Террорист

ТЕРРОРИСТ

I

- И для того, чтобы испытать находящиеся у вас взрывчатые вещества, так сказать, в деле, вы, конечно же, не придумали ничего умнее, чем взорвать какую-то их часть, весьма малую, я полагаю, в подъезде жилого дома, прямо перед дверью квартиры торговца Салаха Хадида. Тем самым, вы нанесли ущерб конструкциям жилого дома, находящимся в собственности администрации Города, частному имуществу торговца Салаха Хадида, и едва-едва не причинили вред жизни и здоровью самого Салаха Хадида.

Многорукий инспектор Городского департамента полиции сделал многозначительную паузу и своей третьей (а может и четвертой) по счёту рукой поджёг кончик сигареты без зажигалки, простым щелчком пальцев, затянулся желтоватым дымом, выдохнул его в сторону низкого грубо оштукатуренного потолка конторского помещения, после чего взял сигарету пальцами восьмой (а может и девятой) руки. Первая же и вторая его руки держали следственный протокол, который инспектор внимательно изучал.

- И даже этот, безусловно общественно опасный, проступок является лишь детской забавой по сравнению со злодеянием, которое вы намеревались осуществить и обязательно бы осуществили, если только полиция не взяла бы вас под стражу. Подумать только, взорвать весь наш замечательный Город, что возвели наши предки, пройдя через столь тяжкие испытания, и который, все мы, добропорядочные члены общества, изо всех сил стремимся сберечь и развивать не смотря на глобальный продовольственный кризис, угрозу мировой войны, всеобщее падение нравов…
Многорукий инспектор поморщился, вспоминая все эти жуткие вещи.

- Одного я не понимаю, почему после всех прямых улик, вас изобличающих, и достоверных показаний троих свидетелей, в том числе вашей уважаемой матушки – настоятельницы Городского Храма Добродетели, отшельника Ворсы и самого торговца Салаха Хадида – граждан честных и достойных, не запятнавших свое имя негодными поступками и не имеющих никаких мотивов к тому, чтобы оклеветать и опозорить вас, вы до сих пор не сообщили мне местонахождение своего тайника со взрывчаткой и боеприпасами. Не смотря на полную очевидность вашей вины, вы продолжаете упираться и отрицать свою причастность к теракту в доме Хадида и свои злокозненные планы по уничтожению Города и скрывать от сотрудников полиции свои смертоносные бомбы, теперь уже абсолютно для вас бесполезные. Всё это тем более странно, поскольку следствию доподлинно известно об отсутствии у вас каких-либо сообщников и союзников вне тюрьмы, что неудивительно, ведь отщепенцы, подобные вам, просто не могут находиться в нашем чудесном Городе в количестве, превышающем единицу. Немыслимо было бы даже представить организацию людей, ставящих своей целью бессмысленное уничтожение своего собственного Города, вместе с его гражданами, их имуществом, памятниками архитектуры общегородского значения и всем тем материальным и духовным наследием, которое оставили нам наши предки, и которое мы сохранили и преумножили. Во время исполнения служебных обязанностей, я обычно стараюсь, так скажем, придерживаться определенного нейтралитета, но ваши Геростратовы замыслы вызывают у меня столь сильную оторопь, что я прямо сейчас готов заявить вам в лицо, что вы – преступник номер один за всю историю Города.
 
Закончив ознакомление с протоколом, многорукий инспектор убрал бумагу в ящик стола, затушил сигарету тем же способом, которым и зажег, просто щелкнув пальцами, окурок же спрятал в одном из карманов своего серого мундира. Теперь, разместив на столе все свои кисти рук, он смотрел на меня сквозь очки взглядом проницательным и бесконечно усталым – взглядом опытного и порядочного чиновника, в котором, тем не менее, ощущалось достаточное раздражение и презрение, чтоб не сказать ненависть.

- Мой вам совет, - продолжил он. Признайтесь, наконец, где вы спрятали свои бомбы, и полиция в моем лице будет ходатайствовать перед судом о замене для вас смертной казни на бессрочное заключение в исправительной колонии. Что касается лично меня, то я всегда являлся сторонником гуманных мер относительно даже самых опасных преступников, тем более, что современные исправительные лагеря демонстрируют настоящие чудеса в области программирования и перепрограммирования сознания даже отъявленных бандитов и убийц. Конечно, пока еще рано говорить о том, чтобы возвращать их в общество как добропорядочных граждан, но начало положено, мыслить они начинают в корне по-другому. Подумайте, в конце концов, о детях, которые могут случайно наткнуться на ваш схрон, подумайте о вашей матушке - настоятельнице Храма. Что станет с ней, когда вас казнят как опаснейшего террориста? Начните давать показания, начните прямо сейчас, вот вам бумага и ручка.

Своей второй или третьей рукой инспектор вытащил эти предметы из ящика стола и протянул мне. Своим видом он ясно продемонстрировал, что сказал всё, что хотел сказать и теперь, наконец, и я могу высказать хоть что-то в свою защиту, тем более, что у меня еще ни разу после ареста не было такой возможности.

II

 Хоть я и заранее планировал свою речь, пока сидел в камере предварительного заключения, но, видимо, сказалась усталость от бесконечных допросов и затхлого тюремного воздуха. Поэтому, то, что я сказал чуть было не вывело до этого достаточно спокойного многорукого инспектора из себя.

- Позвольте, - нерешительно начал я, - но я так и не смог понять, как и почему вы решили, что я обладаю каким-то огромным смертоносным арсеналом, с помощью которого можно полностью уничтожить город, да и почему вы вообще решили, что я тем или иным способом планирую его уничтожить?

- Опять двадцать пять! – вспылил инспектор, - даже будучи припертым к стенке, вы смеете брыкаться и отнекиваться, когда в протоколе следствия тщательно зафиксированы все ваши отвратительные, деструктивные, человеконенавистнические мыслишки! Вы можете сказать, сколько раз за свою жизнь вы подумали о том, как хорошо было бы, если б этот Город взлетел на воздух со всеми его жителями? Я могу! Три тысячи сто двадцать пять раз за двадцать девять лет жизни вы думали об этом. Три тысячи сто двадцать пять, ни больше ни меньше. И все эти случаи тщательно задокументированы в полицейских архивах. Не думали же вы, право, что в наши времена, да еще и в таком развитом Городе как наш, граждане могут думать незаметно для государственных органов правопорядка? Все мысли наших граждан тщательно записываются и поступают в архив, где хранятся в течение всей жизни гражданина плюс пятьдесят лет сверх оной. Конечно, мы уважаем право на частную жизнь и позволяем себе читать чужие мысли только в исключительных случаях. Ваши мысли мы прочли только после теракта в доме Хадида, когда на вас поступили многочисленные жалобы.

- То есть, вы считаете, тот факт, что я думал о разрушении Города, сам по себе доказывает наличие у меня взрывчатых веществ в количестве, достаточном для его полного уничтожения? Но не абсурд ли это, о Многорукий?

- Разумеется нет. Мысль, как известно, материальна. Да и вообще, мне за всю свою жизнь и карьеру полицейского ни разу не приходилось сталкиваться с людьми, которые думают о чем-то, что не имеет места быть в реальной жизни. Может когда-то, в старые времена, такие люди и существовали, но нынче это атавизм даже больший чем наличие хвоста. Все преступники, которых я изловил, очень много думали о своих преступлениях. Бумажные ленты с записью их мыслей покрыты кровью и фактами самого отвратительного насилия. Если говорить серьезно, то нет ни малейшей причины считать, что вы чем-то отличаетесь от этих душегубов. То, что вы из приличной семьи и получили неплохое образование, еще ни о чем не говорит, среди моих, так сказать, пациентов, были даже университетские профессора. Ведь зло и коварство не знает сословных и классовых различий.

- Хорошо, положим, что так. Я действительно много раз желал уничтожения Города, хоть и никогда не пытался воплотить эти желания на практике, но почему вы считаете, что я виновен в теракте в доме Салаха Хадида? Я никогда не был знаком с этим торговцем, и у меня не было причин убивать или пугать этого достопочтенного мужа. Проверьте еще раз мои мыслезаписи. Я уверен, что вы не найдете там имени Салаха Хадида до третьего октября этого года, то есть, до того дня, как меня взяли под стражу, прочитав перед этим обвинительный ордер, из которого я впервые и услышал это имя.

- Это так, - вновь поморщился многорукий инспектор, - мы действительно не смогли найти у вас мыслей о теракте в доме Хадида и каких-либо воспоминаний об имеющихся у вас с ним конфликтных ситуациях. Но некоторые наши правовые нормы утверждают, что в подобных случаях гораздо важнее свидетельские показания. Я ведь вам уже говорил, что сразу после теракта в полицию обратились трое граждан, которые обвинили в случившемся вас и готовы были присягнуть на Конституции Города в том, что именно вы стоите за происшествием в доме Хадида.

- В таком случае, почему я не могу самолично прочитать эти показания?

- Показания записываются только во время суда. В период же следственных мероприятий показания произносятся устно в присутствии Городского инспектора, после чего инспектор имеет право использовать их при допросе подозреваемого. Я вам вовсе не лгу. Инспекторам Городской полиции, чтоб вы знали, под страхом смертной казни запрещено врать. Я действительно принял в своем кабинете настоятельницу Храма Добродетели, отшельника Ворсу и торговца Салаха Хадида. Все они, как один, утверждали, что взрыв в доме последнего был организован ни кем иным, как лично вами. Согласитесь, обвинительные показания трех, ничем не связанных друг с другом людей, это очень сильный довод в пользу вашей виновности, разве не так?

- Я протестую! – мне пришлось повысить голос, чтобы показать искренние намерения защитить свое доброе имя. Я этих показаний не видел и не слышал, и вам я не обязан верить, будь вы хоть трижды Городской инспектор! Понятия не имею, почему в произошедшем меня обвиняет матушка, с которой мы не виделись более семи лет, с тех пор, как она принесла обеты и ушла служить в Храм Добродетели, и уж тем более непонятно, зачем это нужно многоуважаемым Ворсе и Салаху Хадиду, чьего имени я, повторюсь, вообще никогда прежде не слыхал. В момент взрыва я находился непосредственно в своей кровати и спал, конечно, никто не может этого засвидетельствовать, ведь я живу совсем один, но почему бы вам не проверить мои мыслезаписи на тот момент времени.

- Пфф, вы похоже прекрасно осведомлены, что у нас на данный момент нет технической возможности вести запись мыслей в момент сна, что, кстати говоря, лишь усугубляет мои подозрения в отношении вас, ведь эта информация строго засекречена, однако, вам так просто не выкрутиться. В нашем уголовном кодексе черным по белому написано, что наличие разрушительных мыслей явственно доказывает виновность подозреваемого, в то время как, их отсутствие невиновность совсем никак не доказывает. Такова юридическая наука. И в вашем положении законам этой науки следует подчиняться.

Я начал совсем терять голову и контроль над тем, что я хочу и что могу сказать.

- О, многорукий, да ради Бога, дайте же мне хоть какую-то возможность увидеться и переговорить со всеми тремя свидетелями. Уверяю вас, их показания не могут быть ничем иным, кроме как результатом чудовищной тройной ошибки. Если бы я только мог узнать, что заставило этих благородных людей обвинить меня в преступлении, которое я не совершал, то я, конечно же, нашел бы аргументы в свою защиту, и эти аргументы находились бы в полном согласии со всей юридической наукой, нам известной. Пожалуйста, дайте мне возможность поговорить со свидетелями, инспектор!

- Хм, привести свидетелей в вашу камеру мы не можем, у полиции, однако, просто нет на это времени, а отпустить вас на волю до суда будет довольно рискованно… В то же время, я имел неосторожность пообещать генерал-инспектору, что до суда сумею вытянуть у подсудимого информацию о местонахождении тайника со взрывчаткой, а подсудимый, как мы видим, изволит упорствовать. Но быть может, если мы допустим ваше нахождение на свободе в течение какого-то времени, под незначительным наблюдением тайных агентов полиции, вы сами, вольно или невольно, приведете нас к своему секретному месту.

Многорукий инспектор похоже крепко задумался. Как минимум, три пары рук сложил на груди.

- А знаете что? Я согласен. Можете неделю погулять на свободе. За это время беседуйте сколько хотите хоть со свидетелями, хоть с кем угодно, но имейте в виду, мои люди незримо будут следовать по пятам за вами. Это нужно, во-первых, для безопасности всех троих свидетелей, во-вторых, чтобы вы не пытались бежать от заслуженного наказания. Смею заверить, что сотрудники никак не будут вмешиваться в разговоры, которые вы ведете, и нарушать порядок вашей частной жизни, но ни на минуту не забывайте об их присутствии. Если вы попытаетесь причинить свидетелям какой-либо вред, они будут тут как тут.

- Благодарю, инспектор, я сочту это за великодушие, хотя и понимаю, что у вас на то свои причины. Я от своих слов не отказываюсь, обещаю, что лично побеседовав с каждым из ваших, так называемых, свидетелей, изобличу их показания как ошибочные или заведомо ложные, ибо перед законом и обществом я чист как младенец и предписываемых мне преступлений не совершал. Так могу ли я покинуть тюрьму прямо сейчас?

III

- Безусловно можете. До встречи через неделю.
Сказал многорукий инспектор и растаял в воздухе, а вместе с ним растаяли письменный стол с бесчисленным множеством ящичков, стены и потолок Городского полицейского департамента и тюремные камеры, в одной из которых мне не посчастливилось провести целых три дня в ожидании этого разговора.

А оказался я на хорошо знакомой мне дороге, ведущей в Город через Заросшие Поля. Небогатые домики жителей окраины уже виднелись вдали. Трубы некоторых из них начинали дымиться, кто-то разводил огонь. Блеклое солнце изливало рассеянный свет на покрытую росой траву. Мир был таким же как обычно, но в нем явственно ощущалась тревога. Мне отчего-то казалось, что я вижу этот пейзаж в последний раз в жизни, но было совсем не страшно, нет, скорее напротив… странное чувство.
Похоже, что сейчас раннее утро. Получается, что на допросе я провел большую часть ночи, но как ни странно, спать не хотелось. Я стал размышлять над тем, что мне теперь следует делать.

Куда же пойти в первую очередь? Местонахождение Храма Добродетели было мне хорошо известно, чего нельзя сказать о местах обитания остальных двух свидетелей. Храм стоит в самом центре Города, но я побоялся сразу идти туда. Я не видел мать уже семь лет, что же заставило ее дать показания против родного сына? Не обида ли на то, что я перестал посещать Храм Добродетели, в один прекрасный день сочтя это занятие бессмысленным и ненужным? Нет, конечно, мама не стала бы так сильно обижаться на это, она всегда относилась ко мне с любовью и нежностью, как и подобает матери, возможно даже с чрезмерной любовью…

 Про отшельника Ворсу мне было известно лишь то, что он обитает где-то в чащобе окрестных лесов, и из-за столь неопределенного места жительства поиск его может затянуться, зато адрес торговца Салаха Хадида я подсмотрел в протоколе инспектора. Возможно, сам торговец имеет какие-то дела с Ворсой, может продает ему что-то, хоть и непонятно откуда у отшельника деньги на какие-либо покупки. Купец то, должно быть, и подскажет мне, где искать лесного затворника. Ну, а пока -  решено, направлюсь в пострадавший от взрыва дом Салаха Хадида, дабы узнать, почему этот сомнительный торгаш безо всякой на то причины считает меня перед собой виноватым.

Что ж… вот я и на месте. Раньше бывать здесь не приходилось. Район как район. Грязный дворик посреди обшарпанных девятиэтажек. Кругом лужи и уныние. Высокие мрачные здания недобро смотрят на меня выколотыми глазами грязных окон. Местные забулдыги ёжатся от холода на скамеечках, возле которых и прошла вся их грустная пропитая жизнь. Они похожи на нахохлившихся, растрепанных голубей, а голуби в свою очередь похожи на пьяниц. Птицы тяжело перелетают с места на место, иногда падая в лужи и поднимая волну грязных брызг. Этот двор мог бы быть в любой точке моего Города, хотя конкретно в эту я и не попадал. Даже сам не знаю почему, мимо проходил, а во двор не заходил, ничем никогда он не привлекал мое внимание. Кто же знал, что теперь именно этот двор будет столь значим для меня.

Захожу в подъезд. Ну надо же, какая неожиданность! Подъезд изнутри кажется намного больше чем снаружи, а еще он так красиво обшит деревянными резными панелями. Узоры на них складываются в бесконечный лабиринт, убегающий куда-то вверх, где, вроде бы, должны находиться лестничные площадки верхних этажей, но почему-то здесь нет никаких верхних этажей, один лишь гигантский девятиэтажный подъезд без окон, обшитый деревом. Кто это все придумал? Сам Хадид? Или он только поддержал чужую идею своим золотом? Как бы то ни было, получилось весьма и весьма привлекательно. Правда, кое-где деревяшки варварским образом оторваны и испорчены, и куски штукатурки белеют под ногами. В углу валяется что-то разбитое. Какой-то предмет, кажется это небольшой светильник из синеватого стекла, в центре его огарок свечи. Где-то я такой уже видел. Ага, а вот здесь обширные черные пятна. Последствия недавнего взрыва? Похоже на то. Что ж, у богатого торговца наверняка много врагов, мне же важно только одно: а именно, чтобы этот человек отказался от своего лжесвидетельства против меня. Ну и конечно, объяснил внятно, почему он это самое лжесвидетельство дал.
Звоню в дверь. Кто-то открывает мне, не спрашивая имени. Занятно, что теперь картина абсолютно противоположная. Квартира, не в пример подъезду, оказывается очень маленькой, в ней всего одна крохотная комнатка, в которой размещается сам хозяин. Странно, но здесь тоже не видно ни окон, ни дверей в другие помещения, да и вещей никаких нет, кроме чудесной красоты ковра, расстеленного на полу.
Ну а на ковре, как я уже сказал, сидел сам Салах Хадид – богатый купец. Всё во внешности этого человека (но отнюдь не в интерьере квартиры) говорило о богатстве и роскоши. Он был практически полностью кругл, нет, даже не толст, а именно кругл, на миг мне почудилось, что Хадид целиком и полностью шарообразен, а черные глаза и крючковатый восточный нос лишь нарисованы на поверхности сферы. Но наваждение прошло, передо мной предстал просто весьма тучный человек. Каждый его сардельковидный палец украшали огромные золотые кольца с дивными камнями различных форм и цветов. Золотые цепи, толщины непомерной, обвивали его шею и грудь подобно экзотическим змеям-питонам. Гигантские драгоценные браслеты стискивали толстые руки и ноги как кандалы. Феноменальная же убогость и скудость окружающей обстановки лишь подчеркивали шик украшений и сытость хозяина крохотной комнатки без окон.

- Так значит, ты пришел закончить начатое, - неторопливо промолвил жирный торговец, растягивая слова как пастилу. Ну и где же твоя бомба?

- У меня нет никакой бомбы, и ничего я здесь не взрывал. А пришел я к тебе, чтобы узнать, зачем ты оклеветал меня перед народом Города и его полицией. Зачем обвинил меня в преступлении, к которому я отношения никакого не имею, зачем возвел напраслину? Ведь из-за твоей наглой лжи я три дня провел в тюрьме, а теперь меня еще и подозревают в подготовке акта неслыханного вандализма, говорят, что, якобы, я затеял взорвать к чертям весь наш Город, и прячу где-то в тайном месте колоссальный запас взрывчатки, и все это из-за вранья презренного торговца, с какого-то перепугу, позволившего повесить на меня имевшую здесь место диверсию, в то время как я в тот день и час преспокойно почивал у себя в постели, даже не подозревая о страданиях, что на меня вскоре обрушатся. Вот я и пришел сюда, чтобы требовать с тебя, жалкого лжеца, ответа. Говори же, почему ты посмел свидетельствовать против меня? Почему считаешь, что это я взорвал твой дом?

Не торопился отвечать мне Салах. Перевернувшись с боку на бок на своем мягком ковре и устроившись поудобнее, он еще пару минут обдумывал мои слова, и лишь после внушительной паузы удостоил меня ответа.

- Ах, уважаемый, ну подумай сам, разве старый Салах жестокий злодей? Разве старый Салах Хадид пожелал бы, чтобы кого-нибудь казнили или же держали в тюрьме без вины? Вовсе и не хотел я твоих мучений. И тем более не хотел я возводить клевету на тебя, коли ты действительно изволил почивать в своей постели, когда негодяй взорвал свою бомбу в доме Салаха. Я ведь вовсе и не видал никого здесь в тот день и час. После взрыва был лишь дым да пожар, а людей никаких не было, а вот на следующий день приплелся ко мне старец Ворса, он иной раз выходит из лесу, чтоб купить у меня того или другого. Приплелся, значит, ко мне старец Ворса и говорит: «Слышал я, что кое-кто взорвал твой дом, а еще слышал, что этот кое-кто скоро подорвет и весь Город». «Кто же этот безумец?», - вопрошаю я отшельника. Тут то он мне и называет твое имя и говорит, что у тебя, уважаемый, мол, есть веские причины к тому, чтобы желать Городу разрушения, а всем нам лютой смерти. Ну а часом позже заявился сам многорукий инспектор и давай, значит, спрашивать, могу ли я поименно назвать тех, кого подозреваю в совершении теракта. Вспомнил я слова Ворсы и говорю: «Сказывают люди, что этот де мог бы, пожалуй, и устроить взрыв». Инспектор только черкнул себе в тетрадку, да его и след простыл. Я и не успел пояснить ему, что то ; лишь молва в народе, а настоящего преступника я совсем и не видал, так что подозрение мое по отношению к тебе, уважаемый, основано лишь на словах старого Ворсы, коего у нас в Городе почитают праведником и мудрецом.

- Постой-ка, если это все правда, то скажи мне, Салах, признаешь ли ты на суде тот факт, что никогда до сего дня ты меня не видел, а в качестве подозреваемого обозначил меня лишь вследствие нелепой ошибки?
Торговец снова медлил с ответом. Несколько раз он лениво сомкнул и разомкнул глаза, а потом, наконец, продолжил:

- На суде я расскажу тоже самое, что рассказал сегодня тебе. Я ведь уже говорил, что Салаху не нравятся тюрьмы и казни и что Салах не хочет, чтобы уважаемый гость страдал без вины, однако, не торопись уходить, поговори еще со старым купцом, ибо Салах хочет тебя еще кое о чем расспросить.

- Ну так расспрашивай!

; Неужто, уважаемый ни разу в своей жизни не желал сжечь или взорвать наш Город? А может он хотел бы, чтоб Город провалился в преисподнюю сам по себе или же был стерт с лица земли бурными океанскими водами?

- Ну, допустим, желал, да только что с того? Это просто были мысли неумные, никогда б я не стал исполнять наяву эти помыслы. Какой  в том смысл? Подумай сам, Салах, зачем мне тратить попусту время, изготовляя бомбы и готовя столь небывалый по масштабу взрыв? Для чего мне нужно уничтожать Город, где я родился и вырос?

- Да для того, уважаемый, что после того, как ты бы разнес этот Город по кирпичику, о тебе заговорили бы люди по всему свету. «И как это мы раньше не слышали об этом человеке?», - говорили бы они, - «Каков оригинал, а? Взорвать целый город, да он, должно быть, личность весьма и весьма одаренная, раз ему пришло в голову такое».

- Так ты намекаешь на то, что я мог бы устроить столь жуткое убийство и разрушение лишь из чувства тщеславия? Да кто ты такой, глупый торговец, чтоб помышлять подобное обо мне? Разве ты когда-либо слышал о том, что я совершил нечто недостойное только ради того, чтоб, как ты изволил выразиться, обо мне заговорили люди по всему свету? Нет, не таков я.
- Ну а раз не таков, зачем ты пишешь эту книгу? Вот ты только что записал за мной все, что я сказал тебе.

Что за чертовщина? И взаправду, в руках моих карандаш и листы мятой бумаги, на которых накарябана вся моя история с того самого дня, как я был взят под стражу. В камере не было ничего дельного, кроме письменных принадлежностей и дабы скоротать время в заключении, я принялся писать обо всем, что вижу и слышу вокруг себя, да так к этому занятию прикипел, что опосля и вовсе перестал замечать, что постоянно делаю записи, вот только сейчас снова вспомнил. И бывает же такое! Оказывается, изложил я на бумаге и то, как сидел в камере, и то, как беседовал с многоруким инспектором, и то, как размышлял к какому свидетелю пойти сперва, да и весь наш разговор с купцом Салахом я тщательно задокументировал. Чудеса! Вот и прямо сейчас мои руки сами по себе продолжают записывать эти измышления, а я, словно бы, и не контролирую их.
Однако, надо собраться с мыслями и что-нибудь да ответить торговцу, ведь иначе получится, что он меня одолел в нашем поединке, получится, что действительно я мог взорвать и дом Салаха и целый Город лишь только для того, чтобы обо мне заговорили люди, а я чувствовал бы себя лучше и мудрее их.

- Вот что я скажу. Историю эту я начал писать с целью скрасить собственное томление в застенках полицейского департамента, по привычке продолжил и после, а о том, чтоб эту книгу прочитал кто-нибудь помимо меня самого и мысли не было в голове моей. Разве нужно кому читать про мою жизнь и мои странные мысли? Да и вообще, разве нужны сейчас людям книги? Нет, конечно. Вот и записываю я все это разве что затем, чтобы развеять скуку, уж, конечно, не ради того, чтобы прославиться, как ты говоришь, уважаемый Салах, ведь прославиться подобной заунывной историей и вовсе нельзя. Может я и хотел бы стать выше всех людей на Земле, да не дано мне этого. Буду я хоть творить, хоть разрушать, не появится во мне то, что притягивает всеобщее внимание к великим героям и злодеям. Обо мне забудут, как только рассеется дым на пепелище, что осталось бы от Города, и я знаю прекрасно об этом. Поэтому, нет, полумудрый Салах, ты не прав, обвиняя меня в том, что я мог бы, пожалуй, уничтожить город ради человеческой славы. Даже будь у меня такое дьявольское желание, я бы опередил его, заглянув в будущее, и понял бы, что не приведет оно ни к чему стоящему, да и закопал бы все свои бомбы где-нибудь подальше в лесной чаще. Да и к тому же, всю свою жизнь я ненавидел насилие и смертоубийство, и сдержал бы свой гнев, лишь бы самому не стать насильником и убийцей.

- Вижу, вижу, - молвил снова торговец Хадид, сверкнув золотым перстнем на указательном пальце. Может и хотел бы ты разрушить Город дабы обрести известность и богатства, к ней прилагающиеся, да только труслив ты слишком, чтобы нарушить порядок и закон, установленный для тебя в Городе. Но трусость – это не доброта и не честь. Не обманывай самого себя, думая, что ты слишком добр и сострадателен к чужой жизни, и потому не стал бы крушить Город, всё это неправда, не стал бы ты крушить его лишь из-за страха мук совести. Тщеславие же и гордыня хоть и разъедают тебя изнутри, задавлены страхом осуждения. Не отрицай свою злую природу перед всевидящими судьями, и тогда добрый Салах поручится за то, что ты не можешь быть причастен ко взрывам и поклянется на Городском Уставе, что ты неспособен к таковым злодеяниям от недостатка уверенности в своей правоте, но только лишь из-за этого.

- Так значит, свое лжесвидетельство ты заберешь обратно и спрячешь под своим, расшитым золотыми нитями, ковром? Так тому и быть, а уж за обвинение в трусости меня не предадут мучительной казни, так что можешь сколь тебе угодно разглагольствовать перед судом.
Пообещал мне богатый торговец Салах Хадид, что таким образом он и поступит, и распрощался я с ним до дня суда.

IV

Но отчего же столь зол на меня лесной житель Ворсы? Разве я обидел его чем, что он, изменив уединенному своему образу жизни, рыщет по городу и распространяет ложь и клевету? Неужели столь ненавистен я ему, что он жаждет моей смерти? И когда я только успел столь сильно насолить старому отшельнику, ведь и встречались мы прежде только один раз, когда я был еще очень юн. Я видел его на одной из площадей Города в день Проводов Зимы. Косматый, немытый Ворса хмурился, глядя на изрядно подвыпившую и разодетую по случаю праздника толпу. Недобро он тогда на меня посмотрел, сплюнул на землю черной слюной, да зашагал обратно в свой Лес, не оглядываясь, только палкой березовой гневно стучал по асфальту.
Покуда силился я припомнить, чем мог оскорбить грозного аскета, на пути моем возникли несколько женщин в темно-синих одеждах, все с покрытыми головами. Да ведь это монахини Храма Добродетели! Они нечасто покидают его, да еще и столь большим числом. Не случилось ли чего за стенами Храма? Здорова ли матушка? Писем от нее давненько не было, видать, новые обязанности настоятельницы отнимают чересчур много времени и сил. Надо бы о ней спросить у женщин, да вот прилично ли будет обратиться к монахине посреди улицы?

А обращаться мне к ним и не пришлось. Пока я размышлял над этим вопросом, одна из женщин уж первая заговорила со мной.

Достаточно еще молодая девушка, чуть младше меня, наверное, сейчас в таком возрасте редко принимают Обет Добродетели… Не может быть! Так ведь это Зерафина!
Как же сильно я был влюблен в нее когда-то. Кажется, так давно это было. Как я страдал, не в силах добиться ее симпатии, как ловил каждый ее взгляд, надеясь увидеть там свое отражение! …И никогда так и не увидел. Бил себя кулаками, резал ножом, хватал за шею, лишь бы не думать о ней, а все равно думал. А думала ли она обо мне? Если и думала – то редко.
 
Но и это прошло. Закончилось чудо, и стала Зерафина в моих глазах обычной девушкой, каких много вокруг. Лишь немного покалывало сердце при встрече с ней, но больше не рвалось на части. Однако же, как странно, что она пожелала теперь стать монахиней. Воистину, чужая душа – потемки, кто бы мог подумать, что всем своим поклонникам, любимым тряпкам и побрякушкам, шумным вечеринкам моя Зерафина (да нет, не была она никогда моей) предпочтет, в конце концов, скромную жизнь и моления в темных кельях Храма Добродетели.
 
Но сегодня она такая же как раньше, хоть и в монашеском одеянии… улыбается мне… не помню, улыбалась ли она раньше для меня, пожалуй, что и нет. Но не колет больше сердце, куда сильнее, чем Зерафина, нынче занимают меня мать и отшельник Ворса. И все-таки я рад снова видеть ее, пускай уже и не столь сильно, как когда-то.

- Привет, дружище (называет мое имя)! Сколько же лет прошло? Уж точно не меньше девяти, а то и десяти! Ну как же ты теперь? Помню ты хотел учиться на звездочета, не так ли? Получилось? А женился ли ты? Сколько у тебя деток?
Тараторила, казавшаяся мне некогда самым прекрасным созданием на Земле, Зерафина. И почему в те годы ее болтовня не казалась мне столь глупой и суетной? Разве монахини Храма вообще должны так суетно и глупо болтать?

- А матушке твоей ведь совсем плохо, - спохватилась тут она, - уже три дня, как не встает с кровати, отправляла письмо тебе недавно, да только ты не ответил, и почтальон сказал сегодня утром, что то письмо так и лежит в твоем ящике нераспечатанным и непрочтенным. Не заболел ли и ты?

- Успокойся, Зерафина, я, к счастью, вполне здоров. С матерью я как раз собирался сегодня повидаться. Говоришь, совсем ей плохо? А что же лекари? Лечат? Ну пускай лечат. А на письмо я не мог ответить, потому что был не дома, а в тюрьме, где меня ложно обвинили в жутком злом умысле, будто бы я, мало того, что устроил взрыв в квартире купца Салаха Хадида, так еще и хочу взорвать весь наш Город. Но позволь и мне расспросить тебя. Давно ли угораздило тебя принять Обет Добродетели и как ты пришла к столь важному решению? Как отказалась от семьи, общества мужчин, от роскоши, от мирского веселья? Я никогда не смог бы раньше представить тебя в этих темно-синих одеждах, даже если бы очень того пожелал, настолько не свойственным для тебя казался образ жизни монахини.
Зерафина округляет свои темные глаза и прикрывает рот руками.

- Ой, точно же. Ровно три дня назад приходил к настоятельнице многорукий инспектор, расспрашивать о тебе, а кто-то среди сестер и пустил слух, что ты хочешь нас всех взорвать. Но это же неправда, правда? Милый, (снова называет по имени, а раньше ведь обращалась по фамилии, а иногда и по немного обидному прозвищу), это же неправду говорят про тебя? Никого бы ты не взорвал, ты же всегда был таким хорошим!

Ну-ну, раньше то ты меня, должно быть, не считала таким уж хорошим.

- Ты спрашиваешь про обет? Да у меня тут столько всего случилось, я была замужем, а муж мой оказался редкостной сволочью. Но потом он помер, угодив спьяну под рогатый троллейбус. Дочурку нашу забрали мужнины родители и увезли к себе в Медный край, чтобы учить своему поганому медяному колдовству (ты ведь знаешь, они все там чародеи и колдуны). А я так обозлилась на весь белый свет, что от всей своей злости как-то раз пришла в Храм и дала там обет Добродетели. Вот так вот, от злости и дала. Но это и к лучшему вышло. Еды у меня теперь в достатке, о тряпках, штукатурке да мужиках думать не нужно, а мирское веселье, как ты говоришь, мне еще при жизни мужа надоело до чертиков. Теперь вот работаю в Храме. Выношу при богослужениях ларец с дарами Добродетели, да чищу его от пыли и ржавчины, покуда он стоит в хранилище с другими нашими святыми реликвиями.

- Действительно, чудесна преображающая сила Добродетели. Но, любезная Зерафина, не отведешь ли ты меня в Храм, в покои матери, дабы успел я повидаться с ней, покуда она не ушла от нас к своей милостивой богине, и покуда меня не казнили лютой смертью за ужасные дела, которые я и не думал совершать. И почему же мать столь разочаровалась в сыне, что посчитала меня способным на такое злодейство? А может быть надоумил ее кто-то из лицемерных монахинь, в тайне отрекшихся от служения Добродетели? Веди меня в Храм, Зерафина, увижусь я с дорогой матушкой и проясню ее мнение о себе прежде чем отправиться в лес на поиски угрюмого Ворсы.

V

Келья матери освещалась синеватой лампадкой, отбрасывавшей на стены дымчатые тени. Мать лежала в кровати, и видно было, что хоть она и действительно сильно ослабла, но воспринимает болезнь стоически, как и положено жрице Доброрадости.
Зерафина проводила меня до комнаты и закрыла дверь снаружи, я подошел к кровати.

- Мама, это я!

- Ох, сынок, думала уж не придешь ты ко мне, подойди скорее, я тебя обниму.

- Как ты себя чувствуешь?

- Я чувствую себя так, как того хочет Добродетель, только и всего. А что же ты, сынок? Как отнеслись люди в Городе к тому, что ты сделал?

- О чем ты, мама?

- Ну зачем же ты взорвал дом торговца и хочешь и весь город подорвать? Неужели это все из-за того, что я слишком рано оставила тебя, чтобы посвятить оставшиеся годы учению Добродетели? А может быть, к такому концу привело то, что твой беспутный отец не вынес тягот воспитания сына и оставил нас на произвол судьбы?

- Мама, что ты такое говоришь? Я ведь ничего этого не делал, это кто-то другой устроил взрыв и пожар в доме торговца, а обвинение в том, что я будто бы хочу взорвать весь город и вовсе абсурдно и лишено каких-либо оснований. Я не знаю, почему меня схватила полиция, должно быть, завелся у меня влиятельный враг, что хочет сжить меня со свету.

- Бедный, бедный мой сынок, сколько ни старалась я, не уберегла тебя от несчастья, да уж видимо судьба твоя такова, тут ничего не изменишь. Сыночек, меня уж скоро не станет, послушай меня, ты не упорствуй почем зря, признай на суде свою вину в том, что хотел стереть с лица земли наш Город, а перед торговцем Хадидом – извинись искренне, и тогда судьи будут к тебе милосердны, и в тюрьме ты будет сыт и обогрет.

- Мама, мама! Что с тобой?! Не буду я в тюрьме сыт и обогрет, меня предадут казни и предадут безвинно, разве, мамочка, и ты не веришь мне? Почему же ты мне не веришь? Ведь ты же знаешь, что я и птичьего гнезда за все свое детство не разорил, не обидел ни котенка, ни щенка, ни маленького ребенка, отчего же ты веришь лживым обвинителям, а не своему сыну?

- Ах, сын, все, что могла, я стремилась тебе дать, пока не ушла в монахини, да видимо не додала. Мало любила тебя твоя матушка, отец совсем не любил, да и девочка эта, Зерафина, кажется, тоже не полюбила. Никто тебя, несчастного, в мире не любит.

- Мама, зачем ты свидетельствовала против меня? Зачем сказала инспектору, что я устроил взрыв в доме торговца Хадида и прячу в тайниках несметные запасы взрывчатки, чтобы взорвать весь Город? Кто надоумил тебя на такое?

- Некому заботится больше о тебе, сынок, вот я и подумала, может хоть государственные люди позаботятся? Побоялась взять грех на душу, не годно скрывать от людей, что ты всех хочешь нас взорвать и убить, не выдержала, рассказала про тебя многорукому инспектору. Ты, главное, в суде не отнекивайся, со всем соглашайся, судьи не злые, сжалятся над тобой, и камеру дадут хорошую и кормить будут вкусно, может и книжки позволят тебе в тюрьме читать, ты же так любил раньше книги.

- Мама, да как же? Да зачем же ты так? Почему ты веришь клеветникам и злодеям больше чем родному сыну?

Я громко закричал от отчаяния, а мать ударилась в слезы. Прибежали Зерафина с другими сестрами и выпроводили меня вон из Храма Добродетели, вежливо, но настойчиво, попросив в ближайшее время не приходить, так как настоятельница, мол, тяжело больна, а крики и ссоры и для здоровья не полезны и устав нарушают. Они вывели меня на улицу, а сами скрылись за тяжелыми дверями Храма. Двери закрыли на засов, и не звука более не донеслось с той стороны, а я упал на ступени Храма и, обессилев от всего пережитого, забылся тяжелым страшным сном.

VI

… И услышал я сквозь сон хриплый голос, на карканье ворона похожий, говорил он: «Я расскажу тебе всё, что ты хотел знать, расскажу, почему время Города подходит к концу и почему тебе суждено стать его убийцей. Приходи ко мне, как проснешься. Выйди через Западные Ворота, перейди реку по старому мосту, попадешь в деревню Грустиника, от деревни Грустиника идет тропа на вырубку, иди по тропе, а как увидишь сожженую молельню с идолами-чурбанами – так сворачивай в еловый лес направо и иди уже куда глаза глядят, мимо меня не пройдешь.»

Удивился я такому сну, но видно, тут случай такой, что стоит делать как сказано. Оставил я позади запертый Храм Добродетели, пошел в сторону Западных ворот. Сами то эти ворота давно развалились от ветхости, одно название и живет в народе, а местность тут прискорбная – одни нищенские лачуги, да грязные сараи, поперек дороги лежит то ли мертвец, то ли пьяный, головы у него нет, значит, думается, мертвец. А нет, вон уж поднимается да шагает нетвердой походкой.  А головы и правда нет у него, не показалось.

Мостик старый через реку еле стоит на прогнивших опорах. Остатки рельс и шпал все еще видны, да вот никто уж не помнит, чтоб по нему ходили поезда, да и куда им тут ходить? В той стороне лишь пара мрачных, практически безлюдных, деревушек, да старые вырубки, а дальше – тайга до самого неба.
По мосту идти страшно, доски под ногами хрустят, железки гудят, повсюду дыры да штыри, не дай бог, ворона в небе крикнет, или сухое дерево, хрустнув в последний раз, упадет, треском своим разрезая воздух - так от внезапного испуга забудешь посмотреть куда ступаешь, закачаешься, как осинка на ветру, и сорвешься в черную воду. А что под водой той, никто у нас не знает.

Вот и деревня Грустиника. Вся деревня – с десяток косых избушек, да столько же уродливых старух. Чем живут неизвестно, скотины на улицах и во дворах нет, огороды крапивой заросли, в Город старухи по мосту идти боятся. Ягоды с грибами может собирают? Так ведь не растут они круглый год.
 
Идет мне навстречу одна из здешних старух, смотрит остекленелым глазом, будто насквозь просмотреть хочет, под нос себе бормочет не то байку какую, не то молитву, не то черное колдовство плетет, чтоб меня сгубить. Лет старухе по виду можно дать пятьсот-шестьсот, поди застала еще времена, когда люди словом чудеса творили и когда Город был еще совсем молодым и полным надежд на процветание в необозримом будущем.

Хорошо, что деревня очень маленькая, будь она больше, чувствую, не выдержал бы я этой древней тоски, что угнездилась тут в незапамятные времена и сидит до сих пор. Но впереди черный еловый лес – место сырое и темное, как материнская утроба. Один лишь этот лес, пожалуй, древнее деревни Грустиники и ее старух. Нашел я и тропинку, и сожженную молельню с ее обгорелыми истуканами. Молельня невелика была, как будка собачья. Молятся истуканам старухи из деревни, а подожгли ее, видимо, лесорубы, забавы ради. Много кто хотел бы посмотреть, как горят боги, а еще больше – как горит сотворенное ими.
 
Сворачиваю в лес, деревья обступают со всех сторон. Вот уж потеряна из виду тропинка, теперь пути назад нет. Куда ни пойдешь – все это будет вперед, а не назад. Но постойте-ка, кто-то сидит за деревьями, проступает его силуэт сквозь серо-зеленую хвою и пряди лишайников. И сомнений в том, кто это, у меня не возникает. Хоть я и видел старца Ворсу всего один раз и уже довольно давно, но кроме него некому находиться здесь… ну разве что мне.

Сидит Ворса, полностью голый, весь зарос бородой и волосами, глаз не видно, носа не видно, одни гнилые зубы видно, а в зубах своих хищных ковыряется седой Ворса костью, и кость та, понятное дело, человечья. По волосам и телу отшельника бегают мелкие отвратные твари всех видов, которых только можно найти в лесной глуши: от червей до больших жуков, а запах от Ворсы - как из кровавой звериной пасти.

- Пришел все-таки, - не здороваясь говорит мне старец.

- Ну а разве мог я не прийти после того, что ты устроил в городе. Мало того, что взорвал что-то в доме торговца Салаха Хадида, свалив этот проступок на меня, так еще и донес в полицию, будто я хочу весь Город взорвать и погубить таким образом всех его почтенных жителей. Отвечай, старый Ворса, за что ты возвел навет на меня, что за обиду я тебе нанес?

Захохотал дрянной лешак, как хохочут филины, только намного страшнее.

- Посмотри сам вокруг. Нет у Ворсы ничего, кроме этой кости, которой я счищаю гнилую плоть с зубов своих. Разве видишь ты здесь что-то, что можно взорвать?
Разве видишь ты хотя бы зажигалку или спички? Нет у меня ничего такого, и не я устроил взрыв в доме басурманина Хадида. Да и ты уже сам знаешь кто это проделал. Взорвали там всего-навсего синюю лампадку вроде тех, что возжигают монахини в Храме Добродетели. Они всегда взрываются, если их как следует шваркнуть о стену или пол, от этого и случился пожар. А зачем она взорвала ее там, да еще и на тебя показала болвану многорукому, надо ли мне рассказывать, или же она сама уже успела тебе всё растолковать?

Снова захохотал Ворса, а мне больно стало от его слов, так больно, что я какое-то время не мог даже ничего ответить, для того чтобы прервать страшный дикий хохот. Лишь, когда старик вдоволь насмеялся, я нашел в себе силы продолжить.

- Зачем так поступила моя мать я знаю с ее слов, хоть и не могу полностью понять этого, но то не твоего ума дело. Скажи, зачем же ты сам сказал многорукому инспектору, будто взрыв и поджог в доме Салаха Хадида моих рук дело?

- Если бы не было у него повода схватить тебя за это баловство, то не поверил бы пёс ментовский в то, что имеешь ты в себе достаточно силы, чтобы уничтожить весь Город, а если бы не поверил в это многорукий, то и ты сам бы не поверил и никогда не пришел бы за советом к Ворсе.

- Да я и сейчас в это не верю, и никогда не поверю! Нет и не было у меня никакого тайника с бомбами, и никогда я не хотел взрывать город.

- Зачем ты врешь Ворсе, - прервал меня омерзительный старик, сломав напополам когтистыми руками кость, коей до этого он ковырялся в черных зубах. «Никогда я не хотел взорвать Город». Лгунишка, ты ведь даже на допросе в тюрьме не дерзал отрицать, что частенько у тебя появлялись мысли об уничтожении Города. Что же касается твоих бомб, так ты всю жизнь носил их за плечами, хоть и не знал о том.
Всю отраду твоей короткой никчемной жизни составляла единственная вещь – мечта о том, как постылый Город, где ты всегда был одинок и несчастен, разлетится на миллионы железных и бетонных осколков, как сгорят в последнем огне тени, которые все годы пугали и отвергали тебя, и которые, словно в насмешку, говорили: «Мы люди, такие как ты, полюби нас, и мы тебя полюбим, весь Город полюбит тебя, если ты полюбишь бесплотные тени». А после этого, разве не мечтал ты о том, как освободившись от всей дряни, что отравила твою душу за годы жизни в Городе, ты, уже легкий, свободный и счастливый, взмоешь в воздух и полетишь в сторону бескрайнего Леса. И только в Лесу ты забудешь всю ту желчь и тоску, что впитал в себя за нелепо и глупо потраченное время существования в Городе. В Лесу ты станешь диким, быстрым и вечным. Станешь таким, каков сейчас Ворса, станешь таким, каким когда-то давно был и ты сам.

- Да разве ж я хочу стать таким как ты? Ведь не этого же я хотел. Были у меня и другие пожелания в жизни, кроме того, чтобы стать диким и свободным. Хотел я жить счастливо в Городе, иметь дело, к которому буду привязан всем сердцем, дело, которым я сделаю Город цветущим и богатым. Хотел иметь подле себя людей близких душой, среди них, быть может, женщину, ближе которой мне бы никого не было во всем мире. Но знаю я, что все, конечно, эти мечты глупые, но неужто не стоили они ни копейки? Неужто только мечта быть свободным, быстрым и диким как ветер, как лесной чёрт Ворса, чего-то стоит? Неужто только её я еще в силах буду исполнить, если взорву Город?

Протягивает мне всевидящий Ворса человечью кость, которая вновь срослась и стала целой, какой и была. Взял я кость в руки, и как только коснулся ее, исчезли и темный Лес, и сам косматый дикарь. Поднимаю глаза я и вижу перед собой высокий зал без потолка, высотой до самого неба, а крышей ему облака. Вдоль стен, одна над другой, стоят ряды сидений, и плотно-плотно к друг дружке сидят на них люди. Здесь и рабочие, и торговцы, и бродяги, и монахини Добродетели, и клерки, и проститутки, и полицейские, и старухи из окрестных деревень, и говорящие звери, и мертвецы ожившие, и многорукие инспектора. А пред всеми ними сидят судии.

VII

Всего судей трое, и лиц у них нет. Только желтые нимбы поверх круглых лысых голов и кожаные крылья за плечами. Толпа сначала аплодирует, потом затихает. Один из судей, непонятно какой, ведь рта у них у всех нет, начинает процесс.

- Сегодняшним днем такого-то месяца, такого-то года, все граждане Города собрались в зале суда, дабы убедиться своими глазами в виновности некого жителя Города, что возомнил себя превыше их всех. Всю свою жалкую жизнь он лелеял в душе своей злобу, зависть и ненависть ко всем нам, с детства он начал создавать и копить мины и гранаты, патроны и боеприпасы, взрывпакеты и бомбы, огнеопасное топливо и ядовитые газы, всё это он складировал в одному ему известном месте, финальной же целью этих действий должно было стать уничтожение Величайшего из городов. Для того же, чтоб испытать свои смертоносные орудия и собственную подлость, обвиняемый произвел три дня назад взрыв в доме торговца Салаха Хадида, одного из самых уважаемых жителей нашего Города. Событие это и послужило поводом для ареста обвиняемого и прочтения его мыслей сотрудником особого подразделения мыслительной полиции, из которых мы и узнали всю правду о циничных и ужасающих его планах.

- В том, что именно подсудимый и никто другой совершил теракт в доме торговца Хадида, готовы были поклясться свидетели, общим числом три, среди них небезызвестный отшельник Ворса, настоятельница Храма Добродетели – она же мать обвиняемого и сам торговец Салах Хадид. Что касается Ворсы, то в день суда никому не удалось разыскать его ни в Городе, ни в прилежащих к нему лесах, где он имеет обыкновение находиться, поэтому его показания будут публично зачитаны судом без непосредственного участия Ворсы. Настоятельница же Храма и торговец Хадид в назначенный час прибыли в зал и готовы говорить. Пусть первым начнет Салах Хадид, ведь он стал первой жертвой злодея.

На пороге судилища появился тучный торговец, весь в золоте и камнях, каким я его и видел раньше. Пыхтя и отдуваясь, медленно-медленно он засеменил к кафедре, где многорукие инспектора уже приготовили ему место. Взгромоздившись на приступочку и сложив жирные свои кисти рук, унизанные перстнями, на кафедру, неистово потея, Салах Хадид стал ждать вопросов безликих судей.

- Вы ли являетесь торговцем по имени Салах Хадид, что проживает на улице Низинной, в доме номер 27, где три дня назад случились взрыв и пожар?

- Верно, Салах Хадид я, по роду занятий – торговец, живу, где вы изволили сказать, ; ответил он. Лицо торговца все красное и потное, от необходимости поддерживать в стоячем положении свое толстое тело и необходимости нести ответственность перед гражданами Города.

- После взрыва, произошедшего в подъезде вашего дома подле дверей самой вашей квартиры, вы засвидетельствовали перед многоруким инспектором, что в случившемся виновен, человек, сидящий ныне перед нами на скамье, предназначенной для преступников и злодеев. Считаете ли вы и сейчас его виновным в том?

- Честно говоря, господа судьи, нынче я в этом не уверен. Видите ли, старик Ворса мне в тот день рассказал, будто видел подсудимого убегающим прочь от моего дома, и эти показания я дал со слов Ворсы, которого я, конечно, премного уважаю. Вам на счет этого лучше бы у него самого спросить.
Я с облегчением выдохнул. Сдержал все-таки свое слово, денежный мешок, отказался от лжесвидетельства.

- Так, стало быть, сами вы не видели, кто осуществил взрыв подле вашей двери, ; продолжил допрос безмолвно один из судей. А может, это они все трое говорили в унисон.

- Нет-с, не видел.

- Вас бы, господин Хадид, следовало немедленно арестовать за дачу ложных показаний сотрудникам Городского департамента полиции, но дело, разбираемое нами сегодня, столь важно и неотложно, что у нас просто нет времени на вас. Кажется, все судьи были сердиты, если бы у них были лица, они бы обязательно нахмурились.

- У нас к вам есть еще один вопрос. Даже, если не принимать во внимание факт возмутительной диверсии в подъезде жилого дома, мог ли подсудимый действительно иметь грандиозные в своей злокозненности планы по уничтожению всего Города и всех наших граждан с помощью неограниченных запасов взрывчатых веществ?

- Безусловно, мог бы.

- Да как же так, уважаемый Салах?, ; непроизвольно вскрикнул я, уже не имея сил сдерживаться. Разве при последней нашей встрече ты не обещал мне, что заберешь обратно свою гнусную клевету и не станешь поддерживать обвиняющих меня в том, чего я не мог совершить.

- Не сердись на Салаха, дорогой мой. Салах свое обещание выполнил. Он забрал назад обвинение в том, что ты подорвал квартиру Салаха, ведь и в самом деле не видел справедливый Салах, кто это сделал, быть может и вовсе не ты. А второе мое обещание было в том, что Салах будет отрицать твои намерения относительно уничтожения Города, потому что ты трус, и только и можешь, что в глубине своей души желать всем лютой смерти, а сам ничего не сделаешь, только и будешь насупленный ходить по грязным улицам на весь мир разобидевшись. Но нынче Салах не видит в тебе той робости, что была еще три дня назад. Нынче Салах видит человека, который искренне считает себя выше других, а нас же считает ничем, жалкой галлюцинацией, позорными призраками из ночных кошмаров, что поселились в больном разуме их создавшего. Такой человек без колебаний уничтожил бы Город.
Зашумела толпа и начала кидаться в меня всякой дрянью: бутылками и банками, камнями и комьями земли, собаками и кошками. А выкинув все, что у них было, безмозглое стадо застучало кулаками по столам и стульям и захлопало вразнобой в ладоши, заблеяло и залаяло.

Полицейские подхватили Хадида под пухлые руки и увели его с кафедры, спрятав где-то в глубине зала. Следом раздался громоподобный судейский голос:

- Таким образом, свидетель Хадид отрицает причастность подсудимого к взрыву в собственном доме, но всецело поддерживает наше обвинение в том, что названный гражданин задумал погубить Город и сделает это, ежели мы ему немедленно не помешаем. Пусть теперь выступит настоятельница Храма Добродетели.
Мать взошла на кафедру, поддерживаемая Зерафиной. Никогда не помнил я ее такой бледной как сейчас.

- Вы ли, госпожа, являетесь матерью подсудимого, по случаю совершеннолетия которого, оставившей свои привычные занятия и удалившейся от мира, где спустя некоторое время приняли обеты Добродетели, а после смерти предыдущей настоятельницы, взяли на себя ее обязанности по руководству Храмом?
- Да, это все так и есть.

- После теракта в доме Хадида вы сами пришли в полицию и объявили, что это сделал ваш сын – подсудимый, также вы попросили оказать подсудимому помощь, так как, по вашим словам, иначе он от отчаяния может взорвать весь Город.

- Всё так и было, господа, вы уж не бросайте его, пожалуйста, хватит с него того, что и я его бросила, как ушла в монахини, вот и сестра Зерафина его оставила, так хоть вы не оставляйте. В северо-западной тюрьме совсем не работает отопление, поместите его, пожалуйста, в юго-восточную. Там и тепло и камеры попросторнее, и людей туда сажают поприличнее, из бывших чиновников. Вы уж разместите его там, пускай хоть поживет как человек, да не оставляйте его одного в темнице, а не то еще что-нибудь сделает с собой, за ним нужен присмотр, он ведь у меня мальчик очень ранимый.

- Если всё, что вы показали правда, то подсудимый не будет помещен ни в какую тюрьму, сразу после суда ему выколют глаза, отрежут уши и язык, после чего бросят в ледяную воду.

- Ледяную? Ну так вы хоть одежку теплую ему выдайте, а то ведь он совсем замерзнет. Ах, глупый мой сынок, довел-таки мать до монастыря, а себя – до судилища.

Мать падает в обморок. Монахини поспешно приводят ее в чувства и оттаскивают прочь от кафедры.

- Настоятельница Храма Добродетели полностью подтвердила свои показания, поэтому дальнейший допрос считаем излишним и вредным для здоровья этой почтенной женщины, - продолжали громоподобно судии, - теперь, за неимением в зале суда свидетеля Ворсы, мы позволим себе зачитать вслух его показания из следственного протокола.

Многорукий инспектор поднес судьям лист со своими записями. А безглазые стали читать оттуда, неведомо каким образом. И вот что там было:
«Звать меня Ворса, лета свои никогда не считал. Про дом торговца я первый раз соврал, его не тот парень поджег, а кто поджег – то уже не суть важно. Город же тот парнишка взорвать хочет и непременно взорвет, то дело нехитрое, сломает он кость напополам и содрогнется Город. А зачем он хочет взорвать Город, я вам не скажу, потому что не ваше то дело. Ну а Городу теперь уж точно конец.»
Я впервые, с тех пор как покинул лес, вспомнил про человечью кость, что дал мне Ворса. Довольно странно, что это произошло именно теперь, ведь я все это время стоял опираясь на нее. А толпа снова зашумела и зароптала после того как закончили читать письмо.
 
- Да что же вы стоите, заберите у него кость!

- Прекратить панику, суд идет!

- Заберите!

- Сядьте на место!

Тщетно успокаивали народ судии. Повсюду люди вскакивали с мест и расталкивая соседей бежали ко мне. Кого-то из них успевали оттащить многорукие служители закона. А я, тем временем, заметил, что у людей в толпе теперь, как и у судей, нет больше ни глаз, ни рта, ни носа, ни бровей, одни голые лица.
«Ну вот, должно быть, и всё», - думаю. Сейчас и терять уже нечего. Поглядел я еще раз на кость - подарок Ворсы, довольно толстая, сломать ее не так уж легко, со всей силы треснул ей по мраморному полу. Раскололась кость напополам, вырвались оттуда красные языки пламени в количестве неимоверном, разлетелись в разные стороны, врезаясь в ничего больше не выражающие лица, и то лицо, в которое они попадали, тот час же взрывалось без остатка, порождая лишь вспышку огня и дым. А из каждого взорванного лица вылетали новые пламенные языки и неслись дальше, поджигая и взрывая все на своем пути. Вот уже и безликие судьи, и многорукие инспектора объяты пламенем. В окна же видно, как вываливается наружу горящая толпа, сталкиваются друг с другом, натыкаются на столбы и стены, поджигают уже не только людей, но и здания вокруг себя, и каждый дом рвется на куски под действием исходящего изнутри него взрывного импульса, порождая еще больше гибельных огненных брызг. Они передаются от дома к дому вдоль проспектов и переулков, и скоро не останется в Городе ничего, что не стало бы пепелищем. Один я не горю сейчас здесь, и в то же время, начинаю отчетливо понимать, что с каждым рухнувшим зданием, с каждой взорванной головой без лица, словно, по гвоздю вытаскиваю прямо из своего сердца. Приходит облегчение, и я уже перестаю думать о том, что привело меня к этой фантасмагории страшного и в то же время прекрасного насилия, разум заволакивает пустота, теперь он снова чист как белый лист, многолетний мрак покидает мою душу. Я достаю из кармана мятую тетрадку и корявым почерком записываю в ней, каковы были последние мгновения моего Города, после чего бросаю её в огонь. Смотрю как исписанные листы сморщиваются в пламени и рассыпаются в горячую пыль, это зрелище почему-то кажется мне сейчас необычайно забавным, и я начинаю громко смеяться. Мой смех похож на хохот филина, только намного страшнее…