Сегодня мы откроем глаза IV

Помните, когда еще в глубоком детстве родители забирали нас откуда-то, где нам точно очень нравилось? И сразу эти слезы, просьбы остаться или, вообще, о пожизненном пребывании там, обещания сделать все и даже больше, только бы не уходить?

Так было и с Катериной. Ей так не хотелось покидать Вену! Каждое дерево, облако на небе, любое здание или замок, тихий шепот Дуная – все это стало для нее родным, чем-то таким, что нельзя отрывать, как от молодого дерева незрелые и живые ветви.

День выдался прохладный.

А что с Чувствами? У Катерины их стало слишком много, очень много. Так бывает, когда человек достигает своего расцвета, словно первый цветок в марте, который цветет до самой осени: у него становится слишком много самых разнообразных, обязательно разнообразных чувств: Любовь и Ревность, Мечта и Одиночество, Боль и Страх. И это действительно так. Обычно принято считать, что расцвет – это когда хорошо. Но это не так. Если у вас теряется все плохое и не остается ни капельки чего-то отрицательного, то вы очень быстро привыкаете к хорошему и перестаете его замечать. В этом и смысл плохого: показать, что такое добро и чем вы можете или могли бы обладать.

***
Родители постарели. И такое случается. Когда очень долго не видишь кого-то, то при встрече ты обязательно увидишь перемены: новый цвет волос или новая морщинка на родном лбу.

«Они и вправду постарели», – повторяла Катерина, сидя в своей старой комнате. Она уже была дома, там, где выросла.

Все здесь казалось тем же: обои бледно-салатового цвета, люстры в форме странных цветов, массивные книжные шкафы и чуть поменьше – для одежды. Все здесь пахло детством, если оно, конечно, было. Пахло не ранней росой на ногах, не собранными камешками или шишками, не мазью от ссадин и ушибов, не маскарадными костюмами, а книгами, просиженным стулом, чернилами, исписанными листами тетрадей и шахматными фигурами. Казалось бы, здорово. Оно и было отчасти здорово: благодаря этому Катерина и поступила в университет, переехала в другую страну, побывала в Вене, оставила там свое сердце, встретила Рея и Мэг. Но какой ценой?

– Катерина, рассказывай, как там все, – сказала дочери пухленькая, но очень красивая и ухоженная женщина по имени Татьяна.

Честное слово, это какое-то волшебство. Сама Татьяна невысокого роста, даже миниатюрная, с небольшими щечками и еле заметным подбородком, носила она незамысловатую прическу, обычно – крупные кудри и челку, всегда была одета просто, но со вкусом. Вроде бы, обычная, непримечательная женщина. «Таких миллионы!» Но нет, не миллионы. Колоссальные сила и воля, безграничное терпение были в ее взгляде, почти всегда холодном или даже суровом.

За ней, почти в ней, всегда стояла еще одна женщина, смуглая и с выразительными чертами лица. Всегда напряженная, стоящая начеку, как и сама Татьяна. Сохраняя спокойствие, и Сила, и Татьяна сдерживали бури внутри себя, не показывая их никому.


– Катерина, чего ты молчишь? – переспросила Татьяна, не получив ответа.

Девушка смотрела на лицо матери, на ее сверкающие, точно сталь, серые глаза, на вздернутый нос и слегка узковатые губы. Она рассматривала каждую морщинку, так некстати покрывающую это прекрасное лицо.

– Мама, – быстро, словно стесняясь, проговорила Катерина, – ты у меня такая красивая!

И обняла маму. Что-то очень теплое, даже горячее, даже очень горячее сразу почувствовалось внутри, тысяча маленьких светлячков горели не своим чудесным светом, а огнем, который не мог убить их. Они кружили по всему телу, но не щекотали и не дрались, а как мирные, старые сторожа, сонно прогуливались. Так тепло и хорошо, точно в самый прекрасный день лета.

Татьяна не сразу обняла дочь, вероятно, от изумления. «Раньше Катерина не бросалась так резко в объятия. Раньше она вообще не бросалась в объятия». И если в этом момент дочь испытывала что-то светлое и прекрасное, то для матери наступило что-то очень странное: слезы подступили к ее сухим глазам, как и ком к горлу. Она в этот момент лишь начинала понимать, что упустила в своей жизни, но не понимала, что это можно еще и возвратить. Да еще и приумножить можно!

– Ну, ну, Катерина, спасибо, мне приятно, – говорила она, нехотя выбираясь из теплых объятий, – но все равно мне больше интересно, как ты там жила, как университет, как Вена, наконец.

– Ты звонила мне очень часто, – усмехнувшись, ответила Катерина, – ты и так все прекрасно знаешь.

– Телефон – это одно, а живой рассказ – это другое.

– Может, подождем папу?

– Он подойдет попозже.

– Ладно, – смутившись, сказала Катерина, – тогда слушай.

И она, как будто маленький ребенок, который делится всеми секретами со своей матерью, начала рассказывать и про учебу, в первую очередь про нее, потому что Татьяне это должно было быть интересно, потом про стажировки и всякие программы, затем про Вену, делясь впечатлениями, а уже в самом конце – про Рея и Мэг. Татьяна слушала все, казалось, равнодушно и не очень внимательно, но это было далеко не так. Чувство гордости, именно гордости, переполняло ее. Она была уверена, что дочь не справится с жизнью в другой стране, с другим языком, новыми людьми... Или хотела так думать, кто знает.

Закончив, свой рассказ, Катерина вскрикнула, потому что вспомнила очень важную вещь:

– Мама, ты помнишь, дедушка перед смертью оставил мне какой-то подарок, и ты сказала, что отдашь мне его, по его завещанию, после шестнадцати лет. А мне, как видишь, уже скоро двадцать один.

– Да, да, да, что-то припоминаю, – ответила Татьяна и, встав, отправилась в соседнюю комнату к ящичку-сейфу, в котором лежали очень важные бумаги.

Через минуту она принесла небольшую коробочку размером чуть больше ладони.

– Вот, держи, – протянув коробочку дочери, сказала женщина.

– Я потом посмотрю, перед сном, если ты не против, – отложив темно-вишневую коробочку, сказала Катерина, – а теперь рассказывайте, как вы.

«Болтали так до темноты…» Разговор лился, словно весенний ручей, быстро, но спокойно, без лишних эмоций.

– Так где же папа? – перед тем, как расходиться, спросила Катерина.

– Он много работает сейчас над каким-то проектом, – ответила Татьяна и, быстро пожелав доброй ночи, отправилась спать.

Уже лежа в кровати, девушка вспомнила о коробочке. Включив светильник, который светил так же мягко и уютно, как и пять, десять и пятнадцать лет назад, она взяла ее в руки. Мягкая, но слегка колючая, как щеки дедушки, не брившегося целую неделю. От нее веяло чем-то очень приятным, таким забытым, но все еще теплым и добрым.

В коробочке лежало кольцо, по виду золотое, с небольшим ярко-зеленым камнем, и потертая, старая бумага, исписанная аккуратными буквами.

«Здравствуй, дорогая Катюша!»

Она и забыла, когда ее так называли в последний раз.

«Если ты это читаешь, значит меня уже, скорее всего, нет среди живых. Да, я говорил, чтобы тебе отдали это после шестнадцати лет, но на самом деле просил после моей смерти.

Катенька, я бы не писал просто так, ты понимаешь. Я хочу сказать тебе одну очень важную вещь.

Я прекрасно знаю твоих родителей, папу и, тем более, маму.

Маму особенно.

Расскажу тебе чуть-чуть, но не все; если захочешь, можешь у нее потом расспросить.

Когда твоя мама была еще подростком, она очень любила рисовать. Рисовала она везде: на обоях, на столе, в тетрадях и учебниках. И рисовала вообще все, что видела: меня, свою маму, комнату, цветы, людей и природу. Не раз она так увлекалась этим занятием, что забывала ложиться спать. Но мы ее не ругали, не говорили ей, что это вредно или плохо. Мы позволяли ей наслаждаться этим. И вот когда пришел час выбирать университет, она сразу же указала на художественную академию. И мы были готовы.

Но потом что-то пошло не так. Она перестала рисовать, а после шести месяцев забрала документы и через год поступила на экономическую специальность. Когда она еще жила с нами, мы с мамой часто слышали, как она плачет по ночам. Но сделать ничего не могли, потому что после каждого нашего вопроса она отвечала, что сама так решила и это по-настоящему правильное ее решение.

Позже мы с ней поговорили, и я узнал, что она сама глубоко несчастна, потому что забросила любимое занятие по глупой ошибке.

Чего же я тебе пишу, спросишь ты.

Катюша, ты знаешь, я тебя очень люблю, всем своим сердцем. И очень хочу тебя попросить: не иди на поводу. Ты должна быть тем, кем захочешь. Наверное, это единственное, что ты должна. Прошу тебя, заклинаю, не рушь свою жизнь, как это сделала твоя мама. Не забывай, кто ты там внутри, чего ты хочешь. На самом деле хочешь! Устрой эту жизнь, она ведь так коротка. И никогда не опускай свои чудесные руки!

Когда-то, если ты помнишь, ты брала меня и бабушку за руки, тянула в зал и показывала, как ты называла, «спуктакли». И петь ты любила, и пела всегда. И знаешь, очень красиво.

Катенька! Я очень тебя люблю и желаю тебе только добра, поэтому не бойся, иди против всех ради своего счастья, только если это тебе очень надо. Не бойся ничего! Прошу тебя, не бойся!

Всего тебе самого лучшего, мое маленькое солнышко.

Помни, я всегда буду с тобой. Увидишь когда-нибудь стаю птиц на рассвете, обещаю, это буду я.

Твой дедушка.»

Маленькие соленые капли мягко падали на пожелтевшую бумагу. Катерина отчаянно осматривала комнату, дабы где-нибудь найти дедушку. Она точно знала, что он с ней, потому что сразу так тепло стало на душе, так светло, как на летней заре. Откуда-то на нее должны были смотреть эти светло-голубые глаза, глаза, как море, необъятные, добрые, такие красивые и таинственные.

Засыпая, она вспоминала все лучшее, что бывало с ней в детстве. Но неожиданно ей пришла в голову одна идея. Быстро вскочив с кровати и набросив на горячее тело халат, она побежала в комнату к родителям. Отца, как ни странно, не оказалось дома. Но это было, скорее, к лучшему.

– Мама, ты спишь? – прошептала она, войдя в темную комнату.

– Нет, – бодро ответила Татьяна, – а ты чего не спишь?

– Мам, – игнорируя вопрос, продолжила Катерина, – давай поговорим. Пошли на балкон.

– Ну, пойдем.

На открытом балконе было нехолодно. Только совсем недавно наступил вечер, поэтому было достаточно тепло и уютно. Мухи, комары и прочая живность летели на свет, но совершенно не мешали им.

– Мама, скажи, а почему ты бросила художественную академию? – спросила девушка, когда они сели в кресла, укутавшись в легкие пледы.

– Это очень долгая история, и я не хотела бы ее ворошить, – не удивившись вопросу, ответила женщина.

– Ладно…

Прошло больше двух минут, как они замолчали. Но когда в воздухе стала ощущаться неловкая пауза, которая обычно бывает при разговоре двух незнакомых людей, Татьяна заговорила:

– Мне тогда было девятнадцать лет, а может, и все двадцать. Как сейчас помню, я любила рисовать. Я жила этим, – она смотрела куда-то далеко вперед, на усыпанное звездами небо, но на самом деле смотрела далеко назад, в такое же темное прошлое, – и смело поступила на художника. Ах, как я была счастлива, Катерина, как я была тогда счастлива. И казалось, все идет ровно как должно: у меня были отличные отметки, педагоги меня хвалили, я развлекалась с друзьями. Я жила. А потом влюбилась.

Она немного подождала, отвернув лицо от дочери, и потом продолжила:

– Он учился на одном потоке со мной. Безумно красив и, как мне казалось, очень умен. Стоило ему войти в аудиторию, как девушки, в том числе и я, забывали про все остальное, роняли кисти, даже холсты. И была влюблена, но, к сожалению, он меня не замечал.

Прошло около месяца. Тогда я сдавала очередной рисунок, и он подошел ко мне. Поздоровался, познакомился и пригласил погулять. Потом у нас начались регулярные свидания.

Подул ветер, колючий и очень неприятный. Где-то за балконом парил мужчина, худой, очень худой, с безумно острыми скулами и безжизненными губами. Его черные глаза смотрели не на Татьяну, а в ее душу, точно раскапывая сырую после дождя могилу. У каждого Боль выглядит по-разному.

– Дело было зимой, я как раз заканчивала сдавать сессию, когда это произошло. Ему нужно было сдать какой-то экзамен, а так как у меня были отличные успехи в том предмете, он позвал меня к себе на квартиру, чтобы я помогла ему нарисовать. Как я могла быть такой глупой?! Он предложил вина, чтобы было легче общаться. Я, как последняя дурочка, согласилась, и после этого мало что помню. А потом на следующий день я подошла к нему и спросила, когда мы встретимся следующий раз. На что он ответил: «никогда». Я не поняла, спросила еще раз и узнала, что он проигрался в карты, а я была желанием.

Татьяна хотела заплакать, но не могла. Когда-то все было выплакано.

Боль медленно расправляла свои полупрозрачные крылья, тонкие, как паутина. Каждое их перышко было неровным, потрепанным, но абсолютно гладким и черным.

– А через девять месяцев родилась ты. Я знала, чей ты ребенок. Не только мой. И я не хотела, чтобы в тебе осталось что-то от этого мерзавца. Я знаю, что сделала лучше. Но не знаю, для кого. Я ведь больше всего желаю, чтобы ты была счастлива.

Катерина плакала. Не от шока, не от новости, а от того, насколько она ошибалась. Всю жизнь она видела мать, как какого-то бесчувственного робота, а тут слезы. Даже за самой большой и крепкой стеной может скрываться хрупкое и беззащитное дерево. Поэтому люди и возводят эту непробиваемую стену, что защищает деревце от колючих и холодных ветров.

– Мама, я тебе такое говорила не часто, если и говорила, но я тебя очень люблю и хочу сказать спасибо за все, что ты мне дала вместе с папой в жизни.

Они обнялись, как старые, добрые подружки.

Пропала Боль, разорвавшись на острые осколки. Теперь на ее месте была прекрасная девушка, освещая своими глазами целые горизонты жизни. Ее белые, сияющие крылья не давали упасть и никогда не дадут. Любовь может привести за собой Боль, но лишь она и способна ее победить.

– Я, правда, хочу тебе лучшего, – говорила Татьяна, – но я боюсь, что ты станешь такой же, как и он. И знаю я, что эта треклятая инженерия это не твое, и город этот тоже не твой. И все, что я тебе давала, не твое. Но я думала, что так будет лучше.

– Мама, ты все правильно сделала, – подняв голову матери и заглянув прямо в сверкающие глаза, сказала Катерина.

– Знаешь, когда я была в Вене, я точно поняла, что мое, – ласково добавила она.

– И что же? – впервые не скрывая интерес, спросила Татьяна.

– Мама, я хочу, – она запнулась, но продолжила, – я хочу стать актрисой. Очень хочу. И я поняла, чего мне не хватает.

– Будь, если хочешь, – спокойно и уверенно сказала Татьяна, – я теперь всегда буду тебя поддерживать.

Она оставалась дома еще неделю. За это время они очень многое обсудили. Они говорили столько, сколько не говорили, наверное, за всю свою жизнь.

Свои крылья медленно, но верно распускала Свобода. Ее крылья не похожи на крылья других Чувств: они из цветов, из свежих цветов, полевых и еще в росе.

Катерина многое узнала о своей маме. Она даже попросила ее нарисовать что-то. Татьяна, нисколько не думая, нарисовала свою дочь.

– Мам, у меня глаза серые, – сказала Катерина после того, как взглянула на прекрасное творение матери.

– Разве? – удивленно спросила та.

Подойдя к зеркалу, Катерина удивилась: всю жизнь она считала свои глаза серыми. А тут они стали голубыми.

«Помни, что я тебя очень люблю. Я не говорила тебе, но все время я считала тебя самым лучшим, что было, есть и будет у меня. Живи только этим днем, но не забывай о будущем. И не повторяй моих ошибок. Целую, мама» – такую небольшую записку вместе с миниатюрной картиной, написанной родной рукой, нашла у себя в сумке Катерина, когда вернулась в Грац. Теперь она с улыбкой вспоминала свой дом, мать и отца.

Она радовалась солнцу, что встает поутру, запахам и деревьям, радовалась новым людям и не боялась танцевать на улице. По-настоящему радовалась, чего не могла раньше. То, что болело и кололо когда-то между лопаток, вероятно, было крыльями, что так усердно резались. И вот, наконец, почти прорезались.

Еще чуть-чуть, и все будет.

***
Рей, полный раздумий, ехал домой. Мысли, словно животные, попавшие в яму, сжирали друг друга, а потом и сами умирали от нехватки пищи. Они могли выбраться из нее, но не знали, как, а может, просто не хотели. Он точно знал, что сделает почти сразу же по приезду.

Так и случилось.

Он вернулся к своему морю, родному морю, полному соли и разнообразных животных. Вернулся к своим старым скалам, пронзающим горизонт острыми вершинами. Вернулся и небу, безгранично чистому, но не светлому. И к солнцу, которое уже давно не светит. Рей вернулся к тому, что было его, но не приносило былой радости. Вернулся к прошлому.

Все думают, что самое загадочное время жизни – это будущее. Но я скажу, что и прошлое таит в себе немало загадок, хотя, казалось бы, все очень просто. Мы знаем, что произошло, как это повлияло на нас и мир вокруг. Но не знаем зачастую, что принесло нам. Каждый момент прошлого – неповторимая, точно снежинка, песчаная крупица в большой чаше жизни. Именно прошлое и составляет нашу жизнь. Будущее – это небо, а прошлое – это земля. Пусть не всегда и крепкая.

Родители Рея были живы и здоровы. Они все так же занимались своими делами, вели хозяйство в новом доме, принимали туристов, путешествовали, ловили жизнь за пышный хвост. Они думали, что с их единственным сыном все в порядке – он, только заканчивая университет, уже имеет работу и стабильный заработок, который поможет ему существовать и без их помощи. Он посещает какие-то мероприятия, дружит с кем-то и выглядит вполне нормально. Иногда так случается: человек, выглядящий нормально, может оказаться пустым внутри.

Каждую новую весну, ветреную и прохладную, вот уже четыре года Рей возвращался из Вены с одним чувством, которое очень трудно описать. Это было что-то наподобие надежды, только надежды бессмысленной. Каждую весну, пребывая в Вене, он чувствовал что-то рядом с собой, даже кого-то, чье легкое касание способно зажечь его. Он ощущал, что исполняет какой-то долг, что-то, чего он не обещал, но знал, что должен это делать. Если бы вы его спросили, что он помнит про Вену, ответ был бы очень прост: ровным счетом ничего.

Иногда ему казалось, что он сходит с ума (даже смеялся сам над собой): ему чудилось, будто Софа гуляет рядом с ним, что он рассказывает про этот город, а она с восхищением слушает.

Он не был там уже четыре года. Кладбище казалось ему не чем-то пугающим, скорее чем-то бессмысленным. Ничего там не изменилось, разве что появились новые надгробия или старые поменяли свой цвет, приобрели глубокие трещины-морщины, потускнели и померкли, точно воспоминания о покойниках.

Рей проходил между рядами, не обращая внимания ни на величественных ангелов, ни на сверкающие на солнце плиты, ни на что. Он точно знал, куда надо идти.

Легкий ветер покачивал его густые волосы, кружился вокруг него и шептал на ухо: «Не иди, не надо… бесполезно… тщетно… не вернешь… забудь… не будет… стой… плачь… пусть болит… не переживешь… ее нет… куда ты… постой же… развернись… уйди…» Но он не слушал ветра.

Этот ангел стоял уже не в конце кладбища, как было четыре года назад, а где-то в середине, среди таких же, как и он. Он все также смотрел вниз полузакрытыми глазами, держа в руках бледно-голубую, уже грязную лампаду. Все выглядело неаккуратным и очень забытым.

Парень присел на небольшую скамейку, что стояла слева от ангела.

«Что говорить? – спрашивал он себя. – Так бы много сказал, а не могу».

– Ну что, кто первый бросает? – спросила Любовь, стоя в черном платье за пределами могилы, повернувшись к ней спиной.

– Если хочешь, – сказала черноглазая девушка пустым голосом, – я уступаю.

– Подбросим монетку?

– Ставлю на орла, – ответила Боль.

Голубоглазая девушка подбросила высоко вверх золотую монетку. Та сверкнула и упала прямо на мягкую ладонь девушки.

– Орел! Я бросаю первая.

Боль взяла в руки два кубика-кости.


– Мы так давно не виделись, – начал Рей, – и не увидимся больше никогда. Знаешь, когда я в последний раз видел твои глаза, я их даже не запомнил, хотя столько раз смотрел в них. Я уже забыл, что ты говорила тогда, что обсуждали. Я забыл все. Прости меня.

Первый кубик медленно полетел на землю. Упав, он еще несколько раз подскочил, будто не желал предаваться холодной земле, но все равно упал.


– Два.

– Кидай второй, – сказала Любовь.


– Но я так много хочу тебе сказать, представить себе не можешь, – продолжал говорить Рей, считая, что постепенно сходит с ума, но совершенно не боясь этого, – и все равно не знаю, что говорить. Знаешь, а я ведь каждую весну езжу в Вену, чтобы тебе не было обидно. Хотя, скорее всего, тебе уже все равно. И это так больно. Боже, Софа! Как мне не хватает тебя, твоих рук, твоего трепетного дыхания, твоего запаха, прекраснее которого я еще не встречал в своей жизни.

Второй кубик также нехотя летел вниз. Он упал, но не отскочил, а начал вращаться, быстро, очень быстро.

– Как же мне плохо, – Рей не боялся проявлять слабость, жаловаться или горевать, плакать и сокрушаться, и не потому, что здесь никто не увидит, а потому, что знал: Софа бы поняла и приняла, – умерла ты, но с тобой умер и я.

– Пять, у тебя семь, моя очередь, – сказала девушка, что стояла спиной, и подняла кубики.

– Когда-то ты сказала, что сильнее меня. Тогда мы тоже стояли здесь, – говорила Боль, смотря в никуда.

Любовь внимательно взглянула на соперницу, будто пыталась увидеть что-то. Но ничего не было видно, потому что она не могла смотреть в эти пустые глаза. Любовь, к сожалению, не может заглянуть туда, где пусто.

– Господи, – он уже говорил с небом или с тем, кто мог сидеть там, – почему? Зачем ты забрал ее у меня?! Ты ведь такой добрый! Ты должен делать добро людям, а не разрушать их! – он упал на колени, почти уже рыдая; каждая часть тела дрожала, пульсировала, но парень сказал еще не все.

Кубик вылетел из рук прекрасной девушки. Он падал не так долго, гораздо быстрее, чем в предыдущий раз.

– Один, – пусто усмехнулась Боль.

А он все говорил, почти кричал, надрывая свои легкие:

– Я ведь так любил тебя! Почему ты не со мной! Зачем было все это?!

Он чувствовал, что что-то поглощает все, что есть в нем, безвозвратно забирая, а взамен оставляя пустоту. Боль теперь смотрела не в никуда, а на него, впитывая до последней капли все чувства, которые могли остаться.

– Я так хочу быть с тобой, но знаю, что этого не будет. Я бы отдал все, чтобы ты снова была со мной. Мы бы уехали далеко-далеко, только вдвоем. Ничего не мешало бы. Ты снова была бы жива! Была бы здесь, улыбалась! Боже, ну вернись, пожалуйста, вернись!

Он все понимал, но хотел, чтобы было так. Чтобы все снова стало хорошо, чтобы он был нужен тем, кто нужен ему. Но так не было.

Второй кубик, брошенный Любовью, упал.

– У меня шесть. Значит, всего семь, – в недоумении произнесла Любовь. – И что делать?

– Ты ведь никогда не будешь рядом. Так почему мне так плохо? Почему я не могу жить, зная, что тебя рядом нет? Что делать со всем этим, что внутри горит? Я ведь мог тебя спасти, взять с собой – и все было бы хорошо! Ну почему, почему?!

Рей просто закричал в небо. Горькие слезы катились по лицу.

– Можно я тоже кину, – сказала еще одна девушка, медленно появившаяся из ниоткуда, примерно оттуда, куда смотрела раньше Боль.

Свобода по-прежнему была прекрасна. Так же, как и все, в черном платье, со своими серебряными кольцами, светлыми глазами и бледной кожей. Белоснежные волосы развевались на ветру, точно парус корабля, плывущего по буйному морю.

Девушка с голубыми глазами протянула кости. Та повертела их в руках и спросила:

– Они правда так много решают?

– Как видишь, – холодно ответила Боль.

Парень лежал на холодной земле, смотрел в небо и очень тяжело дышал, точно его легкие что-то протыкало. Мимо проплывали облака, но в них не было фигур или маленьких животных. А он и не смотрел на них, потому что из-за слез ничего не было видно. Лежал он так минут десять, постепенно успокаиваясь. Слезы уже не шли, а просто застыли небольшими озерцами в его мутно-зеленых глазах, ожидая, когда же их вытрут.

– Знаешь, мне стыдно, – говорил Рей, отдышавшись, – я бы хотел, чтобы ты отпустила меня. Чтобы я мог жить нормально, не забывая тебя, но и не вспоминая каждую минуту. Я любил тебя, но хочу любить кого-нибудь еще. Я просто хочу жить.

Ее кубик не падал на землю, а медленно, словно летя, спускался к ней.


– Три, – сказала Боль, даже не смотря вниз, – у тебя три.


– Что ж, – сказал Рей, встав с колен и вытирая слезы, – я, наверное, пойду.

Он, дотронувшись до каменных и холодных рук ангела, попрощался и пошел.

– Еще один я кину потом, – сказала Свобода и пропала.


Солнце нехотя выглядывало сквозь серые облака, но, когда Рей пришел домой, оно уже опускалось за тучи. Бордово-синий закат пылал во всю свою силу, давя на чаек, которые под его силой оседали на острые скалы. Море тихо нашептывало земле свою колыбельную, а деревья, кусты и цветы уже давно заснули. Прохладный ветер лишь изредка поглаживал их хрупкие листья.

Рей вошел в свою комнату – здесь ровным счетом ничего не изменилось. Та же мебель, стоящая по своим местам, те же стены и обои, свидетели прошлого, те же книжные шкафы и полки, все то же. Только уже потускневшие, начинающие обесцвечиваться и меркнуть, сливаясь друг с другом.

Он был совершенно без сил. Юношу сильно клонило в сон, тем более что в комнате было приятно прохладно и свежо. Пахло морем. Заснул он сразу же, как только его голова дотронулась до мягкой подушки. Рей крепко спал, не реагируя на посторонний шум, когда домой вернулись его родители. Каждая часть его тела просила об отдыхе и получила его.

Теперь же ему снился сон.

Что-то непонятное было вокруг: он шел не по земле, а по реке, мягкой и немного липкой. Зато кругом были только деревья и прочие растения. Они так густо росли, что ничего вокруг не было видно, даже неба. Поэтому он и не знал, какое сейчас время суток, хотя было светло. Он шел долго, причем не уставая. Рею было неинтересно идти, но он шел, ибо другого варианта у него не было.

Откуда-то спереди, среди деревьев, послышались шаги. Он зашагал быстрей, только бы не упустить еще одну душу в этом месте.

Это была Софа, только не та, которую он запомнил, а еще более прекрасная.

– Ты, – запинаясь, говорил Рей, – ты здесь?

– Да, – ответила она, – но меня нет.

– Так что же ты тут делаешь?

– Пришла к тебе.

Она начала подходить к нему, но как будто не шла. Она как-то парила над землей, не касаясь нежными ступнями сырой и холодной земли. Ее глаза не отрываясь смотрели прямо на Рея.

– Скучаешь?

– Я, – ответил Рей, – конечно, я скучаю.

– А почему скучаешь? – продолжала она так же нежно спрашивать.

– Потому что… потому что… я ведь люблю тебя, а тебя нет со мной.

– Такое случается, – говорила она, взяв Рея за руку, – и люди часто прекращают жить после этого. Но это неправильно.

– Как же тогда жить, когда в сердце нет огня?

– Может, стоит найти новую спичку, которая разожжет тебя заново? – ответила она, повернулась к нему спиной и, все еще держа за руку, пошла вперед. А он за ней.

– А как же «кто сгорел, того не подожжешь»? – спросил Рей, когда они поднимались по горе из листьев. Гора была высокой, но подниматься на нее не было тяжело или затруднительно. Разноцветные листья щекотали босые ступни, слегка шевелясь, хотя ветра и не было.

Она не отвечала, а просто вела его за собой. Солнце начинало садиться.

Они, наконец, поднялись.

– О боже, – лишь смог произнести Рей, только они остановились на вершине горы.

То, что он видел, по его мнению, было лучшим за всю жизнь. Бескрайние просторы открылись перед ним, укрытые мягким одеялом розового-желтого заката. Бескрайние равнины, бесконечные леса, извилистые реки, стаи длиннокрылых птиц и разнообразных животных путешествовали по этим просторам. Самые разные цвета были тут: далеко-далеко – темно-синий, нефритовый и изумрудный на севере, там, где цвели и росли живые леса, чуть ближе – ярко-зеленый, оранжево-желтый, с небольшими вкраплениями белого, а совсем у подножья – розовый, красный, желтый, серый, белый, даже синий и голубой – цветы и кусты росли так плотно, что, если бы вы упали на них с огромной высоты, вам бы ничуть не было больно, точно вы легли на взбитую бабушкой перину.

– Ну что, полетели? – спросила его Софа, повернувшись к нему.

– Стой, прежде чем полететь, могу спросить?

– Давай.

– Это ведь не закат?

Софа улыбнулась, слегка прикрыв глаза, отвернулась от Рея и снова их открыла, смотря куда-то далеко вперед, будто на само солнце.

– Нет, – ответила она.

И ступила со скалы. Рей, слегка пошатнувшись, хотел поймать ее, но не успел. Она уже летела вниз, раскинув руки и полностью отдавшись ветру.

Секунда, негромкий хлопок – и вместо девушки уже летели тысячи маленьких бабочек и лепестков цветов, смешанных с серым пеплом. Они не падали, а направлялись к горизонту, паря над бесконечными просторами мира снов и воспоминаний.

Он смотрел за тем, как они улетают от него к горизонту, к поднимающемуся солнцу, и не было в нем злобы или печали. Рей был почему-то очень рад, что все вокруг этих бабочек и лепестков так красиво и прекрасно.

– А чего ты здесь стоишь? – послышался голос у парня за спиной.

Он обернулся и увидел: там стояла еще одна прекрасная девушка, совсем непохожая на Софу. Ее безумно длинные темно-каштановые волосы доставали почти до земли, а светло-зеленые глаза блестели ярче солнца.

– Так чего ты стоишь, а не летишь? – снова спросила Жизнь, так и не получив ответа от Рея.

– Не знаю, я боюсь падать.

– А падать ли? – спросила она, подходя ближе.

Когда она сравнялась с Реем, только тогда он заметил настоящий цвет ее глаз: его просто не было. Они меняли свой цвет так часто, что невозможно было отследить. В одну секунду он мог быть голубым, словно летние васильки, а в следующую – темно-темно коричневым, как земля после осеннего дождя.

– Люди боятся пробовать, боятся сорваться с места, прыгнуть в неизвестность, боятся порвать с прошлым, – говорила она, – конечно, куда удобней стоять на родной и твердой земле, чем попробовать полетать. Перед ними будет целый безграничный мир, – она обвела рукой всю ту красоту, что они могли видеть, стоя на этой горе из листьев, – они будут смотреть на него, мечтать жить в нем, но никогда не будут жить в нем, ибо каждый думает, что упадет, стоит только попробовать. И твердо будет уверен, что не разлетится на лепестки, как твоя подруга. А ведь это не так. И все так усердно оправдываются, что боятся чего-то. Боятся расстаться с прошлым, боятся начать. Боятся жить. Рей, – обратилась к нему девушка, – попробуй.

– Но я боюсь, – ответил Рей, понимая, что начинает просыпаться.

– А ты не бойся, прыгай! – повторила девушка.

– Но ведь…

– Прыгай! – прокричала она и толкнула парня с горы.



Гора, которая, как оказалась, только сверху была услана лепестками и которая на самом деле была из твердого и острого камня, осталась позади и не была видна. Зато было видно все остальное: свежие леса, цветущие поля, извилистые, полные маленьких, ярких и разноцветных рыбок, реки, одинокие деревья, растущие посреди равнины. Рей, как и пепел и лепестки, что остались после Софы, не падал, а плыл, как будто воздух – это не воздух, а глубокая и очень чистая речка. Он мог облететь все, что пожелает, дотронуться до самого высокого дерева, сорвать на лету любой цветок и пустить его лепестки с самой высокой точки, до которой сможет долететь (до звезд – точно).

Он летал так очень долго, пока не проснулся. А когда проснулся, тоже еще очень долго просто лежал и думал. Думал о том, что надо было сделать, что он делает и что нужно будет сделать.

***
Прошел месяц после того сна. Рей снова шел на кладбище. Яркое солнце светило в спину, поэтому тень, как ни странно, указывала ему путь.

Ангел, плита и сама могила, естественно, не изменились. Все те же опущенные глаза статуи, поджатые губы и красивые, каменные, но такие легкие перья.

– Я снова пришел, – сказал Рей, садясь на скамеечку, – я пришел попрощаться и поблагодарить.

После этих слов он замолчал, потому что случайно посмотрел на ангела. Нежные лучи солнца сейчас так ложились на камень, что никаких опущенных глаз не было видно: на их месте были те глаза, которые когда-то смотрели на Рея, а вместо поджатых губ была спокойная улыбка. Так улыбается старый учитель, уже умирающий, к которому в последний раз пришли ученики.

– Я хотел сказать, что очень благодарен за то, что помогла мне. За то, что научила. Но теперь мне пора уйти. Я хочу жить и буду жить. И всегда буду помнить тебя. В Вене будет что-нибудь, что точно будет напоминать о тебе. А теперь прощай.

Он опустился на колено, поцеловал холодную руку ангела, еще немного постоял и ушел.

Немного впереди него шла девушка с пепельно-серыми волосами. Ее прекрасные серые кольца переливались на весеннем солнце, а глаза все также смотрели далеко вперед. Из ее рук выпал еще один кубик. Быстро упав на землю, он остановился и даже не захотел вращаться.

– Пять, – тихо сказала девушка, а потом громче добавила:


– У меня восемь, я победила.

Еще три дня он был в своем городе, решая бумажные вопросы переезда, наводя порядок в доме, получая наставления от родителей, созваниваясь с венским филиалом той фирмы, в которой уже работал. Последний вечер перед отъездом он провел на морском берегу. Море, несмотря на раннюю пору года, такую обманчивую и непостоянную, было теплым. Сонные чайки лениво кружились в небе, готовясь осесть на скалы.

Ему почему-то вспомнилось одно стихотворение, которое он случайно слышал, гуляя по вечерней Вене.

– И стоило жить, и работать стоило, – попытался повторить он, и гордый за свой русский, откинулся на спину.

Столько звезд на небе, самых разных: маленьких и больших, ярких и не очень, белых и, кажется, золотых. Некоторые из них падали за горизонт, точно зовя за собой.

«Как же дальше оно будет?» – все время спрашивал он себя и тут же по-разному отвечал.

На берегу стояло еще очень много самых разнообразных фигур, невидимых человеческому глазу. Тут была и та девушка, провожающая его с кладбища, и та с золотыми волосами и небесными глазами, и юноша с изумрудами вместо глаз. А рядом с Реем, так же, как и он, смотря в небо, лежало Счастье, которое так долго спало. Но теперь настала пора жить и действовать. И не только Счастью пора.

День допел свою арию, а последней нотой был звездопад из двух маленьких, но безумно чистых звезд, что сейчас катились по лицу Рея.

Завтра он отправится в Вену.

***
– Мэг, слушай, – говорила Катерина 14 июля в четыре тридцать утра, – я хочу тебе кое-что сказать, но не знаю как.

Они были на крыше какого-то здания, любуясь просыпающимся небом и полной луной.

– Ну, скажи, как есть, – просто ответила девушка и добавила:

– Я тоже хотела тебе давно кое-что сказать, точнее признаться, но все равно боюсь.

– Тогда давай я первая, а ты потом.

Мэг слегка качнула головой вперед в знак согласия.

– Когда мы первый раз были в Вене, тогда еще стояли у памятника Моцарту, ко мне подошла мисс Ханс и что-то говорила про то, кем я должна стать. Суть была в том, что я должна быть тем, кем хочу. А я не хочу быть инженером и никогда не хотела. Так просто сложились обстоятельства, о чем я и сожалею. Потом мы были на встрече с Яном, и там снова всплыла эта тема.

– Кажется, я понимаю, что ты хочешь сказать, – осторожно и очень тихо перебила ее Мэг, хотя этого и не хотела, видимо, просто вырвалось.

– Может быть, но я продолжу, – она встала с нагретого пледа так, что могла смотреть прямо в глаза Мэг, а Мэг могла видеть ее.

Только сейчас она заметила, как за этот почти год изменилась Катерина. От той хрупкой серой мышки с пустыми глазами не осталось и следа. Каждое ее движение, чего не бывало раньше, было свободным и очень изящным. Ее глаза часто бегали в поиске чего-то очень интересного и почти всегда находили.

– Понимаешь, это очень серьезное преступление – идти против себя, своей природы и против своей мечты. А я не хочу преступать этот закон. Поэтому я хочу тебе рассказать, что с этого года буду учиться уже в Вене. На актрису. И, как ты понимаешь, мне придется переехать.

– Подожди, – начала говорить Мэг, – мы ведь даже не посоветовались. Ты проучилась целый год здесь, бросать глупо.

– Глупо бросать не то, что начал делать, а то, что любишь делать.

– Да, но ведь сама посуди, – на глазах девушки выступали слезы, но она не позволяла им победить, – актер – это нестабильная профессия, как и все творческое. И не факт, что ты пробьешься. Таких, как ты, там миллионы, и у каждого есть свои цели.

– Я это знаю и понимаю, но я хочу попробовать, – ответила спокойно Катерина и, опустившись на корточки, добавила: – Есть еще кое-что, тоже очень важное.

– И что же?

– Три дня назад сюда, ко мне, приехал Рей. И предложил переехать с ним в Вену. И я согласилась.

Кто-то на этой крыше очень громко, почти истерически засмеялся. Девушка металась от одного угла крыши к другому, импульсивно взмахивая руками.

– Я говорила! Я говорила! – кричала она сквозь смех. – Говорила, что она от тебя уйдет! Ты не нужна ей. А она должна быть только с тобой. С тобой, понимаешь, с тобой! Делай что-нибудь! Мешай, мешай! Да делай что-нибудь!

Ревность подошла к Мэг и прямо на ухо кричала, но девушка этого не слышала, зато прекрасно чувствовала холодный огонь, вспыхнувший в ее груди.

– Боже, Кэт, ты понимаешь, ты ведь его толком не знаешь. И в Вене ты ведь тоже ничего не знаешь. И, честно говоря, этот твой Рей мне не очень нравится, – Мэг пыталась сохранять спокойствие, но получалось это пока что с трудом.

Катерина взяла подругу за руку.

– Мэгги, а разве я знала тебя? Знала что-нибудь в Граце или на немецком? Человек ведь создан для того, чтобы искать себя и найти в конечном итоге. Я прошу тебя, – она заглянула прямо в блестевшие в свете луны серые глаза, – позволь мне. Потому что, если ты скажешь, что я не могу или ты не позволишь, я никогда не буду счастлива.

– Давай это завтра обсудим. Утром. Сейчас мы на эмоциях.

Завтра будет лучше, хорошо?

– Мэг, мы уезжаем через два дня, – добавила Катерина, когда они уже подходили к своим дверям.

– Я понимаю, мы еще успеем что-нибудь сделать, – ответила Мэг, не глядя в глаза, – Доброй ночи.

А ночь не обещала быть доброй.

Что касается Катерины, то она заснула поздно, на часах уже точно было три часа. Она засыпала с надеждой, но и с горьким чувством того, что ничего не образуется.

А что до Мэг, так она вообще не ложилась: противные мысли лезли в голову.

– Ты так и будешь здесь одна, а она там с ним, счастлива! – неугомонная девушка уже сорвала голос, так кричала, – чем ты хуже? Что там такого?! Сделай что-нибудь, давай, ну давай же!!!

Темные глаза Ревности уже покраснели, как и ее лицо, а она все не умолкала и не умолкала, быстро шагая по комнате, падая на пол и истерически смеясь.

– Прекрати орать! – раздался голос над головой Ревности, когда та в очередной раз билась головой о стену в ожидании гениальной мысли.

Она обернулась. Снова там стояла она, красивая и светлая, точно самый ранний фонарь, освещающий в зимнее утро темную улицу.

– Не указывай, что мне делать! – провопила Ревность, подскочив к девушке.

Голубые глаза смотрели прямо на раскрасневшееся от визга лицо, не выражая ни страха, ни сожаления, ни презрения.

– Сыграем? – спокойно спросила Любовь, доставая руку из-за спины.

– Я не буду играть в эти дурацкие шахматы!

– То есть ты сдаешься? – улыбнувшись, спросила голубоглазая девушка.

– Я, – Ревность взглянула на нее так, словно хотела показать всю ту силу, что кроется в ней, – запомни, я никогда не сдаюсь! Расставляй.


Они начали играть.

– Кэт, можно я войду? – Мэг тихо постучалась в дверь девушки, когда на часах было около двух.

– Конечно.

В комнате был беспорядок. Солнечные лучи падали на постель, где сейчас и сидела Катерина, что-то складывая в коробочку. Мэг заметила, что, пусть она и собирается, но мысли все равно были не об этом.

– Я поговорить хотела, – девушка неуверенно вступила в комнату, будто чувствуя себя здесь нежеланным гостем.

– Давай, – ответила ей Катерина, не отрывая взгляда от коробки с каким-то бумажками и маленькими штучками.

– Ты точно уверена в своем выборе? – прошло больше минуты, после чего Мэг и спросила.

– Что ж, ходи, – произнесла Любовь, когда все фигуры были уже на доске.

– Конечно, буду, не сомневайся, – огрызнулась соперница.


– Думаю, да. Тем более, что и родители меня поддержали, и Рей, еще, и еще Вена. Думаю, ты понимаешь.

– Я понимаю, я все понимаю. Но скажи мне, ты разве можешь вот так спокойно взять и уехать отсюда, от меня?

– Так разве я уезжаю от тебя? Я уезжаю, скорее, к себе, если так можно сказать. Мы ведь не прекратим общаться.

Белые фигуры, что принадлежали Любви, падали с поля одна за одной под быстрой и атакующей игрой Ревности.

– Ты должна понимать, что мы не сможем общаться, как раньше. Ты будешь далеко, очень далеко. А может вообще наступит такой час, когда со своим Реем ты забудешь и про меня, и про все, что было здесь.

– Если мы обе не захотим, не наступит. Я не хочу. А теперь дело за тобой, – сказала Катерина и первый раз взглянула прямо в глаза подруге.

– И я не хочу, но зато я хочу быть рядом.

– Ты и будешь рядом, мы ведь не умираем. Я смогу приезжать к тебе хоть каждые выходные, да и ты ко мне тоже. Так в чем проблема?

– Скажи, ты правда его так любишь? – неожиданно спросила Мэг.

– Смотри, мы так и в три минуты уложимся? – издевательски улыбнулась прямо в лицо Любви Ревность.

– Посмотрим, – ответила та, по-прежнему смотря на короля черных фигур.

– Я не знаю, правда, и уезжаю я не поэтому. Понимаешь, я просто не могу так жить. И я не понимаю, почему ты так против этого.

– Да я и сама не понимаю, – соврала Мэг.

Каждый миллиметр тела Мэг дрожал и пульсировал. Слезы и не думали отступать. Воздуха не хватало, голос начинал предательски дрожать, но девушка все еще выглядела спокойной.

– Если ты правда в этом уверена, уверена в том, что хочешь оставить меня здесь, то выбор твой. Ведь главное не действие, а желание сделать это. Я, честное слово, последний раз спрашиваю, ты хочешь переехать туда? – горячо произнесла та.

Серо-голубые глаза Катерины блестели на потускневшем солнечном свете.

– Мэг, зачем ты так, – она встала и подошла к подруге, которая уже стояла возле дверей, – почему ты ставишь меня перед таким выбором?

– Отвечай.

Смуглая рука с длинными красными ногтями подняла своего слона и понесла его к противоположному концу поля.

– Мэг, Мэгги, – говорила, почти плача, Катерина, – я хочу уехать не от тебя, а к своей мечте. Никто не говорит, что мы должны прекратить общаться. Так говоришь только ты. И я не понимаю, почему.

– Отвечай! – повторила Мэг, чуть повысив голос.

– Боже, Мэг, – девушка всплеснула руками, дав волю слезам, – да почему ты не можешь порадоваться за меня? Ты знаешь, что я терпела? Я, как в клетке, жила! А сейчас у меня появился шанс все исправить, может, я нашла человека, которого смогу полюбить или вообще уже люблю, так почему ты против этого?! Почему ты просто не можешь мне позволить, просто сказать, что ты не против? Ты ведь мой, черт побери, единственный друг, и я не хочу тебя терять. Пожалуйста, перестать.

Черные глаза, хитрые и беспощадные, посмотрели в голубые, что ни капли не боялись предстоящего.

– Я… – начала Ревность, опуская слона на черную клетку.


– Отвечай! – прокричала Мэг. – Ты хочешь уехать отсюда, тем самым бросив меня?

– Я хочу уехать, но не бросать тебя, – она с такой мягкостью посмотрела на почти плачущую подругу, с такой колоссальной любовью, что в Мэг что-то встрепенулось, точно спящая птица. Но она быстро подавила это чувство.

– Что ж, тогда всего тебе хорошего, Катерина. Надеюсь, ты будешь счастлива. Но уже без меня, – спокойно произнесла Мэг, смотря своими полными слез и боли глазами и вышла, несильно хлопнув дверями.

Когда она вошла в свою комнату, она рухнула на кровать и зарыдала. Она проклинала все на свете, ругая и себя, и Катерину (особенно), и Бога, и все, что можно было.

– …победила, – радостно воскликнула Ревность и потянулась к белому королю, чтобы сбить его.

Люди, которых лишают самого ценного, ведут себя намного хуже, чем сейчас Мэг. Они пытаются разрушить жизни других, некогда любимых, пытаясь завладеть ими, совершенно не понимая, что от этого никто не будет счастлив. Такова природа человеческого эгоизма. Мы не знаем, чего хотят другие, а пытаемся дать им то, что считаем нужным. Но это мы все делаем для себя.

Мэг думала об этом всю ночь, и только под утро заснула, полностью лишенная сил и, скорее всего, желания жить. Но она уже знала, что сделает. Поэтому и поставила будильник.

***
Прекрасный восход должен был быть сегодня утром, но его не было, к сожалению. Серые, тяжелые облака, казалось, лежали даже на горизонте, точно маленькие пушистые овцы, притаившиеся от дождя.

Катерина шла с сумками на вокзал, как когда-то вместе с тогда еще незнакомой Мэг шла сюда. Сейчас же ей снова казалось, что она совершенно не знает ее. Что скрывается за этими глазами, которые поначалу казались спокойными и знающими абсолютно все, но в которых потом, через год, прочитались детское собственничество и банальная ревность. Она все еще не понимала, что случилось в те минуты, когда они были в ее комнате, но совершенно не держала обиды на подругу.

Но было и еще кое-что.

Тот мужчина, болезненно худой, в цепях, с сильно впалыми щеками, медленно плелся за ней. Он как будто был привязан к девушке и мешал ей идти вперед, все время тянул назад. Когда-то он пропал, но не навсегда. А вот сейчас снова появился. К несчастью.

На вокзале было мало людей, в основном – сонная молодежь и люди чуть постарше. Поезд уже подъезжал к станции, когда она увидела его. Найдя нужный вагон, она увидела Рея, который сейчас спешил помочь ей с сумками.

– Доброе утро, – сказал парень, забрав сумки.

– Не такое уж оно и доброе, – хмуро ответила Катерина, заходя в вагон.

– Что случилось? Не выспалась?

– Да если бы, – она вздохнула и продолжила: – Ты помнишь Мэг, так вот, мы поссорились. И все дошло до того, что она попрощалась со мной, и, видимо, мы теперь не общаемся.

– Ну ничего, думаю, все наладится, – Рей попытался ее утешить, когда ставил сумки.

Катерина тяжело вздохнула, упав на сиденье. Она смотрела в окно, но ни на что не обращала внимания.

Прошло некоторое время, и было объявлено, что поезд отправится через шесть минут.

– Боже, Кэт, чего ты плачешь? – воскликнул Рей.

Она попыталась вытереть слезы, но быстро бросила это дело.

– Понимаешь, очень больно, когда вот так, просто не из-за чего уходят люди, которых ты так любил.

«Понимаю, даже очень хорошо», – сказал про себя Рей.

Она отвернулась, точнее опустила голову, тем самым укрывшись длинными волосами, и смотрела в пол. Теперь и уезжать не хотелось, и делать ничего не хотелось, хотелось просто заснуть и, если не проснуться, то хотя бы очнуться в своей кровати, и ничего этого не было бы. Не было много хорошего, например, Рея, Вены, мечты своей, но не было бы и плохого, как обиды Мэг, этого странного тяжелого чувства, что сейчас стояло и томно дышало могильным холодом в спину.

Она уже думала о том, что ей стоит вернуться, бросить все и дарить счастье, если это возможно, своей подруге, как заметила какое-то резкое движение на платформе. Разглядев объект, она, по пути вытирая слезы, рванулась с места и выбежала.

– Кэт, – сказала Мэг, смотря не в глаза, а на холодный асфальт, – ты знаешь, я тебя очень люблю и очень хочу, чтобы ты была счастлива. Прости меня за вчерашнее. И я повторю, больше всего на этом свете я хочу тебе счастья, поэтому поступай, как знаешь. В любом случае, я буду за тебя рада.

И она подняла покрасневшие, полные слез глаза.

Нежная рука на лету словила кисть Ревности. Теперь настал через Любви говорить. Ее голубые глаза сейчас были темно-синими, как ночной океан, такие сильные и уверенные, что Ревность отступила.

– Я говорила тебе уже, но скажу еще раз: я от тебя не завишу, а ты от меня – да. Причем целиком и полностью. И еще: если ты победишь, то пропаду и я, а если пропаду я, то и ты. Но и это не все. Ты так привыкла спешить и смотреть на свою цель, что не видишь главного – целого поля. Посмотри внимательнее, пусть у меня и немного фигур, но я всегда могу больше, чем ты. Поэтому я и выиграю. Ходи!


Она переставила одну фигуру, одну маленькую пешку, тем самым защитив своего короля со всех сторон.

– Нет, нет, нет! – Ревность истерически засмеялась. Она быстро передвинула одну фигуру.

– Каждый мой вдох – это сила, – продолжила говорить Любовь, – способная на многое, намного больше, чем ты. И, в отличие от тебя, я думаю наперед.

Уже белый конь пересек всю доску.

– Мэгги, дорогая, – тоже плача, говорила Катерина, – ты правда так думаешь?

– Да, – ответила та, обняв подругу, – поэтому езжай в свою Вену и, черт подери, будь счастлива. Будешь ты – буду и я. Хотя бы ради меня будь, договорились?

– Боже, Мэг, ты не представляешь, как это много значит для меня. Спасибо! – она еще крепче обняла дрожавшую Мэг.

– Поэтому вот теперь шах и мат! – твердо сказала Любовь.

Девушка, красивая девушка, что только что стояла напротив нее, начала быстро старится, и через секунду перед Любовью стояла уже дряхлая старуха.

– Нет! – прохрипела та, – ты не можешь!

– Я могу все, – сказала Любовь и дунула прямо на нее.

В ту же секунду старуха разлетелась на пепел, на сажу, которую тут же подхватил ветер и унес очень далеко, к каменным вершинам гор, туда, откуда она точно не сможет вернуться.

Объявили, что до отправления осталась минута.

– Ну все, все, – быстро проговорила Мэг, счастливо улыбаясь сквозь все еще текущие слезы, – ступай. И помни: будь счастлива, пожалуйста.

– Обязательно, – ответила Катерина, еще раз обняв подругу и поцеловав ее, – спасибо тебе за все.

Мэг ничего не ответила, лишь улыбнулась, закрыв глаза. Двери закрылись. Поезд медленно уезжал.

– Ступай, – сказала Свобода худому мужчине, что сейчас стоял позади Катерины.

И он тут же пропал.

Соседний вагон весь был заполнен разными фигурами, но был совершенно пуст. Там были чувства, сопровождающие Катерину в новую главу ее жизни: Счастье, Любовь, Мечта, Сила, Свобода и Вдохновение.


Там были и чувства Рея, который, кажется, снова влюбился.

Мэг шла домой счастливая и довольная. Будто только что случилось самое лучшее, что могло вообще произойти.

Старый дедушка с тростью тихо сказал ей, но она не услышала:

– Пойдем домой, дорогая.

Она знала, что Катерина никогда ее не забудет.

– Катерина, почему сейчас так много птиц на рассвете? – поинтересовался Рей, когда они уже подъезжали к Вене.

Девушка посмотрела в окно, а после в восторге, улыбаясь, откинула голову.

Рассвет сиял, а в небе летали птицы. Много птиц. И все было хорошо. Как и должно быть.