Мишель. Жизнь после гибели

 Посвящаю эту историю моей наставнице и преподавательнице истории литературы Елене Раскиной. Без Вас я бы никогда не смогла взяться за ее создание.

Предисловие

Данное произведение не претендует на какую-либо историческую достоверность в силу особенностей сюжета и манеры повествования. Однако, полагаю, как художественная новелла, моя версия о том, что произошло с М.Ю. Лермонтовым после 15 июля 1841 года имеет право на существование. В конце концов, ярые скептики могут воспринимать ее просто как ответ на вопрос "А что, если?..", как некую фантасмагорию на сюжет жизни самого одинокого и трагического гения в золотой век нашей литературы.


Пролог


«Мне снился сон об ангелах. Я видел и слышал их среди великой и бесконечной вселенской ночи. Видел, как огоньки — а это и были ангелы — проносятся туда и сюда, оставляя после себя ослепительно сверкающий след; некоторые из них были величиной с комету и пролетали, мне казалось, настолько близко, что их пламя должно было превратить меня в пепел, но я не ощущал жара. Не чувствовал опасности. Не чувствовал себя. Среди огромного, нескончаемого царства звука и света я ощущал вокруг только любовь. Чувствовал, что меня понимают — глубоко, полностью, что меня любят и поддерживают, что сам я являюсь частью всего, что вижу и слышу. Но в то же время я сознавал, что не заслуживаю этой любви и этого понимания. Тогда некое подобие скорби захлестнуло меня, и все мое существо слилось воедино с поющими голосами, ибо пели голоса обо мне…» Энн Райс «Любовь и зло»

 Я не чувствовал боли. После выстрела, показавшегося мне сперва лишь вспышкой молнии и последовавшим вслед за тем ударом грома, я лишь ощутил, что куда-то медленно проваливаюсь. Я смутно помню лица Глебова и Васильчикова, склонившихся надо мной. Кажется, я пытался что-то еще им сказать, но в тот же момент картина перед моими глазами еще больше потускнела и исчезла, сменившись мраком.
 Не осталось больше ничего, но так продолжалось совсем недолго. Я ощутил вдруг необыкновенную легкость, словно поднимался куда-то наверх, возносился ввысь, туда, где начали показываться мерцающие проблески света и слышалась тихая музыка. Поначалу я не мог ее разобрать, но затем узнал. Да, я узнал эти тихие и печальные звуки из песни. Песни, которую в детстве мне пела покойная мать. Я не слышал ее больше тринадцати лет, однако ошибиться не мог. Меня охватило то же чувство, что и прежде, захотелось плакать, причем не от горя и боли, а от сладостной истомы, от парящей радости, когда душа словно тает в лазурном тумане, а сознание медленно затухает и плывет далеко-далеко.
 Я вновь смог почувствовать себя ребенком, лежащим в постели, который еще пытается бороться со сном и рассмотреть сквозь смеженные веки столь дорогой и милый сердцу образ. И в этот раз – впервые за все прошедшие годы – я смог наконец увидеть ее лицо, вспомнить его до малейших деталей! И обнаружил в нем столько сходства с моим собственным!..
 Глядя в темные материнские глаза, напоминающие угасшие звезды, я понял, что плыву вместе с ней по вечернему небу, погружаясь все больше и больше в глубину этой музыки, печальной и прекрасной. Окружающее меня неземное видение, прежде чем навсегда исчезнуть, раствориться, словно очередной сон, успело навсегда запечатлеться в памяти, и я поклялся сам себе никогда впредь не забывать его. Образ матери скрылся, он улетел еще выше, туда, откуда и спустился на землю ангел, о котором я написал еще в юности стихотворение, также посвященное любимой песне из моего детства.
Испытывая невыразимый душевный трепет, я одними губами прошептал в сумрак ночи последние строчки: «И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли».
Но если то, что я слышал, было действительно пением ангела, значило ли это мое скорое присоединение к ним? Неужели я действительно был такого достоин? Проблески света наверху превратились в один большой сияющий круг, к которому меня одновременно влекло и, напротив, отталкивало. С неясным сожалением, я посмотрел вниз, точно пытаясь увидеть землю, которую оставил совсем недавно. Сейчас я не принадлежал уже ни ей, ни Небесам. В памяти всплыли другие строки, которые тоже нашли здесь свое воплощение:

Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним…


Я писал эти строки, находясь в помраченном сознании, в состоянии, близком к бреду или горячке, толком не понимая, что делаю. И так было всегда – еще в самой первой редакции той поэмы, которую я начал сочинять, будучи студентом пансиона. Что со мной в те моменты происходило на самом деле – не рискну предположить.
Мне всегда казалось, что в моей душе происходит борьба двух вечных начал, добра и зла, ангела и демона. И всегда побеждало именно последнее. Я не стремился к злу, но оно само меня притягивало к себе, заставляло совершать поступки, о которых я впоследствии сожалел, говорить и писать то, что я не думал на самом деле.
Я невольно вспомнил все свои грехи, боль, которую я причинил людям. За неполных двадцать семь лет земной жизни я стольких обманул, столько сердец разбил, оставаясь при этом равнодушным и безжалостным, точно созданный мною дух изгнанья, несящий за собой лишь смерть и разрушение.
От этих мыслей мне еще больше захотелось спуститься вниз, как можно дальше от того царства музыки и света, которое находилось наверху. Нет, я не годился для чистых рядов невинных херувимов, поющих в райских садах – темная сторона моей души и светская жизнь вконец меня испортила, превратив в того, кем являлся и созданный мною Печорин – герой своего времени, не являющийся таковым в прямом смысле слова.
Однако, уже почти отчаявшись, я внезапно подумал, что сделался жестоким далеко не сразу, а после того, как мне не единожды причинили боль, причем порой близкие и дорогие люди, те, которых я любил и кому доверял. К шестнадцати годам я успел познать и предательство друга, и измену любимой, и потерю уже обоих родителей. Разве это не причина появления льда в моем сердце? А моя обычная язвительность разве не являлась защитной реакцией, противоядием в ответ на ту отраву, что без конца лилась на меня, спрятанная под мишурой лести и лжи? Возможно, эти обстоятельства и могли послужить моим оправдательным приговором. В любом случае, я предпочел подождать и больше не опускаться намеренно все ниже.
 И действительно: стоило мне об этом подумать, как я вновь ощутил, что лечу вверх, я почти достиг того светлого царства, откуда доносилось прекрасное пение существ, бывших мне некогда, возможно, братьями. Увидев их силуэты и еще немного вслушавшись в голоса, в этот трепетный хор, поющий во славу Всевышнему, я внезапно осознал то, чего прежде не мог даже представить в самых смелых своих мечтах. Они правда были моими братьями.
 В «Божественной комедии» Данте Алигьери упоминается легенда о том, что когда происходит битва Добра и Зла, те ангелы, которые не могут сразу сделать выбор между светом и тьмой, отправляются на землю как обычные люди. Лишь прожив земную жизнь, они смогут наконец сделать выбор, осознать, куда лежит их душа. И я был именно тем колеблющимся ангелом, нерешительным, мечущимся между двумя сторонами. Теперь же мне предстояло перейти на какую-то одну.
 Музыка и стройный хор струился в мою душу, обнимал меня и обволакивал, заставляя забыть недавно пережитые страдания, вселяя спокойствие и уверенность. В голове пронеслась мысль: «Теперь я наконец-то дома».
 И я мог бы остаться там, в этом окружении созданий света, если бы один из них не остановил меня со словами: «Твое время еще не пришло, ты должен вернуться».
 - Нет, нет! – в испуге закричал я. – Не прогоняйте меня! Не отсылайте обратно! Я не хочу снова жить среди людей! Я умер для их мира. Навсегда!
Но впереди стоящий ангел лишь покачал в ответ головой. А через мгновение я снова ощутил, что падаю.
 Точно Люцифер, сброшенный с небес, я летел вниз, навстречу земле, чувствуя обдающий меня ледяной ветер. Мне сделалось страшно, точно в детстве после кошмарного сновидения. «Почему я не смог остаться?» - это было моей последней мыслью, исполненной боли и несправедливости, прежде чем меня снова охватила тьма.
 Но и в этот раз она не была вечной. Вскоре я, почувствовав, как ощущения собственного тела понемногу возвращаются, смог пошевелиться. Испытав несильную, но неприятную боль, я окончательно убедился в том, что жив. За Гранью тело не чувствует такого, потому что попросту отсутствует у человека в прямом смысле этого слова. И если мне снова больно, значит, я все-таки не умер.
 В подтверждении своих догадок, я открыл глаза. Вокруг было темно, но прохладно. Присмотревшись, я понял, что нахожусь в комнате, похожей на другие в моем домике в Пятигорске, однако именно ее я не помнил. Может, это был другой дом, похожий, однако, на мой. На столике возле моей постели лежало несколько маленьких свечных огарков, но свет в комнате давала лишь бледная луна, струясь неярким сиянием сквозь приоткрытое окно в комнату.
 Я чувствовал слабость, однако смог сесть, приподняв подушку. Мои плечо и грудь были туго перевязаны, но сердце подсказывало, что рана, которую я, видимо, получил от Мартышки, не станет уже смертельной. А я и не думал, что он сможет выстрелить, думал, что как всегда вспылит, но в последний миг остынет и сам попросит примирения. Увы, я очень сильно ошибся…
 Вдруг дверь в комнату со скрипом открылась, и на пороге появился Иван, мой старый слуга. Казалось, он зашел в эту комнату впервые, потому что сперва непонимающе оглядывался, а когда же увидел меня, и вовсе изменился в лице, точно перед ним сидел черт.
 Побледнев как мертвец, он в ужасе открыл рот и начал неистово креститься, бормоча молитвы:
 - Боже мой! Пресвятая Дева-Богородица! Свят! Свят! Свят! Чур меня, чур!
 Опасаясь, что своим криком он поднимет шум, Я приложил палец к губам и велел ему замолчать:
 - Т-с-с, тихо, Иван, прекрати, тебе говорят.
- Неужто это в самом деле вы, барин? – побелевшими губами спросил Иван. – Михал  Юрич? Живой?
- А кто я по-твоему, мертвый, что ли? – уже не скрывая раздражения ответил я.
- Да как сказать, - запинаясь, продолжил Иван, - На вид-то вы живой, да только три дня назад вас хоронили. После той вашей дуэли с господином… Мартыновым. И бабушке вашей письмо отправили со скорбным извещением.
 По моему телу пробежала дрожь.
- Как ты сказал, повтори еще! – потребовал я.
- Я говорю, мы вас уже похоронили, барин, вас не давеча как пять дней назад привезли сюда мертвого и предали земле. А теперь я наткнулся вот на эту комнату в вашем доме, а вы здесь, живой! Точно Христос, вокресли!

 Прежде я сомневался в своих предположениях насчет произошедшего со мной. Но тогда, услышав эти невнятные и полные суеверного страха слова Ивана, я понял все.

 
I

 Тучи, покрывшие небо над горой Машук, постепенно начали рассеиваться, сменившись однообразным серым слоем облаков. Дождь уже прошел, и только вдали еще изредка звучали затихающие раскаты грома. Воздух был свеж и прохладен, как всегда бывает после дождя и с началом вечерних сумерек.
 Сейчас еще не стемнело, поэтому любой случайный прохожий у подножия горы мог увидеть лежащего на земле молодого человека в военном сюртуке. Его лицо было очень бледным, но со спокойным выражением, которое сглаживало неправильные черты. Длинные и густые ресницы еще больше добавляли привлекательности общему облику.
 Сперва могло казаться, что этот человек просто спит, однако пропитавшаяся кровью и потемневшая с левой стороны груди ткань сюртука говорила об ином. Кровь продолжала течь и на траву, а из-за дождевой воды еще больше расплывалась. Продолжавший неподвижно лежать молодой человек походил на мертвого, однако он был еще жив и едва заметно дышал. Это был Михаил Юрьевич Лермонтов, поручик Тенгинского пехотного полка, а также известный в стране поэт и прозаик.
 Поблизости уже давно никого не было: секунданты дуэли и его противник Мартынов сбежали, даже не попытавшись помочь раненому. Каждый из них для себя решил, что сделать ничего уже нельзя и нужно лишь договориться о перевозке тела в город. Они знали, что Лермонтов еще был жив после выстрела, но надеялись, что это ненадолго, а между собой договорились в случае чего утверждать, что он погиб на месте. Такой исход событий был наиболее выгоден всем и оправдывал отсутствие на дуэли врача и любых средств оказания первой помощи.
 Начало смеркаться. Внезапно в кустах послышался шорох, а спустя еще несколько минут у подножия Машука появилось несколько людей. Это не были вернувшиеся Глебов, Столыпин и Васильчиков: появившиеся, несмотря на лето, были закутаны в плащи и в сумраке напоминали тени.
 Подойдя к телу Лермонтова, они осторожно склонились над ним.
 - Мы опоздали? – тихо спросил один.
 - К счастью, нет, он еще живой, - ответил другой, приложив руку к слабо бьющемуся сердцу поэта, - Но нужно торопиться.
Неизвестные занялись бесчувственным Лермонтовым, причем, как бы это ни было странным, сняв с него окровавленный сюртук, они тщательно осмотрели ткань, и проверили содержимое карманов.
 - Смотрите все! – внезапно воскликнул один из них и показал золотую заколку, найденную в нагрудном кармане Лермонтова.
 Заколка оказалась женской, некогда красивая, но теперь испачканная кровью и немного погнутая. Лермонтов получил ее в подарок от Катеньки Быховец, с которой разговаривал буквально накануне дуэли. Она была его дальней родственницей и последним увлечением, отчасти из-за своего внешнего сходства с Варенькой Лопухиной – самой дорогой сердцу поэта женщиной, ныне для него безвозвратно потерянной.
 Кто-то из неизвестных внимательно посмотрел на заколку, затем перевел взгляд на белое, точно бумага, лицо Лермонтова и улыбнулся:
 - Да, если бы не этот предмет дамского туалета, дело могло обернуться гораздо хуже. Но, к сожалению, вернуть ему эту вещь уже не получится. Не мешкайте! У нас мало времени.
 Остальные, видимо, правильно поняли его слова. Спустя еще минут двадцать все было готово. Рану по возможности обработали и перевязали, и все еще находящегося в беспамятстве поэта аккуратно перенесли в повозку, находящуюся поодаль, с другой стороны горы..
 Убедившись, что их никто не видел, неизвестные, готовясь покинуть это место, спросили того, кто был среди них главным:
- А куда везти?
- Сперва к нам, а затем вернем его домой, но незаметно. В его домике есть комната, о которой нынешние хозяева не знают. Там и оставим.
- А что же делать с… Заменой?
- Все уже почти готово, здешние люди не смогут отличить. Да им и не до того будет.
- А как же свидетели? Секунданты дуэли? Разве они, когда наконец сюда вернутся, не заподозрят подозрительного?
- О, они будут слишком обеспокоены собственной участью и потрясены, чтобы заметить несовпадения. Да и сами хором станут лгать в показаниях. Наиболее же близких ему людей, которые бы смогли увидеть истину, на Кавказе сейчас нет. Поэтому все пройдет именно так, как и должно. А сейчас нужно торопиться: они вернутся самое большее через час-полтора. Трогай!
 Кучер подстегнул лошадей, и те тронулись в путь. Голова Лермонтова из-за толчков и тряски то и дело моталась из стороны в сторону, хотя один из неизвестных пытался ее немного поддерживать. Несмотря на то, что Лермонтов по-прежнему был без сознания, его губы чуть приоткрылись и прошептали:
 - Нет, не надо, назад…
Сидящий возле него неизвестный лишь негромко произнес в ответ:
 - Тише. Вы еще попадете туда, Михаил Юрьевич, только не сейчас. Пока что не пришло ваше время.


II

 Выслушав объяснение все еще напуганного и потрясенного Ивана, Лермонтов ненадолго замолчал, точно обдумывая, как подобное могло произойти. Затем он произнес:
 - Вот, значит, в чем дело… А сейчас в доме больше никого нет?
Вопрос он задал приглушенным голосом, невольно озираясь по комнате. Иван ответил:
 - Нет, барин, только я.
- Хорошо. Поможешь мне подняться. Да не бойся ты уже, говорю еще раз: я не мертвец.
- Я уже и не знаю, что думать, Михал Юрич, чему верить…
 Несмотря на свое состояние, старый слуга все же помог Лермонтову встать на ноги. Мужчина все еще чувствовал слабость, голова немного кружилась, но нашел в себе силы медленно дойти до комнаты, которая совсем недавно была его кабинетом.
 - Здесь все осталось как в последний день… - проговорил Лермонтов, легко проведя пальцами правой руки по поверхности стола.
- Да, барин, я ничего не трогал, ваши бумаги в целости. И вот… - у слуги задрожала губа, - именно здесь на диване и лежали вы… то есть вроде как вы, когда вас привезли… отошедшего на Небо…
 Глаза Лермонтова прищурились.
- А как я тогда выглядел, помнишь?
- Да как покойные выглядят: у вас еще весь сюртук был в крови, она еще долго лилась, прямо на пол, пришедшие платки буквально могли в ней мочить…
 - Погоди, погоди, - перебил Ивана Лермонтов, - как ты сказал? Платки мочить в крови?
- Да, барин, я сам даже удивился такому.
- А доктор мои раны осматривал?
- Вроде того, но как-то на авось, небрежно, сказали, что вас наповал убили. А потом вас переодели и уложили уже как подобает. Здешний по малеванию ваш потрет даже изволил написать. Посмертный.
 Продолжая опираться здоровой рукой о стол, Лермонтов неожиданно начал улыбаться.
 - Да, хорошо же они меня осматривали: кровь лилась, что аж платки можно было мочить, но никого не смутило, что у убитых наповал такого не может быть, ведь сердце уже не бьется… Они небось, сказали, что и в сердце я был ранен.
- Про это не могу знать, не слышал.
- Хорошо. А где тот самый мой посмертный портрет? Я бы хотел взглянуть, полюбоваться на себя на смертном одре.
 В глазах Ивана вновь мелькнул испуг, граничащий с осуждением.
 - Побойтесь Бога, Михал Юрич! Если уж Он вас воскресил, так не надо и смеяться теперича, нехорошо.
Лермонтов продолжал саркастически улыбаться.
- Иван, Иван, я не смеюсь, я тайно плачу! Но все же мне лучше сперва взглянуть.
 Когда слуга указал на небольшое акварельное изображение, стоявшее в углу комнаты, Лермонтов, пристально вглядевшись в него на пару минут, тяжело вздохнул и покачал головой.
 - Да, здешние люди не только глупы, но и слепы как кроты. Иван, скажи, там по-твоему я изображен?
- Барин, я уже и не понимаю ничего, но писали с вас, с вашего тела.
- Боже, ну посмотри сам! – мужчина указал пальцем на лицо изображенного покойника. - Разве у меня такие глаза, даже когда закрыты? А волосы? Ты ведь знаешь: у меня с детства проглядывает белокурая прядь, а лоб высок, но не настолько, что они все сосредоточились ближе к затылку. И рот, и это лицо… Неужто ты не видишь, что здесь изображен не я?
 Иван сам еще раз посмотрел на портрет и развел руками.
- Да как тут разобрать: честно говоря, я тоже на первых порах сомневался, потом решил, что у мертвых ведь лицо меняется, вот и… А теперь правда вижу: не похож он на вас.
 Лермонтов еще некоторое время продолжал стоять возле картины, а затем вдруг захохотал.
 - Нет, все же Бог не зря послал мне чисто общую армейскую наружность! Я ничем не выделялся среди сотни офицериков с усами, вот, видимо, этим и воспользовались: нашли отдаленно похожего на меня и положили на погост… Ха-ха-ха!
 Иван заметно побледнел и перекрестился.
- То бишь, вы хотите сказать, что рисовали не с вас, а совсем с другого человека, которого мы и похоронили под вашим именем, Михал Юрич?
- Судя по всему, да, именно так. Кто же знал, что все мое окружение здесь, в Пятигорске, не отличается наблюдательностью.
 Руки старого слуги затряслись.
 - Н-но ведь это святотатство! Господь покарает за это всех! Недаром священник не отпевал вас, мы-то думали, что из-за дуели вашей, а он словно знал, чувствовал…
 Лермонтов никак не отреагировал на слова старика, продолжая смеяться, хотя было очевидно, что это больше истерический припадок, вызванный нервным потрясением.
 - Ха! Ха! Повезло мне все-таки, как в стихах 31 года, честно:

Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец;
Но равнодушный мир не должен знать,
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне.

 Как все точно! Как все ловко было подстроено! Трагическая смерть во цвете лет от пули прежде друга… Да я, даже создавая, «Люди и страсти» не мог подобного предположить, то было лишь отчасти выдумкой, отчасти подражанием… Ха-ха-ха! И теперь, получается, я для всех мертв? Для всего мира? Да?
- Да, вот уже три дня как вас похоронили на местном кладбище, барин. Но…
Лермонтов, продолжая улыбаться, знаком велел Ивану молчать:
 - Тише, тихо, не говори ничего. Дай мне сначала насладиться. Я живой мертвец, чужд всем: и усопшим, и живущим! Для всех я засыпан холодной землей, но не позабыт будет дух гордый мой! А? Как тебе экспромт? Хоть ты и не разбираешься в поэзии? Я добился своего: миром осужден, чужой в родном краю закончил жизнь свою! Правда, это прекрасно? Точно Шелли, Байрон и даже… Аха-ха! Ха-ха!
 Поэт хохотал как одержимый, его смех казался Ивану все более демоническим, на секунду тот даже подумал, что перед ним сам Дьявол в обличие Михаила Юрьевича. Но старый слуга все же очень любил своего господина, которого знал с самого детства, когда носил на руках, поэтому попытался немного его успокоить.
 - Ну будет, будет вам, Михал Юрич. Пойдемте, я вас уложу обратно, а то этак себя можно и до антонова огня довести. Вон, у вас лоб уже горит, скоро бред начнется.
 - Точно: больной души тяжелый бред, в котором я создавал своих демонов, пленников и корсаров… - меланхолично произнес Лермонтов, опираясь об Ивана. Через несколько минут они уже были в комнате, где слуга его и обнаружил.
 К тому моменту Лермонтов уже прекратил смеяться и вновь обрел способность ясно мыслить. Заметив это, Иван спросил:
 - А что же вы будете делать теперь? Когда оправитесь? Нужно, верно, всем объявить о том, что вы живы, провести это самое… расследование или как там оно зовется. А потом…
 - Нет, нет, нет! – чуть ли не снова закричал поэт, хватая Ивана за руку. – Этого нельзя допустить ни в коем случае! Слушай, Иван, ты единственный, кто видел меня живым, кто теперь знает, что я не убит. Так поклянись же до конца своих дней хранить эту тайну, чтобы в противном случае у тебя отсох язык! Да, именно так! Ты всегда был предан мне и честен со мной, но сейчас я прошу: никому не говори, что узнал. Я пока останусь здесь, в этом домике, думаю, жандармы не станут ничего искать в его стенах. А когда поправлюсь, то… Уеду. Навсегда. Ты же останешься и всем продолжишь говорить, что я умер, если хоть кому-то проболтаешься – пожалеешь, что на свет родился. Все понял?
 Иван покорно кивнул головой.
- И все же: Михал Юрич, а как же ваша бабушка?
 При упоминании ее Лермонтов вздрогнул и изменился в лице.
- Бабушка? Ей тоже уже сообщили?
- Полагаю, что не сразу, но сегодня она точно знает…
 Лермонтов глубоко вздохнул. Его лицо приняло выражение, которое Иван замечал еще в раннем детстве: трогательно-грустное, но с оттенком тоски.
 - Конечно, мне бы не хотелось доставлять ей страдания, и, возможно, в будущем я напишу… но сейчас, узнай она правду, то точно прикажет всем найти меня и доставить к ней. Она уже никогда меня не сможет отпустить после всего, что случилось. Мне очень жаль, Иван.
 - Понимаю, барин.
- Все, можешь идти. Ночь скоро кончится, а утром следи, чтобы никто больше не прознал про эту комнату и не увидел меня. Я недолго еще буду лежать: через пару дней, уверен, смогу даже бегать. И тогда ты сделаешь для меня еще кое-что. На прощание.
- Что же?
- Покажешь могилу, в которой меня якобы похоронили.
 В глазах старика снова мелькнул испуг, но тот поборол его в себе и, подчинившись, закрыл за собой дверь. Оставшись один, Лермонтов поправил себе подушки, под одной из которых нашел маленький запечатанный конвертик. Открыв его и поднеся к свету, он долго и медленно перечитывал строчки, написанные мелким, но четким почерком, а затем изучал печать.
 Через час, уже выучив странное письмо наизусть, в котором, очевидно, объяснялось, как он оказался в потайной комнате своего же дома, поэт спрятал его обратно под подушку, пообещав себе переложить в более надежное место, и осторожно откинул голову.
 «Вот, кажется, и все ясно. Теперь остается одно: окончательное прощание с прошлым и сжигание за собой мостов. Обратной дороги мне нет. И не будет.»
 С этими мыслями Лермонтов погасил свечу и забылся сном.


III

 На Кавказе всегда начинает темнеть рано, поэтому в десятом часу на землю уже давно опустились сумерки. В сгущающейся темноте, покрывшей кладбище, царила тишина. Местные жители в это время всегда обходили подобные места стороной и, пользуясь, их суеверной осторожностью, из мрака вышли две фигуры, направляясь к свежим могилам.
 Лермонтов, спустя две недели после ранения, чувствовал себя значительно лучше, однако все равно мог рассчитывать на помощь Ивана в любом случае. Последний же, хотя и выполнил обещание показать барину место «его» последнего упокоения, очень жалел, что они пришли сюда.
 - Михал Юрич, не стоило нам… - просяще произнес слуга, озираясь, - Вдруг кто увидит. Что начнется. За чертей ведь примут, за этих, как тут принято называть, шайтанов. А коли еще узнают вас, так и вовсе…
 - Тише, замолчи, – приказным тоном прервал его Лермонтов, – Если останемся незаметными, ничего не случится. Я не собираюсь раскапывать свою могилу и доставать на свет того, кто там покоится ныне. Мне лишь необходимо увидеть все своими глазами.
 Вздыхая и кряхтя, точно старый филин, Иван продолжил путь. Добравшись наконец до нужного места, старик указал своему господину на простую серую плиту, где значилось лишь одно слово: «Михаил».
 - Вот, барин, здесь оно.
 Подойдя к скорбной плите, Лермонтов осторожно опустился на колени и приложил к ней свою ладонь.
 - Здесь… мой прах навек сокроет хладная земля, и будет гнить под ней мой труп и разлагаться… - глухо и сдавленно произнес поэт, - точно в юношеской «Ночи», моей интерпретации Байрона. И не только… Скажи, Иван, а как проходили похороны? Меня отпевали?
 - Кажись нет, вы ведь на дуэли были убиты, а это грех сравнимый с наложением на себя рук.
 Лицо Лермонтова побледнело. Он даже медленно привстал и отошел от плиты на пару шагов.
 - И вновь все сбылось:

Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом; пустота...

Да, берега здесь не наблюдается, зато есть он…
 С этими словами мужчина поднял глаза вверх, глядя на старый раскидистый дуб, росший совсем рядом.
 - Теперь над моим последним пристанищем он, вечно зеленея, склоняется и шумит. А ведь, сочиняя эти строки, я тут не был… Впрочем, видеть можно не глазами…
 Иван молча слушал загадочные слова Михаила Юрьевича.  В них он чувствовал нечто жуткое и поистине странное, роковое, хотя и не мог самому себе объяснить значение. Одно лишь старый слуга чувствовал точно: его барин действительно сейчас жив, но уже не тот, что был прежде и никогда им вновь не станет.
 Старик ждал, когда Лермонтов скажет что-то еще, но тот замолчал, глядя в пустоту.  В конце концов Иван решил нарушить безмолвие.
 - А что же будет дальше, а? Как вы теперь намерены жить?
- Как? Очень просто: сделаю то, о чем мечтал еще в шестнадцать лет, - голос Лермонтова стал легче, - Отправлюсь в странствие на родину своих предков.

На светлый запад удалюсь;
Вид моря грусть мою рассеет.
Ни с кем в отчизне не прощусь —
— Никто о мне не пожалеет!...

Впрочем, кроме тебя. Я знаю, Иван, тебе будет не хватать меня. Но я уже не вернусь, довольно. Мое время жизни здесь кончено, пришел черед начать все заново. Я должен был умереть для всех, чтобы получить этот шанс: в ином случае у меня бы его не было. Поэтому я так мечтал об отставке и спрашивал даже об этом гадалку, знаешь? А она ответила: «Получишь скоро такую отставку, после которой уже ничего просить не будешь». А ведь и правда: чего мне теперь просить и у кого? Ведь я больше не живу для людей, я мертвец, засыпанный землею! Пускай в действительности это и не так и вместо меня похоронен другой – никто никогда уже не узнает правды. А ты останешься хранителем моей тайны. Навсегда. Сейчас оставь меня, можешь возвращаться домой, я же пойду своей дорогой. Мы никогда больше не увидимся, Иван, потому – прощай!
 Слова поэта тронули сердце старика, который и без того не слишком давно скорбел, будучи уверенным в его смерти. Теперь же, едва обретя Михала Юрича вновь, ему предстояло снова его потерять. И не сметь никому даже заикнуться обо всем, что он успел узнать и увидеть с той ночи.
 - Стало быть, вы уезжаете от нас?
- Верно. В Россию я больше не вернусь никогда. Я уже не принадлежу своему Отечеству, оно меня похоронило и оплакало.
- И вы ничего с собой не возьмете в дорогу? А как же ваши бумаги, те, что вы не закончили?
Лермонтов подошел к Ивану и положил руку ему на плечо.
- Оставляю их тебе на хранение, мои стихи мне самому уж больше не нужны. Уверен, ты точно не наделаешь из них патронов, так что они в надежных руках. А когда придет время, возможно, о них вспомнят и напечатают. Но пока же не стоит торопиться.
 Мужчина еще некоторое время стоял рядом со старым слугой, а затем резко развернулся и направился в противоположную сторону от кладбища, не оборачиваясь. При этом он шептал: «В письме они обещали устроить мой отъезд – буду надеяться, эти люди сдержат свое слово».


IV

 Тусклый и неприятный свет осеннего утра медленно проник в окно комнаты с белыми стенами. Посреди нее большим контрастом выглядела облаченная в черное фигура хрупкой молодой женщины, стоящая возле туалетного столика, о который она по причине плохого самочувствия была вынуждена опираться рукой. Больше месяца она почти что не вставала с постели и лишь недавно начала снова ходить по дому, впрочем, каждый шаг давался ей с огромным трудом, сил почти не оставалось. Сейчас она собралась с духом и смогла впервые за много времени посмотреть на себя в зеркало. Да, «мерзкое стекло» никогда не лжет: из него смотрела болезненная, худая до прозрачности несчастная женщина с опухшими от слез глазами, в которых потускнел последний огонек. Теперь в этой постаревшей всего за несколько дней словно на десять лет несчастной затворнице было почти невозможно узнать некогда цветущую и всегда улыбающуюся Вареньку Лопухину с милой родинкой на щеке. Нет, нынешняя Варвара Александровна Бахметева не имела ничего общего с собой до замужества, которое и разрушило ее спокойную и безмятежную жизнь. И если прежде, несмотря на несчастья, ее глаза сохраняли прежний блеск и ласковое выражение, то теперь в них читалось лишь выражение муки и страдания. Казалось, Варенька вопрошает Бога: «Сколько мне еще мучиться на этом свете? Когда же я смогу перейти в лучший мир? О, Господи, дай мне скорее умереть, все равно мне уже незачем жить!»
 Окончательно сломало молодую женщину известие о смерти ее давнего знакомого, который десять лет назад питал к ней самое сильное и страстное чувство и посвящал этому немало стихотворных, а позже и прозаических строк. Имя его – Михаил Юрьевич Лермонтов. Едва услышав, что он убит на дуэли, Варенька замерла, точно окаменев, как-то почти бессознательно удалилась к себе, а уже там опустилась в кресло, лишившись чувств. Да, тогда она не умерла, но и по-настоящему живой себя больше не ощущала. Доктора лишь разводили руками: организм слабый, нервический, если ничего не предпринять – разовьется чахотка, поэтому необходимо как можно больше времени проводить в мягком климате, лечиться на водах.
 Водах… Будь они прокляты! Едва вспомнив, Варенька в сердцах ударила по стеклу рукой. Конечно, зеркало не разбилось – она была слишком слаба, чтобы пробить стекло, однако руку охватила боль и осознание собственного бессилия что-либо изменить. Да, конечно, ее муж пытался всячески заботиться о своей супруге и даже по-своему любил ее, как умел, конечно, словно она была птичкой, которую нужно держать в золотой клетке. Только в ней эта птичка с каждым днем все больше угасала и начала напоминать скорее уже мотылька, доживающего свою последнюю осень.
 Слабость усилилась, и Варвара Александровна была вынуждена присесть. Проводя кончиками пальцев по кружевным краям скатерти и салфеткам, она погрузилась в воспоминания. По щекам снова покатились слезы, но женщина уже их не замечала и не пыталась стереть. Медленно раскачиваясь, она начала тихо напевать колыбельную, мысленно возвращаясь к своему ребенку, умершему вскоре после рождения. Все близкие ей люди уходят, значит, скоро настанет и ее черед…
 Внезапно в комнату постучались, и туда вошел слуга, держа в руке маленькое тщательно запечатанное письмо.
 - Это вам, сударяня-с, велели отдать в руки и никому более не докладывать.
- Мне? Что ж, пускай.
 Вновь почти бессознательно Варенька приняла конверт и вскрыла его. Однако стоило ей вглядеться в первые слова, как она почувствовала сильнейшее волнение. Этот почерк был слишком сильно ей знаком.
 По мере прочтения письма ее щеки то вспыхивали румянцем, то делались точно мрамор. А под конец дрожь в руках стала столь сильной, что комочек бумаги просто выпал на пол и пришлось его поспешно поднять. Чтобы перечитать вновь.

«Хочу, чтобы Ты знала: я жив. Но для всех остальных я убит на дуэли, и так должно остаться навсегда. Я больше никогда не вернусь в Россию, не пытайся меня искать. Для мира я мертв, пусть так и будет. Я начну иную жизнь, где не будет места ничему из прошлого. Оставлю в своей душе лишь один потаенный уголок для воспоминаний о тебе. Прощай навеки.
Лермонтов.»

С трудом совладав с охватившей ее дрожью, Варенька поднялась и в первое мгновение даже заулыбалась. Известие о том, что Мишель жив словно воскресило и ее саму. Но это длилось недолго. Осознав, что теперь он так же потерян для нее, как было и десять минут назад, молодая женщина зарыдала, уронив голову на руки. Лишь немного погодя она опомнилась и, испуганно осмотревшись, бросилась уничтожать письмо, чтобы исполнить последнее пожелание Лермонтова, сделать все так, как он хотел. Когда бумага почернела и свернулась, превратившись в остатки пепла, Варвара Александровна глубоко вздохнула и прошептала в пустоту: «Теперь ты можешь быть спокоен: никто никогда не раскроет этой тайны, я унесу ее с собой в могилу и надеюсь, это случится уже очень-очень скоро…»
 Замолчав, Варенька снова перевела дыхание и взялась за грудь. Казалось, ей самой только что выстрелили в самое сердце, ведь в нем умерли уже все возможные чувства, кроме одного: неимоверной печали и тоски.


Эпилог

 Весенний ветерок шелестел недавно появившейся на деревьях листвой, а солнце придавало парижским улочкам особое очарование. Сейчас было раннее утро, и даже в центре города встречались лишь редкие прохожие. Все они были довольно неприметны, однако среди них несколько выделялся один человек. Это был мужчина невысокого роста, широкий в плечах, с крупной головой. Он выглядел достаточно моложаво, однако в его поредевших волосах уже заметно виднелась седина, а лоб избороздили морщины. Держа руки в карманах сюртука, он задумчиво стоял возле фонаря и смотрел в пустоту, словно что-то вспоминая. Спустя некоторое время мужчина вынул небольшой томик и, пролистав несколько страниц, внезапно закрыл его и бережно провел рукой по переплету, особенно по буквам фамилии автора. Книга была французской, однако переведенной с иного языка, а потому фамилия и инициалы на обложке звучали непривычно для жителей Парижа. Кроме обладателя данного томика.
- Александр Пушкин. – негромко прочел мужчина, причем так, чтобы это имя звучало чисто на родном для него русском языке. – Теперь его стихи свободно переводятся и издаются по всей Европе, встречаются и русские варианты книг, если как следует поискать. Немудрено, в этом году исполнилось уже сорок лет, как произошла его роковая дуэль. И сорок лет как я написал на его смерть свое лучшее, пожалуй, произведение.
 Мужчина, а это был, несомненно, Михаил Юрьевич Лермонтов, уже больше тридцати лет живущий под другим именем, тяжело вздохнул.
«Да, тогда я был молодым и дерзким, готовым бросить вызов всему миру, за что в конечном итоге и поплатился. Впрочем, легенда о моей аналогичной смерти на поединке принесла свои плоды: на какое-то время меня почти забыли, но теперь… Я слышал, появились мои первые биографы, которые готовятся выпустить мое полное собрание сочинений, в том числе и самые ранние юношеские работы, несмотря на все их несовершенства. Что ж, пусть будет так: настало время и тем моим стихам-подражаниям Байрону и Гете увидеть свет.»
 Неспешно прогуливаясь по улице, мужчина внезапно обратил внимание на одну из вывесок, гласящих, что в этом доме принимает гадалка-предсказательница. Лермонтов усмехнулся.
«Да, в свое время одна такая мне и предсказала вечную отставку, а еще в день моего появления на свет повивальная бабка все говаривала, что я не умру своей смертью. Что ж, она оказалась права. Насчет того, стану ли я великим человеком и буду дважды женат… Второе точно нет, а первое решит время. Сейчас уже мало осталось людей, кто помнил меня как Мишеля Лермонтова. Многих моих друзей или просто знакомых давно нет в живых. И все же я продолжаю верить, что те, кто еще хранят воспоминания обо мне, помогут биографам создать наиболее точный мой портрет – без всяких ложных масок и фальши. Чтобы явить миру мое настоящее лицо. Впрочем, мало кто видел и знал меня таким, я был непостижимой тайной для окружения как при жизни, так и после своей смерти.»
 Закончив мысль, мужчина круто развернулся и направился в другую сторону. Недавно в Париже открылся оперный театр, и ему хотелось наконец там побывать. Музыка, как и литература, всегда была его страстью и спутницей, с самого детства вселив в душу поэта необыкновенно чуткое восприятие мира и того, что находится за его пределами.