Посреди океана. Глава 118

И увидел Бог всё, что он создал, и вот хорошо весьма. И был вечер, и было утро:день шестый.(Быт.1:31)
Так совершены небо и земля и всё воинство их.(2:1)
И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый  от всяких дел Своих, которые делал.(2:2)
И благословил Бог седьмый день и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.(2:3)
Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время, когда Господь создал землю и небо.(2:4)
И посадил Господь Бог рай в Едеме на востоке; и поместил там человека, которого
создал.(2:8)
И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла.(2:9)
Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделилась на четыре реки.(2:10)

Эдем Бога - "и небо и земля и всё воинство их" - заповедное место Его творческого созидания. "И увидел Бог всё, что Он создал и вот хорошо весьма". И почил Он "в день седьмый от всяких дел Своих, которые делал". Что это, если не рай - отдых после
трудов праведных в удовольствии и удовлетворении от Своих свершений, Своего творчества?
"И благословил Бог седьмый день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал".
Рай - состояние гармонии Духа с мирозданием; состояние бесконечного блаженства, подлинного, ничем не омрачённого счастья. Рай - возвышенное состояние, духовное, парящее - Божественное.
"Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время, когда Господь Бог создал землю и небо." Эдем и рай Бога - и на небе, и на земле - везде, где Он творил и созидал.
Но в день седьмой, день отдыха и блаженства после трудов Своих Бог, почивая, озаботился любимым творением Своим - человеком. Вдохнул в него живую душу. И так
как душа эта - есть дыхание Божье создания Божьего, по образу и подобию Божьему...
то и Эдем и рай человеку тоже необходимы были такие же, подобные Божьему.
"И посадил Господь Бог рай в Едеме на востоке; и поместил там человека, которого создал". Чтобы тот тоже почил, отдохнул после своих трудов, творческих и
созидательных.

Таким образом Бог наслаждался отдыхом. Посвятил весь Свой седьмой день Самому Себе:
Своему Собственному дыханию, которое есть живой душою Божьею, человеком в раю Эдемском.
Свой Дух вдохнул Бог в человека. И значит, душа эта Божья должна быть и САМА созидательным творцом по образу и подобию Божьему; она должна творить свой собственный мир. Без творческого состояния, без вдохновенного созидания - без Эдема - не достигнет человек своего рая. Сотворённый по образу и подобию Божьему, он должен творчески созидать свой собственный мир. Бог подарил человеку Свой мир - небо и
землю. Подарил душу. Чтобы человек "возделывал и хранил" эти дары - в саду
Эдемском. Чтобы хранил и возделывал свой рай в собственном внутреннем мире, в своей душе, по сути, принадлежащей Богу, являясь Его дыханием, Его вдохновением и Его отдохновением.

И если прах - это ничто, значит, душа - это всё. Всё, что есть человек. Тело - только оболочка души. Это важно, но это не главное. Главное - душа.
И значит, пища для души не менее необходима, чем для тела; не только для поддержания жизненной энергии на физиологическом уровне, но и для поддержания духовного уровня человека. Куда важнее пища, питающая душу. Божественная духовная пища, без которой нет человеку истинного счастья, подлинного рая.
Всё материальное имеет значение лишь для поддержания жизни на животном уровне,
чтобы сохранять жизненную энергию до обращения тела в прах. Но для поддержания Божественной энергии высшего порядка - бессмертия духа - необходима пища духовная.
"И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для
пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла."
Иначе говоря, в раю для человека Богом предусмотрено было всё - и пища для поддержания жизненной энергии и пища для поддержания энергии духовной. Ибо рай - это состояние счастья. А оно, счастье, может быть полноценным при полной гармонии
земного и небесного, материального и духовного; красоты внешнего мира и внутреннего,
спрятанного в душе человека.

И где же находится этот Божественный Эдем и этот вожделенный рай?
"И посадил Господь Бог рай в Едеме, на востоке..." На востоке.

Восток олицетворяет собой восходящее солнце, рассвет, весну, надежду, начало жизни, детство, юность. В обрядах, связанных со смертью и возрождением, с верой в Бога, восток ассоциируется с восходом солнца, с устремлениям ввысь животворящего света.
А что это, как не воскресение - "вдунутая" Богом жизнь в существо, созданное из праха? Что это, как не душа, обретшая вечную жизнь?
Восток - заря, зарождение нового дня, высвобождение вверх солнца; веры в Бога, освещающей всю Землю, весь путь человечества.

Рай был насажен Богом на востоке и там же был помещён первый человек.
И как будто бы даже координаты его даны, где искать на земле рай и Эдем. По сию
пору не оставляют люди попытки найти точное месторасположение той благословенной земли. Однако все поиски не увенчались успехом.
Зачем же тогда так подробно расписано то, чего не было и нет на самом деле?
В первую очередь, чтобы не искали люди рая на небе, ибо всегда именно вверх, к Богу, устремлялись все взоры людские в мечтах и мольбах о счастье.
Но и на земле найти его не представлялось возможным.
Зачем же тогда все эти загадки? Зачем понадобилось вводить в заблуждение людей?

Потому что нет рая и Эдема ни на небе, ни на земле. И в тоже время они есть и на небе, и на земле... Так где же, всё таки?
В душе человека. В душе, ВДОХновленной Богом.

"Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделялась на четыре реки."
Из Эдема, символизирующего рассвет Творческого Созидательного Разума вытекала река Божьего благословения. "Река для орошения рая"...
Орошение - искусственное управление водами для обеспечения влагой засушливой почвы.
"Река же исходит из Едема НАПАЯТИ рай, оттуду разлучается в четыре начала".
Напаяти рай...
Рай, Эдем, душа человеческая - для Бога не трудами были, но отдохновением. Он там
"почивал" вместе с человеком. И река, вытекающая из Эдема, орошая иссушенную без Божественного благословения почву, насыщала, оживляла, наполняла счастьем - блаженством духовным...
Благо-словение: благое, доброе, напутственное слово.
Река - изрекать - течь - речь - слово - благое слово - Божье Благое Слово - Божье Благословение. Благословенное Слово, проистекающее из уст Божьих. Уста - устье реки, проистекающей из Эдема и разделяющейся дальше на четыре реки. Четыре рукава. Четыре орошающих канала. Четыре начала.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Семнадцатое июня.
Руслан, выклянчивши на камбузе кружку заварки, стоял у раздаточного окошка и, сладко жмурясь от удовольствия, смаковал свой горький напиток.

- Здравствуй, Инга, - важно произнёс он, когда я, подметя свой коридор, явилась в салон накрывать столы к завтраку. - Ты знаешь, что мы на окуня идём? - Но, увидев, что эта новость не вызвала во мне достойного отклика, поинтересовался: - Ты что, не рада?
- Да мне как-то без разницы, что ловить будем, окуня или ещё каких чертей. -
У меня, как обычно, с утра из-за недосыпу настроение было не ахти.

- Это почему же тебе без разницы? - Руслан почему-то остался не очень доволен моим ответом. - Тебя что, не волнует, сколько мы заработаем?

- Можно подумать, больше заработаем? - усомнилась я, нарезая и раскладывая по тарелкам кубики масла.

- Конечно, Тысяча на пай железно будет, - убеждённо заверил меня он и, весело сощурившись, добавил: - Но нам-то, молодым, пожалуй, этого мало?! Нам-то погулять надо. Правда?

- Вам-то, конечно, - согласилась я.

- А тебе - нет? - удивился он.

- Да я уже старая, - обречённо вздохнула я.

- Погоди, погоди... Какая старая? - Брови Руслана недоуменно подпрыгнули вверх. Он отставил в сторону кружку. - Ты, что ли, старше меня?

- Конечно. - Я в этом не сомневалась.

- Сколько же тебе лет? - решил он выяснить этот вопрос основательно.

- Сколько, сколько... Скоро месяц, как двадцать уже исполнилось, - ответила я снисходительно с высоты своих солидных лет.

- Двадцать! И старше меня! - возмутился он. - А мне, если хочешь знать, двадцать пять.

- Ничего себе! - изумилась я и тут же сделала вывод. - Значит, ты хорошо сохранился.

- А, да. Это да. Помнится, я уже повестку в армию получил, а меня в кино "детям до шестнадцати" не пустили: думали, что мне четырнадцать, - похвастался он. - И даже сейчас многие думают, что я в армии ещё не служил. Я иногда и сам говорю, что да,
не служил ещё, вот забрать должны только. И что смешно - верят. Хотя, честно тебе скажу, восемнадцать лет ничуть не лучше, чем двадцать или двадцать пять. Это люди
всё зря говорят, что восемнадцать лучше. На самом деле, в восемнадцать лет человек такой дурак! Сильно много о себе понимает. Или наоборот, не понимает о себе ни черта. Или верит всем людям подряд, или, бывает, самому себе даже не верит.
Нет, восемнадцать лет совсем не лучше, чем двадцать пять. -
Он глубокомысленно вздохнул.

- Да, - согласилась я. - Возраст - это такая ерунда. Совсем не характеризует человека.
- И, тоже вздохнув, философски изрекла: - В общем-то, все мы, как сказал Экзюпери, родом из детства. Только кто чуть больше, кто чуть меньше.

Руслан ушёл. Но прибежал дядька Юрка. Увидев меня, он весь засветился ехидством и язвительно спросил:
- Ну как,бражница, бражечка-то? Хороша, а?

- Ради Бога, избавьте меня от этих дурацких шуточек! - произнесла я с отвращением.

- А что такое? А ты почему так со мной разговариваешь?

Чувствовалось, что он готов был вот-вот оскорбиться. И чтобы этого не произошло, я слегка изменила тон на более миролюбивый, хотя до конца от обиженных интонаций всё
же не отказалась:
- Да заколебали меня уже все этими дурацкими шуточками! Рыбмастер ваш,
не подумавши, ляпнул глупость, и теперь нам с Анютой проходу не дают: "Пьяницы! Алкоголички! Бражницы!" Хоть у кого терпение лопнет.

- А вы бы Иванову лицо поскрябали, - охотно дал полезный совет дядька Юрка.

Тут в салон вошёл Мишка-кочегар и с порога во всю глотку заорал:
- Пьяница, наливай давай!

- Вот, полюбуйтесь, ещё один! - представила я Сидорову наглядное доказательство справедливости своей обиды.

- Только не надо так обливать меня холодным презрением! - немедленно возмутился Мишка.

- Никто тебя ничем не обливает! - попробовала я его успокоить.

- Дерябнула уже с утра, что ли? - не унимался он.

- Сам ты дерябнул, - без особого энтузиазма огрызнулась я и, поспешив отойти от него подальше, принялась кроить хлеборезкой буханку, всем своим видом демонстрируя оскорблённое самолюбие.

В общем, в течение завтрака мне выпало "счастье" выслушивать в салоне разные
дурацкие шуточки насчёт нашего с Анютой бражничанья и алкоголизма.
А на камбузе пришлось в очередной раз сцепиться с Пашкой из-за его извечного скупердяйства. Выдал поначалу всего тридцать порций вареных яиц и три сырых. Потом
ещё три порции по ходу дела я из него с боем выбивала. А закончилась вся эта эпопея тем, что прачке, как всегда, не хватило, и она подняла скандал. После которого Пашка собственноручно и торжественно вручил ей, обделенной, законную порцию. А на меня выплеснул целый ушат всяческих оскорблений.

Я не хотела уподобляться этому гадкому животному и не унизилась до извержения равноценного потока брани. Однако негромко и с откровенным сожалением всё же сказала:
- Был бы ты человек хоть немного с мозгами, я бы с тобою, быть может, ещё и
поговорила. А так как Бог тебя умом обидел, то что с тебя возьмёшь?

- Сама дурочка! - мгновенно парировал он. И стоит, ждёт ответа.

- Скрылся бы ты лучше снова на своём камбузе и не высовывался сюда, - от души пожелала я ему. - А то мне твоя рожа очень уж на нервы действует.

- Чокнешься! - так же душевно пообещал мне он. - К концу рейса обязательно
чокнешься!

- Зато тебе это уже не грозит, - заметила я ему, прежде чем он, покинув салон, снова убрался на камбуз.


После завтрака я вымыла салон и села просматривать газеты: хотела отобрать кое-что и взять потом с собой, чтобы спокойно почитать в каюте.

Со стороны трапа нижней палубы в салон вынырнул, весело насвистывая, Юрка-сварщик.
И, проплывая мимо меня походкой беспечного гуляки, небрежно бросил:
- Здорово, пьяница!

Я глянула на него и, ничего не сказав, опять обратилась к газетам.
Видимо, взгляд мой ему не понравился, потому что, резко затормозив, он спросил:
- Тебя что, обидел кто-нибудь?
В этом вопросе, кроме озабоченной заинтересованности, прозвучало ещё что-то задиристое
и грозящее при неблагоприятном развитии начатого разговора перерасти в недоразумение.
И поэтому я сочла необходимым не обострять ситуацию дальнейшим молчанием.

- А что, думаешь, некому? - ответила я, не давая, однако, повода ему подумать, что будто бы я испугалась и заговорила, вспомнив о его взрывном, и временами бешеном, характере.

- Вот гады! - воскликнул Юрка, удовлетворённый тем, что я не обострилась, но и не залебезила в испуге. И потом он, надо полагать, и сам понял, что напрасно после
нашего вчерашнего с ним разговора назвал меня пьяницей. - У нас и так девушек мало
на пароходе, а они их ещё и обижают!

И снова, насвистывая, пошёл своей дорогой дальше, направляясь то ли на шлюпочную,
то ли на корму.

Не успел он удалиться, как на пороге салона опять же со стороны нижней палубы возникла мрачная фигура Кольки Чёрного, весь вид которого говорил о том, что настроение его оставляло желать лучшего.
Остановив на мне недобрый взгляд, он с вызовом произнёс:
- Привет левому ботинку от правого!

Говорить мне с ним очень уж не хотелось, помня вчерашнее собрание, когда он на пАру
с Беленьким, подыгрывая всеобщему улюлюканью, нагородил с три короба, будто бы мы
с Анютой приставали к ним. А они, несчастные, откупались от нас бражкой...
Конечно, все должны были понимать, что говорилось это несерьёзно. Однако всё равно было неприятно такую чушь слушать. Да и многое из тех дурацких шуток уже превратилось в сплетни, в разных вариациях гулявшие теперь по всему "Лазуриту".
Но, отметив про себя, что не следует, пожалуй, демонстрировать этому страдальцу свой обиженный вид и усугублять тем самым его и без того незавидное положение, я всё же
не очень приветливо буркнула:
- Что это за ботинки такие ты придумал?

- А как же, два сапога - пара. Я - алкоголик, а ты - пьяница! - объяснил он, ухмыляясь. И затем, оглядев хмурым взглядом меня и газеты, передо мной лежавшие, неприязненно спросил: - Что, грамотная здорово?

- Да вот, хочу отобрать что поинтереснее и почитать в каюте спокойно, - ответила я ровным голосом, надеясь своим миролюбивым тоном притушить его раздражительность и направить разговор в русло, противоположное его настроению.

- Да, читануть бы всё это, конечно, - вздохнул он, и взгляд его немного подрастерял первоначальную хмурость. - Да боюсь, что не успею. - В голосе его прозвучала грусть.

Почувствовав, что мне как будто удалось изменить тональность начатой беседы, я повела себя увереннее и посчитала необходимым всё же выговорить Кольке за вчерашнее.

- После этого дурацкого собрания нам с Анютой теперь проходу не дают, - пожаловалась я. - Заколебали совсем с этой бражкой. Рыбмастер Иванов, конечно, дурак. Но и вы
с Беленьким тоже хороши! Нагородили такого, что мы теперь от сплетен не знаем, куда деваться.

- А, чепуха! - Он пренебрежительно махнул рукой на мои слова и на мои переживания. - Что бы вы ни делали и как бы вы себя ни вели, сплетен вам так и так не избежать.

- Это ж почему же? - с некоторой обидой в голосе поинтересовалась я.

- Потому что вы здесь всегда в центре внимания. И знать про вас никто ничего толком
не знает. А чего не знают, то обязательно придумают. А как известно, хорошего придумывать неинтересно. Зато от бурного прошлого, а заодно и настоящего, все приходят в восторг. - Но увидев по моему выражению лица, что мне его объяснение совсем не понравилось и что я вот-вот готова рассердиться и наговорить ему чего-нибудь неприятного, он поспешил сказать: - Хотя лично я люблю скромных девушек. - Колька улыбнулся неожиданно застенчиво. - С ними я чувствую себя смелым.

- Да? - удивилась я. И слегка ворчливо добавила: - А мне так не показалось.

- В общем-то, и гулящие тоже нравятся. С ними проще. Эти всегда знают, чего хотят.
А скромницы, они как подводные мины: с виду вроде ничего, но потом...такое могут откинуть! С ними неизвестно что может произойти.

- Ну, с минами-то, пожалуй, известно, - сказала я и поморщилась. Мне совершенно не нравилось, куда зашёл этот разговор. И я решила свернуть в другую сторону: - Ладно,
Бог с ними, с минами. Ты лучше, Коль, скажи, что это на тебя так рыбмастер Иванов взъелся?
- А! - Он отмахнулся от моего вопроса, как от надоедливой мухи. Но потом, засунув
руки в карманы и, с интересом взглянув на мысы своих тапочек, всё же ответил: - История его болезни своими корнями уходит в далёкое прошлое... - Здесь он усмехнулся, наверное, поразившись собственному красноречию. - Я был ещё маленьким, мальком совсем, когда этот толстобрюх был постовым на нашей улице. Это из-за меня он ушёл из милиции и в моря подался. - Колька хохотнул, но глаза его сохранили мрачное
выражение. - Достал я его. Каждый день ходил и просил переспать с моей собакой. Потому что мне дозарезу понадобилось заиметь собственную милицейскую ищейку. -
Увидев мои округлившиеся глаза, в которых застыло откровенное непонимание, заливает
он или нет, Чёрный засмеялся коротким, но зловещим смехом, от которого у меня мороз по коже пробежал.


В обед меня уже не очень доставали бражкой и алкоголизмом. Видимо, это поднадоело
не только мне и Анюте. Зато все дружно орали на Пашку, потому что сегодняшний
компот был какой-то чёрный.

- Ты что, портянки в этом компоте полоскал? - разорялся на шефа Румын.

А тот, в свою очередь, вилял хвостом и валил всё на то, что вода такая плохая.