал Лебедева по жёстким волосам, затем неожиданно резко надавил ему на зашеину, наклонился и прошептал в самое ухо:
- Я раскушу тебя, сволочь…
Он ещё раз надавил парню на затылок так, что у него захрустели позвонки. Лебедев охнул и, покряхтывая, принялся растирать шею.
Командир оторвался от письма и сказал строго:
- Вам мало место у костра, товарищ Иванов?
- Михалыч, ты завтра пойдёшь за водой два раза, - припугнул Сидоров.
- Держи карман шире.
- Если вам скучно, товарищ Иванов, вы бы лучше частушки спели.
- Я уже пел сегодня и плясал, всё… весь вышел, ничего больше не осталось.
- Куплеты кончились, остались оплеухи, - подытожил Сидоров и сменил тему разговора: - У тебя, Алёша, девушка есть?
- Да откуда у него девчонка?! – изумился ефрейтор.
После недолгой паузы Лебедев ответил тихо, не желая, чтобы слышал Иванов:
- Ну, нравилась одна…
Вот только «нравилась» было неточным определением тех чувств, которые он до сих пор испытывал к этой белобрысой девчонке. Но об этом он умолчал.
- Почему не пишет?
- Замуж вышла.
Ефрейтор ухмыльнулся:
- Оно и понятно.
- Красивая? – продолжал расспрашивать Сидоров.
- Самая красивая в нашем классе. Она многим нравилась и мне тоже, - застенчиво признался Лебедев и тут же пожалел об этом.
- Ищи по Сеньке шапку, - с усмешкой посоветовал ефрейтор.
Лебедев сразу сник. Младший лейтенант снова недовольно посмотрел на ефрейтора, но нужных слов для порицания не нашёл и потому промолчал.
Сидоров утешил парня:
- У тебя всё ещё впереди.
Лебедев хотел кивнуть, но вместо этого только потёр шею и грустно улыбнулся.
* * *
- А вы, товарищ Иванов, умеете удивлять, - вступил в разговор младший лейтенант, закончив писать письмо.
- Чем же?
- Когда я подходил к окопу, издалека слышал ваши голоса и ваш голос, товарищ Иванов, был громче всех. Что вы обсуждали?
- А, это… наш рябчик за Марлен ухлёстывать собрался.
Придав своему голосу строгость, командир твёрдо попросил:
- Товарищ Иванов, прошу говорить без кличек. Что за Марлен без меня тут появилась?
Он посмотрел на товарищей и с удивлением заметил, что Сидоров вдруг насупился и упёрся взглядом в кружку, которая каким-то образом оказалась в его руках. А Лебедева было просто не узнать, он весь съёжился и даже в лице переменился. Сначала младший лейтенант решил, что это тени от огня сыграли злую шутку, и всё это ему показалось, но, услышав, что говорит ефрейтор, ужаснулся.
Указывая на Лебедева пальцем, Иванов начал обвинительную речь:
- А про Марлен пусть этот недоносок сам расскажет, о ней он мечтает каждый день. Вы только посмотрите на этого красавца. Ему Марлен подай из немецкого кина! Вы только гляньте на эту рожу, пока мы вшей кормим, этот гад мечтает о немецкой бабе. Он не просто гнида – он предатель!
Услышав гневную тираду, младший лейтенант от удивления замер и медленно отложил планшет, но перевязать забыл, письмо родителям выскользнуло и упало на землю. Ничего подобного он ожидать не мог и в замешательстве только негромко вымолвил:
- Нельзя даже ненадолго вас одних оставить…
Ему хотелось заглянуть в глаза каждому, он медленно обвел товарищей взглядом, но встретил лишь торжествующий взгляд ефрейтора и на мгновение растерялся.
- Я не понял… Здесь без меня что-то случилось? – И, обретая командирскую уверенность, потребовал: - Товарищ Иванов, вы оставались за старшего, доложите что произошло.
Ефрейтор с готовностью отчеканил:
- Товарищ младший лейтенант, среди нас есть предатель.
- Отставить шутки! – резко оборвал командир. – То женщина, то предатель… Товарищ Иванов, вы плохо спите? Вам всё это мерещится?
Он опять оглядел всех, желая убедиться, что это розыгрыш, и если это шутка, то пора смеяться – он попался. Но никто не улыбался, все были хмурыми. Может, просто тянут время? Его надежды на быструю развязку улетучились, когда он перевел взгляд на ефрейтора. Сложив руки на груди, Иванов возвышался как скала и, глядя сверху вниз, терпеливо ждал похвалы или хотя бы одобрения за проявленную бдительность.
Командир с благодарностью не торопился и обратился к Лебедеву:
- Товарищ Лебедев, вы можете мне объяснить, что произошло в моё отсутствие?
Лебедев потупил взгляд и сказал негромко:
- Киномеханик обещал привезти фильм новый… ещё до войны это было… говорил, кино интересное покажет…
Младший лейтенант в недоумении переспросил:
- Фильм новый?.. Я не ослышался?
- Хотел кино я посмотреть… - почти шёпотом продолжал Лебедев.
- Говорите громче, я ничего не слышу.
- … Такого я ещё не видел, чтоб не наше было…
Теперь шёпотом заговорил младший лейтенант:
- Ничего не понимаю, причём здесь кино? Я спрашиваю, что сегодня здесь произошло?
- Так я и говорю, всё из-за кино… там, говорят, женщины  красивые…одну, говорят, Марлен зовут.
- Кто говорит?
- Киномеханик наш, - дрожащим голосом ответил Лебедев: -  Он этот фильм крутил уже в селе соседнем, я посмотреть хотел да не успел, потом война началась. А товарищ Иванов говорит, что я предатель… товарищ командир, скажите, неправда это… - Он рукавом размазал по лицу скатившиеся слезинки.
Младший лейтенант за помощью обратился к Сидорову:
- Товарищ Сидоров, а вы что скажете? Я ничего не понимаю.
- Товарищ Лебедев влюбился в женщину, которую ещё не видел. Вот и всё.
Командир обомлел:
- Разве такое может быть?!
Сидоров кивнул в сторону Лебедева. Тот был пунцовым от стыда и пребывал в шоке от того, что все узнали о его мечте и, - о ужас! – обсуждают её вслух. Как пережить ещё и это?
Младший лейтенант между тем недоумевал:
- Фильм не видел, женщину не знает, и влюбился? Я этого не могу понять.
Сидоров расставил всё по своим местам:
- Он полюбил свою мечту. Её зовут Марлен. Вот только и всего.
Лебедев был оглушен этими словами. Он сам себе не признавался в этом и никогда не сказал бы вслух, что имя женское Марлен стало для него желанным. Когда он мог проговориться? Всего лишь два разочка он её имя произнёс, и Сидорова не было при этом разговоре. Не мог он видеть его счастливого лица и улыбку, выдавшую тайну. Как он догадался обо всём?
Подумав, командир рассудительно произнес:
- Ясно.
Ефрейтор тут же вспыхнул:
- Нет, не ясно! Почему у него такая тяга к немцам? И к бабам ихним интерес откуда?
- Тяга у него к кино, а не к немцам. А про женщин… разве вам, товарищ Иванов, женщины не интересны? О ком вы вспоминаете почти каждый день, о ком частушечки поёте?
- Да я же о своих, о русских бабах вспоминаю. Мне даром не надобно заграничную Марлен, у меня Надюха есть. Моя – красавица, проворная, всё успевает. Да ей Марлен в подмётки не годится. А Лебедев предатель, я это точно знаю! Я этого рябчика насквозь вижу, я выведу его на чистую воду, он у меня ещё попляшет. Вздумал, видите ли, буржуями восхищаться. Ему, поди-ка, жизнь немецкая больше нравится, чем наша и бабу ему только немецкую подай.
- Отставить эти разговоры! – повысил голос командир. – Рядовой Лебедев надёжный наш товарищ. Мы земляки с ним, оба из Удмуртии. У нас народ хороший.
- Все хороши – один предатель, - настаивал на своём ефрейтор.
 - У вас есть доказательства, товарищ Иванов?
- Да вот же они, все налицо, - указывая на трясущегося Лебедева, уверенно сказал он. – Вы только гляньте на него, глаза прячет, как рак весь красный и толком ничего сказать не может.
- И это всё?
- А чего ещё надо? Сразу видно, что предатель. Как лист осиновый трясётся, значит, струсил. Боишься, что тебя разоблачили, да, рябчик? Не видать тебе Марлен как своих ушей. У-у-у… как дам по роже рыжей…
Он замахнулся, угрожая кулаком как кувалдой. Лебедев в отчаянии закрыл лицо рукой.
- Наряд вне очереди, ефрейтор Иванов! Постойте лишний час на посту, у вас там будет время подумать над своими словами.
- Да его под трибунал надо! – упорствовал Иванов. – Под расстрел за преклонение перед западом!
- Два наряда вне очереди! Вы не мальчишка и за свои слова отвечать должны. Нельзя беспричинно обвинять человека и клеймить ни за что. Вы это понимаете, ефрейтор Иванов? Мне неприятно, что приходится доказывать простые вещи с помощью нарядов, но, думаю, что это будет вам на пользу. Смените на посту товарища Джумагулова.
Пыл ефрейтора сразу же остыл.
- Так точно, - ответил он, и к своему удивлению вместо злости и досады испытал облегчение. Он был твёрдо убежден, что снял с себя груз ответственности. Его не услышали. Ну что ж, пусть будет так, как командир сказал. А он, ефрейтор Иванов, с этой минуты ни при чём. Теперь он обрёл спокойствие и с чувством исполненного долга готов понести любое наказание.
– Когда идти?
- Сейчас.
Ефрейтор немного помедлил, но ответил как всегда бодро:
- Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.
При этом он не преминул сделать ударение на слове «младший», этого не заметил только командир. Провожая ефрейтора взглядом, он ещё раз убедился в том, что знаний, полученных от родителей и учителей, ему, отличнику курсанту, на передовой оказалось недостаточно. В учебниках и предписаниях было изложено не всё, поневоле приходилось доучиваться на ходу.
* * *
Когда ефрейтор скрылся в темноте, Сидоров одобрительно сказал:
- Правильно, товарищ командир, пускай остынет на посту, а врагов пусть ищет за пределами окопа.
Лебедев смотрел на командира с благодарностью, а когда поймал его взгляд, шепнул чуть слышно: «Спасибо». Кивком головы младший лейтенант дал понять, что услышал сказанное, отводя взгляд, заметил упавшее письмо, поднял его и убрал в планшет. В душе он был сильно огорчён, ему впервые довелось наказать человека, и от этого было как-то не по себе. Чтобы скрыть свою неловкость, он неожиданно предложил:
- А давайте мы попросим товарища Сидорова показать нам фокусы. Товарищ Сидоров, я вам отдам свою пайку, а вы покажете нам фокусы, согласны?
Предложение застало Сидорова врасплох.
- Ну что вы, товарищи, я могу и так…
- Нет, товарищ Сидоров, давайте договоримся, я вам пайку, вы нам – фокусы. Хорошо?
- Хорошо, - быстро согласился Сидоров. – Я сейчас, только соберусь.
Лебедев не удержал в груди восторга и хотел что-то сказать, но оборвал себя на полуслове. Ещё ни разу в жизни ему не приходилось видеть ничего подобного, и он был рад возможности увидеть чудеса собственными глазами.
С поста вернулся Джумагулов, присел у огня, налил чай в кружку и вместе со всеми наблюдал за действиями товарища.
Сидоров прошёлся, растирая руки, шею и лицо, отвернулся и что-то поправил в одежде. Все следили за его движениями так внимательно, будто фокусы уже начались. Под дружескими взглядами артист ощутил прилив сил и продолжил разминку, растирая руки, поочерёдно делая то плавные, то энергичные движения руками и головой. Когда внимание зрителей, по его мнению, достигло пика, он хлопнул в ладоши, раскинул руки, словно для объятий и объявил:
- Прошу вашего внимания, друзья! Устраивайтесь поудобнее, наше представление начинается.
Все оживились и с удвоенным вниманием стали наблюдать за фокусником. Напевая какую-то бодрую мелодию, Сидоров с удовольствием оглядел собравшихся и торжественно произнёс:
- Товарищи! Мы рады видеть вас в нашем цирке под открытым небом. Пусть не смущает вас однообразие обстановки, это всего лишь временные трудности, мы скоро их преодолеем. Отбросьте всё земное, и ваше сердце познает чудеса, душа будет парить... – он вскинул руки вверх и развел по сторонам, - под куполом небесным. Я покажу вам то, чего вы никогда не видели. Представьте, что перед вами круглая арена цирка, вы сидите в мягких креслах, и перед вами появился человек в бархатном костюме с бабочкой вместо галстука, вот здесь у шеи. Представили?
Лебедев спросил несмело:
- А бабочка какая, капустница или махаон?
Сидоров улыбнулся и небрежно махнул рукой:
- Любая подойдёт.
Лебедев блаженно закрыл глаза и мысленно представил как на грудь Сидорова, одетого во что-то немыслимо красивое, села жёлтая капустница, но жёлтая ему показалась неказистой, и на её месте тут же оказался большой махаон, он важно взмахнул крылышками и замер в ожидании чудес.
Зрители живо реагировали на каждое слово и каждый жест артиста и только Джумабек сидел неподвижно и не мигая смотрел на Сидорова. Для него праздником было уже то, что его товарищи говорят что-то необычное и это что-то не связано ни с войной, ни с оружием, ни с окопом, ни с теми обязанностями, которые все они здесь исполняют. Он наслаждался радостными интонациями голосов, которых давно не слышал.
- А теперь смотрите и не дышите! – воскликнул Сидоров. – Перед вами выступает знаменитый фокусник Орест Соколовский!
Сидоров произнёс последнюю фразу и продемонстрировал зрителям свои огрубевшие ладони, затем медленно стал вынимать из кармана карты, но не всю колоду сразу, а по одной или по нескольку штук сразу. Доставая их, он иногда весело говорил «оп-ля!» и перекладывал из одной руки в другую, из одного кармана в другой, но каждый раз среди прочих карт оставалась одна и та же, которую он эффектно показывал со всех сторон, акцентируя внимание именно на ней. Виртуозными движениями он прятал её в карман, затем осторожно доставал из-под воротника товарища, отчего все остальные ахали, предвкушая ещё более захватывающие фокусы, и они следовали один за другим.
Благодарные зрители были в восторге и охотно прощали фокуснику мелкие неудачи: то карта выскользнет у него из рук, то вовремя не раскроется колода. Пытаясь уследить за артистом, они видели, что мизинец на его правой руке был травмирован, но его крючкообразность только добавляла движениям странное очарование, непроизвольно вынуждая концентрировать внимание именно на нём, в то время как другая рука творила что хотела.
Исчерпав все фокусы с картами, Сидоров неторопливо прошёлся мягкой, плавной походкой ленивой кошки, в очередной раз заглянул в горящие глаза товарищей и остался доволен произведенным впечатлением, затем громко произнёс:
- А теперь трепещите! Сейчас вашему вниманию будет представлен уникальный фокус. Единственный раз и только для вас! Проезжая от Волги до Берлина, Орест Соколовский задержался в вашем окопе всего на полчаса. Итак… смотрите внимательно…
И он неторопливо достал из кармана свою ложку, обыкновенную ложку, которой он каждый день ел одну и ту же кашу. Осторожно вынув её двумя пальцами, он нежно погладил алюминиевую красавицу, прежде обнюхав как благоуханный цветок, и позволил полюбоваться ею, преподнося по очереди каждому так бережно, будто это был очень хрупкий предмет.
Лебедеву выпала честь первому лицезреть её вблизи. По сравнению с собственной почти новенькой ложкой, эта была тусклой и неказистой. Он внимательно разглядывал потёртости и царапины, но ничего необычного не заметил, не удержавшись от соблазна, тихохонько спросил:
- А потрогать можно?
- Можно, малыш, - снисходительно разрешил Сидоров.
- Ух, ты… - прошептал Лебедев, заворожено глядя на обычную ложку. Но стоило ему слегка дотронуться до неё одним пальцем, она мгновенно исчезла, метнувшись в сторону, и оказалась перед командиром, который не отрывал от неё взгляда, пока фокусник мягко очерчивал круг у него перед глазами и делал незамысловатые пассы. Все следили за ложечным пируэтом, затаив дыхание.
То же самое Сидоров проделал перед Джумабеком. Казах внимательно следил, пока ложка скользила вокруг его лица, а когда она оказалась совсем близко, он попытался попробовать её на зуб, за что тут же получил по лбу. Все засмеялись, в том числе и Джумабек. Пока он потирал лоб, фокусник медленно, очень медленно, так, чтобы зрителям было видно каждое его движение, положил ложку в правый карман, сделал несколько пассов руками и достал её из левого кармана, показал всем и снова опустил в тот же карман и почти сразу же достал… из правого. Публика онемела от восторга, и только Лебедев смог тихо прошептать:
- Вот это да… как настоящий волшебник.
Пока зрители пребывали в шоке, Сидоров успел ещё раз показать этот фокус, потом стал ловко перебирать ложку пальцами одной руки, затем попытался повторить то же другой рукой, но она неожиданно выскользнула. Младший лейтенант, сидевший ближе всех, инстинктивно потянулся к ней, как и все остальные, чтобы поймать, но Сидоров успел первым схватить попрыгунью на лету и услышал восхищенные возгласы товарищей, а вслед за ними и заслуженные аплодисменты. Зрители хлопали в ладоши, совершенно позабыв, что находятся на передовой.               
Артист был счастлив, плечи его развернулись, спина выпрямилась, а глаза засияли так, что стало видно, что они серо-голубого цвета. Широкая улыбка преобразила заострившиеся черты лица, выдавая в нём добродушного веселого человека. Он раскланялся и объявил:
- Время нашего представления подошло к концу. Спасибо за внимание.
Зрители дружно воспротивились окончанию представления, и уговорили артиста ещё раз показать фокус с ложкой и другие, тщетно пытаясь разгадать хотя бы один из них, но… их догадки не оправдывались. Интерес к фокусам не уменьшился, а, наоборот, возрос, как выросло и уважение к самому фокуснику. Теперь товарищи смотрели на него совсем по-другому, они щупали его одежду, разглядывали мозоли и ссадины на руках, заглянули под воротник, просили вывернуть карманы, но Сидоров наотрез отказался и обещал раскрыть все тайны после победы. Он надеялся, что и тогда зрителям будут интересны старые трюки провинциального фокусника.
Ошеломлённый искренним восторгом товарищей, Сидоров и сам едва сдерживал переполнявшие его чувства и дрогнувшим голосом признался:
- Сегодня у меня счастливый день. Я этого не забуду никогда.
В ответ услышал: «И мы не забудем тоже». Громче всех был голос Лебедева. От пережитых чувств фантазия его разыгралась и перед мысленным взором ему предстала сияющая неземной красотой Марлен. Тёмный сырой окоп вдруг поплыл куда-то и незаметно растаял, оставив его наедине с женщиной. Она аплодировала молодому веснушчатому фокуснику, который ловко перекидывал карты веером, но в отличие от недавно выступавшего артиста, ни одна карта у него не упала. Её ласковая улыбка ослепила рыженького парнишку, а сияние добрых глаз согрело, наполнив теплом каждую клеточку худенького тела. Чем пристальнее он разглядывал красавицу, тем отчётливее видел знакомые черты. Видение исчезло, как только он услышал голос командира.
- Спасибо, товарищ Сидоров. Я ни разу в цирке не бывал, для меня ваши фокусы настоящий праздник. А можно мне ещё раз посмотреть на ложку?
Сидоров изящным движением руки снова вынул ложку и позволил командиру рассмотреть её более внимательно. Младший лейтенант повертел её в руках и убедился, что смотреть не на что.
- Обычная ложка… настоящая, - озадаченно глядя на алюминиевую простушку, пробормотал он и вернул хозяину.
Лебедев и Джумагулов тоже изучали её пристальными взглядами, но и на этот раз ничего примечательного не заметили. За время представления Джумабек выплеснул весь скудный набор своих радостных эмоций и теперь сидел неподвижно, забыв про недопитый чай. Он с восхищением смотрел на Сидорова и не мог поверить, что стоящий перед ним человек способен на чудеса.
Удовлетворив любопытство товарищей, и убедившись, что его фокус не разгадан, Сидоров бережно спрятал кормилицу в карман.
- Вот ваша пайка, товарищ Сидоров, берите, - протянул ему кусок хлеба младший лейтенант.
Сидоров принял хлеб с благодарностью, ещё раз шутливо раскланялся и, уминая за обе щёки честно заработанную награду, задумчиво сказал:
- Во сне сегодня видел, что вы, товарищ младший лейтенант, разгадали мой секрет, но я его вам не скажу. – И он погрозил командиру пальцем.
- А секрет всё-таки есть?
- А как же, есть, конечно, но я о нём вам не скажу.
- Я не стану настаивать на разглашении, иначе не интересны будут фокусы, - успокоил его командир. – Я вот о чём вас попрошу, товарищ Сидоров. После войны помогите нам приобрести билеты в цирк, нам всем захотелось побывать на представлении, правда, товарищи?
Все дружно поддержали предложение командира. Сидоров широко улыбнулся:
- Я с удовольствием, главное дожить до победы.
- Доживём, товарищи?
- Доживём! - радостно откликнулся Лебедев.
* * *
Младший лейтенант решил продлить праздничное настроение и предложил продолжить чтение пионерских писем. Он развернул письмо, оставленное себе, и на его лице появилась улыбка:
- И мне рисунок пионеры прислали, тут и подпись есть: «Желаем победы в трудном бою».
Он с интересом рассмотрел его и передал Джумабеку. Казах взглянул на чёрные танки, извергающие огонь и настроение у него опять ухудшилось, но рисунок он похвалил и отдал Сидорову. Тот развернул листок и с грустью произнёс:
- Сергунька мой тоже рисовать любил…
- Сергунька? – переспросил младший лейтенант. Ему редко доводилось слышать от Сидорова что-либо о его семье. На расспросы он отвечал неохотно и предпочитал менять тему разговора.
- Мы так сына звали, когда он маленьким был, - грустно улыбнулся Сидоров. - Нынче он семилетку должен бы окончить, если конечно ходил учиться. -  Улыбка не задержалась на его лице, он быстро передал рисунок Лебедеву и углубился в свои мысли.
Разглядывая детский рисунок, Лебедев видел, как ясным солнечным днём идут в наступление танки, их поддерживает пехота, в руке одного солдата связка гранат. Лебедев присмотрелся и в его воображении рисунок ожил: он увидел себя, сильного и смелого, на рисованном поле боя. Размахнувшись, он бросил гранаты под гусеницы вражеского танка, тот завертелся на месте, объятый пламенем. Выхватив из-за пояса бутылку с зажигательной смесью, отчаянный храбрец швырнул её в сторону другого танка, загорелся и этот, скрываясь в клубах чёрного дыма. И почему товарищ Иванов сомневался в его способностях? Всё у него получается как надо, так, как его учили. Лебедев размечтался и не заметил, как дым от костра поплыл в его сторону, он закашлялся и его придуманным подвигам пришёл конец.
- Понравился рисунок? – услышал он голос командира. – Можешь оставить себе.
Командир повернулся к Джумагулову, надеясь, что Джумабек уже смирился с полученным известием:
- А вам что пишут, товарищ Джумагулов?
- Некарашо, - тихо ответил Джумабек и опустил голову.
- Что-то случилось?
- Салтанат случилось.
- Салтанат это кто? Жена или дочка?
- Дочка.
- Она заболела?
Не поднимая глаз, Джумабек отрицательно покачал головой.
- Умерла? – опять наугад спросил командир.
Джумабек снова отрицательно качнул головой. Теперь недоумевали все.
- Что же случилось?
- Калым брать, - неохотно ответил Джумабек.
Бойцы переглянулись, Сидоров спросил:
- У вас же калым за невесту дают, да? Она замуж вышла?
Кивком головы казах подтвердил сказанное и ещё ниже опустил голову, пряча повлажневшие глаза.
- Чем же ты недоволен? – удивился Сидоров, а вместе с ним и все остальные. – Дочь замуж вышла, а папаша слёзы проливает. Как так?
Джумабек обхватил голову руками и что-то запричитал по-казахски, раскачиваясь из стороны в сторону.
- Может, жених не нравится? - предположил младший лейтенант. - Старый, наверное.
- Он нехороший, да? – догадался Лебедев.
Джумабек вскочил и, помогая себе жестами, возбужденно заговорил:
- Жених джуха! Аке стрелять, я стрелять, нога стрелять… жених овца брать! Моя овца брать, калым давать… Салтанат брать. Жених стрелять! - В гневе он ударил по земляной стенке окопа, из-под его руки посыпался песок. Не в силах больше говорить, он отвернулся и сжал кулаки так, что захрустели суставы.
Все замолчали. Лебедев вопросительно посмотрел на Сидорова, затем на командира. Сидоров тихонько шепнул ему, отвечая на немой вопрос:
- Он его убить готов. Жених дал калым из украденных овец.
- А у неё был другой жених? – спросил младший лейтенант, когда Джумабек немного успокоился.
Казах с горечью ответил:
- Бахтияр жених… война стрелять…
- Убили, значит…
- Теперь понятно твоё горе, Джумабек, - Сидоров с сочувствием похлопал товарища по плечу. – Держись, дружище, правда будет на нашей стороне, и мы сумеем отомстить за всех обиженных и погибших. Я помогу тебе, ты только обожди чуток.
Джумабек молча обнял Сидорова. К ним подошёл командир и протянул Джумабеку руку со словами:
- Мы поможем вам, товарищ Джумагулов.
 Они пожали друг другу руки и обнялись. Лебедев стоял в сторонке, не решаясь подойти. Джумабек взглянул на него и протянул для пожатия руку, Лебедев устремился к товарищу, отвечая взаимностью на дружеские объятия.
 В окопе стало как будто бы теплее, лицо Джумабека просветлело, на губах появилась чуть заметная улыбка. Тепло дружеских объятий заполнило пространство у костра, огонь вспыхнул ярче обычного, освещая радостные лица.
- Ну что ж… - довольный командир хлопнул себя по карманам и на его лице застыло удивление. – Я совсем забыл… нам же ещё немного махорки дали.
Он поспешно полез в карман и достал скрученный в трубочку обрывок газетной бумаги, с виноватым видом посмотрел на товарищей. Джумабек протянул к нему сложенные горстью ладони:
- Махорка дал… я брал, пожалста…
Младший лейтенант обратился ко всем:
- Товарищи, махорки совсем мало. Как мы поступим?
- Я предлагаю отдать её Джумагулову и Иванову, - предложил Сидоров.
- Все согласны?
Младший лейтенант посмотрел на Лебедева и, получив его согласие, протянул бумажный сверточек Джумабеку:
- Разделите на двоих, товарищ Джумагулов.
Джумабек принял табак как награду и старался быстрее раскрутить бумажку, но от волнения у него ничего не получалось. Сидоров предложил свою помощь, казах с радостью согласился. Вместе они разделили табак на две части. Джумабек сразу скрутил самокрутку, прикурил от уголька и жадно затянулся.
Сидоров аккуратно завернул остатки и обратился к командиру:
- Товарищ младший лейтенант, разрешите отнести махорку товарищу Иванову, уж очень он скучал без курева.
Такой дерзости командир никак не ожидал.
- Курить на посту?! Товарищ Сидоров, вы устав забыли? Вы же знаете, что это не положено.
- Знаю. Но пока он курит, на посту буду стоять я.
- Он не просто на посту стоит, он наказание несёт. Вы сами одобрили моё решение, верно?
- Ваше решение верно, но… долго ему стоять придётся, товарищ младший лейтенант.
- Я своего решения не изменю, - твёрдо произнёс командир.
- Разрешите, чтобы я сменил его на десять минут?
Младший лейтенант молчал.
- На пять?.. На две?.. Тут курева всего на три затяжки.
Командир помедлил с ответом, потом сказал, слегка смягчившись:
- Я ничего не слышал.
Лебедев воспринял просьбу Сидорова так, будто это у него разрешения просили. В его душе боролись противоположные чувства, но однозначного решения он не нашёл.
Сидоров не отступал:
- Почти три года он на фронте, звание получил, и ранение имеет. Уж очень он без курева скучает. Мы в четыре глаза смотреть будем. Разрешите, товарищ младший лейтенант, а?..
Командир только махнул рукой и отвернулся.
Его молчание Сидоров счел за согласие и тихо уточнил:
- Ну, я пошел? - Не дожидаясь ответа, он достал тлеющую веточку из костра, медленно попятился и быстро скрылся в темноте.
Младший лейтенант вздохнул, качая головой и делая вид, что не заметил его исчезновения. Потом обратился к Лебедеву:
 - Товарищ Лебедев, вы пистолетом когда-нибудь пользовались?
- Нет, - краснея, признался Лебедев.
- Я научу, - пообещал младший лейтенант и достал свой пистолет. – Разбирается он вот так…
* * *
Ефрейтор медленно прохаживался из стороны в сторону, чутко прислушивался к доносящимся шорохам, подолгу застывал у смотровых ячеек, пристально всматриваясь в темноту. На боевом посту он больше доверял слуху, чем зрению, и расслабляться себе не позволял. Услышав шаги, обернулся, ещё не видя человека, был уверен, что это Сидоров и не ошибся. «Михалыч, пляши, я тебе курево принёс», - услышал он радостный голос.
- Врёшь, откуда оно у тебя?
- Командир принёс, да забыл сразу отдать.
- Ты меня испытать, что ли пришёл?
- Да ты что, и в мыслях такого не было. Я думал порадовать тебя. – Сидоров протянул ефрейтору скрученную бумажку.
Почувствовав табачный запах, Иванов замер, не смея верить своему счастью.
- Немного его совсем, тебе да Джумабеку досталось.
Ефрейтор потянулся к мятому пакетику, винтовка сама собой выскользнула из его рук, Сидоров подхватил её. Иванов тут же очнулся от соблазна, выхватил у Сидорова винтовку, забрал табак и спрятал в карман. «Потом покурю», - решил он.
- Пока куришь, я могу вместо тебя на посту стоять.
- Что-то много удовольствий сразу. Говори, чего надо?
- Помочь хочу. Тебе же долго на посту стоять.
- Уж ты-то точно радовался, что я наряды получил.
- Не радовался, но решение командира считаю справедливым.
- Зачем тогда пришел?
- Поговорить хочу.
Ефрейтор закипел:
- Устав забыл?! А я помню, разговоры на посту запрещены!
- Тебе нельзя говорить, а мне-то можно. Ты только слушай.
- Твои разговоры действуют на меня как касторка. Ты что, циркач, задумал? Хочешь под трибунал меня подвести, предателем выставить?! А ну, пошёл отсюда!
Он с силой ударил Сидорова в плечо. Сидоров охнул и попытался найти опору, но на ногах не удержался и стал медленно сползать на дно окопа.
- Михалыч… - простонал он.
Ефрейтор подхватил товарища и осторожно усадил на подвернувшийся ящик.
- Прости, браток, не рассчитал я… - оправдывался он. – Верно ты говоришь, медведь я неотёсанный.
Сидоров слабо шевельнул рукой, с чем-то не соглашаясь.
- Тяжесть такая, - глотнув воздуха, шепнул он, - чуть сердце не раздавило.
- Ты отдохни, сейчас всё пройдет. Неужели я тебе грудь задел? Я только по плечу хотел.
Ефрейтор сел рядом, обнял Сидорова, заглянул ему в глаза.
- Ну как, полегчало?
- Вроде ничего…
- Скоро пройдёт. Ты поговорить хотел? О чём?
- О жизни.
- А повременить нельзя?
- Чувствую, недолго тишина продлится. И сколько ещё жить осталось… не знаю.
- Ну, если просишь, пусть будет по-твоему. О жизни, так о жизни. Только, чур, говорить буду я. Тебя я уже слышал, теперь ты меня послушай.
Сидоров в знак согласия кивнул.
- Вот прежде думал я, что всё о жизни знаю, ан нет. Да если б раньше я получил нагоняй от командира, я б разозлился как… - Иванов не смог подобрать нужных слов, - разозлился бы не на шутку, а сегодня нет. Иду на пост и радуюсь, что один побыть могу. К чему бы это, Сидоров?
Осторожно потирая ушибленное плечо, Сидоров ответил тихо:
- Видно пришла пора всерьёз задуматься о жизни.
- Ну, ты как всегда всё обо всём знаешь. Хотя, кажется, я начинаю понимать тебя. Раньше я считал потерянным то время, когда один оставался, а тут стою и думаю… от разных мыслей даже жарко стало. Со всех сторон вопросов столько навалилось, я даже глаза зажмурил, чтобы мимо проскочили, так нет! Хороводом вертятся, не хотят уходить, ответов требуют. А ну как не найду ответов верных, что тогда?
- Если размышлять не перестанешь, ответы на свои вопросы всегда найдёшь.
- «Размышлять…», где ты умных слов набрался? Вам в цирке вместо хлеба их, что ли выдают?
- Они идут отсюда и отсюда, - показывая поочередно на грудь и голову, ответил Сидоров.
- Похоже, они у тебя из всех щелей прут. Да ладно, я не об этом хотел сказать. Мне скоро сорок три, жизнь прошла, ничего уж не вернёшь и надо ли в мои года о ней думать?
- В твои лета о жизни нужно думать с утра до вечера без выходных дней.
- Это точно? – засомневался Иванов. Потом доверительно признался: - Понимаешь, недавно мне почудилось, что жить я только начинаю. Это нормально, Сидоров?
- Нормально.
- Теперь мне кажется, что всё самое главное впереди. Такое может быть, Сидоров?
- Может.
- Как же может? Всё хорошее-то позади. Вот помню, в молодые годы жизнь у меня весёлою была. Мечтал только о том, как бы охмурить очередную недотрогу. Всё остальное откладывал на потом. Теперь же думается только об одном, как выжить да отомстить врагу. 
- А ты мечтай о будущем, о чём-нибудь хорошем.
- Что толку? Мечтай – не мечтай, всё попусту, только время зря потрачу.
- Ты просто не даёшь своим мечтам простора.
- Мне кажется, что не сбудутся они.
- Вот этими словами ты сам им подрезаешь крылья.
- Какие крылья? Опять непонятно говоришь. – Иванов ненадолго призадумался, потом сказал: - Иной раз думаю о том, о сём, но даже в мыслях получается всё как-то вкривь-да-вкось: то об одном подумаю, то тут же о другом, потом о третьем. В голове порой сплошной переполох, как будто в бочку с мёдом дёгтю натолкали. Забот много, вопросов хоть отбавляй, а за что первым делом взяться порой не пойму.
- А ты не хватайся за все дела сразу, научись любое дело до конца доводить, тогда и в голове порядок будет. Для начала выбери цель, к которой хочется идти без остановки, тогда всё лишнее уйдёт, останется главное, то, к чему стремишься. К своим мечтам хорошие дела добавляй, они будут двигать тебя к цели, а что мешает – с пути уйдёт.
- Ну, ты опять наговорил целый короб, поди, разберись, что к чему. Погоди, дай-ка по сторонам гляну, кабы, не проглядеть чего.
Он взял винтовку, подошёл к краю бруствера и внимательно оглядел поляну перед окопом. Сидоров терпеливо ждал. Тишина и покой, царившие вокруг, позволили продолжить разговор.
Ефрейтор снова сел рядом и заговорил:
- Слышь, Сидоров, ещё пару слов скажу и всё, с меня хватит. Ты про мечты говорил, так вот, ко мне голодному они боятся приходить, я их на лету проглатываю вместе с потрохами. В последние годы я чаще думаю о том, что выгоду приносит. Сам знаешь всё заработанное сберечь надо, а оно даётся мне с большим трудом.
- С трудом даётся только то, что делаешь без души, по принуждению. Интересно, много накопил, думая о выгоде?
- Гол как сокол, - признался Иванов. – Желаний и хотений всегда было много, а сбылось немногое. Только сейчас понимаю, что молодость растратил на утехи.
- Что получил взамен?
- Одни огорчения.
- Чего сейчас не хватает для счастливой жизни?
- Махорки не хватает, да немец, сволочь, торчит под самым носом, покоя от него нет. Вот бы знать, кто из нас утрёт нос другому?
- Поживём – увидим. Но я о другом…
Ефрейтор не дослушал.
- Знамо дело, увидим, если доживём. Но я-то точно знаю, даже если не доживу, они узнают, где у нас зимуют раки. А ты как думаешь, чем закончится война?
- Миром.
- Тьфу! Кто победит, спрашиваю?
- Исход войны зависит от всех нас, от нашей общей цели.
- Понятно, что победа от нас зависит, но мне разобраться надо, отчего жизнь человеческая зависеть может, вот, например, моя.
- От тебя самого, от твоих устремлений и мечтаний. И если нет в жизни цели, то не понятно, зачем человек живёт.
- Опять загнул! «Не понятно, зачем человек живёт…» Это ты, конечно, обо мне. А я как все! Живу, чтобы жить… живу, чтобы жилось хорошо. Чтобы хорошо жить живу! Понял, Сидоров? Не ты один из слов можешь горы городить.
- Нужно чтобы эти горы без мусора были. А пока хорошо жить получается не каждый день, да?
- Ну не каждый, так ведь живу.
- Живёшь или существуешь?
- Опять он за своё! Да сколько можно? – Ефрейтор вскочил и сжал винтовку так, словно хотел задушить кого-то. – Твою дурь даже кулаком не вышибить. Да если б вопросы эти мне немец задавал, любого в порошок бы стёр!
- Михалыч, пойми, если нет в жизни цели, значит, нет осознанного желания жить.
Ефрейтор с размаху воткнул винтовку штыком в землю, она послушно вытянулась в струнку рядом с ним.
- Как нет желания?! Я сейчас жить хочу как никогда. Именно здесь и сейчас жизнь для меня всего дороже стала.
- Зачем она тебе?
- Как зачем?! Чтоб немцев всех разбить, домой вернуться, обнять Надюху, порадовать родных, да мало ли ещё причин, чтобы хотелось жить? Чего ты добиваешься от меня? Чтобы я орал и злился?
- Чтобы определил цель в жизни.
- А по-другому ты не мог спросить?
- Я спрашивал, ты меня не слышал.
- Фу-у-у… опять жарко стало. – Иванов расстегнул ворот, мотнул головой и потёр шею. – Давай о чём-нибудь другом.
- Давай о другом, - согласился Сидоров.
- Погоди немного, отдышусь.
Ефрейтор прошёлся, осмотрел горизонт и вернулся к товарищу.
- Что ты теперь считаешь главным в жизни? – продолжил разговор Сидоров.
- Ну, Сидоров… ну, зануда… прилип как банный лист. – Ефрейтор тяжело вздохнул и задумался.
Сидоров его не торопил. Иванов снова сел и медленно произнёс:
- Для меня самое ценное моя семья. Теперь я это точно знаю. Раньше всё, что с нею было связано, казалось таким привычным, скучным и даже в голову не приходило беречь то, что имею. Всё думал, что за крыльцом нашим, за околицей жизнь лучше, и дома показывался не каждый день. Вот здесь в окопе понял, что моя семья не только жена и дети, но и ты, и командир наш, и Джумабек, и даже рыжий.
- Зря ты его предателем назвал, он простой, хороший парень.
- Зря? Ты так считаешь? А мне кажется, что он от нас что-то скрывает.
- И давно стало казаться? Мы три месяца сидим в одном окопе, а тебе показалось только сегодня, после того, как он с тобой своей мечтой поделился, правда? Ну, признайся, не мне, себе признайся, казаться стало только сегодня, да?
- Не приставай, Сидоров. Это его мечта, не моя.   
- Мечта его, а говоришь о ней чаще ты. Может, она и твоей мечтой стала?
- Да ну тебя… опять меня запутал.
- Скажи спасибо Лебедеву, что он нашёл для тебя развлечение. Ты здесь три месяца скучал.
- Ему сказать спасибо? Да я ему… да я его… - От избытка чувств у ефрейтора опять перехватило дыхание. Захлебываясь, он проглатывал слова, мысли в голове теснились, мешая друг другу.
- Михалыч, успокойся. Бои начнутся, всё сразу встанет на свои места. Там будет ясно, кто друг, кто враг.
Иванов глубоко вдохнул – выдохнул и уже совсем другим тоном сказал:
- Пусть будет так. Ты лучше расскажи, чем вы там без меня занимались, плясали что ли? Уж больно весело у вас там было.
- Я фокусы показывал.
- Жаль, что без меня.
- Не переживай, ещё увидишь. После войны мы решили все вместе в цирк пойти, командир просил меня билетами запастись. Пойдёшь с нами?
- Вот размечтались! Неужели всех чудаков в один окоп собрали? Сначала до победы дотяните, а потом мечтайте. И зачем нам, спрашивается, билеты? Талантов у нас пруд пруди, в цирке мы и сами можем выступать, ты фокусы будешь показывать, а я на самокате прокачусь.
- Давно решил?
- Да только что. Ты же меня медведем называешь.
- Михалычем тебя зову.
- Да я шучу. 
Иванов обнял Сидорова, но опять не рассчитал, его товарищ сморщился от боли, но ефрейтор этого не заметил.
- Сам говорил, что медведи у вас на самокатах ездят, а я для друзей что угодно сделаю, хоть на медведе, хоть с медведем в обнимку прокачусь. А клоуном у нас будет рыжий, ему даже парик не нужен, все и так обхохочутся до слез.
- Весёлая у нас будет жизнь. – Сидоров осторожно освободился от дружеских объятий, потирая больное плечо.
- Авось доживём до весёлых дней. – Помолчав, Иванов заговорил о наболевшем: - Слышь, Сидоров, наш-то рыжий птенчик стрелял как в цирке, из деревянного ружья, гранатами из чужих рук любовался, ему их только подержать давали. Командир тоже ещё не стреляный воробей, мальчишка, пороху не нюхал. Как будем воевать? Не вечно же нам сидеть в окопе. Нас солдат, как ни крути, всего тут трое.
- Верно говоришь, нас трое. Только б не наделал он ошибок.
- Ты о ком? А… ну да, его ошибки – это наши жизни.
- Нужно помочь ему.
- А как? Он же сам с усам, молодой да ранний. Уверенный, что всё на свете знает.
- Не обижайся на него, он хороший парень и был справедлив к Лебедеву и к тебе. Ну, согласись, он был прав?
- Да ну вас всех, я о другом говорю. Одно дело в тишине думу думать, другое дело, когда пушки палят, а вокруг грязь да кровь.
- Он справится, я уверен в этом. Ты заметил, он любит думать, сам думает, понимаешь? Не ждёт подсказок, слов на ветер не бросает. У него каждое слово значение имеет, никогда лишнего не скажет.
- Это точно. Всё думает о чём-то, молчит подолгу, а говорит так, будто ему не восемнадцать, а восемьдесят лет. Но мне интересно знать, каким в бою он будет?
- Скоро узнаем. Я уверен, что он справится. Он умеет слушать и слышит то, что люди говорят, зазорным не считает с рядовыми по душам поговорить. Правду любит, а это главное для командира.
- И я за правду-матку всегда стою горой, - с жаром произнёс ефрейтор, - жилы себе рву, другим покоя не даю, а всё потому, что своё дело хочу на совесть делать.
- За правду всегда горой стоишь? – с ехидцей спросил Сидоров. – А как же Лебедев?
- Ты опять о нём… Сам же сказал, что в бою всё станет ясно, вот и подождём. А пока давай о главном. Значит, решено? Своё дело сделаем на совесть и поможем командиру?
- Добро говоришь.
Они ударили по рукам.
* * *
Ефрейтор встал, заглянул в смотровую ячейку, Сидоров подошёл к другой. Каждый тщательно изучал прилегающую местность, но повода для тревоги не было. Убедившись, что вокруг всё тихо, Иванов сказал:
- Скорей бы наступление, теперь и мне охота посмотреть на немецкую Марлен. Что это за курица, которая не даёт нашему рябчику покоя?  Вот была бы пара… - Он подошёл к Сидорову, слегка толкнул его и сказал со смехом: - Слышь, Сидоров, встречаются наш рыжий и Марлен…
- Думаешь, они могут встретиться?
- А что? Бывают же чудеса на белом свете.
- Что сочинишь, анекдот или частушку?
- Сейчас подумаю. - Ефрейтор поднял глаза к небу и начал фантазировать: - Значит, дело было так… заходим мы в Берлин, а там Марлен вся в белом.
- Почему в белом?
- Не знаю, так красивее. Кругом разруха, гарь и копоть, а она вся в белом, знать, принарядилась перед тем, как сдаться в плен. А ты что, против? Так мы её быстренько переоденем.
- Да нет, не против, пусть будет в белом.
- Ну вот, заходим мы в Берлин, а там Марлен вся в белом. Мы высылаем вперёд нашего красавца. Она его увидела и бряк в обморок, таких рыжих рож она ещё не видала. Когда очухалась, мы ей ласково: «Вот познакомьтесь-ка, мадам, нет… по-ихнему будет фрау… это ваш воздыхатель. Не видел вас ни разу, а влюбился. За что любит, неизвестно. Вы сами у него спросите».
Или нет, лучше будет так.
Услышал рыжий наш о том, что фрицы перешли границу, и на войну собрался. Да не просто так, а за своим трофеем. Ему, видишь ли, фильму вовремя про заграничных баб не показали, и он решил поглядеть на них живьём. Ну, всех-то ему враз, конечно, не осилить и для начала он выбрал для себя Марлен. Заходит он в Берлин и с порога всем кричит: «Хенде хох! Гитлер капут! А ну-ка мне живей Марлен подайте! Соскучился я шибко, хочу взглянуть на ваших баб пригожих». Ему тут же выводят под белы ручки саму Марлен. Она ему на шею бросилась: «Я так ждала вас, мой избранник!» А как на рожу глянула - в обморок упала. Да вот забыл, откачали или нет?
- Ну и фантазёр же ты, Михалыч. Пойдём вместе со мной работать в цирк, у нас аншлаги будут каждый день.
- Что будет каждый день? – сквозь смех спросил ефрейтор.
- Аншлаги. На наших представлениях не будет свободных мест, зал всегда будет битком набит.
Они развеселились, позабыв, что стоят на посту и говорили, не понижая голос.
***
Услышав чьи-то шаги, друзья притихли, застыв у бровки и пристально изучая горизонт. Командир в темноте едва не уткнулся в их спины.
- Вы решили вместе на посту стоять?
- Почти что так, товарищ младший лейтенант, - отозвался Сидоров, - вдвоём надёжнее.
- И веселее, - пожурил командир. – Что-нибудь подозрительное видели или всё тихо?
- Пока тихо.
- А мне что-то неспокойно, - признался он. – Почему-то кажется, что скоро оборвётся тишина.
- Скорей бы, - подал голос Иванов.
- Неужели вам так хочется воевать?
- Надоело здесь сидеть, холодно тут, сыро, - пробурчал в ответ ефрейтор. – Дать бы фрицам прикурить сейчас, авось согрелись бы.
- Огоньку бы нам не помешало… артиллерийского, - поддержал товарища Сидоров.
- Весёлые вы у меня ребята, никогда не унываете, - успокоился младший лейтенант. – Как думаете, скоро немцы в наступление пойдут?
- Давайте послушаем.
- Послушаем?..
- Тишину послушаем, - пояснил Сидоров.
- Тишину? – удивился младший лейтенант. Он огляделся по сторонам, прислушался. – Ничего не слышно.
Ефрейтор повернулся к нему и прижал палец к губам:
- Тс-с-с…
Стало тихо. Так тихо, что зазвенело в ушах. Куда-то спряталась луна, и небо медленно светлело. Близился рассвет. Похолодало.
Сидоров поёжился и едва слышно произнёс:
- Сейчас бы чайку горячего попить. Зябко стало.
Ефрейтор строго приказал:
- Не распускай нюни.
- Я ничего не слышу, - тоже очень тихо сказал младший лейтенант, не понимая, как нужно слушать то, чего не слышно.
Ефрейтор вдруг насторожился.
- Тс-с-с, - снова тихо прошипел он, требуя тишины.
Все замерли. Вокруг не было ни звука. Подул лёгкий ветерок, и вдруг незримо что-то изменилось. Что именно ещё не ясно было, но то, что перемена произошла, ощутил каждый. Чуть погодя в воздухе появился чужой едва уловимый запах. Младший лейтенант поморщился, Сидоров весь напрягся и даже вытянул шею, силясь определить, откуда тянет. У ефрейтора вдруг заныла рана, стискивая зубы, он осторожно потёр больное место. О том, что безмолвие будет недолгим, теперь понял каждый, но говорить об этом вслух не хотелось никому.
Время летело быстро. Послышался нежный щебет птиц.
- Птицы проснулись, - обрадовался Сидоров.
- Авось и сегодня пронесёт, - с надеждой прошептал ефрейтор.
Когда вдалеке послышался тихий свист, младший лейтенант от неожиданности вздрогнул, трель повторилась, в ответ послышался похожий отклик, тогда он озадаченно шепнул:
- У нас так птицы не поют.
- У нас тоже, - подтвердил ефрейтор.
Сидоров подтянулся и решительно сказал:
- Теперь всё ясно, пора готовиться к свиданию. Три месяца мы ждали этого момента.
Ефрейтор снова прошептал: «Тс-с-с». Они притихли, снова вслушиваясь в тишину.
Рассветные лучи позолотили зелёные верхушки реденького леса, а через несколько мгновений деревья вздрогнули – раздался первый залп орудий. Бойцы одновременно прижались к земле.
- Ну, вот и началось… - вздохнул Сидоров, поднимая голову.
- Проснулись гады, - обрадовался Иванов. – Сейчас, Сидоров, согреешься.
- А ты разомнёшься.
Младший лейтенант выпрямился и скомандовал:
- По местам!
Ефрейтор на ходу вложил винтовку в руки командира и бросился вслед за Сидоровым к пулемёту. Услышав команду, Джумагулов с Лебедевым убрали лапник с противотанкового ружья.
Младший лейтенант заволновался. С винтовкой в руках он переходил от одной группы бойцов к другой и напоминал каждому:
- Каску наденьте, без каски нельзя.
Он ходил из конца в конец окопа, то и дело останавливался и смотрел на горизонт, но ничего кроме привычного пейзажа не видел и оттого волновался ещё больше. Раздался второй залп, третий. Он подошёл в очередной раз к пулемётчикам и растерянно спросил:
- Пора открывать огонь, ребята, да?
- Беречь патроны нужно, - подсказал Сидоров.
Следующие снаряды легли вдалеке по обе стороны от окопа. Младший лейтенант пригибался при каждом взрыве, потом снова неуверенно спросил:
- А теперь пора, да?
- Лучше подождать, - посоветовал ефрейтор. – Лупят во все стороны как по воробьям из пушки.
Прогремело ещё несколько залпов. Взрывная волна поломала тоненькие деревца, бывшие неподалёку. Воздух над окопом разогрелся.
- А сейчас пора? – с дрожью в голосе опять спросил младший лейтенант.
- Вы не волнуйтесь, товарищ младший лейтенант. Они только прощупывают нас, ждут когда ответим, - ответил Сидоров и посоветовал: – Вам бы тоже каску надеть.
- Сейчас надену, - пообещал младший лейтенант, но вспомнить где она лежит не мог.
Поглядывая на командира, ефрейтор принялся рассуждать вслух:
- Если сейчас огонь откроем, разделают нас под орех, мы же у них под самым носом. Пусть разогреются немного. Мы подождём, когда появится пехота.
- Хорошо, хорошо, - быстро согласился младший лейтенант. – Мы подождём.
Поняв тактику предстоящих действий, он сразу успокоился и, низко наклонив голову, торопливо пошёл к другой группе.
Снова раздались артиллерийские залпы. Младший лейтенант вспомнил о каске, нашел её на привычном месте, надел и поспешил дальше, на ходу затягивая ремешок.
Заметив его приближение, Джумабек нетерпеливо спросил:
- Нада стрелять? 
- Нет пока, - тяжело дыша, ответил командир и, наконец, крепко затянул ремешок. Затем уверенно сказал: – Пусть немцы разогреются, мы подождём пока.
К нему полушепотом обратился Лебедев:
- А что мне делать, товарищ командир, если немцы рядом будут?
- Делайте, что товарищ Джумагулов скажет.
Лебедев ещё тише произнёс:
- Когда он сердится, то не по-русски говорит, я его не понимаю.
- Не нужно волноваться. Если речь не понятна, на руки смотрите, он покажет, что нужно делать. И слушайте мои команды.
Лебедев с готовностью ответил:
- Так точно, товарищ командир, я буду выполнять все ваши приказания.
На командира он смотрел с восхищением. Ему нравились его густые тёмные волосы, красивое лицо с чистой белой кожей, прямой строгий взгляд. На простого парня он не походил, но и командирского зазнайства в нём не было ни капли.
Командир взглянул на него внимательнее и сделал замечание:
- Почему каска болтается? Затянуть нужно плотнее.
Когда опять прогремел взрыв, и окопная насыпь вздрогнула, осыпая их песком, он взглядом напомнил молодому бойцу о каске.
 Затянув потуже ремешок, Лебедев вплотную приблизился к нему и тихо признался:
- Товарищ младший лейтенант, когда волнуюсь, я тоже не по-русски говорю. Когда мне страшно… ну, совсем чуть-чуть, я на родном языке начинаю говорить. А вы удмуртский язык знаете?
- Я родом из русского села и по-удмуртски только отдельные слова знаю.
- Я могу вас научить. У меня всегда пятерки по родному языку были.
- Хорошо, после боя мы поговорим об этом. Теперь вы в распоряжении товарища Джумагулова, делайте, что он скажет.
- Есть.
Младший лейтенант вернулся к наблюдению, как вдруг за его спиной раздался залп орудий. От внезапного грохота он зажмурился, прикрывая голову руками. Джумагулов прижался к орудию, Лебедев – к земле. Обжигая жаром, над ними промчался поток раскалённого воздуха и почти сразу раздался взрыв в тылу противника. От радости младший лейтенант закричал как мальчишка:
- Это же наши! Наши огонь открыли!
Джумагулов с Лебедевым поддержали его громкими восклицаниями. На другом конце окопа послышались ещё более бурные возгласы пулеметчиков. Залпы «катюш» добавили уверенности, и командир с облегчением сказал:
- Теперь полегче будет, свои прикроют.
Наказав смотреть в оба, он повернулся, чтобы идти, как Лебедев, указывая рукой в сторону неприятеля, зашептал:
- Товарищ младший лейтенант, товарищ младший лейтенант, там кто-то есть…
- Где?
- Там, за деревьями.
- Покажи. 
Младший лейтенант наклонился к Лебедеву и, проследив за его взглядом, сумел разглядеть среди деревьев едва заметные фигуры приближающихся немцев, они медленно двигались от дерева к дереву и в темноте леса были едва различимы.
- Молодец, товарищ Лебедев. Мы встретим их приветливо с огоньком. 
Командир достал из ниши ящик с гранатами и передал несколько штук Джумабеку, тот одну из них положил рядом с Лебедевым. Ещё несколько штук командир рассовал по карманам, две взял в руки и понёс пулемётчикам.
Опять раздался залп «катюш» и над его головой снова пронёсся огненный вихрь. Под его прикрытием командир чувствовал себя спокойно и шёл по окопу быстро, не опуская головы.
- Справа по флангу показались немцы, видели? – сообщил он ефрейтору и выложил принесённые гранаты.
- Слышали. Идут как лоси, чтоб им пусто было.
- Мы немного их подпустим и можно стрелять, да?
- Ещё немного подождём, посмотрим сколько их.
- Хорошо, подождём ещё, - согласился младший лейтенант и остался рядом.
Между залпами орудий всё отчетливее были слышны шорохи шагов и хруст сломанных веток. Фигуры неприятеля уже не мог скрыть ни поредевший лес, ни утренний туман, они были хорошо заметны на фоне белоствольных берёз. Дождавшись, когда немцы обойдут поваленное взрывом дерево и будут явственно видны в полный рост, ефрейтор вполголоса сказал:
- Теперь можно. Обратно им не уйти.
- Огонь! – скомандовал младший лейтенант и рванулся к другой группе, на бегу отдавая команду открыть огонь, но его голос потонул в треске пулемета. Увидев, что Джумагулов смотрит в его сторону, он ещё раз изо всех сил крикнул: «Огонь!», разрубая воздух взмахом руки, и увидел, как Джумабек припал к орудию и нажал на спуск. Раздался хлопок, снаряд разорвался на краю леса, свалив вместе с деревом несколько фигур.
Противник открыл ответный огонь. Автоматные очереди следовали одна за другой, перемежаясь взрывами гранат, которые раз за разом ложились всё ближе к огневым точкам обороняющихся. Очередной осколок ударил в корпус пулемета, и он замолчал.
Ефрейтор выругался и сполз на дно окопа.
- Живой? – с тревогой спросил Сидоров.
- Живой, - отозвался Иванов и обтёр с лица комья прилипшей земли. – Посмотри, что с пулемётом.
Сидоров осмотрел пулемёт и сообщил:
- Кожух пробит
- Ядрёна вошь…
- Гранатами будем отбиваться.
- Придётся гранатами, - недовольно буркнул ефрейтор. – Теперь по-другому не получится.
Вблизи опять раздался взрыв. Иванов взял гранату, сорвал чеку и, разогнувшись как пружина, выбросил её, насколько хватило сил. Следом за ним, размахнувшись, бросил Сидоров. Стрекот ближайших автоматов тотчас оборвался.
Появление командира бойцы не заметили, только услышав его голос, поняли, что он рядом.
- Что у вас случилось? Патроны кончились?
- Кожух пробило.
- Починить можно?
- Другого кожуха у нас нет.
- Значит, остаются гранаты. Товарищ Сидоров, помогите мне ящик с гранатами принести.
- Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.
Они ушли. Слева от ефрейтора раздался хлопок, он посмотрел в пулемётную щель.
- Хорошо бьёшь, Джумабек, молодчина.
Прозвучал ещё один выстрел Джумагулова. Оседавшая земля не позволяла различить неприятеля, но автоматные очереди стали звучать реже. Слева снова раздался хлопок, горизонт снова потемнел, но на этот раз ефрейтору было видно, как земляное облако скрыло под собой нескольких фашистов, он удовлетворенно отметил, что по центру стало чисто. Приготовив гранату, он оглядел поляну перед окопом. По правому флангу показался немец, и тут же автоматная очередь накрыла окоп. Иванов укрылся за насыпью и видел только фонтанчики песка, поднимавшиеся по бровке окопа. Когда они стали уходить в сторону, он сорвал чеку и бросил гранату. Автомат замолчал.
Ефрейтор наклонился, чтобы взять следующую гранату, невдалеке что-то прошуршало, земляная насыпь окопа взметнулась вверх, затем осыпалась, заботливо укрыв его собой.
* * *
- Михалыч, ты живой? – откапывая его, звал Сидоров.
Младший лейтенант помогал раскидывать землю и озабоченно спрашивал:
 - Товарищ Иванов, вы ранены? Вы живы?..
- Живой, живой… ни одной царапины нет, - изумлённо шептал Сидоров, ощупывал его и нещадно тормошил, желая убедиться, что он цел и невредим.
Иванов пришёл в себя. Сквозь звон в ушах, он с трудом различал обращённые к нему слова, чувствуя, что его трясут, понял что живой.
Стихнувшая ненадолго стрельба возобновилась с новой силой. Джумагулов с Лебедевым вдвоём держали оборону, с их стороны раздавались редкие выстрелы. Немцы потянулись к единственной огневой точке.
Младший лейтенант подошёл к стрелковой ячейке и увидел приближающихся немцев. Среди ближайших деревьев и кустов они были хорошо видны. Ближайшего из них он увидел настолько ясно, что рассмотрел выражение лица и от неожиданности отпрянул. Не отводя взгляда от противника, он потянулся к стоявшей неподалёку винтовке, взяв её на изготовку, прицелился. Вдруг немец глянул в его сторону, их испуганные взгляды встретились…
До этого момента младшему лейтенанту доводилось стрелять только по мишеням. Теперь перед ним был живой человек, такой же юнец как он сам. Винтовка дрогнула в его руках. Он перевёл прицел в другую точку, помедлил… прицелился в следующую, но нажать на курок так и не решился.
Сидоров убедился, что ефрейтора можно оставить одного и прислушался к стрельбе. Заметив нерешительность командира, обратился к нему:
- Товарищ младший лейтенант, у нас для винтовки всего шесть патронов, разрешите мне расквитаться с ними. Я не промахнусь.
- Разрешаю.
Младший лейтенант с облегчением избавился от винтовки и склонился над ефрейтором, искренне желая хоть чем-нибудь помочь ему, но только смахивал песок с его лица и плеч, и шёпотом виновато повторял:
- Я не смог, товарищ Иванов, я видел, он такой же, как и я…
Сидоров между тем полюбовался на винтовку как на женщину, погладил её нежно и ласково шепнул:
- Ласточка моя, давно с тобой мы по-настоящему не обнимались. Три месяца я без тебя в холостяках ходил. Давай, красавица, покажем, что мы умеем. Договорились? Вот и славно.
Он ещё раз приласкал взглядом деревянную подружку, занял удобную позицию и неторопливо выбрал первую цель.
- Это за сына, - сказал он, хладнокровно нажимая на курок.
От выстрела младший лейтенант вздрогнул, сердце его сжалось, и он тихо прошептал:
- Я знаю, он не хотел воевать, мы жить могли как братья…
- Это за жену мою! – громко сказа Сидоров.
- … его любимая останется вдовой, больше никто не назовет её любимой…
- У нас могла родиться дочка, это за неё!
- … его родители заплачут как мои…
- А это за отца! Он мог бы радоваться внукам.
- … его отец переживет единственного сына…
- Это за слёзы наших матерей! За всех друзей, товарищей моих, за каждого из нас!
- Я не хочу войны, она убивает не только солдат, но и матерей… - Младший лейтенант уткнулся в плечо ефрейтора и в отчаянии шептал: - Товарищ Иванов, простите, я не смог убить, я рапорт напишу, меня под трибунал надо…
- Эх, патроны кончились, -  откладывая винтовку, с разочарованием сказал Сидоров. - Мне б ещё с десяток, я б им показал… никто из них бы не ушёл, все бы здесь лежать остались - Он спустился вниз и наклонился к ефрейтору: - Держись, Михалыч, я им отомстил и за тебя тоже.
- Вставайте, товарищ Иванов, - упрашивал младший лейтенант, - вы нам нужны.
Иванов ответил еле слышно:
- Да слышу я…
Он с трудом поднял руку и обтёр щёку. Сидоров сел рядом. Ефрейтор почувствовал его присутствие, приподнял отяжелевшие веки и тихо спросил:
- Сидоров, ты живой?.. стрелять можешь?..
- Стрелять могу, Михалыч, патронов нет.
Ефрейтор скрипнул зубами: - Ядрёна вошь…
Младший лейтенант опять тихо сказал:
- Я рапорт напишу, я не смог убить…
Иванов недовольно буркнул:
- Хватит канючить, бить надо этих гадов. – Он медленно обтёр ладонями лицо. – Сидоров, что там делается, доложи.
- С правого фланга я всех снял, остальные лезут к Джумабеку.
- Надо отбиваться, что у нас есть?
- Только гранаты остались, товарищ Иванов, - тихо ответил младший лейтенант.
Ефрейтор слегка повернул голову в его сторону:
- Товарищ… как тебя?
- Сафронов Михаил Иванович я - напомнил командир и неуверенно добавил: - младший лейтенант…
- Миша… можно так? Нам бы только отбиться, потом по отчеству… согласен?
- Согласен, можно просто Миша.
- Ты говорил, братья у тебя были?
- Были… старшие Николай и Александр.
- Мать плакала?
- До сих пор плачет.
- Бери гранату, Миша. Сидоров, считай…
Сидоров поднялся и заглянул в смотровую ячейку.
- Сейчас все немцы на левом фланге, бросать будем туда. А делать лучше так…
Он взял гранату и приготовился снять чеку. Повинуясь его взгляду, младший лейтенант сделал то же самое и услышал команду: «Бросать будем вместе на счет три: раз, два, три!»
Они бросили почти одновременно. Бросая, Сидоров твёрдо произнёс:
- Это за наших братьев и сестёр!
- Это за моих братьев! – отчаянно крикнул младший лейтенант и швырнул гранату что было сил.
- Ну вот, другое дело, - похвалил Сидоров. – Теперь вторую.
Младший лейтенант вдохнул полной грудью и бросил вторую гранату, громко крикнув:
- А это за родителей моих! 
Глядя на него, Сидоров одобрительно улыбнулся и вдруг замер с гранатой в руке, к чему-то прислушиваясь.
- Михалыч, у Джумабека тихо стало, его не слышно.
- Иди к нему…
Не выпуская гранату из рук, Сидоров быстро ушёл. Немного погодя ефрейтор негромко спросил:
- Ничего не слышу… или совсем тихо?
- Тихо, товарищ Иванов. Нужно бы получше обстановку изучить.
- Изучи, Миша, да посмотри сначала в тыл.
Младший лейтенант осторожно и внимательно осмотрелся кругом, сообщая ефрейтору об увиденном:
- С тыла чисто, нет никого. Справа по флангу тоже никого не вижу, по центру живых нет, слева… вижу троих, за ними, кажется, ещё кто-то есть. Эти трое окапываются. Всё.
- Гранатой достанешь?
- Отсюда не получится, далеко.
- Рядом с нами какие-то укрытия остались?
Командир окинул взглядом поляну перед окопом, и внезапно всей душой ощутил прелесть весеннего утра, щедро отдающего всему живому свою живую красоту: под лучами встающего солнца зеленели травы и цветы, тянулись к небу деревья и кусты. И от сознания этой красоты ему было особенно больно видеть изуродованную землю и мёртвые тела и быть причастным к разрушению того, что создано не им. Он ещё раз обвел взглядом видимое пространство и сухо доложил:
- Есть поваленные деревья, но те, что ближе к нам тонкие, за ними я живых не вижу, есть кусты, но они редкие, за ними не укрыться.
- Выходит, близко немцев нет.
- Выходит, нет. Близко никого не видно.      
 - Дай рыжему гранату, пусть подползёт поближе. Как бросит, сразу же обратно, а вы его прикроете. 
Командир задумался, он был уверен, что есть ещё какое-то решение.
- Подумать нужно, - сказал он и медленно ушёл.
* * *
Ефрейтор остался один. Он пошевелился, стряхивая с себя остатки песка, и снова тщательно обтёр лицо руками, растёр шею, ощупал руки, ноги, тело. Всё было на месте, боли он не ощущал.
Вскоре один за другим послышались взрывы гранат. Ефрейтор напрягся всем телом, ожидая встречных выстрелов, но со стороны противника ответа не последовало. Всё стихло. Иванов тяжело поднялся, опираясь на стенку окопа.
- Ну, кто-нибудь… что там? Тихо?.. Или я ничего не слышу?
Он сделал несколько шагов и на что-то наткнулся. Тронул ногой, впереди оказался пустой ящик. Ефрейтор медленно наклонился, поставил ящик стоймя и сел, прислонившись плечом к стенке окопа. Только сейчас он заметил, что солнце встало и ласково пригревает землю, сначала он почувствовал это плечом, потом ощутил, как живительные лучи согревают тело. Он замер, наполняясь жизнью.
Показался командир, следом за ним все остальные. Каждому хотелось поделиться своей радостью и от нетерпения все заговорили наперебой. Младший лейтенант успел произнести первым:
- Товарищ Иванов, мы всё сделали, у нас получилось…
Из-за его спины выглянул Сидоров и сообщил:
- Горизонт чист, Михалыч, представление закончилось.
Даже Джумабек был необычно возбужден, и громко говорил, взмахивая руками:
- Я бросать… так бросать… немца бить…
И Лебедев не отставал, дополняя общую картину:
- Я сам видел, их трое было, они одного унесли.
У всех на лицах сияли довольные улыбки. Ефрейтор махнул на них рукой.
- Да не галдите вы, говорите толком.
- Михалыч, все немцы разбежались.
- Врёшь, поди.
- Я точно говорю тебе.
- Чем ты их напугал? Ложкой погрозил или фокусы показал?
- Это не я фокусы показывал, это…
Командир не дал ему договорить:
 - Товарищ Сидоров, зачем товарища Иванова пустяками беспокоить, ему сейчас отдохнуть нужно. – Он сел рядом с ефрейтором и собирался расспросить его о самочувствии, но тот опередил его своим вопросом.
- Неужто, правда?
- Немцы ушли, это правда.
- Ну, говорите же быстрее, что там у вас было? Сейчас для меня хорошие новости – лучшее лекарство.
- Мы посовещались и решили, что гранаты будет бросать товарищ Джумагулов.
- Почему он?
- Только он из окопа может гранату бросить дальше всех, и он это доказал. А людьми я рисковать не могу, нам дорог каждый человек. Вы все у меня замечательные ребята. Товарищ Сидоров всегда полезные советы даёт, и товарищ Лебедев у нас отличился, он первый заметил, что двое немцев третьего понесли, возможно, это был их командир. Потом сколько ни смотрели, никого не видели. Тихо стало, даже не верится, что всё кончилось.
- Хорошо, - умиротворённо произнёс ефрейтор и с удовольствием расслабился. – Тишина… это то, что сейчас мне надо. Постелите мне что-нибудь, я отдохну, мне полегчает, я это точно знаю.
- Конечно, вам нужно отдохнуть, - согласился младший лейтенант. – Товарищ Сидоров, позаботьтесь о друге.
- Я мигом, Михалыч, ты обожди чуток. Джумабек, идём со мной, поможешь.
Они ушли. Ефрейтор взглянул на командира и одобрительно улыбнулся.
- Теперь вы крещёные.
- Крещёные? – удивился командир.
- Боевым огнём крещёные. И вы, и рыжий наш.
Лебедев тотчас подал голос, услышав о себе:
- Теперь мы настоящие солдаты, да?
- Теперь да.
- Выходит, мы настоящей боевой командой стали? – обрадовался младший лейтенант.
- У вас настоящая боевая служба началась, братишки, - подтвердил ефрейтор. – Вам в первом бою повезло, пусть и все остальные будут лёгкими.
- Разве так бывает?
- Поживём-увидим.
Лебедев вздохнул и сам себе сказал с надеждой:
- Наверное, бывает, ведь мы теперь одна команда.
Вернулся Сидоров.
- Идём, Михалыч, я тебе помогу. – Он подал Иванову руку. – Вставай, на меня обопрись. Мы приготовили тебе царскую постель. Снизу лапник положили, он как перина будет. Закутаем тебя в плащ-палатку, тебе будет хорошо, удобно. Спать будешь как дома.
- Мне бы уснуть, как я в поле спал.
- Так и будешь спать, идём.
- Ты разбуди, если что.
- Разбужу, будь спокоен.
- Товарищ Сидоров, и вы ложитесь отдыхать, - сказал им вслед младший лейтенант, - и товарищу Джумагулову передайте то же самое.
- Понял, товарищ младший лейтенант.
Командир повернулся к Лебедеву:
- Товарищ Лебедев, а мы с вами как настоящие солдаты по очереди будем стоять на посту, пока наши товарищи отдыхают.
- Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.
* * *
Ефрейтора никто не тревожил, он спал целый день и проснулся, когда солнце уже село. Прошедший день был солнечным, и вечер тоже радовал теплом. Иванов открыл глаза. Бледно-голубое небо, обнимая, смотрело на него в упор, редкие облака стояли в ожидании ветерка, но, не дождавшись, медленно таяли.
- Ох, ты. Где это я? - Он хотел вскочить, но запутался в складках плащ-палатки.
«Проснулся? – услышал он голос Сидорова. – А почему испугался?»
- Да уж подумал, не в раю ли я? Чего так тихо?
- Так нет никого, вот и тихо.
- Немцы отступили? – обрадовался ефрейтор и быстро выбрался из-под плащ-палатки.
- Размечтался. Они там же, где и были, а мы готовимся к наступлению.
- Когда наступаем? – Иванов с удовольствием размялся, энергично потёр лицо и шею.
- Командир вернётся – скажет. Посыльный прибегал за ним, увёл в штаб.
- А наши где?
- Вместе с ним за боеприпасами ушли да за обедом.
- Опять обедать будем?
- Опять… ты же спал весь день, солнце уже село, заметил?
- А как же. Так ведь до обеда ещё далеко.
- Перед наступлением покормят раньше. А ты хоть выспался?
- Не то слово – отоспался.
- Полегчало?
- Да вроде отпустило. А ты чего, сидор собираешь?
- Давно собрал. Сейчас присматриваю за округой. Вот на тебя погляжу, потом опять по сторонам смотреть буду.
- Ну и как там?
- Тишь да гладь.
- Всегда бы так.
- Долго же ты спал, что снилось?
- Видел, будто с сыновьями мы поле засеваем. И будто у меня их двое. Приснится же такое.
- Сон будет в руку. Домой вернёшься, родишь ещё одного, вот и будет двое.
- Кто знает, может так и будет.
- Ты во сне ворочался, размахивал руками. От кого отбивался?
- Не помню. А… вот вспомнил. Надюха снилась и вся моя родня, так ясно видел, будто  наяву, вот только что именно они говорили… Надюха, будто, всё о чём-то мне твердила, но что говорила, уже не вспомню.
- Придёт время – вспомнишь.
- Эх, время-времечко, бежит – не остановишь. Теперь себя казню, что временем не дорожил, не ценил домашнего тепла, всё на сторону норовил свернуть. Как вспомню о жене и детях, всё бы отдал, лишь бы живым вернуться и всё начать сначала.
- И я бы всё отдал, лишь бы дома оказаться. И для меня мои родные всего дороже. Я много думал и решил, что моя семья на волшебную страну похожа. Какая сказка там родится, грустная или смешная, счастливая или не очень, всё от нас зависит.
- А мне моя семья больше круговерть напоминает. В последние годы у нас всё было кувырком, как заведённые крутились и всё без толку, словно и не жили. Наверно, так только в цирке бывает. Если вернусь, по-новому жить будем, хорошо будем жить. Я это точно знаю.
- А мне нравится всё, что с цирком связано, мы же вместе с супругой выступали.
- Она тоже фокусы показывала?
- Нет, она помощницей моей была, ассистенткой.
- Не надоедало вам всегда быть вместе?
- Если любишь – это счастье.
- И мы с Надюхой в молодости были не-разлей-вода, друг без друга никуда. Когда я первый раз её увидел – голову потерял, думать ни о чём не мог, только о ней. Бывало, выйдем на вечёрку, друг на друга глянем – радости нет границ, поём и пляшем. Частушки сочиняли на ходу, она куплет и я в ответ, кто кого перепоёт. Веришь?
- Верю. Только не пойму, зачем тебе другие женщины? Где твой гарем сейчас?
- Слушай, Сидоров, выражайся русскими словами. Что за гарем такой?
- Я говорю о женщинах, которые у тебя были. Ты их до сих пор всех любишь?
- Любил бы всех, да они меня разлюбили. Хотя, если честно, какая там любовь, я обо всех уж и не вспомню. Гоголем-то довелось ходить недолго. Не люб я оказался даже той, кого особо привечал.
- Скромничаешь? Ты же у нас мужчина хоть куда.
- И я до времени не сомневался в этом.
- А почему засомневался?
- Да ну… не хочу вспоминать. Хотя, чего уж там, теперь всё равно. На последний Первомай это было. У нас, как обычно, на праздник гуляния бывали. Я, как водится, будто  невзначай ущипнул одну молодку, она вдруг в крик: «Подвяжи бороду, папаша! Кто ты такой, чтоб руки распускать?» Вот пигалица прыщавая, подняла на смех при всём честном народе. А раньше ласково смотрела и более сговорчивой была.
- Стоит ли переживать из-за одной? Эта отказала, другая приласкает, у тебя ж их много.
- Когда молодой был, было много. Сейчас, если честно, одна Надюха и осталась.
- Может, это к лучшему? Ты как считаешь?
- Конечно к лучшему. А я-то старый дуралей всё доказать хотел, что первый парень на деревне это я.
- Доказал?
- Ага, доказал.
- Случилось что-то?
- Случилось, как без этого. Надо же кому-то дураков учить. Как объявили о войне, повестки по деревне сразу многим разнесли, бабы заголосили, суматоха поднялась. Все мужики по домам, а я из дома. Захотелось попрощаться со своей Раисой, я к ней чаще всех захаживал. Заглянул в её окошко, а она уже прощается, да только не со мной. И знаешь с кем? С моим дружком была, шалава. Да если б не война, я б их обоих… у-у стерва! А я из-за неё чуть семью не бросил. Что было делать? Я развернулся и домой, упал Надюхе в ноги, чтобы простила меня окаянного.
- Простила?
- Она-то простила, да я себя простить не могу, сколько лет потеряно! Недолюбил я жену, детей недолюбил и мать, сколько они натерпелись от меня… Эх, Надюха! Мне б на тебя взглянуть ещё б разок. Мне бы домой вернуться, я бы тебя, певунью, красавицу мою, каждый день на руках носил. Только когда ушёл, понял, что лучше Надюхи никого в моей жизни не было, а остальные так… - Он горько усмехнулся и махнул рукой.
- Остальные помогли тебе понять, что жена лучше всех.
- Головастый ты все-таки, циркач, обо всём с тобой потолковать можно. С твоими-то руками да с такой-то головой ты любого облапошить можешь.
- Михалыч, мне голова и руки не для этого нужны.
- А для чего?
- Для радости и любви.
- Ну, признайся честно, Сидоров, ты встретил хоть одного человека, который понял бы тебя и захотел бы жить как ты? Ну, встретил хоть одного?
- Один из них сидит передо мной.
- И не надейся, Сидоров, ничего у тебя не выйдет. Тебе не фокусником, а клоуном надо быть, с утра до вечера народ бы веселил. Погоди-ка… - Иванов насторожился, к чему-то прислушиваясь, - это что за шорохи? Вон там. – Он показал рукой в тыл.
- Сейчас посмотрю. – Сидоров заглянул в смотровую ячейку.- А, это наши возвращаются. Интересно, что они несут?
- Как что? Шрапнель, конечно. Да хоть бы перлофан дали, и то было бы веселее.
- Пшёнка нам надоела, это верно, начнут давать одну перловку надоест ещё быстрее. Не переживай, зато на сладкое у нас будут «лимонки».
Оба весело расхохотались.
- Давно не баловались мы ими, кого бы угостить? – развеселился Сидоров.
- Мы немцев ими угостим, - подыграл ему ефрейтор, - мы им столько пупырчатых накидаем, все не проглотят.
- И каждому приятного аппетита пожелаем. Кушайте с огоньком!
* * *
Пока они веселились, подошли товарищи, у каждого было по котомке за плечами, вдобавок вдвоём они тащили ящик с боеприпасами. Отдышавшись, Джумабек достал из принесённого мешка кожух и протянул Сидорову:
- Камандира дал, тебе сказал…
- Вот хорошо. Спасибо, Джумабек.
Ефрейтор обрадовался кожуху не меньше Сидорова.
- Наконец-то, Сидоров, будет и тебе занятие. Устал, поди, языком чесать?
- Пришла пора и руками поработать.
Ефрейтор вспомнил о еде и озабоченно спросил:
- А «шрапнель» где?
 - Камандира не дал… каша сказал…
Иванов не стал слушать Джумабека и тот же вопрос задал Лебедеву:
- Рыжий, что у нас с кащей?
- Командир обед дожидается, каша ещё не сварилась. Говорят, нас сегодня хорошо кормить будут, говорят, даже мясо будет.
- Говорят, кур доят. Когда принесут, увидим, что там будет. А мясом-то мы ещё вчера объелись, чуть животы не лопнули. Лучше бы по сто грамм дали, вот был бы праздник, и умереть было бы не страшно.
- Не раскатывай губу, - поумерил его аппетит Сидоров.
- Не нальют – усну рядом с пулемётом, - пригрозил ефрейтор.
- Напугал. Ты немцам так скажи, вот обрадуются.
Они стали разбирать боеприпасы, как неожиданно послышался голос командира:
- Ребята, где вы там? Принимайте обед.
Все кинулись к нему. Сидоров оказался первым и принял бидон, Джумабек забрал узел с хлебом, Лебедеву досталась небольшая фляжка. Ефрейтор замешкался, а, увидев фляжку, на мгновение застыл на месте с протянутыми руками и старался не спускать с неё глаз. Лебедев понюхал горлышко, поморщился и отвёл руку с фляжкой в сторону.
Сияя от радости, младший лейтенант сообщил:
- Сегодня каша у нас перловая и мясо настоящее, да ещё хлеба по две пайки дали и курева. Вот заживём!
- Перед смертью поедим и выпьем, - буркнул Иванов и опять вожделенно посмотрел на фляжку, ему не терпелось заполучить её в свои руки.
Младший лейтенант достал из-за пояса новенький пистолет, ласково погладил ствол и похвастался как перед пацанами:
- Мне пистолет выдали, новенький ТТ. – Он протянул его на ладони Иванову.
- Хорош. А прежний где?
- Сдал. Теперь у меня исправный, боевой.
Иванов повертел пистолет в руках и деловито справился:
- Патроны есть?
- Полный магазин.
- И всё?
- Всё.
Ефрейтор разочарованно вернул оружие хозяину. Командир ещё раз полюбовался на пистолет, нежно погладил рукоятку, затем бережно спрятал его за пояс и только тогда заметил жалобный взгляд ефрейтора, многозначительно кивающего в сторону Лебедева. Младший лейтенант забрал фляжку и показал всем:
- Вот ещё спирт дали, сказали разводить нужно. Я ещё ни разу не разводил. Ну, вы-то, товарищ Иванов, умеете, да?
- Я всё умею, - сказал ефрейтор и решительно протянул руку к фляжке. – У нас вода осталась? Где?
Сидоров кивнул на укрытый тряпками котелок. Младший лейтенант помедлил:
- Правда, мне сказали, чтобы перед самым наступлением развести…
Иванов встревожился не на шутку:
- А если немцы полезут раньше? Да и чем закусывать будем?
Младший лейтенант в таких тонкостях был неискушен и беззаботно отдал весь спирт ефрейтору:
- Забирайте, товарищ Иванов, вы у нас мастер на все руки.
Ефрейтор просиял.
- Ну, вы тут с каши начинайте, а я разведу пока, - сказал он и с наслаждением понюхал фляжку.
Сидоров спросил о главном:
- Когда выступаем, товарищ командир?
- С рассветом.
- Мы будем впятером?
- Нас присоединили к взводу товарища Нечаева. Они подойдут ночью.
Лебедев простодушно поинтересовался:
- А мы куда пойдем?
- В десяти километрах отсюда расположен железнодорожный узел, он должен быть нашим.
- Мы его завтра возьмем, да?
Командир грустно улыбнулся, заглядывая в голубые как небо глаза юного солдата.
- Наша задача – выбить немцев с насиженного места. Будем надеяться, что нам это удастся.
- Десять километров… - задумался Сидоров, - железнодорожная станция – это же особо укрепленный объект. А сколько населенных пунктов расположено на нашем пути?
- Три деревни.
- Большие?
- Мы побываем только в одной из них. Какая она узнаем, когда немцев оттуда выбьем.
Ефрейтор слушал товарищей вполуха. Он приготовил три кружки, налил в них спирт (в свою налил больше), добавил воду, попробовал из одной, крякнул, хватая воздух ртом. Долил воды, смакуя вкус, попробовал из каждой кружки, поморщился и занюхал рукавом.
- Зачем мучаешься, хлеб возьми, - предложил Сидоров.
- Я наслаждаюсь… - блаженно улыбнулся Иванов и вытер появившиеся слёзы.
- Почему только три кружки взял?
- Молодым не предлагаю, им ещё рано. – Он хитро подмигнул командиру. – Верно, товарищ младший лейтенант?
- Верно, - легко согласился младший лейтенант. Вкус спирта ему был незнаком.
- Я оставил немного, вам хватит, если надумаете.
- Я не надумаю, - отказался командир.
Он поручил Джумабеку нарезать хлеб, сам разложил кашу по котелкам, мясо и хлеб разделил поровну.
- Я наелся, когда обед получал, вы ешьте, я в карауле буду, – сказал он и отправился на пост.
Все сели обедать, ефрейтор раздал кружки. Глотнув спирт, Джумабек закашлялся. Сидоров заглянул в свою кружку, осторожно понюхал содержимое и с удовольствием сказал:
- Водочка у нас фронтовая, лечебная… зелёная с иголками.
- Пей давай, а то отберу.
Сидоров выдохнул, неторопливо выпил и, зажмурившись, уткнулся в кусок хлеба, с удовлетворением ощущая, как обжигающая жидкость согревает изнутри.
- Карашо… - наконец смог выговорить Джумабек и вытер навернувшуюся слезу.
Свою порцию ефрейтор выпил залпом, понюхал горбушку и протянул её Сидорову.
- Забирай и мы в расчёте.
Сидоров с удовольствием поглощал обед и ответил не сразу, жестом давая понять, что от неё отказывается.
- Ешь сам. Утром в бой, сейчас не до карточных долгов.
- Не шутишь, нет?
- Я не на хлеб играл, только хотел отбить у тебя охоту. Будем считать, что у нас была ничья.
- Ну, брат, удружил, - обрадовался ефрейтор и сразу откусил полкуска. Прожевав, сказал: - Только, чур, потом не вспоминать об этом.
- Договорились.
Хмель, как ни странно, веселья не прибавил, наоборот, лица бойцов становились хмурыми. Ели молча, каждый уткнулся в свой котелок, почти не поднимая глаз. Весело молотил один Лебедев, мясо и каша с его ложки исчезали мгновенно. Ефрейтор посмотрел на него помутневшим взглядом и медленно проговорил:
- Рыжий, ты чего молчишь? Плеснуть тебе?
- Не-е-е. Я как командир.
Ефрейтор презрительно фыркнул:
- Как командир, ядрена вошь. Как командир ты будешь лет через двадцать, а пока ты так… прыщ рыжий. – И потянулся к фляжке.
Сидоров покосился на него, но ничего не сказал. Ефрейтор вылил остатки спирта в свою кружку, разбавил, выпил, поковырялся в котелке. Пожевал немного, посмотрел вокруг осовелым взглядом, разглядел жующего Сидорова, качнувшись, спросил невнятно:
- А ты чего молчишь, губошлеп? Язык проглотил или говорить устал? Ну-ну, в молчанку играешь? А, у тебя рот занят… да и сказать нечего.
- Я уже всё сказал.
- Да неужели? Всё сказал?!
Ефрейтор от избытка чувств едва не подскочил на месте, взмахнул рукой и обронил кашу с ложки.
- Вот счастливый день… - пробормотал он, собрал кашу со штанов и отправил её в рот. – Кормят до отвала… поят, как на убой… говорить нет сил…
Он ещё раз вяло ковырнул в котелке, долго разглядывал кашу в ложке, прежде чем проглотить. В конце концов, упёрся взглядом в одну точку и задумался, не в силах ответить на собственный вопрос: есть или не есть?
К общему разочарованию ожидаемой радости роскошный обед не принёс, и остальная часть застолья прошла в полном молчании. Мысль о том, что этот обед может быть последним, мешала получать удовольствие от пищи. Ефрейтор покончил с трапезой первым. Покачиваясь, он встал, пробормотал невнятно: «Я полежу немного…» И нетвердой походкой ушёл в обнимку с опустевшим котелком. 
* * *
После обеда Сидоров взялся менять кожух у пулемёта. Джумагулов с Лебедевым готовили своё орудие к бою. Младший лейтенант переходил из одного конца окопа в другой, исполняя функции караульного и контролируя ход работ. Мимо ефрейтора он проходил осторожно, стараясь не потревожить спящего, и каждый раз на ходу заботливо подтыкал края его плащ-палатки.
Управившись со своей работой, Джумабек пришёл на помощь Сидорову. Ремонт пулемёта они закончили уже при свете луны и собой остались довольны. Отдохнули, покурили, поговорили о том, о сём. Сменив Лебедева, Джумабек ушёл на пост. Сидоров взял оставленный про запас окурок, снова прикурил, затянулся, медленно выдохнул, растягивая удовольствие, но, сколько ни берёг его, он всё равно быстро превратился в пепел. Дым от его самокрутки не успел рассеяться, как прибежал запыхавшийся казах и встревожено заговорил:
- Камандира где? Ходят там…
- Кто?.. Где?.. Покажи.
Сидоров поспешил вслед за товарищем. Они увидели, как со стороны оврага медленно приближаются несколько тёмных фигур. В свете луны их выдавали только блики оружия. Подошёл командир.
- Вы видели? Видели, да? Сколько их с вашей стороны?
- Мы обнаружили троих.
- Я одного видел. Мне Лебедев показал. Нужно внимательно осмотреть всё кругом. Вы идите к Лебедеву, смотрите по обе стороны окопа, а я ещё раз осмотрю с этой стороны.
Они разошлись. Командир осмотрел прилегающую местность вокруг очерченного им участка, повернул назад и наткнулся на спящего ефрейтора. Попытка разбудить его не удалась. Как ни старался младший лейтенант ничего не добился, только выбился из сил и позвал на помощь Сидорова, но и вдвоём они ничего сделать не смогли. Ефрейтор храпел, сопел, мычал и даже открывал глаза, но не просыпался. Командир безнадежно махнул рукой и передал все полномочия Сидорову.
Сидоров сидел рядом с ефрейтором, и устало упрашивал:
- Проснись, Михалыч, нас немцы окружают. Не проснешься – тебя убьют, и Надюху свою ты больше не увидишь. Ты ничего не увидишь, если не проснешься. - Он встряхнул товарища за плечи, с трудом повернул на другой бок и с отчаянием сказал: - Да просыпайся же, засоня, сколько можно спать? Теперь я понимаю председателя твоего, я бы на его месте тебе не три, а тридцать три выговора влепил. Да проснись же, наконец, чурка деревянная!
Ни порицания, ни увещевания на ефрейтора действия не возымели, он спал богатырским сном и пересмотрел, наверное, уже не один десяток снов. Тогда Сидоров решил применить другой способ.
- Вставай, Михалыч, обед горячий принесли. Сегодня будет гречка с мясом, и мясо настоящее, куски во-о-т такущие… и аромат мясной… м-м-м.. только слюнки текут. Не встанешь, я один всё съем, тебе ни кусочка не оставлю.
Сидоров сглотнул слюну и от этой темы решительно отказался, тем более что Иванов продолжал сладко сопеть, не обращая на его слова ни малейшего внимания.
- Да чтоб тебя!.. Послушай, Михалыч, у меня махорка есть, целая горсть. Не веришь? Давай руку. - Сидоров раскрыл ладонь ефрейтора, стараясь разбудить его прикосновениями. - Отсыплю тебе половину… да нет, всё забирай, дружище, мне для тебя ничего не жалко. Чувствуешь, как пахнет? Забористый табачок, до самых пяток пронимает. 
И этот способ оказался напрасным. Ефрейтор отдёрнул руку и повернулся на другой бок.
- Вот бегемот толстокожий, ничем тебя не проймешь. Что мне с тобой делать?
Некоторое время Сидоров сидел неподвижно, вдруг его осенило, и он ласково зашептал:
- Вставай, Михалыч, к тебе Марлен пришла и на тебя любуется, не может наглядеться, говорит, что о таком красавце всю жизнь мечтала. Ей лорды да графья поднадоели, ей хочется обнять тебя, бравого солдата. Я ей сказал, что ты у нас парень не простой, ты у нас ефрейтор, первый номер нашего расчета, она тебя ещё больше зауважала и мечтает встретиться наедине. Я ей сказал, что ты у нас храбрец, пуль не боишься, на фронте уже почти три года и всего одно ранение имеешь, женщин любишь, и они тебя. Про Надюху ничего не сказал, сам скажешь, если  надумаешь. Лучше скажу, что ты первый красавец нашего окопа и в интимном смысле силён как лев. Она тебя на всю жизнь полюбит, вот увидишь. Михалыч, слышишь, её даже наш окоп не испугал, ради тебя она на всё готова, согласна даже под плащ-палаткой ночи коротать.
Глубокий сон ефрейтора был нерушим. Сидорова это вывело из себя.
- Да встанешь ты или нет, медведь беспробудный?! Просыпайся же, полено ты осиновое! Твой дед Симеон с войны турчаночку привёз, а ты можешь привезти домой Марлен, так нет же, лежишь тут и сопишь, заглушаешь всё вокруг. Немцы на твой храп лезут, и ты дождешься, проснёшься уже в плену немецком. – Сидоров передохнул и снова принялся уговаривать: - Прошу тебя вставай, Михалыч, женщина перед тобой красивая стоит, ждёт, когда проснёшься. Ну? Проснёшься ты или нет?!
Он снова стал трясти ефрейтора, тот отмахнулся, ударил товарища по рукам, повернулся на другой бок и захрапел пуще прежнего. Но Сидоров сдаваться не хотел и, подражая женскому голосу, страстно шепнул ему на ушко:
- Вставай, Ванечка, просыпайся мой родной. Тебя так долго я искала, теперь нашла, а ты спишь, на меня даже не взглянешь. Посмотри на меня, вот я перед тобой стою вся в белом, как невеста, проснись скорей, я рядом. Подвинься, дорогой, я вместе с тобой лягу. Я буду рядышком  сколько хочешь… - Ефрейтор перестал храпеть, как будто прислушиваясь к сказанному. Сидоров с усердием продолжил: - Я жду тебя, проснись, родной. Сколько можно спать, я устала ждать твоего внимания. Чем я провинилась пред тобой, любимый? Почему не хочешь на меня взглянуть? Ты так долго ждал, теперь я здесь, с тобой…
Сидоров погладил ефрейтора по волосам, Иванов заулыбался и позвал:
- Надюха…
- Зачем тебе Надюха? Она же часто сердится на тебя, ругает. Я же тебя ни в чём не упрекну. Я лучше всех женщин, которых ты встречал. Открой глаза, ты в этом убедишься сам. Ну, посмотри на меня. Да неужели я хуже той Райки толстой, которая изменяла тебе с твоим дружком? Разве хуже я твоей жены? – продолжал побудку Сидоров, ревниво спрашивая от имени Марлен. – Я  лучше, я красивее, моложе… Я же Марлен… Ты обо мне мечтал, я знаю. Вот я пришла, я жду тебя, проснись желанный…
Сидоров нежно погладил Иванова по лицу, ефрейтор замахал во сне руками, отбиваясь от чужих ласк:
- Катись отсюда, у меня Надюха есть. 
- Надюха нас простит, она всегда тебя прощает… 
Сидоров ещё раз коснулся небритой щеки, ефрейтор подскочил, испуганно вытаращив глаза.
- Надюха, ты? А, это ты… А я где?.. – бормотал он, озираясь по сторонам.
- В окопе ты сидишь, пень старый. Мы разбудить тебя не можем. Вставай, нас окружают.
- Да брось шутить.
- Мне не до шуток. Вставай, иначе здесь останешься лежать навеки.
- А где все?
- Все на своих местах, один ты разлёгся тут как барин. А ещё хвастался, что женщин у него было много. Что ты с ними делал? Спал рядом, а потом сны рассказывал?
- Я уже проснулся, - промычал ефрейтор, мотая головой, изо всех сил стараясь стряхнуть сон, но сразу это не удалось, и он сонным голосом велел:
- Доложи обстановку.
- Ползут с двух сторон. Не стреляют. Надеются взять «языка» или накрыть всех разом. Вчера не получилось взять нас с шумом, сегодня хотят добраться тихой сапой.
Слушая Сидорова, ефрейтор встал, подтянулся, застегнул ворот, а глянув в тыл, застыл на месте и едва смог вымолвить:
- А где пулемётная ячейка наша?.. Пулемёт где, Сидоров?
Сидоров развернул его и подвёл к пулемету:
- Пулемёт на месте. Скорей бы голова твоя на место встала.
Ефрейтор облегчённо выдохнул:
- Ох, хорошо. Всё на месте. Вот теперь точно я проснулся. Ещё раз доложи обстановку.
Разозлённый Сидоров не стал скрывать раздражения:
- Ну, ё-моё, опять всё сначала. Ну ладно. Представь, Михалыч, нет, ты только подумай, эти сволочи ползут на нас молчком, не стреляют и даже не матерятся, вот что странно. Ты не находишь? Наверное, ищут тех, кто долго спит, мечтают рассказать им на ночь сказку.
Да вот ещё, Марлен тут ненадолго забегала, хотела поболтать с тобой, хотела даже приласкать тебя, она многого хотела, но ты не дался, был как кремень и верещал, что будешь верен своей Надюхе до гробовой доски. Кстати, Марлен была вся в белом, как ты хотел, она даже тапочки прихватила для тебя… белые, на тот случай, если не проснешься. А ты ничего не слышал, дрых, как медведь в берлоге.
- Эка невидаль, баба приходила! Пускай забегает в следующий раз.
- К таким засоням она два раза не приходит.
- Подумаешь, Марлен. Мне с ней свиданничать не к спеху. Пусть дожидается, когда я сам к ней соберусь. Авось скоро увидимся в Берлине.
- Жди, дожидайся. Чтобы на неё взглянуть тебе для начала придется пол-Европы истоптать.
- До границы уж рукой подать. Пусть ждёт, я скоро буду. - Ефрейтор вновь почувствовал боевой настрой, оправил на себе ремень и решительно сказал: - Пора переходить к делу.
Сидоров усмехнулся:
- Ещё раз доложить обстановку?
- Ну всё, хватит, пошутили и довольно. Командир где?
- Он справа по флангу, Лебедев слева, Джумабек у своего орудия.
- Ясно. Немцы где? Сколько их?
- Ползут по флангам, мы насчитали четверых… пока.
- А по центру что?
- Смотреть нужно.
- Смотри ты, у тебя зрение лучше. А я с тылу огляжусь.
Они стали осматривать местность по обе стороны от окопа. Сидоров надел каску и посмотрел в щель пулеметного щитка, потом доложил:
- Вижу…
- Что видишь? – повернулся к нему Иванов.
- Куст шевельнулся.
- Что ещё?
- Пока ничего.
- Смотри там, где повалены деревья, где есть пни.
- Смотрю… вижу… ещё один ползет.
* * *
Послышался хруст песка и торопливые шаги. Это подошёл командир.
- Наконец-то, товарищ Иванов, вы на ногах. Мы уже не знали, что с вами делать. Вам товарищ Сидоров ситуацию обрисовал?
- Так точно, всё обсказал подробно. Вы говорили, взвод должен подойти?
- Да, взвод товарища Нечаева подойдёт в два часа пополуночи.
- А сейчас… - Иванов взглянул на луну, - заполночь уже. Если немцев немного, мы управимся и сами. Ну-ка, Сидоров, каску подними, посмотрим, будут ли стрелять?
Сидоров снял каску, приподнял её над бруствером, повертел из стороны в сторону. Тихо.
- Не хотят начинать первыми, тогда мы начнём, нас долго уговаривать не надо. Где винтовка? Сидоров, открывай счёт.
- Винтовка у Лебедева, - подсказал младший лейтенант.
- Пришла пора мальца учить по-настоящему стрелять. Сидоров, объясни рыжему что к чему.
Сидоров повернулся к командиру:
- Разрешите выполнять?
- Выполняйте. Товарищу Джумагулову передайте, чтобы ждал моей команды. Если немцы огнём ответят, тогда и мы в долгу не останемся.
- Слушаюсь, - ответил Сидоров и быстро скрылся.
Ефрейтор недовольно проворчал:
- Не терпится мне их разогнать, а то прут и прут без спроса, совсем оборзели.
Младший лейтенант заглянул в смотровую ячейку и от увиденного едва не потерял дар речи. На его глазах один из немцев встал, поднял руки вверх и прокричал:
- Ахтунг, ахтунг! Их хабе шпрехен…
Командир жестом подозвал ефрейтора и указал на немца. Иванов не поверил своим глазам:
- Немец? В плен сдается?.. Ну, наконец-то я посмотрю в глаза этой немчуре.
Он расправил плечи и с удовольствием размял кулаки. Немец сделал шаг вперед, ещё один и всё что-то говорил не переставая.
Младший лейтенант обратился к ефрейтору:
- Товарищ Иванов, передайте всем, чтобы не стреляли.
- Есть, - с готовностью ответил ефрейтор, но сделал только несколько шагов, как увидел спешащего ему навстречу Сидорова.
- Мы решили пока не стрелять, - на ходу сказал он.
- Правильно решили.
Они подошли к командиру. Сидоров у него спросил:
- Что он говорит, вы понимаете?
- Мне плохо слышно. – Младший лейтенант снял каску и вытянул шею, стараясь разобрать немецкую речь. – Он говорит, русские братья, я хочу сказать… не война… или не воевать, не разберу.
Командир напряг слух, стараясь не пропустить ни слова, но немец повторил то же самое и с места не сдвинулся. К нему было приковано внимание всех бойцов. Сидоров рассудительно заметил:
- Стало быть, не всем у них живётся сладко, если желают сдаться в плен.
Неожиданно к стоящему немцу подскочил другой и с размаху ударил его, опрокинув на землю. Упавший встал и бросился на обидчика, оба громко кричали и наскакивали друг на друга как петухи. Сцепившись, они продолжали драться, катаясь по земле.
- Вот это да, чего угодно, но такого я никак не ожидал, - только и смог произнести изумленный командир.
Иванов сердито буркнул:
- «Русские братья…», да ты на нашей земле топчешься, гнида, мало тебе всыпали, я бы тебе ещё поддал. И почему дерутся только двое, где остальные? Хоть бы они друг другу глотки перегрызли, нам бы работы меньше было.
Сидоров смотрел на драку как на представление. Прищурившись, он старался рассмотреть подробности.
- Хорошо дерутся, красиво… жаль, далековато, не всё видно. Вот бы из партера посмотреть. Похоже, друг дружку-то они жалеют. Вот бы поучиться так руками-то махать, потом можно вместе с клоуном на арене выступать.
Ефрейтор тут же предложил:
- Тебе учитель нужен? Так я помогу, ты только рожу подставляй.
- Нет уж, увольте, с таким учителем костей не соберешь.
- Зато знать будешь почём фунт лиха.
Немцы неожиданно исчезли из вида, голоса их стихли и тут же отчетливо стали слышны многочисленные шорохи кругом. Иванов прислушался и тихо прошептал:
- Не может быть…
Товарищи посмотрели на него с удивлением. Он схватил пустой котелок, перевернул его и на палке поднял вверх, автоматная очередь тут же превратила его в решето. Бойцы оглянулись, стреляли с двух сторон. Ефрейтор отбросил дырявый котелок и, побелев от злости, заорал:
- Обошли! Обошли, гады! Бьют нам в тыл!
Младший лейтенант не заметил, как вслух спросил сам себя:
- Что делать будем?
- Посылать всех к чертям собачьим, вот что! – взревел ефрейтор и крикнул оторопевшему товарищу: - Сидоров, гранатами их мочи! – Сам бросился к пулемёту и дал очередь.
Сидоров схватил гранату и метнул её в сторону прозвучавших выстрелов. К нему присоединился младший лейтенант, но быстро вспомнил, что есть ещё Лебедев и Джумагулов, которые ждут его команды. Он протянул взятую гранату Сидорову со словами:
- Ну вы тут сами… без меня управитесь.
Сидоров вместо ответа снял чеку с гранаты и швырнул её что было сил.
* * *
Джумабек терпеливо ждал приказаний и с тревогой подсчитывал приближающихся немцев. Когда увидел командира, на пальцах показал, что насчитал четверых. Вместе они выбрали цели, и после двух выстрелов никто из наступавших признаков жизни не подавал. «Так держать», - наказал командир и поспешил к Лебедеву.
Как оказалось, Лебедев зря времени не терял и количество замеченных немцев обозначал мелкими веточками, которые втыкал в землю. Они напоминали маленький лесок.
- Что мне делать, товарищ младший лейтенант? Уже стрелять можно? – спросил он, увидев командира. – Вы не подумайте, я не боюсь, только я ещё ни разу из настоящей винтовки не стрелял.
- Я показывал, вспоминайте, товарищ Лебедев.
- Я помню. Мне и товарищ Сидоров говорил как надо, я всё понял.
- Что это? – кивнул в сторону веточек командир. – Новая маскировка?
- Я столько немцев насчитал.
Младший лейтенант встревожился и протянул ему винтовку.
- Нельзя терять ни минуты. Вставай вот здесь. – Он освободил место у стрелковой ячейки.
Лебедев сделал робкий шаг и нерешительно взглянул на командира. Младший лейтенант ободряюще хлопнул его и подтолкнул вперёд.
- Будь смелее. С этой винтовкой ты три месяца на посту стоял, у тебя всё получится. Знаешь, как товарищ Сидоров стрелял? Ни разу не промахнулся, и ты так сможешь. Начинай. Я рядом.
Слова командира показались Лебедеву почему-то особенно тёплыми, а одобрительный взгляд придал уверенности в себе. С его лица исчезли все веснушки, но ни один мускул не дрогнул, когда он взял винтовку на изготовку. Выбрав ближайшую цель, он поймал её на мушку и задержал дыхание, затем мягко прикоснулся к курку и плавно нажал на него. Потом вопросительно глянул на командира, тот молча убрал одну веточку и дал знак  продолжать.
Выбрав вторую цель, Лебедев также старательно повторил все действия. Командир убрал вторую веточку. Следующий выстрел тоже оказался точным, ещё одна веточка оказалась выброшенной. Дальше он стрелял без оглядки на командира, чувствуя его молчаливую поддержку.
Убедившись, что Лебедев действует самостоятельно, младший лейтенант собрался уходить.
- Теперь ты умеешь… - Его слова оборвал грохот взрыва, разметавших землю перед окопом.
- Анай! – в испуге закричал Лебедев и упал на землю, выпустив винтовку из рук.
Командир бросился к нему:
- Что с тобой? Ты ранен?
Лебедев поднял голову, встряхнулся:
- Не-е-т.
- А зачем кричал? Испугался?
- Да…
- Чтобы страх преодолеть, солдаты «ура» кричат, а ты маму звал, да? Её мы ещё долго не увидим, зови не зови… Да ты не бойся, нас пятеро и мы в своём окопе. У тебя ещё патроны остались, а мне за гранатами нужно…
Неподалёку что-то прошуршало, командир успел сказать: «Ложись!» От взрыва защитная насыпь всколыхнулась, веточки рассыпались. Оба упали на землю и оказались наполовину засыпаны землёй. Лебедев отчаянно заработал руками, выбрался сам и помог командиру. Пока младший лейтенант приходил в себя, Лебедев испуганно шептал ему:
- Не уходите, товарищ младший лейтенант… я не боюсь… только как… я здесь один…
- Винтовка где? – вместо ответа спросил командир.
Вдвоём они выкопали из-под песка винтовку. Младший лейтенант осмотрел её, с трудом передёрнул затвор.
- Землёй забита…
- Не уходите, товарищ младший лейтенант.
- У Джумабека гранаты остались, пойдём вместе.
- Пойдёмте, - обрадовался Лебедев.
Увидев их, Джумабек показал на Лебедева и  настоятельно сказал:
- Камандира, он нада… стрелять нада…
- Товарищ Лебедев, оставайтесь здесь, - распорядился командир. – Товарищ Джумагулов, действуйте самостоятельно, по ситуации.
Опять раздался взрыв, младший лейтенант оглянулся и порадовался, что они вовремя ушли, снаряд разорвался там, где они только что были. Он собрался идти к пулемётчикам, но шквал немецкого огня задержал его.
* * *
Взрывы снарядов вперемежку с автоматными очередями не давали пулемётчикам поднять головы.
Как только обстрел немного стих, ефрейтор крикнул Сидорову:
- Справа гранатой прикрой!
- Сейчас, Михалыч, ободожди чуток.
Он снял чеку с гранаты, размахнулся и… едва успел выбросить гранату. Почти в то же время раздался выстрел противника. От сильной боли, Сидоров всем телом вздрогнул, упал на стенку окопа и медленно заскользил вниз.
- Сидоров, ленту неси! Давай скорей!
Не услышав ответа, Иванов оглянулся и увидел товарища на земле. В самое худшее он не поверил и, спускаясь, забормотал:
- Эй, Сидоров, ты так не шути. Вставай, слышишь? Ты мне нужен, как я без помощника? Мы с тобой ещё до Берлина не дошли, нам рано расслабляться.
Увидев серое лицо товарища, он склонился над ним и прошептал:
- Вставай, братишка, что с тобой?
Увидев на его груди расплывающееся красное пятно, быстро достал свой перевязочный пакет и захлопотал над ним.
- Я помогу тебе… вот так… открой глаза, братишка, ты меня слышишь? – Сидоров приоткрыл глаза, в них застыла боль. – У нас всё будет хорошо, я это точно знаю. Я перевяжу тебя… - Сидоров застонал. – Потерпи, браток, сейчас будет легче. Мы с тобой три месяца в одном окопе, мы как одна семья, ты сам так говорил. Я тебе не верил, помнишь? А сейчас вижу – мы крепкая семья, мне без тебя никак. Ты поговорить хотел, так я согласен. Давай поговорим  прямо здесь, сейчас. Это в самый раз. Я буду слушать всё, что скажешь. С утра до вечера будешь говорить, я слова поперёк не скажу. Говори, что хочешь, ты только живи, Сидоров, живи, дружище. Потерпи, я осторожно…
Ефрейтор перевязывал товарища и говорил, говорил, лишь бы самому не застонать, не закричать от боли, злости и обиды, разом навалившихся на него.
- Ты не обижайся на меня. Мы тут недавно неласково с тобой поговорили, так это бывает, я это не со зла. Это всё пустое… Это мелочи, это давно было. Ты сам говорил, что помнить надо только хорошее, а хорошего у нас с тобой было больше. Ты так говорил, помнишь? Ещё сказать тебе давно хотел… ты настоящий боевой товарищ, ты моя правая рука, куда я без тебя? Ты правильно говорил, вдвоём мы вдвойне сильнее. Ты прости если что не так. Ты только погоди, потерпи немного, тебе сразу полегчает. Я это точно знаю.
- Спасибо, братишка, - с трудом прохрипел Сидоров, жадно хватая воздух ртом.
Послышался треск автоматной очереди. Ефрейтор поднял голову и увидел командира.
- Что с ним, ранен? Товарищ Иванов, вы к пулемёту возвращайтесь, я помогу ему.
  Ефрейтор вернулся к огневой точке. Командир осмотрел забинтованную грудь раненого, пощупал голову, руки, ноги.
- Рана только одна. Вы не волнуйтесь, товарищ Сидоров, всё будет хорошо. Я сверху перевяжу потуже, чтобы кровь не шла, чтобы не сочилась… чтобы её не видно было. Где ваш пакет индивидуальный? Наверное, лежит в кармане. Ну да в кармане, где же ещё? - Из кармана Сидорова он достал ложку. – Ложка волшебная в этом кармане, значит, пакет в другом. – Он опустил руку во второй карман. – Где же бинт? Нет, это не бинт и здесь ложка… такая же?! Так вот в чём был секрет…
Младший лейтенант растерянно перебирал в руках две одинаковые ложки. Сидоров шевельнулся и снова застонал. Командир спохватился, достал перевязочный пакет, ложки вернул в карман хозяина. Вскрывая пакет, он твёрдо пообещал:
- Я никому не скажу про ваш секрет, товарищ Сидоров, вы даже не сомневайтесь. Всё будет так, как вы хотели. Вы только не умирайте, товарищ Сидоров, вы жить должны, у вас жена и дети… они вас ждут.  И зрители вас любят, вы тоже им нужны. Вам лучше, товарищ Сидоров? Вы глаза открыли… сказать что-то хотите? Говорите. Я передам всё, что вы скажете. Что? Что передать? Спасибо? Кому? Мне?! За что, товарищ Сидоров? За ложки? За секрет?..
Командир приподнял Сидорова, чтобы перевязать, тот от боли вздрогнул и негромко застонал. Снова раздался взрыв, обоих осыпало земляной пылью. Прикрывая товарища собой, младший лейтенант вдруг с ужасом почувствовал тяжесть неживого тела. Когда он осторожно опустил его на землю, увидел застывший взгляд и растерянно прошептал:
- Простите, товарищ Сидоров, я не успел перевязать вас. Я обещаю, я никому не скажу  про ваш секрет.
Громкий треск пулемета вывел его из тягостного оцепенения. Он встал и прислушался к выстрелам противника, они слышались с нескольких сторон. Орудие Джумабека тоже сказало своё слово. Но на этот раз огнём противник ответил не сразу.
Ефрейтор обернулся и привычно крикнул:
- Ленту давай!
Потом оторвался от пулемёта, медленно спустился и, закрывая товарищу глаза, тихо сказал:
- Ну что ж ты, браток, ушёл так рано?
Склонив голову, младший лейтенант стоял рядом. Долго скорбеть им не пришлось. Автоматная очередь быстро заставила их вернуться к своим обязанностям. Командир помог ефрейтору поставить ленту и ушёл к Джумабеку.
* * *
Ефрейтор осмотрел поляну перед окопом, отметил, где находится огневая точка противника, и открыл огонь. Тут же последовал ответный огонь. Пока автоматные очереди утюжили окопную насыпь, он сделал передышку и спустился в окоп.
Появился запыхавшийся Лебедев и доложил:
- Меня к вам отправили, велели помогать.
- А у вас что? Все целы?
- Да. Вот только орудие…
- А с ним что?
- Опрокинуло, заново установить не получается, немцы огнём накрывают.
- Понятно. Вон там коробки с лентами лежат, здесь гранаты. Когда крикну, принесёшь ленту. Всё остальное скажу потом. И принеси котелок с водой, пить охота. Да поживее.
- Есть, - на ходу ответил Лебедев и побежал за котелком.
Автоматные очереди немцев стихли. 
Вернулся Лебедев с котелком и кружкой, налил воды, подал Иванову. Ефрейтор моментально осушил её и почувствовал прилив сил.
- Ну, вот что. Пока стреляю, близко не подходи, чтоб не попасть под горячую руку и чтоб не подбило тебя. Если крикну, подползай осторожно, стреляют со всех сторон. Ну и главное, не унывай. У нас всё будет хорошо, я это точно знаю. 
Он подмигнул Лебедеву, слегка хлопнул его по плечу и вернулся к пулемёту. Заглянув в смотровую щель, он подозвал его к себе.
- Иди-ка, посмотри, у тебя зрение молодое. Куда они все запропастились? И главное, тихо стало. Посмотри по сторонам внимательно, потом скажешь куда стрелять.
Лебедев прижался к смотровой щели, цепким взглядом окинул поляну.
- Справа кто-то есть.
- А с другой стороны?
- С другой? Никого не видно.
- Ладно, освобождай место. Направо так направо. Ленту давай, - велел ефрейтор. - Аккуратно подавай, не торопись. Теперь быстрее.
Лебедев старался изо всех сил.
Ефрейтор нажал на спуск, и пулемётная очередь прочесала справа все ближайшие кусты. Ответа не последовало, и это насторожило ещё больше. Прислушиваясь, он весь напрягся. Тишина почему-то казалась угрожающей.
- Коробку неси, - негромко велел ефрейтор, как будто опасаясь звука собственного голоса. - Почему молчат? Неужели я всех уложил? Не нравится мне эта тишина.
Лебедев попытался что-то сказать, но ефрейтор оборвал его: «Тихо! Не шевелись». Парень застыл на месте. С разных сторон слышалось шуршание, но шорохи затихали всякий раз, когда бойцам казалось, что противник совсем близко. Наконец Иванов тихо попросил:
- Ну-ка, дай мне гранату.
Лебедев медленно наклонился и протянул руку к ящику с гранатами, взял одну и осторожно передал ефрейтору. Затем также медленно наклонился ещё раз и взял другую. Он сам не понимал, почему двигается как во сне, что-то не давало ему делать торопливых движений. Он держал гранату в руке и ждал приказаний. Несколько минут тишины показались вечностью. Тело затекло от напряжения, рука отяжелела.
Ефрейтор спустился вниз, вернул гранату Лебедеву и снова обратился в слух. Не зная чего ждать, Лебедев стоял неподвижно, судорожно сжимая гранаты в руках.
А Иванов, ох уж, этот Иванов! Простой русский мужик, а никогда не угадаешь, что он выкинет на этот раз. Он вдруг неожиданно хлопнул в ладоши, топнул ногой да притопнул другой и пустился в пляс, подбадривая себя громкими выкриками:
- И чего они молчат? Неужели сдохли все? Пока немцы молчат, я спляшу ещё раз. Эх, раз, да ещё раз…
Глядя на него, Лебедев оторопел. Удивление, восхищение и зависть всё смешалось в его голове. Ему мечталось оказаться на месте Иванова, быть таким же большим и сильным, чтобы вот так же плясать легко и беззаботно или… да нет, такого не может быть… или иметь такого храброго отца, который не боится ничего, ему даже пули не страшны. Такому смелому отцу он бы простил самые злые и грубые слова, и даже подзатыльники. Он бы ему всё простил. Только бы отец был рядом, рядом с ним и с мамой…
Ефрейтор шумно дышал, широко размахивая руками, а ногами выписывал такие кренделя, что было чудно, как он ещё не упал в этом тесном окопе.
- Эй, рыжий! Батька твой лучше меня пляшет?
- Не знаю.
- Как не знаешь, не видел что ли? Или он плясать тебя не научил?
- Нет у меня отца.
- Так ты у меня учись. Чего стоишь? Пляши пока живой. Эх, раз, да ещё раз! Пока фрицы молчат, успею, пожалуй, и частушечку пропеть.
А нас в армию забрали,
А мы песенки поём.
Дожидайтесь нас, девчата,
Мы с победою придём.
Меня в армию забрали
Из деревни, из глуши.
Об одном прошу, любимая,
Чаще письма мне пиши.
Глядя на ефрейтора, Лебедев вдруг почувствовал в теле необычайную лёгкость и понял, что его отпустило. Он аккуратно положил гранаты на место, а когда услышал частушку – душа распахнулась для радости – он громко свистнул и, подражая товарищу, пошёл в пляс. Радость вырвалась наружу и стала тем спасительным чувством, которое позволило укрепить дух, веру в себя и свои силы. Лебедев вспомнил, как пели парни, уходя на фронт, и звонко пропел неокрепшим мальчишеским тенорком:
Меня в армию забрали,
Мне всего семнадцать лет.
Подарила мне девчонка
Синий шелковый кисет.
Нас девчонки провожали
До околицы села.
Провожали, плакали,
Из глазок слёзки капали.
Внезапно он ощутил в себе какое-то новое чувство, когда неизвестность и страх переходят в отчаяние, а отчаяние в неудержимую удаль. Ему было неведомо, где до сих пор таилась его молодецкая удаль, главное, что, она жила в нём и теперь выплеснулась наружу.
Весельчаки не заметили, как поодаль застыли две фигуры, ошеломленные увиденным зрелищем.   
Автоматная очередь оборвала веселье, по насыпи снова защелкали  пули. Иванов быстро вернулся к пулемёту, приказав нести ленту. Лебедев бросился исполнять. Они так и не заметили присутствия товарищей.
Рядом прогремел взрыв и, едва стала оседать взметнувшаяся в небо земля, как с бровки окопа спрыгнул немец.
- А ну-ка, погоди… - шепнул ефрейтор и жестом отодвинул Лебедева, прикрывая собой.
Он не дал фашисту распрямиться, одним ударом вышиб оружие из рук, другим оставил его лежать навечно. Следом за первым прыгнул второй немец. Он оказался между Лебедевым и Ивановым. Окаменев от страха, Лебедев отшатнулся и вжался в стенку окопа.
Увидев второго немца, младший лейтенант выхватил пистолет и пришёл в отчаяние. Целясь, он видел перед собой голову Лебедева, за ним немецкую каску. Он старался поймать немца на мушку, но безуспешно. Джумабек в это время закидал гранатами подходы к окопу.
А Лебедев видел только спину фашиста и вскинутый автомат. Поняв, что ефрейтору грозит смертельная опасность, бросился на врага с голыми руками.
- Апай! – отчаянно крикнул он и вцепился немцу в локоть.
Немец дёрнулся, автоматная очередь ушла вверх, изрешетив бровку окопа. Этого времени ефрейтору оказалось достаточно, чтобы развернуться и прикладом трофейного автомата уложить врага наземь.
Лебедеву повезло, что удар, доставшийся ему немецким автоматом, пришёлся вскользь. Хотя ему с лихвой хватило и этого. Он вскрикнул от чудовищной боли в груди.
Всё произошло настолько быстро, что остальные бойцы разглядели только окончание схватки. Командир подхватил раненого и осторожно усадил на ящик.
- Ты как, сынок? – участливо спросил ефрейтор и сам удивился своим словам.
Он видел, что каждый вдох давался Лебедеву с большим трудом, выдох он делал со стоном и не знал, чем помочь ему.
- Товарищ младший лейтенант, разрешите мне самому его в лазарет доставить  или санитарам передать, – обратился он к командиру. -  Похоже, ребра у него сломаны. Нельзя его здесь оставлять, слабенький он, не сдюжит. Он жизнь мне спас, и мне надо позаботиться о нём.
- Как же мы без пулемётчика? – растерянно спросил младший лейтенант.
Всех выручил Джумагулов.
- Камандира, стрелять нада.  Я каращо стрелять, - говорил он, указывая в сторону пулемёта.
- Хорошо, я понял. Товарищ Иванов, вы доставите раненого санитарам, а вы, товарищ Джумагулов, займёте место пулемётчика. Выполняйте.
- Есть, – в один голос ответили оба.
***
Немцы предприняли новую атаку, стрельба усилилась. Внезапно враг был остановлен дружным огнём красноармейцев. Нечаевцы подошли, поняли бойцы в окопе и воспряли духом.
Спустя несколько минут кто-то уже бежал по окопу, затем послышался окрик:
- Эй, есть кто живой?
- Есть.
- Сафронов где?
- Я здесь, товарищ Нечаев.
- Потери есть?
- Есть. Второй номер.
- Раненые?
- Один человек тяжело ранен. Разрешите, наш первый номер доставит его санитарам.
- Его место у пулемёта. Раненый ваш находится в защищённом месте, пусть санитаров здесь дожидается. Отдайте распоряжения и за мной.
Младший лейтенант только развёл руками и поручил ефрейтору занять исходную позицию, а Джумабеку – подносить патроны и присматривать за раненым. И ушёл вслед за взводным.
Ефрейтор наклонился к Лебедеву и ласково сказал:
- Терпи, Алёшка, не унывай. Скоро санитары придут и сами отправят тебя в медсанбат. Я вот что подумал, не прав я был, когда предателем тебя назвал. Ты не принимай близко к сердцу всё то, что от меня услышал. Характер-то у меня горячий, такого наговорить могу… иной раз и сам себе не рад. Уж как ругал тебя, помнишь, даже убить грозился, а теперь понял, что прикипел к тебе, будто родной ты стал.
Я тут подумал, может, после войны ты к нам переберёшься? У меня бы двое сыновей стало.  Ты не подумай, это я серьёзно. Мне даже сон привиделся недавно, будто с сыновьями я поле засеваю, а второй-то сынок будто на тебя похож, такой же конопатенький.  Вот я и подумал, что сон вещий. Ты говорил, отца у тебя нет. Может,  ты захочешь меня отцом назвать? А? Простишь меня, Алёша?
У Лебедева из глаз брызнули слёзы. Ефрейтор заботливо отирал с его лица маленькие горькие слезинки, осторожно прикасаясь почерневшими пальцами к бледной коже.
- Когда поправишься, приедешь к нам, я научу тебя на тракторе работать. Летом вместе рыбачить будем, я знаю отличные места. И девок у нас пригожих много, невесту тебе мигом подберём. Ты не бойся, что рыжий, у нас и девки рыжие есть, один не останешься. Я это точно знаю.
Только ты мечтай о девке-то попроще, так лучше будет и тебе и мне, а главное, спокойнее. На что она тебе немецкая сдалась, что ты делать будешь с ней? Одна морока будет, да и только. Они же заграничные, поди, капризные заразы. Ты ей свою жизнь отдашь, а она об тебя ноги вытрет. Я это точно знаю. Ты лучше смотри на наших девок, они и в поле могут работать и дома на месте не сидят. Я тебе точно говорю, наши бабы лучше всех. Вот хоть бы мою Надюху взять, всю жизнь работает без отдыха, морщинок много и стать уже не та, а всё равно желанной остаётся. Всю жизнь она терпела от меня, теперь я терплю и поделом мне.
Скажи-ка, Алёша, мне свой адрес, я запомню, и буду знать, где тебя искать. Я помню, ты говорил, что в Удмуртии живёшь, а район какой у вас?
- Кезский, - тихо шепнул Лебедев.
- А деревня как называется?
- Полом, - прошептал Лебедев.
- Потом? Ну, потом, так потом. Тебе сейчас не до этого,  потом спрошу
- Село Полом, - погромче повторил Алёша.
- А, так это село ваше так называется? Понятно, такое название легко запомнить. А мамку-то как звать?
- Огапья.
- Хорошая мамка у тебя, хорошего парня воспитала. Ну ладно, ты держись.
Он осторожно провёл ладонью по его рыжим волосам и пошёл к своему месту.

***
Ефрейтор вернулся к пулемёту, поставил ленту и всё говорил, говорил с железным другом как самим с собой:
- Вот ты, «максим», ответь мне как мужик мужику, сможем мы с тобой дать отпор врагу? Сможем. Я точно знаю, сможем. Ты у меня товарищ опытный железный, но и  я не лыком шит.  К нам, брат, многие совались да облизались, оближутся и эти гады. Сейчас мы им покажем…
Слышь, «максим», у немцев, говорят, баба есть, Марлен её зовут. Мой рыженький-то Алёшка ею бредит, говорит, красивая. Да он моей Катюхи не видал. Ну что с него взять, он ещё пацан. Когда поправится, приедет к нам, посмотрит на моих девок, утонет в их глазах, я это точно знаю. Я его с Катюхой познакомлю, это моя младшенькая, огонь-девка, никому не даёт скучать. Вот только строптивая, по-своему всё норовит сделать.
Ты только подумай, хорошим парнем Алёшка оказался, от верной смерти меня спас, себя не пожалел. А я его предателем назвал и даже убить хотел. Сейчас он раненый лежит, в лазарет ему попасть надо. Вот санитаров ждём. Вот только бы они несли его осторожно, чтоб не помять ещё чего. Эх…
Ефрейтор ещё раз хлопнул своего друга – теперь к бою всё было готово – и заглянул в смотровую щель.
- А ну, «максим», покажем фрицу на что мы гожи. Ваш час прошёл, герр фриц, настало наше время. Мы выметем вас за порог, ядрёна вошь,  будете смотреть вечные сны в земле сырой,  сейчас, я вам кудёрышки-то закудрявлю, сейчас вы запоёте у меня.
Нажимая на гашетку, ефрейтор ругался от души. Вдогонку пулям летели его грозные слова:
Да я вас всех,  ядрёна вошь… да чтоб вас… я вам покажу! Кто вас звал? Кому вы здесь нужны? Здесь мой дом, моя земля! Ну, так получай…вот тебе ещё, и тебе! Скоро посмотрим мы на вашу хвалёную Марлен. А ну, держись, «максим»… Только меня не подведи, терпи, «максим».  Ну! Давай, давай ещё.  Ещё немного! Бей гадов! 
Его отчаянная ярость передалась пулемёту, он раскалился, обжигая руки. Забыв про осторожность, ефрейтор остервенело лупил по фрицам. Внезапно спусковой механизм заклинило, защемив фалангу указательного пальца. От резкой боли перед его глазами поплыли разноцветные круги. Своего крика ефрейтор не услышал, его заглушил грохот разорвавшегося снаряда. Он дёрнул руку на себя изо всех сил, и верхушка пальца осталась в железных тисках пулемёта. Из раны хлынула кровь.
Услышав стоны ефрейтора, Джумабек пришёл на помощь и наскоро перевязал ему палец. 
 ***
С помощью Джумабека ефрейтор вынес Лебедева из окопа. В затишье между перестрелками сумел уйти из-под огня, пробираясь в тыл сквозь выщербленный взрывами лесок. Добравшись до медсанчасти, он передал Лебедева фельдшеру, сам дождался очереди на перевязку у медсестры. Пока она обрабатывала его рану, он настойчиво просил:
- Уважь, сестрёнка, сбереги рыженького моего, того, который конопушками весь усеян, сынок он мой. Фельдшер сказал, что в госпиталь его отправит, дорога-то неблизкая, уж ты его сбереги. Он жизнь мне спас, он славный парень. Мечтал встретить девушку красивую, на тебя похожую. В дороге не забудь про него, будь ласковее. О-о-о… и с моим пальцем тоже. Он мне ещё пригодится.
Вот на тебя смотрю и радуюсь, как много красавиц-то у нас. Вот бы такую девицу мой рыженький-то полюбил, а то смотрит не в ту сторону. Ты не бойся, что неказистый, он у нас учёный, в педтехникуме хорошо учился. Вот только пришлось учёбу пока бросить, но это ничего, после войны доучится. 
Скажи-ка честно, нравится тебе мой сынок? Вон тот, который у входа лежит.  Ты не смотри, что он рыженький, это же не главное у мужика. Ты в глаза ему загляни, они у него голубые-голубые, чистые как небо. И добрый он, и исполнительный. У него это всё от меня, я это точно знаю. Я в молодые годы таким же был.
- Таким же рыжим? – недоверчиво спросила молодая медсестра, взглянув на его чёрные с проседью волосы.
- Таким же славным малым. Это я от войны почернел. Это она, война, гнёт нас, мужиков, в бараний рог, но я пока держусь. Я сдюжу, я ей покажу… А ты посмотри за моим малым, а?
- Я буду смотреть за всеми и за ним тоже.
- Спасибо, милая. Так ты не забудь про него, он самый рыженький из всех.
- Хорошо, следующий…
***

Обходя раненых перед отправкой в тыл, медсестра склонилась над Лебедевым. Увидев рыженького парнишку, она вспомнила просьбу ефрейтора и задержалась около него подольше.
- Болит… мне больно, - прошептал он, увидев склонившуюся над ним девушку, - почему так сильно больно?
- Потерпи, родной. До госпиталя придётся потерпеть. Тебя как зовут, подсолнух?
- Меня… подсолнух?.. теперь я подсолнух…
- Не обижайся, я пошутила. Как тебя зовут?
- Олёша…
- Алёша, замечательное имя. Я попрошу тебя, Алёша, глаза не закрывай.
- Ты меня просишь? – не поверил он и снова закрыл глаза, теряя сознание.
Медсестра расшевелила его.
- Я тебя очень прошу, не закрывай глаза, Алёша. Ты должен быть в сознании.
- Меня ещё ни одна девушка ни о чём не просила.
- А я прошу, давай поговорим.
- Я пить хочу… и голова кружится… будто мама качает в колыбели…
- Скоро всё пройдет.
- И холодно вдруг стало…
- Ничего, это бывает. Потерпи, Алёшенька. Приедем в госпиталь, я тебя врачам передам, они тебе помогут.
- Алёшенька… хорошо-то как…
- Потерпи, родной. Мы скоро поедем в госпиталь.
- Я не хочу ехать… хочу с тобой остаться. Никто из девушек не называл меня так ласково.
- Не называли? А я назову, ещё не раз назову Алёшенькой. Ты только глаза не закрывай.  Имя у тебя хорошее. Ты терпеливый, боль терпишь, а многие ругаются, когда им больно.
- Я только благодарить буду, буду говорить тебе спасибо.
- За что, Алёша?
- Ты меня по имени зовёшь… так ласково… меня Алёшенькой девушки никогда не называли.
- А я назову. Я тебя только Алёшенькой  буду звать.
Лебедев хотел улыбнуться, потрескавшиеся губы вытянулись, трещинки на губах заблестели, на них появилась кровь.
- А как тебя зовут? – тихо спросил он.
- Мария.
- Красиво… - ещё тише сказал он и медленно прикрыл глаза, снова теряя сознание.
- Алёшенька, глаза не закрывай. Очнись, тебе нельзя терять сознание.
- Забыл… как тебя зовут…
- Меня зовут Мария.
- Мария… это же почти как Мар… - Глаза его сами собой закрылись.
- Не закрывай глаза, Алёшенька. Очнись, родной. Ну что мне с тобой делать?
Лебедев с трудом разлепил глаза, тихо шепнул пересохшими губами:
- Поцелуй…  прошу…
- Что? Поцеловать? Тебя поцеловать?
- Да… никто не целовал меня ни разу…
- Конечно, поцелую. Ты только глаза не закрывай.
Мария коснулась губами потрескавшихся губ. Лебедев замер, кончики его губ устремились вверх, но огрубевшая кожа мимике почти не поддавалась. Девушка ещё раз нежно прижалась своими губами к его губам и ласково взглянула на раненого. Его осунувшееся лицо на несколько мгновений засияло счастьем.
- Ма… Мария,  - успел шепнуть он, опять теряя сознание.
* * *
Джумабек подошёл к ящику с боеприпасами, достал коробку с пулемётной лентой и даже не заметил, что она была последней. Он открыл коробку, достал ленту и стал машинально ощупывать патроны в ней. Руки занимались делом, а мысли путались. Блуждая, они не давали ему покоя, терзали одними и теми же вопросами и каждый раз возвращали его к тому злополучному письму.
Ну почему это письмо не потерялось в дороге? Почему не потерялся в пути этот маленький конвертик, эта жёлтая бумажка? Мало ли на фронте потерь, было бы на одну больше, никто не пострадал бы от этого. И Джумабеку не пришлось бы сейчас мучиться. Почему это письмо по ошибке не вручили другому человеку? Мало ли на фронте ошибок, эту бы никто не заметил. Другой человек просто выбросил бы это письмо и забыл о нём, а он, Джумабек, хоть и сжёг, но забыть не может.
Лучше бы оно осталось  не отосланным, а ещё лучше – ненаписанным.
И кто написал?! Тот, с кем Джумабек никогда не сел бы за один стол. Тот, кто за кражу его овец получил пулю в ногу и остался хромоногим. Тот, кого в ауле называли джуха, потому что уважения он не заслуживал.
Джумабек не мог успокоиться, сердце его сжималось от боли, кровь бурлила  от ярости, а мысли наносили один удар за другим.
Он, которого никто не почитал за достойного человека, осмелился войти в его дом и распоряжаться в нём!
Он, который не надеялся получить даже любопытного взгляда его дочери, получил её в жёны!
Он, у которого нет имени кроме джуха, сообщил, что первая красавица аула стала его третьей женой и выполняет самую грязную работу в доме, её младшие сёстры пасут овец вдалеке от родного очага, а их мать зачахла от горя и забот.
Джумабек подобрался к пулемёту. Лента вздрагивала в его руках и не хотела вставать на место. Он едва справился с собой. Мимо пролетели осколки очередного снаряда и избавили его тягостных мыслей.
Джумабек, как никогда с чувством прошептал слова молитвы и удивился: ненависть, пылавшая в груди, куда-то ушла. Он понял, что теперь сумеет дать ответ тому, кто расплатился десятью баранами за написанное и доставленное на почту письмо.
И он запел… знакомая мелодия неожиданно зазвучала по-новому. Теперь ничто не могло помешать полёту его мысли. Никто не мог помешать отдать сердечное тепло любимым.
Джумабек прицелился и нажал на спуск. Треск пулемёта иногда обрывал мелодию, но не мог нарушить внутренний покой, воцарившийся в его душе.
Вокруг гремели взрывы, свистели пули, одна из них летела молча, не дыша…