Вязание на спицах

      Возможно ли  за  двадцать одну минуту изменить себя?  Или это уже минуты изменят тебя так, что оглянувшись назад, ты не узнаешь того, кто совсем недавно назывался тобой. Решительно снять, сорвать, сложить, упаковать и застегнуть наглухо крышку, перетянуть ремнями, защёлкнуть наборной замок, отправить по багажной ленте и не получить этот чемодан - твоё прошлое.  Выйти на улицу,  грозя кому-то сверху, и пропасть.  Раствориться, перемолоться, как кофейные зёрна и дать себя выпить, а на оставшейся  кофейной гуще разрешить погадать  о том будущем, которого нет,  пока ты обёрнут настоящим.  А хронометр, знай себе, играет посреди шестерёнок потоком плотного, осязаемого пространства,  сотканного из самой устоявшейся иллюзии – жизни. Тик - так. Так – тик. Тик – так. Можно ли не любить и осуждать человека за слабость или равнодушие, или  жёсткость и даже  жестокость, если он такой же человек, как и ты – не идеальный, мятущийся, ошибающийся?  Кактусы,  нет, не домашние в горшочках,  а те, дикие, зарослевые , не заботящиеся о имидже и растущие,  смело соперничая с  камнями, не виноваты в том, что у них иглы. И да, они колются. И что?  Возможно, они самые приветливые в мире растения, а их период цветения заставляет пустыню усомниться в своём всесилии.   
      Следователь службы безопасности, был наголо обрит, жилист и похож на быстрое хищное животное, удачно сделавшее бросок и теперь удерживающее, победно, пойманную жертву, решая переломить позвонки сейчас или всё же насладиться агонией.  Он быстро заполнял бланк допроса. Его напарник, в соседней комнате, уже закончил эту процедуру с  арабом,  Али,  которого после получения всей необходимой усадили в автобус,  доставивший всех на сегодня задержанных  и допрошенных палестинцев на КПП «Килькилия». Там доставленным сделали отметку  о запрете на определённое время работать на территории Израиля.  Следователь мечтал как можно скорее закрыть кабинет и после бесконечных суток дежурства встать под душ, а затем обо всём позабыть, наблюдая  матч любимой футбольной команды. Он выдал сидящему напротив него израильтянину разрешение забрать конфискованный автомобиль,  с условием припарковать его около дома, сроком на месяц, пока следствие не закончится. «Подпиши тут и подпиши тут». Допрашиваемый подписал.
 
-     Когда шараф накрывает, как сегодня, пить столько воды не нужно. Это не поможет.  Надень панаму, старайся двигаться экономно, дыши размеренно.  О что-то ты совсем сдал, выглядишь не того.  Иди-ка в тень. Сейчас  приготовлю чай.
-     Так работы ещё сам видишь.  Середина дня, надо поторопиться
-     Куда тебе, Узтаз,  торопиться, ты и часа так  не протянешь. Делаем перерыв, это я тебе говорю, слушай старого Али.

         Али поставил на огонь бронзовый чайник, бросил в кипящую воду сахар, щепотку чёрного чая, потом добавил сушёные  листья затара и веточки ароматной муарамии,  готовый напиток разлил по кружкам.  Очень сладкий. Любой человек,  выпив одну, а затем вторую,  чувствует небывалое облегчение и сбрасывает потный тяжёлый бурнус усталости. Устаз - это учитель в мадрасе, но имя Стас очень созвучно,  а вечная манера поучать, как нельзя кстати, подходила к данному прозвищу, закрепившемуся, как колючка к одежде. Но какие возражения, если это очень даже уважительно.
 
-     Шукран, стало намного лучше.  Продолжим?

      Несколько месяцев нашего знакомства не прошли  даром. У Али хватало терпения рассказать о таких мелочах, которых нет ни в одном учебнике.  А из мелочей и подробностей слагается  любое дело. По утрам я забирал его по пути на работу из соседней арабской «нашей» деревни Кфар Касем, о которой можно было бы рассказывать много и долго.  В центре неё стоит стела с цифрами 1956, как напоминание о печальном эпизоде нашей истории, когда, выполняя приказ, молодой офицер дал команду открыть огонь на поражение по возвращавшимся  с полевых работ местным жителям,  приняв их за группу террористов. Пришлось затем приложить немало усилий,  принеся искренние извинения семьям погибших, говоря с местными шайхами, чтобы ситуация пришла в норму. Но в целом, сейчас это совершенно мирная деревня с большим количеством мест, где отлично готовят мясо и рыбу и куда ездит по выходным огромное количество семей  с детьми, совершенно уверенные в своей безопасности.  Есть ошибки, которые надо признать,  которые нельзя не признать. И признавая их, мы остаёмся людьми среди людей.
      На тот момент у нас было в работе два объекта и мы их вели, подменяя один другого по мере надобности.  Али был по-настоящему мастер своего дела. Когда рядом с тобой грамотный человек, а по отношению ко мне ещё и терпеливый, это всегда придает некий импульс. Собственник компании, в которой мы работали, был изрядный прощелыга, но приезжал он редко,  в основном для того, чтобы зафиксировать месячное выполнение и своим редким присутствием не портил настроение. Работы велись на открытом скалистом плато, рядом с огромным карьером,  откуда грузовики непрекращающимся потоком везли щебень. И чудом устоявший  лес был белесого цвета от всепроникающей пыли, не оседавшей в течении всего дня. Скальная порода так легко не сдавалась.  Укрыться в тени было практически  негде и это выматывало не по-детски.  Белый человек не был придуман для этих мест. Белый человек вообще, мне кажется,  был придуман в шутку. В назидание не белым людям. 
       Утро было решено начать с  Эльада,  нового города, стремительно заполнявшего собой ничейные горы вдоль, так называемой, «зелёной» линии размежевания. Поэтому въезд осуществлялся через КПП. Обычно мы проезжали, лишь немного сбавляя ход, кивая патрулю, но сейчас нас остановили и, наскоро просмотрев моё удостоверение личности, заинтересовались документами находившегося пассажира. Долго и придирчиво. В какой-то момент полицейский приказал мне выйти из машины и пересесть в патрульный джип. Моего напарника посадили во вторую подъехавшую машину. Нас доставили в отделение соседнего Рош Айна.  На допросе выяснилось, что документы у Али поддельные и он де-факто житель соседней с Кфар Касем палестинской деревни Махса.  На мои заявления, как мне было знать, что он палестинец, работали мы с ним уже несколько месяцев, парень что надо,  что забирал и отвозил его внутри израильской территории,  никакой реакции не имели.  Закон  был сух и  гласил, что тот, кто перевозит жителя территорий  без разрешения подвергается лишению транспортного средства, будь хоть это осёл или лошадь,  на срок в один месяц с последующим приглашением в мировой суд.
       Следователь отложил подписанный протокол.  В кабинете, на койке в углу, спал снайпер, в обнимку с жарой, коренастый крепыш. Его винтовка повидала виды.  Обстановка напоминала  спартанскую. На дворе стоял 2002 год, интифада почти каждый день уносила жизни и служба общей безопасности работала на износ и в этом задержании конечно же был смысл.  В каждом виделся пособник террористам.  Мне надо было просто попытаться объясниться.  Просто объясниться. 
        Полгода назад на одном из объектов, в районе Большого Тель-Авива,  спортивном комплексе, расположенном в здании торгового центра, я стал свидетелем как оперативно тогда сработали коллеги этого следователя.  Мы сидели в обеденный перерыв  в комнате слежения, она располагалась на том же минус первом этаже, где был спроектирован,  один их входящих тогда в моду СПА-салонов. Меня звали без обиняков,  выпить кофе. В тот день  в помещении находились трое  новых сотрудников, молчаливых и сосредоточенных, и чувствовалось непривычное напряжение. На многочисленных экранах  мелькали лица посетителей.  Вдруг один из новичков, внешне близнец того,  кто допрашивал меня, такой же наголо стриженый, с движениями дикой кошки, решительно поднялся,  отложил в сторону бутерброд и подал знак двум помощникам следовать за ним. Их группа  приблизилась к  нескольким арабским женщинам,  входящим в здание,  два офицера  схватили одну из них,  разведя резко её руки в стороны,  а старший,  не долго думая,  практически неуловимым движением в сторону головы, лишил её сознания. Камеры бесстрастно фиксировали, как поднимался подол  верхнего платья, как под ним был обнаружен пояс смертника, как вызывались сапёры, как вход был оцеплен, как поток людей перенаправлялся в другую сторону, как малышей соседнего детского сада, гулявших рядом, уводили в парк, как смерть в тот день не сняла свой урожай.  Сказать что ребята не рисковали, не сказать ничего. Потом троица вернулась и  принялась за незавершённый обед,  попросив только заварить новый кофе. Обычный день.

-      Почему он оказался в твоей  машине?
-      Потому, что мы вместе работаем.
-      Почему он оказался рядом с тобой?
-      Почему ему было не оказаться рядом,  если мы вместе работаем? Я его забираю каждое утро на заправке. Вот на той, на въезде, ну знаете, Sonol?
-      Что ты ещё хочешь сказать?
-      О ком? О нём или обо мне. Позвоните нашему владельцу компании, он разъяснит.
-      Закон не предполагает звонков третьей стороне. Но я позвонил. И знаешь,  твой начальник, Меир,  сразу ответил, что ты уволен неделю назад.  Араб ехал с тобой, согласись,  достаточно для обвинения. Так что давай, наверное, закончим. Машину поставишь около дома. Адрес указан верно? Палестинцев, да ещё без разрешения, возить нехорошо, парень. Нехорошо. 

       Снайпер проснулся  и сидел, уставший и измотанный, откинувшись к стене. Его взгляд был полон осуждения. Портативная рация ожила,  он стал собираться.  Меня в той комнате не любили.  Я вдруг ясно  понял, что любое объяснение, сродни оправданию. На войне, как на войне. Делай, как надо и будь, что будет.  Автобус  уже  давно отвёз Али и таких же, как он,  в сторону территорий.  За мной стоял следователь. В его руке была объяснительная.

-      Кстати, Али указал, что не знаком с тобой, что ты его подобрал на трассе, что ты этим промышляешь. Сказал, что дал тебе двадцать шекелей. Ты так сильно нуждаешься, парень?

        Отвечать не хотелось. Что можно противопоставить предательству? Но если Меира невозможно было простить, то с Али дело обстояло иначе.  Вот когда враг – это какое-то общее понятие, когда он – это некая безликая масса, когда он стоит в окне и его руки... Руки, которыми только что совершен линч. Ты негодуешь, ты ненавидишь, ты точишь топор, острие которого разрубает тьму, ты приходишь туда,  где гремит салют,  где солдаты не прячут слёз. Но этот враг абстрактен и в нём сосредоточены всё и вся. А тут человек. Простой человек. Тот, кто родился там, где родился и так получилось, так вышло, так срослось.  Он пока человек, не переступивший за круг чёток своих сутр. Он пока под дланью Бога. И если Бог не отвернётся, не оставит человека, то наверняка не будет ничего такого, за что каждому будет стыдно.  Но не продай он, не разменяй нашу дружбу, наверняка путь ему был бы отрезан и он не смог бы получить в дальнейшем право на работу. А у него семья, дети, внуки. Ему нужнее.  Забудем.  Но двадцать шекелей, твою то мать, сказал бы сто, хотя бы. Обидно,  заламе,  обидно мужчина. «Мне кажется, что совершается какая-то ошибка».  А ещё Узтазом звал  и хлеб преломляли, и всё такое прочее.
        Дом, который ты искал, блуждая по Земле так долго, может быть разным.   Но в нём, наконец обретённом,  звучит детский смех, и счастье спит прямо в собачьем меховом корыте, посреди псов, невзирая на острые клыки. Это маленький человек, крепко обнимает животных за шею и они, офигевшие от прилива неведомой им прежде нежности, стараются не потревожить его сон.  Дом может послать тень, только повинуясь Солнцу. И надо ждать своего часа.  Тени не бывает много. В дом этот хочется возвращаться каждый день.  Каждый.  Даже если какая-то причина встала на пути к нему,  внезапно сошедшим селем обстоятельств. Очень хотелось сесть на диван, жестом подозвать двух бульдогов. Вернее, они сами, чувствуя настроение, примостятся с двух сторон. А со стены напротив будут смотреть  с огромной  репродукции сумасшедшие подсолнухи сумасшедшего Ван-Гога,  не более сумасшедшего, чем наша действительность.
        Через месяца три-четыре пришел объёмистый пакет. Много листов на том высоколобом иврите, куда мне было ещё не дотянуться.  Но слово суд я прочёл без труда и понял, что мне нужна консультация. Моё знакомство с адвокатами было на уровне того низкого сословия их, кто промышлял взиманием комиссий по сделкам аренды квартир. Такие, набившие руку, ремесленники от права. И один из них посоветовал не тратить время, а срочно найти Мишу Фридмана.  Специалиста по уголовному праву.
       Моше (так он представился) читал дело и посматривал на сидящего перед ним.

-      Так ты его за бабки возил, что ли? Смотри прямо. Видишь за моей спиной на стене револьвЭры? Так, чтобы ты понимал, они не сувенирные. Скажи честно, пока я не стал уже переживать за твою целостность. Где же такое видано, чтобы ни за что и  вот так вот сразу и по полной.

 -     Это приём такой? Это что такое? Я и так в таких расстроенных чувствах, а тут такие, знаете ли, вопросы.  Скажем так, вопросы,  какие, уж Вы простите, не надо вопросы.
-      Расстроенные чувства? Да я сам – само расстройство, глядя на такого, как ты, простака. Заметь, ты пока не в камере, что мне даже с этого очень удивительно. Просто честно отвечай. А то уже  хочу  смеяться, а сам видишь - не получается.

       Фридман, импозантный литовский еврей, лет шестидесяти с небольшим,  был адвокатом по уголовке. Его кабинет вызывал ощущение, что ты герой в какого-то гангстерского фильма, снятого начинающим режиссёром на скромный бюджет из разбитой копилки детства мальчика из небогатой семьи. Поэтому  тяжёлая мебель, в тёмные тона плотные шторы,  многочисленные дипломы. Это  должно было,  скорее всего, оказать с первой минуты, впечатление на клиентов, попавших в круговорот криминальных событий.  Не то, чтобы ты входил, приблатненно поглядывая из-под серой кепки, не то, чтобы ты ботал по фене и знал за понятия. Нет, в криминальный круг, как в цирк, тебя запускала наша система, которая нигде не совершенна, какой бы совершенной она ни была, не предполагающая презумпции невиновности и старающаяся не будить вечно спящую, с повязкой на глазах, Фемиду.  Всё это требовало наличия в прениях адвоката. Помните, кто обязан быть в жизни каждого мужчины? Это профессиональный врач со снисходительным священником, да опытный адвокат.  На то время в газетах, как раз, пестрели статьи, что именно Моше защищал скандально известного Гришу Лернера, устроившего в Израиле финансовую пирамиду и приезжавшего на встречи на 600-ом Мерседесе, хотя со знаком «такси» на крыше, потому что счёта его были арестованы, но понты, как все знают, превыше всего. 

-      Вот видишь, каков он, ловкий человечек, а ты не мог что-то придумать, ну ты и фраер.
-      А что придумывать? Сказал, что было.
-      Кто же говорит что было,  чудак-человек.  Говорят, как надо сказать. Вот Гришке то хоть в  глаза брызжи, всё божья роса.  А у тебя денег  есть, в количестве достаточном, на такое вот дело?

       Названная сумма напомнила, как воет сирена локомотива, когда кто-то зазевается на рельсах. В восьмидесятые мы  поголовно занимались в качалке. И там основным стремлением было поднять два своих веса,  наращивая мускулы и подражая Арнольду. Вот тогда то блин и соскочил. Замки мастерили сами. И очень хорошо помнится, как старался удержать штангу при жиме лежа, потерявшую устойчивость, как трещало плечо и только одному Богу ведомо, как удалось спастись от падающего железа.  Так и тут.  Цифры летели, как паровой молот. И удержать их приближение было сверхзадачей. Деньги в достаточном количестве – это, скажу Вам, ещё тот анекдот.

-      Да нет наверное. 
      «No, I don't guess I better say it».  Почему-то выскочила, как перфокарта в древнем компьютере,  давно заученная и давно же позабытая фраза.
-      Вот я попал с тобой. Но мне, если честно, интересен этот случай. Возьмусь. Об оплате договоримся.
       Обсуждение заняло несколько часов. И получалось то, что ничего не получалось. Все говорило против меня.
-      Тебе нужны люди, готовые подтвердить, вашу совместную работу на площадке. Есть такие?
-      Есть два человека к кому можно обратиться. 
       Мы достраивали женскую часть в синагоге, уже пару месяцев. Нам открывал помещение местный староста. Достаточно приветливый, средних лет,  человек.  За ним было смешно наблюдать по  утрам, когда он вместе с женой отправляли в сады-школы своих многочисленных детей, мал мала меньше.  На капот пикапа ставился поднос с десятком баночек с кефиром. Каждый ребенок подходил и получал свою порцию, перед тем как сесть в машину.  И каждое утро одна баночка вдруг оставалась невостребованной.  Это означало одно – кто-то не вышел. Но кто?  Вот дилемма, упомнишь их тут всех. Жена уносилась на поиски под испепеляющим взглядом  мужа.  И почти всегда это была девочка лет пяти, по имени Ривка, рыжая, мечтательная,  со светлой кожей и серыми глазами, совсем не похожая на всю остальную  семью выходцев из Марокко. Девочка презирала суету. И кому нужна, в самом деле, спешка, когда  вот этот интереснейший чёрный жук переходит дорогу и именно ей, принцессе,  дана такая вот власть дать ему такую возможность. И он,  важно жужжа и покидая ее, даст клятвенное обещание, что обязательно вернётся.  Кто же не знает языка жуков?  Ну в самом деле.  Она парила.   Конечно же,  староста не мог не вспомнить нас с Али.  Раб божий. Всё время посреди святых книг. Лишь бы застать его между молениями.
       На следующий день, отпросившись с нового места работы, я постучался в дверь его дома. Крепкую, резную, почти что чёрную. На фоне иерусалимского камня, которым были облицованы исключительно все стены этого городка, она резко контрастировала и создавала ощущение незыблемости и постоянства.  Подробно,  насколько позволяло знание языка, изложил проблему, что нужны  свидетельские показания в суде. Меня держали на пороге, не пуская вовнутрь.  Габай смотрел сквозь  меня. Вероятно за мной было что-то более привлекательное. Он держал паузу. Ай, мудрец. Пауза она обязывает, когда потом возможно будет слово. И слово прозвучало.

-      У меня есть право отказаться, ведь верно? Без причины. Ты не совсем еврей. В моем понимании.  И мне твои проблемы ну совсем без надобности решать.  Так  я уже имею до тебя сказать, что вот тебе от меня  отказ.  Много дел поважнее, а ты уж сам, уж постарайся. Ну всего. 

       Одним меньше.  Тайна познания Торы  несовместима с житейскими дрязгами, да? Не читаются плавно Псалмы, когда такие вот нервы от разных не своих? Но ради той рыжей и смешной Ривки и её крыл,  мне  надо было отпустить спасательный круг.  Когда евреи ругаются – гоям на потеху.  «Прости за утренний визит.  Мезузу не забудь целовать. И вообще,  святость утра и всё такое».  Не то, чтобы я надеялся, не то, чтобы...  Но нет, я надеялся. Меньше было и вторым, ответственным работником поселкового совета, курирующим вопросы строительства.  Он приходил к нам на стройку раз в неделю и брал с меня подпись о получении всевозможных актов.  Его отказ уже не был столь неожиданным.  Дай тебе Бог.  Не понять – значит допустить леность души. А души наши,  они не мы. Им всегда досуг, тела мешают разве что. 
       Меньше двумя. А может это как раз забота?  Разве не положено каждому терний? Отсидеться на холодке не удастся. «Когда шараф накрывает, как сегодня, пить столько воды не нужно. Это не поможет.  Надень панаму, старайся двигаться экономно, дыши размеренно».  Хава нагила. В круг. Танцуй прямо вот в этот, один из дней, посреди которого стоят кедры, того чудом сохранившегося леса, стараясь не прижиматься друг к другу. Их иглы пронзают недвижность воздуха и он, в ответ, возмущённый, нагревает камни и деревья, потея вязкой смолой. И взметнувшимися  кронами чутко ловит сигналы близости моря,  куда упал бы вот так, с корнями, и поплыл бы в другие,  лёгкие миры. Но как оставить птиц, спящих на чутких ветвях?  Птицы не зря летели же через тридевять земель,  давая обет, прежде всего себе, что тут они совьют гнезда и высидят птенцов. Больше не было никого, кто мог сказать простую такую правду.  Правду, превращающую невероятной глубины бездну  в отмель, по которой можно  бегать взапуски.
       И тут, как ниоткуда, возникло ещё одно лицо, «а ведь пару раз был на объекте представитель компании технадзора».  Пожилой высокий Хаим, носил вязаную кипу,  завзятый сионист и убежденный поселенец. Замкнутый мужчина,  категорически неприязненно относившийся к нашему нанимателю.  Телефон Хаима вопреки всему отыскался,  хотя в последующие несколько дней я не позволял себе набрать его.  Счёт потерь был уже достаточно велик.  «Что я ему скажу? Привет, это тот странный плохо-изъясняющийся на иврите нервный инженер с красным лицом, которому не пристает загар?»

-      Здравствуйте. Будьте добры Хаима.  А это Вы? Привет. А это я. Ну тот странный парень. Вы тогда сказали, что я странный и нервный,  сравнили ещё с местными, парень.  Ну полгода назад. Ну те несколько часов, что мы были знакомы.
 
       Молчание на той стороне было многозначительным,  как и моя идеальная тишина посреди работающей  тяжёлой техники.    «Ну ты и идиот». Корил я себя за опрометчивость. «Несколько часов, что мы были знакомы. Жалкий шутник».

-      А что у Вас случилось?  А Вы кто, напомните о себе, пожалуйста?  А Вы у Меира работали?  Субъект ещё тот.  А да-да.  Мне кажется с Вами еще араб работал, пожилой. Точно-точно, Али, если память не изменяет?  Чай он тогда прекрасный приготовил.
 
       Постарайтесь за полминуты  рассказать, взахлёб, все, что с вами произошло, все те тысячи слов, написанные выше, сожмите их в корпусе револьверной пули,  возложив на неё единственный,  сумасшедший шанс поразить цель, и  прорвите горизонт бессмысленного смысла бытия.  Снова молчание. За то время, пока оно длилось,  без труда можно было пересечь Гоби и Хинган, увидеть мир с высоты Эвереста и выпить сухую воду льдов Антарктиды,  считая овец на совершенно безоблачном небе.

-      Так чем я могу помочь?
-      У нас через несколько дней судебное заседание,  было бы хорошо,  расскажи кто-то обо мне и о злосчастном Али. Иначе край, скорее всего. Край-край.
       Три–ноль  -  это счёт, который невозможно изменить за пять минут до окончания матча. Три-ноль -  это разгром.  Если, это не два-один. Вот так. Два-один.  А это уже надежда.
-      Ты знаешь, я посмотрел свой график . Ты знаешь, у меня есть такая возможность. Ты знаешь, я приеду.  Только ты меня встреть на входе.  Договорились?

       Окружающее  теряло  свою  геометрию,  приобретая  смутные очертания. Неожиданно всё заволокло пеленой.  Я  сидел в машине,  не замечая, что двигатель выключен и внутри салона настоящее пекло. Мобильник в руке, как волшебная палочка лучших сказок, когда-либо придуманных на свете.  Твою то мать,  мир. Ты понял, мир, что вот так вот бывает?  Задумавший трахнуть меня,  классный ты мой, охуенный, невъебательский, сумасшедший, непредсказуемый, калейдоскоповый, стеклянно-оловянно-деревянный, сотканный из таких волшебнейших тканей, прошитый такими золотыми, да-да не говорите мне иного, золотыми, бля буду, только золотыми, лучшими и драгоценейшими нитями, мир? Иди ты на хрен, мир.  Как ты меня утомил, как я тебя люблю. Сука ты. Нет, не виляй хвостом,  я не в претензии. Живи, мир. И я с тобой, если ты не против. 

-      Я его нашёл, Моше. Я нашёл Хаима. Он придёт. Он обещал.
-      Ты его нашёл? А кого, извини за такой вопрос, ты нашёл?
-      Ну Хаима, «два-один» который.
-      Как ты? Самочувствие как? Хаим «два-один»? Логично. А теперь по порядку.
 
       На лестнице здания мирового суда стояли двое. Хаим и его помощник, Томер. Томера я видел однажды, буквально пять минут.  Недавно демобилизованный,  упрямо носивший коричневые армейские ботинки, что говорило о том, что все три года их обладатель точно не отсиживался в штабе,  а был в боевых частях . И если Хаим олицетворял собой спокойствие и умиротворенность,  то Томер была сама война.  Резкий взрывной, справедливый и не признающий авторитетов. Мы пожали друг другу руки. За то время, пока мы не виделись,   Хаим совсем не изменился. И даже, как мне показалось, не поменял одежду. Те же, защитного цвета, брюки и рубашка навыпуск.  Сандалии на толстой подошве.  Носки в понимании поселенцев  - это уж совсем лишнее.  Перекрестный допрос длился долго. Никто не ожидал, что версия защиты окажется подкреплённой показаниями свидетелей. Начинался новый виток.  Получалось, что обвиняемый сказал правду. А правда в стенах этого здания звучала нечасто.  И если Хаим взвешивал каждое предложение, предусмотрительно беря небольшие паузы, то Томер атаковал неистово. Он, зная меня без году неделя, решил биться до конца, защищая малознакомого человека.  И я пожалел, что мы не были с ним в одном взводе, что он мне не друг, что у меня никогда не будет  такой возможности - прикрыть ему спину в бою.
       Один из моих многочисленных  двоюродных братьев командовал  самоходкой, все три года в Ливане. Он окончил службу за неделю, как войска были выведены и расформированные части Армии Южного Ливана отступали вместе с нами, на нашу территорию, вместе с семьями. Это была попытка окончить войну. Но разве Молох жаждет молочных рек с кисельными берегами?  Я отчетливо помню те моменты,  когда брат,  неся винтовку и тяжёлый рюкзак, со всегдашней улыбкой мальчика идущего на войну,  возвращался с месту службы из кратковременного отпуска, и, находясь уже на границе, отключал телефон – там, за чертой, телефоны были запрещены. Вот тут мир, вот там война.  Тик –так. Так – тик. Тик- так.  И  в этот момент мертвело лицо его матери,  она смотрела растерянно вокруг,  всё, что было ей дорого, обращалось в надежду, тонкий эфир,  сотканный из бессонных ночей и причитаний, из пульса, разрывающего вены. Она сидела молча перед почётными грамотами командования,  страшась смотреть сводки о той войне,  где её сын, она это знала, как никто другой, не отступит ни на пядь, нарушив приказ. И он, судя по фото, служил именно с такими же ребятами.  Знаете те, кто прошёл войну не говорят о ней. Не верьте славословиям ветеранов. Те, кто горел в своей самоходке (а я знаю-знаю, что горел) те, кто чудом сумел выбраться, не говорят о войне. Они смотрят только в завтра, наполненное шумом моря, куда уплывают даже леса, мечтающие о мирах, сразу за линией горизонта. Как я пожалел, что не был в одном взводе с Томером, с тем, кто сейчас вёл бой за человека, которого он не знал вовсе. И вы знаете, что как только всё закончилось Хаим и Томер, сославшись на занятость, ушли. Они просто взяли и ушли. И запоздалые слова благодарности повисли в воздухе.   
       И пришла очередь Моше. Он говорил о том, что мог же следователь вызвать хозяина компании, и что это за мода в двадцать одну минуту, а именно за столько был составлен протокол, в который  аккуратно были внесены время начала и окончания следствия,  решить, что белое,  а что чёрное, когда это совсем не известно, и ни в чём нельзя быть уверенным, что пара-тройка дополнительных  минут решили бы судьбу его подзащитного ещё тогда, что он не понимает отчего не был вызван застройщик и почему протокол был написан формально,  ведь даже  по прошествии двух лет, пока вот длится, вы только себе представьте, господа,  суд,  его подопечный до сих пор делает ошибки в словах, которые были написаны тогда безупречно. Что «поджечь машину» и «заправить машину» звучит похоже, но совсем не одно и тоже и это две, скажем так, разницы. «Двадцать одна минута, Вы себе можете предствить такое? Так я не могу. Потому, что это меньше даже полчаса и никак не час». Он говорил, что уже давно служит, что начинал в семидесятые, что написал книгу, что ею зачитиваются начинающие юристы, что вот она. И открыл её на нужной странице.

-      В те годы район Ха-Тиква в Тель-Авиве был сплошь криминальным.  Там жили лихие люди. И по ночам полиция старалась не входить в эти кварталы.
 
       Адвокат вёл повествование неторопливо,  делая непомерные, уж как по мне,  паузы, но его слушали. К слову сказать, о порядке прохождения судебных заседаний в Израиле. Там идут все слушания сразу.  Одно за другим. Можно посидеть и послушать разных историй. А истории бывают такие,  что принцип «возможно всё» тут тихо курит бамбук потому, что даже для «возможно всё» бывает нечто невозможное. Поэтому в зале сразу много адвокатов, их клиенты,  судья, секретарь, такой клуб по интересам.  Моше продолжал. «В семидесятые годы входить в Ха-Тикву по одному было крайне смелым предприятием. А нам надо было взять одного авторитетного торговца наркотиками. И, по имеющимся данным, он как раз был сегодня дома.  Мы оцепили дом сразу с четырёх сторон,  не оставляя ни единого шанса уйти.  Я был тогда молодым и горячим и ворвался первым. В доме не оказалось никого,  кроме молодой женщины, жены или любовницы еврейского бандита. Информатор подкачал.  Операция была зря.  И мы начали обыск. Мне, как руководителю группы,  хотелось любой ценой оправдать потраченные усилия. Но не было ни наркотиков, ни оружия.  Но уже, по завершению, мы обнаружили в спальне коробку с какими-то металлическими вещами.  Вот оно. Наконец-то что-то запрещённое. Я арестовал хозяйку и сопроводил в отделение и, оформив задержание, со всем уважением постучался своему начальнику,  которого боготворил. Начальник, совсем не интересуясь бумагами, открыл принесённую коробку».

-      Скажите мне, что это, лейтенант?
-      Скорее всего предметы пыток. Ими они выбивали долги, начальник.
-      Просто ответьте, что это за предмет? Вот этот. 

       Он достал гладкий металлический, отшлифованный, скорее всего им часто пользовались, цилиндр,  нескольких сантиметров в диаметре и около двадцати в длину, похожий на маленький снаряд с закруглённой головкой. «Это не для пыток», -сказал он. «Это для удовольствия. Этим не причиняют увечья и не выбивают долги». Продолжал он. «Это такая вот горячая штучка, несмотря на её внешний холод».  Он посмотрел на меня, закрыл коробку. «Моше»,- сказал он. «Запомните, Моше. Не всегда то,  что кажется таким опасным им является. Учтите это в своей дальнейшей службе. Я уже отпустил задержанную. Этот случай останется между нами. Договорились? Когда-то мы над этим  ещё подшутим.»
       Зал молчал. За окном первого этажа шумела осень, так похожая на лето, которое уже не весна. В соседнем парке играли дети, маленькие люди, которые завтра станут большими. Им так это будет казаться. Они наденут костюмы и мантии,  бронежилеты и балетные пачки,  возьмут в руки указки и мастерки, они придут в эту жизнь, казавшуюся им сейчас бесконечной, смело и безрассудно. А пока они играют в парке. С бабушками и воронами,  бабочками и жужелицами.  Они верят в безупречность всего,  что вокруг них. И в чистое небо, как в истину первой инстанции.
       «И я хочу сказать, уважаемый суд, что тот, кто сейчас предстал перед Вами, он не террорист или его пособник, доставивший на нашу территорию врага. Вы же слышали, что часто природа предметов иная. Мне часто приходилось вступать в схватку с преступниками. Я знаю их. Этот  парень на нашей стороне. Учтите это. Он – наш.  Я закончил, господин судья». Моше присел рядом.  «Я дам Вам парабеллум, ковбой».  Это было такое же ощущение, как когда-то, перед первым прыжком у открытого люка.  Тогда я не смотрел на инструктора, но знал, что он рядом и поможет преодолеть страх высоты и будет тем, кто отправит в полёт. К жизни или смерти, к победе или поражению.  Пусть даже и последним, кто тронув за плечо, познакомит со ощущением свободы. А в это время, по одному из шоссе ехал Хаим.  «Эй, Хаим? Я не успел пожать тебе руки. Ты крут, человек. Ты невероятно крут.  Пусть Судьба сбережёт тебя, возвращая каждый вечер в Шило. В твой город, история которого длиннее истории Иерусалима. В нём живут люди со львиными сердцами. Удачи, брат». А где-то усердно молился, отказавший мне. « Эй. Спасибо и тебе, ведь если бы не ты, то как бы я узнал тех, кто протянул мне руку?»
       Судья оглашал вердикт. Мы стояли,  пока он читал. Там было много,  пока не знакомых мне, слов. Термины, ссылки к законам,  выводы и наконец-то, как говорят у нас, нижняя черта.  Адвокаты, сидевшие в этом же зале почему-то заулыбались. Моше взял меня за руку. «Идём»,- сказал громко Моше. «Скажи суду, до свидания»,- сказал Моше всё так же громко.  «Пожелай всем счастливого Рош а Шана»,- сказал более приветливо Моше.
    
-      Ты оправдан.  Хотя, конечно, евреи не любят сдаваться. И потому с формулировкой «за недоказанностью преступления». Это им даст возможность не компенсировать понесенные тобой расходы.  Так что ты мне заплатишь. Того следователя оставят в должности. Он вроде парень неплохой. Просто в тут ночь они потеряли своего напарника. Снайпер, слава Богу, отработал на все сто. Сам понимаешь – тогда ситуация была аховой. Или подадим аппеляцию?
-      Я оправдан? Три – два? Мы дожали? Мы победили?
-      Какие три – два.  Два процента оправдательных приговоров в твоём случае.  Пятьдесят – ноль. Всухую. С Новым Годом тебя, дружище.

       И  Моше впервые обнял меня, ведь бой был окончен и по его окончанию все равны.   Он «отстегнул револьверы» и открыл двери своего «Пассата».
 
-      Пока.
-      Спасибо.
-      Было интересно.
-      Есть, командир.

       На стене суда стрелки показывали двадцать вторую минуту нового часа.  Стрелки наконец-то ожили. Время оседлало пространство и они вместе неслись, повторяя,  как мантру, заклинания о том, что нельзя упасть в космос. В парке дети играли в песочнице, откуда начинается любой город.  Уж в этом будьте  уверены. На бабушкиных спицах прыгало пойманное Солнце.  Они вязали, то ли кипы, то ли береты.  И, закончив, дарили внукам. Не обязательно покрыть ими голову,  но обязательно сохранить  в себе ощущение доказательства жизни в  мягких клубках шерсти, в которых упрятана любая история,  пока вьётся нить.  Скорее всего,  каждый,  кто встретился тебе,  он - это ты. Говорящий тебе «нет»  или даже «да». Он  - это твой экзамен,  твоя проверка на дорогах. Не прогоняй себя, как бы не выглядел ты в своих же глазах.  Не страшно ошибиться, страшно бояться ошибиться. Задавака-мир в платье из переливчатой парчи, не побоявшийся уколоться, теперь пил хмельную, сбивающую с ног,  кактусовую водку  и, бесшабашно раскинув руки, обнимал будущее, которое снова имело место быть.   

Тель Авив.  20.06.18