Комментарий к хронике

© Paul Haug 2014
Павел Гаук
Paul Haug

КОММЕНТАРИЙ  К  «ХРОНИКЕ»

        Обстоятельства, связанные с выходом в свет второго издания «Хроники», вынуждают меня взяться за перо, чтобы объяснить и прокомментировать некоторые описанные события, а также устранить неточности и ошибки. Собственно говоря, сделать это следовало раньше, сразу после выпуска первого тиража, когда книга вызвала в обществе и в интернете бурную реакцию, дискуссии и обсуждения. Но именно в тот период я готовил к выпуску  новую книгу стихов и одновременно писал несколько эссе и очерков, поэтому чисто физически не был способен объять такое количество материала. Сейчас, в сентябре 2014 года, когда сборник  «Реминисценции» отправлен в издательство и начата работа над новым, я могу, наконец, заняться комментариями к «Хронике». Благодаря кропотливой редакторской деятельности, во втором ее издании были устранены  замеченные опечатки; тем не менее, остались некоторые неточности и ошибки, в том числе и допущенные автором по небрежности или по каким иным причинам. Должен признаться, что название «Москва — Вена — Москва или Хроника маменькиного сынка» возникло в некоторой степени по меркантильно-коммерческим соображениям. Собственно книга должна была называться просто «Хроника маменькиного сынка», но спонсоры, — а основная инициатива  исходила  от  австрийских организаций, в том числе  от Министерства культуры и науки, — высказали пожелание, что заглавие необходимо как-то привязать к Австрии, и я постарался придать ему некоторый венский аромат, и компромисс не изменил характера названия.
       
        Авторы исторических литературных произведений и мемуаров порой допускают ляпсусы. Такого рода огрехи не являют собой проявление некой «недобросовестности». Писателю в отличие от «веда» нередко присуща нетерпеливость при отсутствии профессиональной редакторской дотошности. Хочется скорее закончить и начать новое. Положим, встречаются и редакторы, и корректоры, после деятельности которых остается немало мусора. Что ж, человек не машина. Писателю же проверять факты иной раз не хватает усидчивости, времени и желания. Неточностью отличался Дюма, однако, многие его сюжеты  сознательно отклоняются от истинной истории ради достоверности литературной. Кстати, любопытно проследить мелкие сюжетные несоответствия, в некоторых его романах, что, по-видимому, объясняется несогласованной работой с его соавтором-«негром». Но писатель на то и писатель, чтобы придумывать и фантазировать. Иные же мемуаристы с удовольствием измышляли не существовавшие на самом деле ситуации (вспомним пресловутого Виталия Вульфа) ; а кое-кто сознательно о чем-то умалчивал или искажал и подтасовывал факты.
        Можно предположить, подобные мелочи вовсе не влияют на содержание книги. В самом деле: если известный художник  в своих записках упоминает о том, что пианист Андрей Гаврилов стал победителем Второго конкурса имени Чайковского, хотя он участвовал и получил первую премию на Пятом, в 1974 году, то какой на первый взгляд урон от подобной ошибки, пусть на самом деле  Второй конкурс проходил в 1962 году, и Гаврилов тогда еще был младенцем, а первую премию поделили тогда Джон Огдон и Владимир Ашкенази. Да, скандала не будет, и Андрею не повредит,  но у кого-то может остаться неприятный осадок от мысли: а может, здесь есть и другие несоответствия?
        В «Хронике» мною лично была допущена одна по-настоящему существенная неточность. Описывая легендарную историю записи Юдиной ля-мажорного концерта Моцарта, произведенную по приказу Сталина, я, по легкомыслию понадеявшись на собственную память, не проверил два важных пункта: в каком году состоялась запись, и какой оркестр принимал в ней участие. Итак — событие происходило на самом деле в 1948 году, а оркестром был БСО, а не Госоркестр, как мне ошибочно казалось. Думая, что всё случилось несколькими годами позже, я предположил, что дирижером, не справившимся   с аккомпанементом, должен быть Константин Иванов. Однако в свете того, что на самом-то деле в записи принимал участие Большой симфонический оркестр Всесоюзного радио, коего  главным дирижером  в 1948 году был Голованов,  а ввиду чрезвычайной  важности мероприятия никому, кроме «главного», не доверили бы такое дело,  то все, рассказанное в «Хронике» по этому поводу, должно относиться именно к Голованову. Не секрет, что превосходно владея русским эпическим репертуаром, в западноевропейской музыке и особенно в Венской классике он ничем показательным отмечен не был, и, попросту говоря, не знал произведения, которым предстояло «с налету» дирижировать. Сожалею, что от моих исторических изысканий пострадал ни в чём не виноватый Иванов. Но в результате  абсолютно несущественно — кто именно не справился, важно само событие. Обидно лишь то, что Шостакович в волковских «Мемуарах» рассказывает о «сталинской» записи, зная всю подноготную, но умалчивает имя опозорившегося дирижера и не называет (по известным мне причинам, также описанным в «Хронике») того, кто по существу запись спас, и, возможно, не только ее, но и жизни многих ее участников.  Дирижером, осуществившим упомянутую  запись, был Александр Гаук. Нет оснований сомневаться в том, что не будь назавтра на сталинском проигрывателе пластинки моцартовского концерта, полетели бы головы и руководства Радио, — что было бы само по себе, может, и неплохо, — но и звукорежиссеров, техников и мало ли кого еще.
        Вторая оплошность, допущенная в книге, не лежит на моей совести. В процессии корректур я постоянно намекал редактору на свою природную рассеянность и невнимательность. Упреки и нарекания по сему поводу приходилось постоянно слышать еще в школе. На этот раз я заставил себя сконцентрироваться изо всех сил и по возможности тщательно — по своим меркам — проверять текст. И когда мы с редактором пришли к выводу, что «всё, книга доведена» и свершилось подписание в печать, его (редактора) осенила замечательная мысль: в целях экономии места — а издание заняло более 760 страниц мелким шрифтом — напечатать все встречающиеся в тексте даты цифрами. Дело вот в чем: некоторые проходящие даты я писал цифрами (число, год), а иные, важные — полным текстом, что указывало на значительность упоминаемого события. Я ничего о редакторской инициативе не знал, но не имел бы ничего против подобных замен, ибо объем угрожал перерасти в двухтомник, что не входило нив какие рамки. Однако случилось, так, что редактор, будучи не совсем лишен человеческих слабостей, ничтоже сумляшеся заменил  на странице 202 слово «тридцатого» на цифру «13». Велика ли важность!? Но ведь речь шла о тридцатом марта, дне смерти отца! Вот и суди теперь о редакторской дотошности. Издатели говорят: автор  читает корректуру «замыленным» глазом.  В самом деле, фактически знаешь свой текст наизусть, взор скользит по строчкам, не замечая ускорения процесса, порой перескакивает с одного абзаца на другой, оставляя непрочитанными несколько слов. Но в упомянутом случае «замыленным» глазом смотрел на слово нерадивый редактор. Да, была спешка, издательство торопило, как всегда, «долго запрягали», зато потом понеслись сломя голову и, в конце концов, сбились с дороги.
        Когда книга вышла, некоторые читатели заметили  опечатку и указали мне на нее. Открыв названную страницу, пришел в совершеннейший шок от подобного ляпсуса. Книги, вышедшей из печати, я не перечитывал. Если бы сделал это, то можно было бы успеть до выхода ее в продажу напечатать и вложить маленькую вкладку и устранить такое более чем досадное недоразумение. Вообще, когда очередная  книга отправляется в типографию, я забываю о ней и всецело предаюсь занятиям с новой. И  так получается, что ко всем свои опубликованным книгам — а их на сегодняшний день выпущено одиннадцать, и двенадцатая только что сдана в издательство — я практически не обращался. Они — мое прошлое, а надо жить настоящим и будущим. Кстати, подобное свойство  характера или склада ума, а также невнимательность сыграли со мной весьма дурную шутку иного рода. Читая корректуру, я не заметил, что редактор без согласования с автором удалил небезынтересный с моей точки зрения эпизод. Речь шла об актере Александринского театра Борисе Томском, бывшем в те времена мужем моей матери. Суть состояла в том, что в марте 1941 года ему поручили играть роль Сталина в пьесе, как удалось установить, Каплера и Златогоровой — «Ленин»; сюжет ее повторяет сценарий  кинофильма «Ленин в 1918 году». В течение репетиционного процесса артист так перенервничал, что умер от разрыва сердца. Эпизод, казалось, кардинально не повлиявший на сюжет книги, но не случить подобной трагедии, вероятнее всего, мама моя не познакомилась бы с Александром Гауком, и я попросту не родился бы или появился бы на свет в совершенно ином образе и подобии.
        Если же вспоминать о других огрехах, то упомяну тот факт, что я неверно указал число дочерей Вити Полторацкого — их трое, а я указал на двоих: до своего отъезда на Запад в 1978 году о третьей просто не знал. Приношу им всем свои извинения.   
       
        Год назад, в 2013 году вышло в свет второе издание «Хроники». По моему (и не только) мнению издательство явно запоздало к печатанию выпуска. Первый  был раскуплен за несколько недель, и тут-то было самое время подумать о печати дополнительного тиража. Но, как всегда, издатели понадеялись на что-то, ждали еще каких-то спонсорских денег, а читатели тем временем передавали книгу друг другу.   Зато теперь, после появления нового,  упомянутые опечатки, равно как и другие, хоть они и не влияли на содержание, будучи чисто техническими, были исправлены другим, добросовестным, редактором. Эпизод со смертью актера вернуть было невозможно, так как издание не предполагало новой верстки текста. В наши дни компьютерной печати, каковая, казалось бы, упрощает процесс, опечатки в различных изданиях встречаются сплошь и рядом, несмотря на всех редакторов и корректоров, ибо они по большей части лишь полупрофессионалы, люди в книгоиздательском деле случайные, как, впрочем, встречается и во многих других отраслях деятельности. Это одна из специфических черт  российского отношения к труду и обязанностям. О как все знакомо! Читайте Салтыкова Щедрина, он отнюдь не скучен, чего стоит только знаменитое высказывание «пьют и воруют».
        Однажды у меня вышел спор с одной редакторшей. Строка в стихотворении гласила следующее: из добрых чувств, а может быть, со скуки… Так вот, дама с высшим филологическим образованием указывает: после «а» надо поставить запятую.               
        —  Нет, — говорю,— «а» относится не к «со скуки», но к «может быть».
        —  Ничего подобного, — слышу в ответ, — «а» это союз, а «может быть» — вводное сочетание.
        Спор продолжился некоторое время, после чего я сдался и совершенно напрасно, потому что был прав: в данном случае после «а» запятая не нужна. Хотелось бы знать — чему учат на филологическом факультете?
        Кроме того, все хотят поскорее закончить работу и получить денежки. 
       
        Но вернусь к писательским вольностям. Бывают случаи, когда они оживляют мысль автора. Встречаются и такие мемуаристы, которые их и вовсе исключают. Те читатели, которым довелось охватить «Мои воспоминания» Александра Бенуа, возможно  не согласятся со мной, но перед нами — длиннейшая в мире книга, начинающаяся с живого изложения интересных исторических фактов и событий и по ходу повествования переродившаяся в скучнейший научный труд на тему изобразительного искусства, изобилующий сносками и комментариями. Или почитайте хрестоматийные «Записки оперного певца» Бориса Левика! Они — образец дотошности изложения материала и организованности языка. Все — объективно, «правильно»… но как же веет от этого мертвечиной эпохи! И не стоит ссылаться на «такие были времена». Зачем писать, если житейской правды нет и настоящую действительность — как она есть — не опишешь?
        В постсоветский период на свет явилось немало интересных и живых книг, авторы сбросили с себя ярмо советской цензуры (навсегда ли?), позволили себе описывать вещи так, как они ими воспринимались. Что есть объективность? — история ведь не точная наука, если она вообще может именоваться таковой. Наряду с позитивными явлениями — как и водится в природе — рынок наводнили и спекулятивные издания, и духовитые подделки вроде «Исповеди любовницы Сталина». Правда, никого на заставляют читать плохие книги, а хороших, к счастью, достаточно.  Но все хорошее когда-нибудь кончается. В последнее время снова вошла в моду  прилизанность и причесанность, а также тенденция к возвеличиванию. Всё купается в голубых и розовых цветочках; все в слезах и соплях. Авторы, позабыв, что «ничто человеческое нам не чуждо», от избытка умиления льют направо и налево потоки елея, сахарного сиропа и патоки, курят фимиам, говорят и пишут друг о друге только с солнечной стороны, все — гениальные, добрые и непогрешимые, одним словом, лица без черт.
        Из многих произведений мемуарного жанра хотелось бы выделить два издания: «Чайник, Фира и Андрей» пианиста Андрея Гаврилова и «Неожиданный Светланов», Нины Николаевой-Светлановой, последней жены популярного дирижера.
      
        Несколько слов о первом: книга Гаврилова, — хоть и созданная в соавторстве с профессиональным писателем, —  во многом сродни «Хронике», с той, однако, разницей, что описанный здесь период жизни автора относительно краток. После ее выхода в свет на Андрея посыпались тысячи нареканий, особенно из определенных кругов: «безобразие, как он мог такое  написать о Рихтере…», «он Рихтеру всем обязан…», и многое в подобном роде. Поначалу «Чайник, Фиру и Андрея» не приняли к продаже в России и даже не допустили в российские интернет-магазины . Когда я попросил свою давнюю венскую знакомую, — а она является задушевной подругой Наташи Гутман, — достать мне эту книгу, та, будучи осведомлена, ибо превосходно знакома с русским языком, с возмущением написала мне: «Wenn du dieses schrekliche Buch lesen m;chtest…»  (если ты хочешь читать эту ужасную книгу).  Ужасную… но если все, изложенное в «Чайнике» — действительность? Характеры людей в различных ситуациях раскрываются часто в абсолютно неожиданных ракурсах. В конце концов, для чего разбрасывать вокруг себя одни только трюизмы? Благопристойные и интеллигентные люди в частной переписке употребляют выражения, какие от них, кажется, не приходилось бы ожидать, и свидетельство тому — письма именитых людей, хранящиеся в моем архиве.
        Надо отметить, что в гавриловских мемуарах некоторые имена изменены, но с тонким намеком, и персоны, скрывающиеся под псевдонимами, легко узнаваемы для тех читателей, которые хорошо знакомы с музыкальным миром описываемого времени. Книга живая, острая, не без «клубнички», порой захватывающая, и, — я надеюсь, — правдивая. Естественно, у ханжествующих скромников она вызывает чувство отторжения, так же как и у тех, кто был в дружеских отношениях с персонажами, подвергнутыми «экзекуции», впрочем, всегда по делу. Примерно такое же раздражение у отдельных лиц вызвало и появление «Хроники», а может быть, и еще большее раздражение, ведь я никого за псевдонимами не скрыл.
        Конечно, мне как представителю, в том числе, и музыкального мира, книга Андрея близка по духу, многих персонажей я хорошо знал и знаю, остается только со всей горячностью рекомендовать ее вниманию читателей.
        Другое дело — «Неожиданный Светланов». Правда, неожиданный он для тех, кто не знал его лично — в быту, на сцене, в репетиционном процессе, в отношениях с людьми. Мне неизвестно — писала ли Нина Светланова сама, возможно — да, ведь она по профессии журналист. Во время чтения меня постоянно сопровождало чувство неловкости. Неловко было за самого героя повествования и за авторшу книги, рассказывающую в одном из эпизодов о том, как в своем кабинете Хренников хватал ее за задницу, а в другом,  какого оттенка были светлановские кальсоны на их первом романтическом свидании.
        Встречаются в названной книге и откровения другого свойства: например, высказывается мысль о том, что Караян якобы не приглашал Светланова дирижировать своим оркестром, потому что боялся конкуренции! По каким-то, однако, загадочным причинам он не избегал привлекать  Маазеля, Мету, Озаву и других великих музыкантов, хотя они были куда знаменитее символа советского дирижерского подиума, пользовавшегося на Западе достаточно ограниченной   известностью. Нет смысла пересказывать краткое содержание книги,  кто хочет,  пусть прочтет,  но,  думаю,    к славе
«генералиссимуса от музыки» она ничего не прибавит, зато, возможно, опустит уровень уважения к автору до нулевой черты.
        Мне пока не доводилось держать в руках мемуары Гидона Кремера. Надо будет полистать. Но не думаю, что он  писал сам, что, впрочем, не так уж и важно. Не верю, что в книге изложение событий подано не так, каковыми они были и происходили на самом деле. К тому же подобного рода литература теперь лезет на  свет, как грибы после теплого сентябрьского дождя, и читать все это вовсе не обязательно, ибо много ли найдется людей, наделенных талантом искренности?
       
        Когда в руках читателей появилась «Хроника», буквально на следующий день в интернете начались ожесточенные нападки на нее. В чем только не обвиняли автора, обзывали мизантропом, Собакевичем, завистливым (к кому?), занудой… Особенно преуспел в своем усердии и озлоблении — мне совершенно непонятном — некий Михаил Нисенбаум (nescio vos). Ему, видите ли, претит даже подзаголовок «автобиографический роман». Мне даже пришло на ум: а не «заказ» ли это со стороны кое-кого из «обиженных»? Невольно вспоминается из «Грозы» Островского: «У нас такой народец, что убьет и в гроб вколотит»… Наряду с подобного рода повизгиваниями и мелкими укусами окололитературных шавок публиковались и дружелюбно-положительные отзывы, и восторженные. Я посмеивался над укусами и спокойно относился к последним. В самом деле — что может быть лучше для пишущего, чем полемика среди читателей? «Пусть говорят что угодно, лишь бы не молчали» (крылатая фраза Ростроповича). Однако для меня представляло особую ценность мнение таких близких мне людей, как Александра Михайловна Вавилина-Мравинская, Елена Геннадиевна Сорокина, а также суждение давних друзей, друзей по дому, по консерватории, одноклассников. О негодующей реакции «отрицательных» героев долетали отдельные слухи, но до рукоприкладства дело не доходило. Некоторые читатели (вероятно, ленивые?) сетовали на объем книги, иные же спрашивали: а почему ты не написал еще и об этом или о том?  На подобные вопросы отвечаю: рассказывал о тех событиях, в которых сам принимал участие, писал о людях, которых знал лично, посещал их концерты. Что за резон описывать, например,  Евгения Кисина, — а в числе прочих был задан и вопрос, почему я о нем не упоминаю, — если я с ним не знаком, на концертах  не присутствовал, а каково мое отношение к его пианистическому мастерству — так это чисто личное впечатление и оценка и не должно никого интересовать. Как говорится: сколько людей, столько мнений.  «Хроника» — отнюдь не искусствоведческое произведение, а историко-литературное, в этом я убеждал издателя, когда он пожелал вставить во второе издание указатель имен, как это принято в стандартных мемуарах деятелей культуры. Оставим же споры об искусстве непрофессионалам и — наоборот — квалифицированным «ведам».
        Что же касается того, что  книга называется романом, то подумайте: если заменить местоимение «я» на «он», то есть перевести текст из первого в третье лицо, изменить имена собственные и географическое положение действия (последнее вовсе и не обязательно), то что же мешает быть книге типичным романом-жизнеописанием?..
       
        На нашем свете все зыбко и эфемерно, а также все относительно. Как нелепо звучат фразы вроде: дирижер номер один в мире, величайший композитор или лучший пианист всех времен… Лично я не желаю определять — кто есть кто и кто лучше или хуже кого. вроде: дирижер номер один в мире, величайший композитор или лучший пианист всех времен…  Лично я не желаю определять — кто есть кто и кто лучше или хуже кого.    Есть      
Бах, Шуберт… это — абсолютная музыка; аскеты Антон фон Веберн и Штокгаузен, а рядом — Равель, создавший красивейшие и роскошнейшие акустические вакханалии «Вальса» и «Дафниса». Здесь же — невероятный «универсал» Стравинский… Есть Микеланджело, Боттичелли и параллельно — Кандинский  и Джексон Поллок. Знаю немало художников, зеленеющих при слове «абстракционизм» и считающих, что Ван Гога надо было вовремя расстрелять. А с какой целью находят удовольствие в сравнении и оценке Ахматовой и Цветаевой? Или Мандельштама противопоставляют Пастернаку?  Представьте: ведь это всем им безразлично, они принадлежат вечности, а не относятся к предметам обсуждений обывателей, мнящих себя знатоками. Почему-то никто (я, по крайней мере, не слышал) не спорит на тему стихов, сочиненных Маяковским на смерть Есенина. Сам факт появления произведения подобного содержания настолько дурен и лишен этики, что мог бы вызвать горячую литературную полемику.
        В   разные периоды жизни и в разных местах встречал я  симпатичных с виду людей,
которые часами готовы были с пеной у рта дискуссировать на тему «кто лучше», или «кто хуже» — это напоминало «на первый-второй рассчитайсь!» Время не меняет их, они взрослеют, старятся, но все так же упрямо находят удовольствие в подобном растранжиривании времени . У иных же представителей человеческого рода, обладающих критическим складом ума,  время меняет взгляды, ощущения и настроения, движется дальше и не оставляет  возможности повернуть обратно. Время пластично, но пластика  его служит только ему самому. Человечеству не стоит ждать от времени милостей. Вспомните, как приятны и неторопливы бывают первые дни каникул или отпуска. Кажется, все еще впереди, а будущее бесконечно. Но когда отпущенный срок переваливает через половину, время словно срывается с цепи, раскручивается и несется мимо, неумолимо приближая день отъезда. Так же и жизнь. Детство тянется, особенно  школьные годы, каникул ждешь не дождешься, а когда они, наконец, наступают, то время начинает рушиться, и вот уж в который раз снова:
                Тридцать первое августа. Дождь и тоска…
                Чернота за окном. Вздохи мертвой луны…
       
        Идут годы, иной раз на время не обращаешь внимания, все устраивается как будто само собой. Кино продолжается, то увлекательное и цветное, то непритязательно черно-белое. Драматический сюжет развивается и в том, и в другом, пока не наступит последний отрезок сценария, и время заторопится приблизить нас к той черте, которая отделяет кажущуюся нам действительной жизнь от переселения в иную вселенную, где мы растворимся в неизведанном или — наоборот — материализуемся в параллельных мирах в совершенно других образах и понятиях.   А забудут нас или будут помнить — навсегда останется неизвестным и непредсказуемым.