Утраченные имена

По обыкновению, меня в деревню привозят на автомобиле. Но не всегда коту масленица. Случилось несколько раз приехать и на автобусе. Они еще не сняты с маршрутов к деревням и селам, где еще хоть какая-то теплится жизнь.

Идти к своему дому в сторону лугов и леса версты две, не больше. Но за всё пешее время почувствуешь в душе многое из того, чего городскому жителю, привыкшему к достатку и удобствам,  не всегда приходит на ум. Как соль, плохо разведенная в стакане, выпадает в осадок, так в душе тихо оседает вина. И эта вина за то, что мы все вместе – и люди, и власть  - сделали с селом, с деревней, когда вытравили в них присутствие человека, земледельца, всегдашнего творца и созидателя.

Иду по зарастающей колее, и ощущения сиротства, заброшенности, бесприютности охватывает тебя с ног до головы. За все время пути не встретится тебе ни одного человека. Не у кого и спросить, как эта улица раньше называлась, есть ли «паспорт» в сельской администрации с обозначением имени этого названия.

По левую сторону дороги,  что вьется вдоль ручья,  на угорье еще недавно стояли хаты. Теперь и они редки. Вот стоит одна. Окошко забито тесиной. До крыши лютует крапива. В росной траве  никакой видимости следа к перекошенному крыльцу. Вместо заглохшего сиреневого куста буйствуют заросли бузины. В июньские дни она еще цветет, украшая огромными белыми шляпами   всякую растущую рядом дурнину.

От века прошлого, двадцатого, который подается всем нашим расчудесным «медийным пространством» как нечто непристойно темное, тягостное, тут, на деревенских пустошах, ничего не осталось. Ни ферм, ни сельсовета, ни школы, ни почты, ни самого ледащего медпункта, ни сельского клуба и при нем библиотеки – ничего нет! Век молодой, двадцать первый, проходит тут тихой, мертвящей сапой. По русским брошенным хатам пошла лебеда, да глухая крапива, да ядреные лопухи, под которыми, не пуганные человеком, елозят ужи и прочая дикая живность. Эти пустоши, где из-за постылых зарослей не видно земли, не пахнут даже золой. Бывшая улица, где давно сгнили постройки, утратила за это молодое начало века  обычное, обязательное имя. И не у кого спросить, как звали-величали эту деревенскую улицу, по которой я топаю к своей хате.

Слышу я сквозь ракитовую дремучесть, серебряный звон ручья, имени которого никто теперь не назовет, если только не вычитать  название из книжки известного краеведа  и писателя Г. Александрова.   «В начале XVII составной частью Погорельцева была деревня Скворливый Колодезь. Её название произошло от ручья Скворливца, то есть «шумного», «говориливого», протекающего через Погорельцево», - так объясняет утерянные имена знаменитый  в наших краях историк и литератор Александров. Но вся беда заключается в том, что даже бывшие жители села, иногда посещающие Пятницкий погост, где могилы их родичей, не знают, как именовали их родные места.

От местного старика, покойного теперь деда Ивана, который именовал здесь всё на свете, я знал, что за ручьем, до самого Воропаевского болота, вся территория называлась Поганое поле. Песчаная полоса, словно морская коса, прошла наискось через ручей вёрст на десять длиной и шириной с километр. На этом поле ничего, кроме полыни и скудных, выжженных солнцем трав, не росло.

Как-то осенью в  Погорельцевском лесу я спросил встреченного мною еще не старого бывшего жителя села, который собирал опята, как пройти к Монастырю. Монастырь – место в лесу, где до революции 1917 года в самом деле была монашеская обитель. И по сей день можно различить на месте порушенного монастыря рукотворный прудик, по краям которого растут в изобилии белые грибы и подосиновики. Но бывший местный житель никогда ничего не слыхивал про такое название в его родном лесу. Я не стал спрашивать его о знаменитом Косом Болоте, где опят всегда видимо-невидимо, про огромный холм возле излучины речки Свапы, который был назван местными жителями Курганом. На юго-западном склоне Кургана росли вековые дубы и были такие заросли лещины, что в них водились кабаны.

«Что толку спрашивать утраченные имена, когда мы вырастили целое поколение молодых людей, Иванов, не помнящих своего родства? - горько думал я, шурша по тропе к дому, который вряд ли станет обитаемым, после того, как и я уйду в мир иной. – Не забыть бы свои, человечьи, русские имена…»