Над солью и желчью земной. Глава 6

Глава шестая

Я по-прежнему играл Черного мага, и бродягу из Гамалы, но долго ли еще их исцеляющая сила будет помогать мне? С чем я останусь, если они оба устанут от меня? В них и по сей день я нахожу отдушину от всех перипетий бытия. Они оба возвышают меня над обыденностью и придают моральных сил. Не знаю, чтоб я делал, не одари Любавин меня такими ролями. Вот еще один крючок, цепляющий меня за него.
Но теперь я готов пойти и прямо отказаться от роли. Нет ничего хуже, когда артист насилует себя на сцене. Ради каких таких высоких идеалов? В минувшие времена, в похожих обстоятельствах, Валерка Блинов и Егоров уговаривали меня не реагировать на оскорбления и ругань Любавина, а, по-хорошему разозлившись, сыграть! Я как сейчас помню это ночное бдение у меня дома, закончившееся под утро тем, что они оба записали на мой допотопный магнитофон проникновенное исполнение одной из егоровских песен. Я внял их уговорам, и сыграл тогда одну из лучших своих ролей в театре Любавина. Спустя время уже мы с Егоровым увещевали Валерку, мучавшегося своей артистической несостоятельностью. И казалось, что эта взаимовыручка, эта солидарность и дружеская поддержка будут всегда. «Боже, какими мы были наивными»! Все развеялось по ветру. К моменту смерти Егорова, мы трое были вполне чужими друг другу. Уход Егорова должен был искупить все, исправить, но случилось иначе. «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку», говорили древние и были правы. Только пока сам себе кажешься бессмертным, многие вещи не замечаются, не учитываются сознанием.
Тот период жизни, который я бесстрашно могу назвать счастливым, едва ли я часто задумывался об этом. Несмотря на то, что горя тоже было много. Но оно воспитывало характер, и переживания добавляли сил и уверенности в лучшем будущем. А теперь я вижу и слышу прошлое, а настоящее для меня только иллюзия. Шутки, пересмешки, драматический шепот, косые взгляды, ухмылки, солнечные улыбки… Я впитал до последней капли все это, я состою из этого. И где я сам, и можно ли вычленить меня из всех этих компонентов, я не знаю. Возможно, что я полностью и без остатка растворен в них. Как и в воспоминаниях, заполняющих мою память все больше и больше, и со временем я уже ничего другого не сумею в нее добавить. Вот опять пространство расплывается передо мной, и я ясно вижу….
….. У нас банкет. Не помню, по какому поводу, да это и не важно. Мы часто приглашали друзей театра, безо всякого повода, просто посидеть в хорошей компании. Приглашались только «свои»: друзья театра, «умные люди», коллеги из родственных трупп других театров. Никаких церемоний, различий в наградах и званиях, никакого чванства и снобизма. Все искреннее друг друга любили, уважали. Говорили, что думали, не оглядываясь по сторонам.
Идет какой-то общий веселый треп, неизменный спутник хорошей выпивки и закуски. Любавин расслаблен, и даже Егоров, которому категорически запрещено пить, весел. И вдруг кто-то, сидящий ближе к любавинскому концу стола, решает сделать ему, как хозяину театра и застолья, комплимент. А наш булгаковский спектакль тогда только начал жить, наливаться соком. Но тем не мене, он сразу стал событием, потому что наш театр первым перенес на сцену великий роман.
И вот, этот человек, говорит Любавину, что мол, как ему нравится спектакль, как в нем все гармонично связано, а ведь такой трудный материал…. Любавин благодушно улыбается, кивает. И, добавляет вдохновленный гость, как удачно выбран исполнитель главной роли, и вот буквально несколько дней назад, когда он сам был на представлении, он видел, сколько цветов подарили артисту…. С лица Любавина мгновенно сползает улыбка, кожа словно натягивается, и лицо превращается маску. Взгляд, обращенный на гостя, полон недружелюбия. Гость теряется от такой перемены и не знает, где сделал промашку. Пауза, как пролитая жидкость, медленно растекается, и достигает другого конца стола. Егоров глазами спрашивает меня: «в чем дело?». Собственно, этот вопрос читается в глазах всех присутствующих.
Любавин как будто не замечает изменения обстановки. Молниеносно переведя хмурый взгляд с гостя на меня, он бурчит, но ясно и отчетливо:
– Хм… Цветы…. Да он сам их себе покупает!
Наступила тишина, многие несмело глядели на меня. Я подумал, что в былые времена за подобными репликами следовал вызов на дуэль. Обида вспыхнула во мне, как бензин от случайной спички. Я так крепко сжал рюмку, что у меня побелели пальцы. Вот-вот она должна была треснуть. Я уже ощущал, как осколки впиваются мне в руку, и воочию видел кровь, сочащуюся тонкими струйками на стол. Егоров мягко, но настойчиво сжал мое запястье, и прошептал:
– Молчи!
На другую руку легла ладонь моего друга из родственного театра, Игоря:
– Молчи! – повторил он, – он же явно провоцирует тебя…
Тишина провисела несколько секунд, а мне показалось, что прошли столетия, прежде чем чей-то неестественно бодрый голос произнес спасительные слова:
– Давайте выпьем за….
И под общий облегченный гул все выпили.
Игорь разжал мои пальцы, вынул из них рюмку, подвинул стакан, и налил в него минеральной воды.
– Пей, – коротко велел он.
Я выпил, и почувствовал, как напряжение понемногу отпускает.
– Лучше?
Я кивнул и закрыл лицо ладонью.
– Не понимаю, – шепотом продолжал он, – как ты здесь живешь?!
– Как все, так и я, – ответил я, не отнимая руки от лица, – привык…
– Не знаю, – заспорил Игорь, – кто-то, может, и привык, но не ты. Не ты. Я наблюдаю подобное не впервые, и уверен, что всякий раз тебе стоит неимоверных усилий сдерживаться, не ответить…
– Кстати, он отвечает, – вмешивается Егоров.
– Все равно: не понимаю, – пожимает плечами Игорь. И в который раз произносит сакраментальное:
– Переходи к нам! Ну, честное слово, душа за тебя болит! Это же форменное безобразие, что себе позволяет твой Андрей Ильич!
Тем временем за столом все забыли досадный эпизод, и продолжают шутить и выпивать, как ни в чем не бывало.
Я встаю и выхожу из-за стола. Игорь идет со мной. Егоров провожает нас взглядом, сам он уйти не может, не спев пару песен. Это входит в обязательную программу застолий.
Мы с Игорем выходим на улицу. Я глубоко вдыхаю прохладный воздух.
– И что самое противное, – эмоционально говорит Игорь, закуривая сигарету, – что ты завтра приедешь, и будете вы общаться так, как, будто ничего не случилось! Так, пустяки, дело житейское! И он будет смотреть тебе в глаза!
– Ну, сам посуди, – отвечаю я, – не морду же ему бить, в самом деле?
– А хорошо бы! – бросает Игорь.
– Как это у классика? – смеюсь я, – «Уж не попал ли он, как Берлиоз, под трамвай?/ А хорошо бы было!».
– Шуточки, – ворчит Игорь. – Эх ты, интеллектуал несчастный!
– Почему же? Вполне счастливый!
– Разумеется! – иронизирует он. – Тебя макают почем зря, а ты рад!
– Нет, не поэтому. Я счастлив, что у меня есть такие друзья, как ты!
– Эх, Женька, я тоже счастлив, что у меня такой друг. Но нельзя же, понимаешь…
– Игорь, – говорю я тихо и проникновенно, – может, я законченный сентиментальный идиот, но из этого театра я уйти не могу. Понимаешь, не могу…. Иногда очень хочется, такая жгучая обида захлестывает, что, кажется, вот хлопну дверью, и стекла вылетят. Только от судьбы не убежишь, Игорек, ты и сам это прекрасно знаешь….
Он вздыхает, выбрасывает сигарету. Мы идем по ночному городу, пустому и притихшему, словно все жители покинули его, и остались только мы с Игорем.
Как я мог отомстить Любавину? Только юмором. И потому мои «капустник» раз от раза становились злее. Иногда стрелы сарказма довольно чувствительно ранили его, и тогда он не на шутку обижался, и всерьез полагал, что испытываю от этого моральное удовлетворение. И мирился по той же причине: я не должен ни секунды думать, что имею над ним превосходство. Я часто думаю, как природа, мироздание, создавая талант, умудряется впихнуть в него не только «разумное, доброе, вечное», но и мелкотравчатость.
Каждый из нас знал, что не услышит от него ни слова благодарности, признательности, ни теперь, ни в будущем. И уже не желали этого. И вряд ли бы поверили, произнеси он что-то в этом роде. Постоянное брюзжание, придирки и недовольство, словно мы нерадивые батраки, но других он нанять не может, и потому вынужден мучиться с нами.
Надо сказать, что, ставя спектакли заграницей, он вел себя точно также. Мэтр, он и впрямь верил, что любой актер, неважно, свой или чужой, непременно угробит его гениальный замысел. И когда ему пели дифирамбы, и вручали призы и награды, это были победы его режиссуры над бездарностью исполнителей. Да-да, порой ему и впрямь удавалось победить.
…. Мы едем с ним в поезде, на юбилей знакомого нам обоим ученого-физика. В наше время эта наука была неимоверно модной. Иногда, в хорошем расположении духа, он непременно приглашал меня с собой за компанию, как представителя молодой интеллигенции своего театра.
В таких поездках мы много разговариваем, и куда-то вдруг исчезают его спесь, снобизм, ворчливость, грубость. Появляется не знакомая доброта, простота. Он искрится юмором, его голос делается мягче. Эти превращения всякий раз удивляют и поражают меня. Неужели это один и тот же человек? Или он подвержен раздвоению личности? Для меня и по сей день это остается загадкой. Когда я рассказываю об этом в театре, мне верят с трудом, и мечтают своими глазами увидеть это чудо….
Вот мы готовимся ко сну. Он укладывается на полку, подложив под голову кулак.
– Андрей Ильич, – удивляюсь я, – подушка же есть!
– В самом деле? А я не знал…. Я привык…. С войны…
Я протягиваю ему подушку, и он благодарит.
– Но вы, же ездите в поездах, как, же вы не знаете?
– Представь себе, – улыбается он застенчиво, – не знал…. А потом, я летаю в основном.
– Но мы, же с вами не первый раз едем.
– Ну, что ты хочешь? Забываю как-то…
Мы ложимся, но сразу не засыпаем, прислушиваясь к мерному такту колес.
Я решаюсь задать волнующий меня вопрос, хотя и знаю, что он уйдет от ответа.
– Андрей Ильич, скажите, почему вы все-таки не любите актеров?
Он отвечает не сразу, возится с подушкой, ищет удобное положение для головы.
Наконец я слышу:
– А что тут удивительного? Ты же сам режиссурой занимаешься, должен понимать…
– Занимаюсь, но вас не понимаю…
– Неужели ты всегда доволен, как актеры реализуют твои замыслы?
– Да, всегда, – твердо говорю я.
– Хм…. Ну, наверное, тебе везет…
– А разве вам с нами совсем не повезло?
– Будь это так, я бы с вами не работал…
– Тогда что?
– Женя, я столько раз объяснял, ты хочешь, чтобы я повторялся?
– Нет, я хочу, чтобы вы ответили!
– С чего ты взял, что я не люблю актеров? Я, между прочим, сам им был, как ты знаешь. То, что я редко хвалю, так это характер у меня такой, уж простите старика. А потом, вас хвалить все время – вам же хуже! Когда вы выполняете все правильно, я вас очень даже люблю…. Я вам всем в отцы гожусь, а где ты видел отца, всегда довольного своими детьми?
Со своего места, да еще в темноте, я не вижу его лица, но очень хорошо представляю, как при этих словах оно делается хитро-лукавым. Вышло, как я и думал. Он ушел от ответа, отделался общими словами, и то, благодаря тому, что сейчас он не тот Любавин, к какому мы привыкли. Будь иначе, я бы и вопрос не задал.
Нас встречают как дорогих гостей. Виновник торжества сажает нас на почетные места и провозглашает тост за тостом. За Любавина, за его удивительный театр, за великолепных актеров. Любавин не корчит гримас, не отпускает злых реплик: он щурится, как кот на солнце, и согласно кивает. И здесь уже не только дань овладевшему им настроению, но и стремление подтвердить сказанные мне накануне слова.
Были бесполезны вопросы, и самые правдивые ответы. Они бы ничего не изменили в натуре Любавина и наших отношениях с ним. Пройдут десятилетия, а он останется верен себе. При встречах я буду ностальгически обнимать его, и он будет мне отвечать не без внутреннего сопротивления; изредка говоря с ним по телефону, я услышу несколько вполне дружественных фраз, но потом мне обязательно передадут во всех подробностях, какие гадкие небылицы рассказывает он про меня за глаза. Эта клиническая неблагодарность въелась в его сердце и душу намертво. Ее не искоренить никакими средствами.