Над солью и желчью земной. Гл. 8

Глава восьмая

Клавдий и Любавин выпили из меня много крови. Но тем слаще была победа, аплодисменты, восторги, я верил каждому комплименту в свой адрес. Я знал, что заслужил, что я прав! И мне было наплевать, какой процент лести входил в состав льющегося на меня елея! Помню, как на зарубежных гастролях, одних и первых, куда нас выпустили, мы вышли на поклоны. Я, Егоров, Любавин… Зал неистово аплодировал, слышались крики: «браво!». Я хотел взять за руку Егорова, а он, в свою очередь, взял бы руку Любавина, и мы бы образовали единую цепь, показывая, что чудо, только что виденное этим многотысячным залом, сотворили мы, все, вместе. Но Егоров сделал вид, что не заметил моей руки, и отвернулся к Любавину, улыбаясь ему щедро и солнечно, как умел улыбаться один Егоров. И Любавин улыбался ему в ответ. И они стояли так, будто ни меня, ни остальных рядом не было. Или мы были чем-то не важным, не существенным, и к явленному только что чуду не имеем особого отношения. Может быть  в этом была своя правда. Не знаю. Но в то мгновение я твердо понял, что нашему былому братству, духовному единству пришел конец. Эта отвергнутая Егоровым рука, его почти нарочитая широкая радостная улыбка в сторону Любавина…. Нет, это не мое мелкое самолюбие подняло хилые лапки, это осознание того, что вот, он, предел и неизбежный конец всему светлому, что придавало нам оптимизма, что сплачивало нас. Любавину давно уже надоело наше «семейное» благополучие, он не мог существовать вне конфликта, для творческих озарений ему требовались большие дозы адреналина. Он сталкивал лбами тех из нас, кто дружил между собой, и во многом наш «тройственный союз» – я, Егоров, и Валерка Блинов, распался с подачи Любавина. Потом он поссорил Егорова и с Валеркой, да так, что Володя умер, не простив Блинова. Поэтому, не приходится удивляться, что Валерка подался в оппозиционеры.
Между мной и Егоровым он тоже пытался вбить клин. Но так как наши отношения с Володей не отличались сердечностью и постоянством, ничего из этой затеи не вышло. Любавин ничего не изобретал, его интриги были прямы, как движения утюга, и грубо прямолинейны, как он сам. В случае с Егоровым и Валеркой, и со мной, он разыгрывал одну и ту же карту. Якобы отбирал роль у Егорова, и предлагал ее мне или Валере. Я сумел дать Любавину отпор, заявив, что вот пусть он пригласит Егорова и, глядя тому в глаза, в моем присутствии, сообщит об этом. Егоров был уязвим и раним, мир делил на «черное» и «белое». С таким людям трудно что-то доказать, ссылаясь на то, что между этими оттенками есть нюансы. Они-то как раз Егоровым на веру не принимались. Словом, я отбился, чем заслужил возрождение дружеского отношения ко мне Егорова, а Валерка попался в сети.
Уже после смерти Володи, Любавин пытался пустить кошку между мной и Валеркой. Но тот, обжегшись на молоке, дул на воду. Подошел ко мне, честно поведал о кознях Шефа. И добавил: «если ты против, только скажи, возьму больничный…». Я только усмехнулся. Такого рода всплески благородства никогда не производили на меня впечатления. Тем паче в те дни, когда мне было не до подковерных интриг. Моя прежняя жизнь превратилась в горстку золы, и я стоял на пепелище с последней обгоревшей спичкой. Пустота залила меня до краев. И только неизвестный зверь изо дня в день равнодушно жевал мое сердце; выплевывал, и жевал снова. И чтобы остаться на плаву, и выплеснуть скрытую боль, я впервые в жизни пришел к Любавину: «дайте мне сыграть». Я не стал добавлять: «это вопрос жизни и смерти», у Любавина всякие клише вызывают брезгливость, и все равно он бы мне не поверил. Но сам факт, что я прошу роль, изумил его и он согласился. Репетировал я мучительно, и, видимо, чтобы разозлить меня, или потому, что у него кончалось терпение от моей тупости, он и затеял свою излюбленную комбинацию.
Я ответил Блинову: «Делай, как знаешь. Мы тут не наперегонки бегаем…». Он воспринял это как «добро» и начал репетировать. И все же, расчет Любавина тогда не оправдался. Случился триумф, и Любавин вынужден был прикусить язык по поводу полученных мною цветов…
… И вот впервые в жизни я пришел не просить у него помощи в освоении роли, что тоже происходило не часто, а отказываться от нее. Любавин исчерпал аргументы отговорить меня и сердито уставился в окно.
И тут подала голос Тамила, о которой, я, честно говоря, уже начал забывать.
– Андрей, – обратилась она к мужу так, будто они были одни, но при этом теплоты в ее тоне не прибавилось, – Мне кажется, что молодой человек ведет себя несколько… – она запнулась, подыскивая нужное слово, – безответственно….
Любавин хмуро посмотрел на нее:
– О чем ты?
– Как? – удивилась она его непониманию, – О том, что тут сказал.
– Да что?!
– Что он роль отдает! Яблоко надкусил, и не понравилось! – она фыркнула.
– Я не вижу в этом никакой безответственности, это рабочий момент! Ты не понимаешь, а вмешиваешься!
Удивительно! Я был уверен, что он поддержит ее. Она тоже так думала.
– Я не понимаю?! Вмешиваюсь? – в ее голосе прозвенела обида.
Любавин виновато улыбнулся:
– Ну, правда, мы сами разберемся….
– Рабочий момент? Сами разберетесь? – теперь уже саркастично перепросила она, – А как же спектакль?
Последние слова были произнесены с неподражаемым пафосом. Похоже, эта журналистка или переводчица, еще и не удавшаяся актриса.
– А что ты так волнуешься? – снова улыбнулся Любавин, – это я должен волноваться!
– Тогда зачем ты отговариваешь его?
Любавин перестал улыбаться.
– Потому что я хочу, чтобы играл он!
«Я – царь еще!».
Тамила сморщила носик.
– Но ведь он сам….
– Тамила, – прервал ее Любавин, – прошу тебя, оставь нас…. Мы с тобой потом поговорим…
«Ага, подтекст такой: иди, мол, я тебе во всех деталях расскажу». Правильно, секретов же нет. Это он передо мной «честь мундира» защищает, пыль в глаза пускает, что мол, «тень, знай свое место». Пройдет совсем немного времени и «тень» закроет свет, и никто не посмеет указать ей на место.
Похоже, Тамила именно так все и поняла, потому что собралась и вышла без слов. Любавин вышел из-за стола, запер дверь, и сел рядом со мной.
– Ну, теперь давай нормально поговорим….
Разумеется, ему удалось меня уговорить. И причина была проста: в его воображении я стал  неотъемлемой частью его замысла. Выкинуть меня, значило разрушить цельную конструкцию. Он убеждал так, как умел убеждать только он. Меня ему было уже не обмануть, но  я сделал вид, что принимаю его доводы.
И еще я представлял, как он рассказывает о нашей беседе жене. «Все нормально, никуда он не денется. Я же знаю, на какие клавиши нажимать».
Постепенно я сам уговорил себя, внушил себе роль, как внушают школьнику необходимость выучить физические или математические формулы.  Противно, но другого выхода не было. Я заставил себя не думать о том отвращении, которое мне внушала не только роль, но и мое малодушие, как мне казалось, проявленное мной. Я должен был отказываться решительнее…
… Так уже было. Однажды я уже превратил отказ в принятие. На одном из театральных фестивалей награды получили почти все, кроме спектакля нашего театра. И было очевидно, что эта немилость равнозначна мести. Все сделано специально. Награды не дали спектаклю, режиссеру, но неожиданно решили наградить актеров. И в том числе, как назло, меня.  Пылая праведным негодованием, я заявил, что пойду и публично откажусь от награды. Любавин почти отечески благословил меня.
Поднимаясь в зал, где проходила церемония награждения, я повторял про себя текст речи, которую произнесу перед «высоким собранием».
Народу собралось много, я оглядывался в поисках свободного места. И тут ко мне подходит  известная и уважаемая театральная критик, и поклонница нашего театра, жена очень крупного театрального режиссера.
– Привет! Поздравляю! – она дружески пожала мне руку.
– Не с чем, – парировал я, – сейчас я им все скажу…
– О чем это ты?
– Пошлю их вместе с премией, – весело сообщил я.
– Ты, что, с ума сошел?! Ты серьезно?! – от удивления она отступила на шаг, словно хотела увидеть признаки моего сумасшествия.
– Нет, я нормален. И говорю вполне серьезно. Я пришел отказаться от этой премии.
Она смотрела на меня с явной тревогой, и даже несколько раз оглянулась, будто искала, кого можно позвать на помощь, чтобы связать меня.
– Я нормален, – снова повторил я, – чего ты пугаешься?
– Ты не понимаешь, что собрался сделать! Ты погубишь себя!!
– Глупости, какие!  И, кстати, Любавин меня благословил.
– Твой Любавин чертов эгоист!! – зашипела она, – ему-то что! Сделай он такое, никто бы ухом не повел, проглотили бы как миленькие! Ты – совсем другое дело! Ты, не обижайся, пожалуйста, не столь выдающаяся величина в их глазах, чтобы позволить себе такие выходки!
Ее слова немного задели меня:
– Да! Ты права, я, в самом деле,  не столь велик, как он, быть может, на его фоне я вообще букашка, но и у меня есть свои принципы и совесть, в конце концов, тоже есть!
– Господи! – она в отчаянии схватила мою руку, – да пойми ты, дурачок, никто не сомневается в твоей порядочности, и прочих высоких качествах! И все знают, что и без Любавина ты талантлив, больше, чем иные! Но здесь речь не об этом!
– А о чем?! Они унизили театр! Возьми  я сейчас эту дурацкую премию, это будет означать плевок в лицо Любавину!
– Мама дорогая! – язвительно откликнулась она, – а вспомни, сколько раз он плевал тебе в лицо! И еще плюнет! Знаю, знаю, – она рукой отгородилась от готового сорваться с моих уст протеста, – ты не будешь опускаться до столь примитивного сведения счетов! Но пойми, – ее тон стал почти умоляющим, – Любавин не станет защищать тебя! Камни, брошенные в тебя, его не затронут! Случись что, он выйдет сухим из воды! Он не пропадет, а вот ты точно пропадешь!
– Пусть! Но я не буду чувствовать  себя сволочью!
– О! Типичная позиция типичного интеллигента!
Мы спорили долго, яростно; ее доводы становились все жестче. В моем сопротивление зияли огромные бреши. Она сетовала, что здесь нет ее мужа, уж он-то сумел бы вправить мне мозги!
Единственное, что я смог сделать, это уйти. Будто и не приходил вовсе. Мою премию передали третьим лицам.
Вернувшись в театр, я не смог ничего скрыть от Любавина. Он выслушал меня, не проронив ни слова. Когда я закончил, он, избегая смотреть на меня, произнес:
– Ладно, идите репетировать…
И это «вы» было красноречивее всяких слов. Несколько месяцев я сам себя ненавидел. Мне казалось, что теперь я не смогу рассчитывать даже на минимальное уважение Любавина. Что он будет презирать меня всю мою жизнь. Но жизнь опять напомнила божественную истину: «и это пройдет».
Прошло. И вот опять я впадаю в тот же грех. Но теперь он мельче, в основном надуман мною. Отчего мне все время хочется выглядеть порядочным в глазах человека, унижающего и обижающего меня? Разновидность синдрома жертвы? Сам поражаюсь, как мне важно его мнение, и как сильна во мне боязнь уронить себя перед ним. Получается, я безмерно уважаю этого человека. В дебрях психологии я мог бы добыть ответ на этот вопрос, но боюсь, что вместо желаемого облегчения я добавил бы себе внутренних проблем.
– Не порть себе здоровье, – увещевал Глеб, – ты же знаешь, что если Шефу что-то надо от нас, он это выжмет силой!
– Знаю. Я сам виноват, надо было…
– Поставить себе иначе? Брось. Ты сам знаешь, что было невозможно с самого начала. Любавин пришел сюда, как хозяин!  И мы все приняли правила его игры. И кстати, самим строптивым из нас оказался как раз ты….
– Да уж! Куда там… – скептично улыбнулся я.
– Не прибедняйся, пожалуйста! Он прекрасно знает, что управлять тобой можно до известного предела…. А отказываться от ролей вообще дело неблагодарное, и тебе это известно!
Я посмотрел на него.
– Глеб, чтобы я без тебя делал!
– Да ладно! Не такое уж я сокровище!
– Ошибаешься. Ты и есть сокровище. Кроме тебя, мне в этих стенах и поговорить по-человечески не с кем…
И это была сущая правда. Ближе Глеба в театре для меня человека не было. Потерю Славы частично компенсировал он. Когда в первое время после Славиного ухода я как бродил потерянный, именно Глеб вытащил меня из давящего одиночества…..
Репетиции пошли на удивление живо. Время сделало свое дело и на этот раз. Моя болезненная реакция на персонажа прошла, как аллергическая сыпь от принятой таблетки. Следуя советам Любавина, я искал  в своем герое «плюсы» и старался оправдать его хотя бы в собственных глазах.
– Можешь! Можешь! Вот перестал капризничать, и все у тебя получилось! – возбужденно уверял он меня.
Ну, разумеется! Любые актерские сомнения для него не более чем каприз. Он по-своему трактовал «работу актера над ролью». Актер не имел права думать иначе, чем он, Любавин. 
Я работал, но моя душа так и не распахнулась навстречу герою. Я лепил его методично, искусно, но вышел он в итоге неживым. Скучен и зауряден до зевоты, до отвращения. И я ничем не мог помочь ему.
– И все-таки, ты устал, – настаивала Дина.
– Если только от самого себя, – вздыхал я.
«Милый Слава, какой маленькой и неуютной стала земля, после того, как ты покинул ее. Мне стало казаться, что сузился даже воздух, и я дышу сквозь узкую щелку.
Чего же тебе не хватает?- спросил бы ты. И в самом деле. Дина со мной, дети пока тоже, а профессиональные трудности даже необходимы, чтобы оставаться в хорошей форме. Да, я знаю, знаю, но мне не хватает самого главного – тебя. Твоей мудрости, твоего утешения. Дина твердит, что я устал. Но от чего? Возможно, от самого себя. Или, есть другой ответ, который я боюсь произнести. Я устал от театра? Потому что во мне закончился актер? Да и начинался ли он когда-либо? Я прямо слышу, как ты возражаешь мне, как ругаешь, вкладывая в эти возражения всю энергию своего переживания за меня. Переживал ли кто-либо за меня на свете, так, как ты?
Я так и не научился жить без тебя, и тут даже исполнившаяся любовь не панацея. В конце концов, женщине все время необходимо доказывать, что любишь ее. А это, согласись, требует известных усилий. И чем больше их прикладываешь, тем больше эта женщина отдаляется от тебя. Нет, Дина все еще близка мне, но люди меняются. От возраста, проблем и обстоятельств. И потом, устанешь бесконечно кому-то что-то доказывать. Себе, ей, Любавину. Надоело. Ты – единственный, кто не нуждался ни в каких доказательствах с моей стороны. Мы просто были друг у друга. И нам этого хватало.
Вместе с тобой Туда ушла какая-то важная часть меня. Может в этом и есть причина не отпускающей меня хандры? И вообще, причина столько острых реакций с моей стороны на жизнь?».
Мысленные письма, подобные этому, я пишу все время, что его нет. Они – как спасательный круг, удерживают меня на плаву. Хотя думаю, что он оттуда сам все видит, и досадует, что не может связаться со мной. Ибо сны не в счет. В моих снах – только прошлое, рождающее щемящую тоску от своей безвозвратности. Мне снится только прошлое, без будущего и настоящего. И все же наяву, я отлично осознавал их.