Ветер переменных направлений - главы повести 3-4

3 глава: Иваныч.

Анатолию Иванычу уже пятьдесят пять. Когда-то давным-давно мечтательный юноша из казачьей станицы прибыл в эти края покорять море. Ходил на траулерах матросом, затем окончил штурманские курсы и все – пропал человек. Он уж и забыл, когда последний раз посещал отчий край. Все время занят... В нем – смесь всех южных наций: плоское, как сковорода, смуглое лицо с печатью вечного недовольства, ехидные, слегка раскосые глаза, нос картошкой, пожалуй, наш, русский. Когда-то смоляные кудрявые волосы давно утрачены, и сейчас при голом черепе он кокетливо стягивает их остатки в жидкий седой пучок, торчащий под затылком. Черные с серебром казацкие усы впечатляют: они пышно охватывают овал рта и опускаются ниже второго подбородка. Он невысок, тучен брюхом, а кривые кавалерийские ноги делают его фигуру совсем комичной.
Я не стал бы уделять Иванычу столько внимания, но на пароходе мы ютимся на общей площади, и прелести этого общежития я познаю каждый день. Наш с ним мир, включая мебель, закован в шесть кубических метров этой конуры. Мир тесный, сложный и проти-воречивый. Два мира. В каюте по праву старшего по возрасту Иваныч занимает нижнюю койку, да наверх ему и не подняться. Мне принадлежит верхняя. На стоянках, если я не на вахте, то стараюсь сбежать домой, в другую жизнь. Для меня это спасение во всех смыслах. В море он совсем неплохой человек, очнется от береговых страстей и читает все подряд: книги, газеты, что-то выписывает в большую амбарную книгу, строит графики…
– Графики счастья, Иваныч!?
– Слушай! Иди на!..
Иваныч недобро смотрит на меня из-под очков, прикрывая ладонью свои секретные материалы.
– Понял, Иваныч!
Насытившись свежей и не очень прессой, он четвертует каждую газету, складывает в стопки и развешивает в туалете на четыре крючка. Вынужденный читатель сидит на горшке между русскими «Трудом» и «Правдой», лицом к латышским «Циня» и «Ригас баллс». Поневоле начнешь читать.
– Пущай лучше читают, чем пьют!
Иваныч доволен, но фраза удивляет. Его морские истории стоит слушать.
– ...Мясо в рейс живьем брали, холодильников-то не было. На мостике, бывало, раскорячишься на крутой волне, вцепишься в поручень и слушаешь ночь в приоткрытую дверь. Петухи кукарекают, курочки квохчут в большой клетке на ботдеке. Там же, в загородке, и свинки хрюкают да визжат от страха, когда гребень ледяной волны охаживает их по хребтам. Свинья – животная деликатная, качки не переносит, пластом лежит, сердешная. Ох, а пускать их на мясо... Лучше не вспоминать – вся команда, как по родным, исплакавши. Вся живность-то по именам да с любовью: Манька, Зюрка, Чомба... И как вот такую милую Чомбу на мясо завалить? – Глаза его влажнеют. – Капитан Христом Богом просит: Братцы! Жрать нечего, выходи, добровольцы! Но меньше чем за бутылку спирта не соглашались. Стресс называется!
– Анатолий Иваныч, а как вы этих милых животных, ну... это?..
– Дак как-как? Кувалдой… – Сглотнет тяжело. – Так вот… Закроешь глаза, как дома в станице... и волны, уже не свинцовые волны, а степь без краю... Станишники, майдан, папа на коне... А, в море-то, братка мой, не зевай! Уж черная, с красным отсветом левогобортового огня волна крадется... Нависла над мостиком, а ты все еще в деревне, хе-хе… И вдруг неведомая сила отрывает тебя от тверди да тонной студеной воды по морде, и ты под свинячий визг скачешь по рубке, как папин конь. Сначала по палубе, затем – по переборкам, а потом уж и по подволоку, давя пятками лампочки... И заканчиваешь свои скачки на жопе где-то в противоположном углу мостика, а рухнувшая сверху тяжелая полка с лоциями ставит точку на твоем темени. Глядь, а уж Маньку, Зюрку и Чомбу как корова языком слизнула, уплыли вместе с загородкой. В бурной купели
мелькнула белая жопка с хвостиком, свиной пятачок с ушками, и низко, изображая чайку, над гребнем волны пролетел петух. Хрюки, кукареки, дескать – помоги! А как поможешь? Может, доплывут-долетят куда, если не околеют. В Норвегию аль на Фарерские острова. Волна-убийца называется.
– А заходы были за границу, Анатолий Иваныч?
– Да ты шо?! От причала до причала, четыре месяца не мывши. Зато придешь, – Иваныч блаженно жмурится, – и с чемоданом-то в кассу за зарплатой. У-у-у-у! Грузишь-грузишь пачечки ассигнаций в чемодан, аж до самого верху! Старыми еще. Крышечку-от коленкой вот так вот прижмешь, закроешь на ключик и пошел… Славное время!
– А куда пошел, Анатолий Иваныч? В баню?
Иваныч вдруг суровеет.
– Куда надо, туда и пошел, не твово ума дело... Давай вали отсюда, интеллигент засратый!
С ним хорошо в море. Но на стоянке... Спать с Иванычем в одном помещении мука смертная: он постоянно что-то пьет и жрет в темноте. Чавкает, тяжело дышит, потом с грохотом роняет на стол буйную голову и храпит с переливами. Минут через двадцать все повторяется. Звуки и запахи, которые производит это животное, возносятся ко мне. Я пытаюсь нейтрализовать бедствие, мочу полотенце одеколоном и наматываю себе на лицо. Нет! С матюгами спрыгиваю вниз и зажимаю ему нос, дергаю за усы... Нет! Через некоторое время к нему приходит желание душевного общения, он встает и, вцепившись в мою койку, шипит в лицо:
– Ну шо, ссука.…
К дебатам я приступаю сразу: включаю надкоечный светильник, резко разворачиваюсь на пятой точке и – ды-дыхх, – бью в сальное рыло обеими ногами. Рыло с грохотом сыпется куда-то вниз и до утра замирает. Ни звуков, ни запахов. Замираю и я. В течение следующего дня наши отношения ровные, деловые, без воспоминаний.
Старый-старый штурман... Он всю жизнь обитает на пароходах и держит хвост пучком – жизнь удалась! Но бравада и громкие фразы несут в себе какую-то внутреннюю боль и обиду за не сложившееся бытие и одиночество. Он не лезет в разговоры по душам, не жалуется, и я его иногда понимаю.
– Я никому ничем не обязан! Хочу – пью, хочу – не пью! А вы затраханы своим семейным счастьем и сопливыми детишками. Тоже мне, счастье! – И, повышая голос, подняв указательный палец вверх: – А дети чьи?! Вот в чем вопрос!
Иваныча сжигают две страсти – водка и неукротимое обжорство. И если с первой он справляется в пределах своей зарплаты и долгов, то вечный голод постоянно толкает его на зачистку камбуза и кладовых, что категорически не приветствуется поваром дядей Мишей. Эта распря не имеет начала и конца. «Хлеб насущный» Анатолий Иваныч добывает исключительно ночами, так как днем дядя Миша блокирует все подходы, готовит пищу за закрытыми дверями и общается только через раздаточное окошко. Он хорошо изучил повадки противника, но на круглосуточный контроль не хватает сил. Каждые сутки в четыре утра Иваныч меняется с вахты, и пока все спят, приступает к таин-ству хищения. У него это называется «снять остатки». По легенде, если поймают, он – народный контролер и внезапные проверки проводит с целью поставить заслон «расхитителю» дяде Мише. Повара это просто бесит. Однажды ночью он закрыл-таки «контролера» в кладовке, но пока будил понятых, Иваныч сожрал все улики. Открыли – сидит на мешке с картошкой и грустно смотрит на «комиссию». Свару устроил. Ей богу, никто из команды не сомневается в порядочности дяди Миши, но и второго штурмана не больно ругают. Жизнь скучна, а тут ежедневный спектакль, и сюжет закручен – скандалы, диверсии! В море несун – товар штучный, специфический. Сами подумайте, из одной двери вынес – в другую занес. Хищение? Вот и Иваныч так думает! Он любит сосиски, копченое мясо, колбасу, сметану. У него здесь дом! Каши-то да рыбы народу всяко хватит. Не вымрут, берег рядом. Да, честно говоря, Иваныч и не думает – просто кушать хочется. По приходу в порт мы разбегаемся по домам и на несколько дней становимся мужьями, папами, решаем домашние проблемы, а он остается один и живет в своем стеклянном мире. Его комичная фигура неизменно встречает нас по возвращении. Он гусаром стоит на палубе, всегда в одной позе, облокотившись левой рукой на планширь, держа на отлете правую с дымящейся сигаретой. С этой точки виден весь причал до проходной, муха не пролетит. Целый день на встречах, только в паузе заскочит в каюту, рванет рюмку и назад. Радуется нам, как был бы рад собственным детям, – семья собирается, но тем не менее цепким взглядом оценивает полноту наших сумок, фиксирует нечаянный звон стекла. А вечером – праздник, опять мы вместе.
Нельзя сказать, что коллектив не пытался наладить его личную жизнь. Янка, второй механик, в столице познакомил Иваныча с приличной одинокой женщиной-врачом. Провожали его в новую жизнь с новым дареным чемоданом, выпили на остановке за молодого, разбили фужеры, сунули в автобус и с облегчением вздохнули – мир да любовь вам!  Вернулся Иваныч через два дня, угрюмый и с синяками. Я уж подумал, он на садистку какую нарвался, и наехал на Янку-сводника. Обидно стало, но Иваныч разговорился и поведал историю любви.
День первый и последний. Там было все хорошо. Анатолий Иваныч проснулся в огромной кровати, утопая в волнах голубого постельного белья, и жить дома ему понравилось. Невеста, почти жена, уже ушла на работу. Все было необычно. Голова светлая, с вечера только хересу выпили за счастье новой жизни. Говорили об искусстве и видах на урожай озимых. Он долго перекатывался с одного бока на другой, вспоминал ночное родео, разглядывал диковинные цветы на подоконнике, люстру, шторы с золотой ниткой на окнах. Затем с простыней на плече долго стоял у зеркала, пытаясь найти следы привлекательности в своей жуткой фигуре. Нашел и пришел к выводу, что в свои пятьдесят четыре по-прежнему хорош. Однако надо и пожрать. Как кот в колбасной лавке, Иваныч осторожно двинулся в разведку. Сразу начал с холодильника, и чутье старого моряка не подвело. Запотевшая бутылка «Пшеничной», колбаска Краковская с изумительным запахом, такая, знаете, колечками. Аж голову повело. Гирлянда сосисок, вязаночка сарделек, огурчики, разносолы домашнего приготовления... «А-ах, хозяюшка моя! – умилился Иваныч. – А чего ж дома-то да не откушать». К одиннадцати трапеза завершилась, Иваныч сыто рыгнул и замер. Рушилась привычная жизнь, и нечем себя занять. Томит... В квартире – срач, холодильник пуст, на столе – гора колбасно-сосисочных шкур, в туалете не смыто... Растерянный, он помотался по комнатам, пошуршал в шкафчиках – чистота! Позвонил любимой, распорядился по части продуктов и боком, как краб, помчался еще беленькой взять. В жизни необходима Цель. У Иваныча она была, и он устремился.
В те времена вино-водочные открывались аккурат в одиннадцать. Там у магазина, так часто бывает, он и перехлестнулся с местным дворником, почувствовал родственную душу. Кстати, в Риге во второй половине восьмидесятых улица Авоту была центром политических дискуссий столицы – бухали все со всеми и делились мнениями, порой не без насилия. Основная тема стихийных полемик – как жить дальше? И святое – независимость. Тут третий подвалил, неопределенного политического окраса, но морда жуткая. «Я, – представился, – артист кино». Ну, наши с артистом и при трех пузырях приступили в дворницкой к диспуту. Даешь гласность! Жаркие дебаты завязались в связи с политическими событиями в стране и мире. Единогласно осудили антиалкогольную политику товарища Горбачева: козлина, бля, совсем задушил! Коснулись вопросов независимости: а как без нее?! Дворник после первого полстакана прочистил горло, принял историческую ленинскую позу и продекларировал: – Идите на хер! Да здравствует независимость! Тевия... Лай дзиво брива Латвия! Мы Европу салом завалим... шпроты в Америку... РА Ф-ВЭФ... трамваи… Спидола… в мировые лидеры... локомотив мировой экономики… налей-ка еще!
Иванычу тоже палец в рот не клади, газеты читает, когда выпить нечего. Щурит хитрым глазом:
– А как Расеюшка да перестанет комбикорма гнать в Латвию, что свинки-коровки ваши будут кушать?! А газ?! А нефть?! В семье братских народов… к победе коммунизма… плехни-ка на каменку!
Дворник плехнул, сказал заботливо:
– Закусите, товарищ, свежепросольным огурчиком – домашние… – И, уже полный сарказма, вернулся к теме: – Эва! Нефть, газ… – Он сунул в нос оппоненту огромный мозолистый кукиш. – Накося! А что такое биоэнергетика, знаете? Красный лапоть! За океаном половина электростанций на собачьем дерьме работает, а у нас этого дерьма – ногу некуда ступить… Все засрано! Как специалист говорю! Сэры помогут, технологии предоставят, своего подвезут, если не хватит. А коровьи газы? Чистый метан!
Дискуссия принимала академический характер.
Иваныч прожевал огурец и тоже перешел на «вы».
– Я бы на вашем месте сидел БЫ и не …дел БЫ! –
Он сделал акцент на втором «бы».
– Но позвольте, коллега…
– Не позволю!
Иваныч сделал глубокий вдох и приступил. Прям стегает аргументами и фактами, жжет глаголом. Приводит статистику по состоянию на первое января девятьсот восемьдесят седьмого в сравнении с девятьсот тринадцатым. Загибает пальцы: по производству хомутов и чересседельников на душу населения – в двадцать два раза – раз! По яйцам и шерсти – в двадцать раз – два! По производству зерна на душу населения в пудах…
Артист кино все кивает, он согласен с обоими и только за воротник закидывает. Заметили, поволокли из подвала на выход. Иваныч еще пинка дал интеллигенту, чтоб не умничал. Продолжили: «узкие места» дипломатично прошли во взаимных дружеских уколах, но по национальному вопросу крепко не сошлись. По словам Иваныча, вроде ничья получилась.
– Я, – говорит, – коленкой-то его по яйцам, по яйцам... шоб не плодился!
Вот по этой причине и припозднился Анатолий Иваныч к родному очагу. Левый глаз заплыл, под правым тоже фонарело, да и печать дворницкой швабры на медном черепе не красила. Самое время к родной груди прильнуть – слезы, отзывчивое женское сердце... Ан не случилось – на лестничной площадке уже и чемоданчик его с сатиновыми-войлочными трусами-тапочками стоит, и замок на дверях сменен. Он было взывать, слюнит в стык дверной коробки:
– Илзе! Илзе! Драгоценная моя... государственные дела задержали… Д-дебаты!
А в ответ – ни гу-гу. Воистину, жизнь невозможно повернуть назад.

Глава 4: На промысле. Непогода

Двое суток траулеры валят и валят нам рыбу. Волна – баллов четыре-пять. Усталость такая, что некоторые даже на обед не идут, присаживаются на бочки с солью, кладут голову на рыбодел и тут же засыпают. Двадцать-тридцать минут – и опять тарахтит транспортер. Проснувшийся Круминь даже не понимает где находится, – ребята заклеили ему очки рыбными этикетками. На рефлексе, как собака Павлова, он вслепую молотит руками, успевает уложить несколько банок рыбы и вдруг понимает, что лишен зрения. Растерянно снимает очки – видит, надевает – не видит. Опять снял, безумным взглядом прошелся по лицам и долго стоял, соображая, где он. Наконец дошло, сорвал бумажки со стекол. Я так не могу, здесь находится только моя физическая оболочка. Руки и пальцы без устали, как роботы-манипуляторы, хватают банки, крутят и укладывают рыбу, а сам я далеко-далеко улетаю в мыслях своих... Никого не вижу и не чувствую времени. Признаюсь, тебе читатель: там, глубоко внутри, я очень хорошо пою и наслаждаюсь своим пением. Даю себе концерты, репертуар мой обширен, включает и классику. Как гряну – «Ияа плааачу! Ияа стражду!» Матросы аж вздрагивают и смотрят на меня с опаской. Я молчу, а они вздрагивают. В общем, ты понимаешь. Размышления мои носят философский характер и идут разделами: философия мира… космоса… взаимоотношений… любви… ненависти… Валяет пароход с борта на борт, и в проеме открытой двери на кусочке синего неба появляется и исчезает облачко – косматый улыбчивый старичок, забавная плутовская рожица. Хитрющий! Он махнул пару раз перед глазами, и вот уже пухлая бабушка в пестром сарафане и кокошнике плывет в небе. Чуден мир, только сумей увидеть. Прошлой весной мы были здесь же, западнее Большого острова, и случился Чернобыль. Люди, наверное, еще не осознали этой беды в полной мере. Куда идем вообще? В детстве меня завораживали удивительные открытия, космос, светлое будущее… Но, может быть, пора остановиться? Прямо сейчас. Я уже вырос. Люди! Возьмите теплый дом, унитаз, телефон, самолет, ну, ладно, еще авто, а дальше – ни-ни. Разрабатывайте солнце, космос, прочую альтернативу, научитесь прибирать за собой, ведь уже все засрали. Пора! А войны? А оружие? Создатель подарил нам совершеннейшую планету – живите, козлы, мирно, размножайтесь, будьте милостивы друг к другу, стройте справедливое общество, берегите Землю. Но что-то в головы не вложил. По Дарвину, мы произошли от обезьян, я пытался найти обезьяньи черты в его портрете. И таки да, похож. Хорошо писать теорию с себя. Не люблю фантастику, но кажется, мы чей-то неудачный проект. Некий «Х» создал эту жизнь и, быть может, сейчас следит за процессами, происходящими на Земле, до поры не вмешиваясь, иногда задавая новые параметры. Ему интересен итог. Пусть создателя называют Богом, Аллахом, Шивой, Буддой или кем-то еще, все равно он – КОСМОС. А мы плохо кончим, не сохраняя с благодарностью данный нам шанс. Он, наверное, хотел гармонии, а мы создали хаос, деля свой мир на чистых и нечистых, бессовестных сильных и униженных слабых. Я видел, как живет ограбленная Европой Африка и сама Европа - могу сравнить. А в нашей стране идеи хороши, но с некоторых пор бесплодны. Душит равнодушие. И представляется мне, что однажды этот неведомый Космос растерянно потрет лоб, глядя на то, что мы натворили, и нажмет маленькую кнопочку на своем мониторе. Гейм ис овер. Вот и сказочке конец, а кто слушал, тот молодец! А слушал только я!
Однако «посадка»! Вдруг что-то звонко шлепнуло, лента транспортера поехала вкось и порвалась, еще не закатанные банки с рыбой и специями посыпались вниз и – тишина. На палубе оставалось еще килограммов двести салаки, не успели переработать. Коля-моторист зюзьгой неторопливо собирал остатки мятой рыбы и выбрасывал ее за борт. Чайки, эти отнюдь не добрые птицы, с противным криком набрасывались на халяву. Рыбцех опустел мгновенно, народ сыпанул по щелям, и сон срубил богатырей. Я, возвращаясь в реальность, присел на бочку с солью и наблюдал, как механики вытаскивают транспортерную ленту на палубу, там удобнее сшивать.
– Матти, это надолго?
Стармех Матти, слегка оплывший светловолосый викинг, лукаво смотрит на меня.
– Час пойтет.
Он здесь – единственный представитель соседней братской республики. Его этнос предпочитает уединенный образ жизни и не подвержен миграциям в пределах нерушимого Союза. Однако и в этой семье, как говорится, тоже не без «Матти». На родине, в рыбколхозе имени ХХ партсъезда КПСС, Матти прослыл пассивным оппозиционером и ярым сторонником буржуазной модели государственного управления. Был таким неудобным для начальства обличителем политического строя. Уж больно горласт – как завидит председателя, прям стервенеет и накидывается: «Христопродавец! – кричит на родном языке. – Предатель!» Председателю нужно очередные бабки из Москва-кюла окучить – пароходы купить, финское оборудование для рыбфабрики, еще кой-чего по мелочи, а тут этот ненормальный! Свои от него устали, вот и нет пророка в отечестве своем. И то, не в Челябинск же он переехал, а по соседству и только на работу. В новом коллективе Матти попытался вернуться к революционному прошлому, но слушать было некому, и он как-то угас, стал чище что ли. Местное начальство делало вид, что не понимает мятежного, и обходило его стороной, а в экипаже эту тему откровенно не поддерживали. Мы с ним сразу определились и поняли друг друга.
– Чем тебе не пришелся прибалтийский социализм? – спросил я его в нашем первом и последнем «политическом» разговоре. – Хутор есть, машина, деньги гребешь немалые, в тюрьму не тащат… вольный человек.
– Теньги, какие теньги, райськ! Я плякаль. Рупль – это теньги?
– А ты хотел бы золотыми слитками получать? Сей момент!
Я в позе полового смахнул невидимые крошки у его живота. Матти непроизвольно сделал шаг назад.
– Темакратия, свапота… Вон финны сивут…
Я этой темы не люблю, но тут пришлось, чтоб больше не возвращаться.
– Вот мои наблюдения вашей жизни. По выходным десятки автобусов стоят у театра «Эстония» – сельский люд со всей республики приобщается к высокому, и это здорово! Прекрасные праздники песни в Кадриорге. Это ли не единение нации?! Ваш народ сам по себе, конечно своеобразен, но раскован и детей делает побольше, чем в какой-нибудь Англии. Рождаемость падает, если люди не уверены в будущем или совсем зажрались. Сколько у тебя детей, дай им бог здоровья?
– Трое…
– Сыты, без штанов не бегают? Ну вот. В магазинах все есть, чистое производство, современный флот, технологии, каких во всей стране не сыщешь... В первую
очередь все – вам. Образование на родном языке. Зарплаты. Шофер эстонского совхоза получает три сотни в месяц, а по соседству, в Псковской области, такой же во-
дитель имеет сто двадцать. У рыбаков такая же хрень. Может, я чего не понимаю?..
В новом коллективе Матти нащупывал свой стиль поведения и, с моей помощью, нашел – мы просто оставили в покое эту тему. А все остальное в нем оказалось
добрым: умение работать, внешнее отношение к людям и тонкий юмор.
– Матти, до следующей рыбы успеем?
Он улыбается, смотрит на меня c легкой иронией.
– Успеем, канесно, успеем, бляка мука! А хули телать Валетя?! – подчеркивая известное, порой бессмысленное русское выражение.
Для него это – всего лишь загадка фразы и смешная особенность русской натуры, а для меня символ, глубокий смысл. Не единожды после очередного облома судьбы я чесал в затылке: «А хули делать?» и жил дальше. В этом вопросе суть бытия русского. Уже потом либералы и борцы за народное счастье придумали «Что делать? Кто виноват?» Виновных находили всегда, а «что делать?» остается вечной проблемой.
Я поспешил в каюту. Какой уютной показалась мне моя верхняя койка! Иваныч вахтит на мостике, блаженство вдвойне. Весь сон – как миг, очнулся от ощущения движения и хорошей качки. За два часа море изменилось, сильно задуло с веста и раскатало серьез-ную волну. Часы показывали пятнадцать пятьдесят – мой выход на вахту.
На мостике Анатолий Иваныч сидит кучей на откидной скамеечке, пытаясь ножками крутить штурвал, получается смешно и совсем плохо. Судно рыскает и, черпая бортами воду, заваливается под волну. Ну бог с ним, сменил Иваныча, рулевого будить не стал, они устали в рыбцехе, пусть отдохнут. Баллов семь уже на дворе. При попутной волне мы бежим на восток в укрытие, в бухту Большого острова. Я глянул на карту: перебежка миль на двадцать пять, три часа ходу. По радио позвал наших рыбаков, они уже выбрали тралы и бежали где-то позади. Ветрено, солнечно и совсем неплохо. Мы – тихоходы, гребень волны настигает нас сзади, шипит белой пеной и пинком бьет в округлый зад. Корма подпрыгивает на секунды, дико воет оголившийся винт, а нос падает в подножье волны. Затем все повторяется с точностью до наоборот – корма валится вниз, а нос устремляется в солнечное небо. Судно не удержать на прямом курсе, на горку поднимаемся одним боком, съезжаем уже другим. Штурвал огромный, и как ни старайся, за стихией
не угнаться. Я не укачиваюсь, но на третьи-четвертые штормовые сутки начинаю дико психовать. Ноги и руки устают от непредсказуемых стремительных танцев, а в постели мучают непрерывные стойки на ушах и перекатывания. Люди в основном привыкают, но у каждого своя реакция: одни испытывают непрерывный голод, другие – бессонницу, третьих тошнит...
Я смотрю на носовой кап кубрика, металлическая дверь там надежно задраена, а волна бьет в нее, дробится и струями опадает на палубу. Пробежать оттуда на корму нет никакой возможности. Ребята там «постятся» и летают на матрасах в ожидании тихой заводи. Поесть, как и умыться, можно только у нас на корме. Туалет-гальюн тоже в нашем «Сити». Иной отчаявшись приоткроет дверь, выглянет и тут же захлопнет. Хочешь переломать ноги – беги! Здесь же на мостике в маленьком закутке за фанерной дверью обитает радист Валдис – живая душа рядом на ночных вахтах. Стол с нагромождением радиоаппаратуры, стул и узенькая койка составляют внутреннее убранство его апартаментов. Сейчас он выглянул из своей радиорубки:
– Володя, ветер от веста двадцать-двадцать пять метров на три дня вперед. Делай ноги к берегу!
– Уже делаю, но галоп нашей старой лошади не более восьми узлов по волне и ветру. Сделай-ка лучше чайку.
Свисток «телефонной линии», капитан на связи в гофрированной трубе.
– Володя, когда эта хрень кончится, я уже матрас на палубу сбросил, не удержаться в койке.
– Еще пару часов скачек, капитан. Потерпи.
– Йопты!..
Конец связи.
У меня в пути много времени, и я опять в раздумьях. Мои мысли никого не волнуют, никому не мешают, ничего в этой жизни не меняют. Читатель может ехидно засмеяться и сказать: «С думой о России». Именно так – моя дума не о семье братских народов, а об отдельно взятой России. «Счастливая старость» – так называют у нас старость. «Счастливые» бабки сидят у подъездов, всякого провожая взглядами. Они все про всех знают. Их мир никогда не был широк, а сейчас сузился до пределов этого двора и «что дают в магазине». А дают в магазине все меньше и меньше, хотя назначенный коммунизм все ближе и ближе. «Счастливые» дедки режутся неподалеку в домино или карты и, осторожно поглядывая на супружниц, наливают в граненый.
Ржавые винтики с избитой резьбой. На плечи этих людей легли война, голод, горе потерь родных и близких, восстановление разрушенной страны. Низкий поклон им. Именно они сделали мое детство счастливым, где каждый день приходило в мою жизнь что-то новое, светлое. Было все еще по-военному, но уже для людей. Конец пятидесятых, шестидесятые... Мой Новгород оживал в больших стройках, и усталые люди улыбались с надеждой. В магазинах – подсолнечное масло и соленая рыба в бочках, сливочное масло и маргарин в брикетах, сухофрукты и крупы мешками, и, конечно, конфеты...
А духовная жизнь! Первые в космосе, первый телевизор в доме, книги, театральные поездки в Ленинград, спортивные секции на выбор, соревнования… Вы, читатель, летали на зимнюю рыбалку в битком набитом «кукурузнике» прямо в центр озера Ильмень? А ялетал, цена – пятьдесят копеек. Четыре рейса туда и обратно. Для людей. А можете представить автотранспорт начала шестидесятых, работающий на газе? Вот-вот. Когда же стали заболачиваться? Пожалуй, к середине семидесятых. Ушли кадры, прошедшие войну и разруху, знавшие слово и дело, а на смену им поспешили вот «эти», скользкие... Новые хваты отлично обустроили свой быт, научились врать об успехах и, пока не бахнет, молчать о проблемах. Не успели посеять, а уже докладывали об окончании жатвы и рекордных урожаях. Дряхлели бессменные вожди, прямо из кресел переселялись под кремлевскую стену, и страна замирала: кто следующий? Как-то в пылу великого строительства забыли о главном – о русских людях. Была надежда на Андропова – номенклатура вспотела, заметалась в панике, но после его скорой смерти облегченно вздохнула: Царствие небесное, пущай там руководит!
Я пытаюсь вспомнить, а как у нас называется молодость? И не могу найти ответа. Бесшабашная? Отважная? В голову лезут «созидатель», «строитель», «романтик»... Значит, никак наша молодость не называется. Самостоятельная жизнь начинается с чистого листа, и поневоле приходится обращаться к власти с вопросами. Жилье, место в детском саду, болезни, быт... Для нужд трудящихся созданы Комитеты, Комиссии, Исполкомы, Управдомы, и везде при хорошей зарплате и привилегиях заседают ответственные люди. А там поперло: горкомы, райкомы, обкомы, ЦК, отделы, подотделы... Не страна, а сплошная ячейка, и все хотят сладко кушать, но не работать. Их «работа» с «массами» порождает апатию, ломает людей, делает их хуже, злее. Бойся равнодушных. К ним вначале ходишь с надеждой – должны помочь. Потом «бьешь челом» уже без всяких надежд, но надо! Ты кукожишься, приходишь еще, еще, и они уже приучили тебя тихо закрывать за собой дверь. Наивный парень, начав жить, ты сразу упираешься рогом в холодный айсберг больших и маленьких чиновников. Их – тьма, от генсека до начальника коммунального хозяйства. Их главная задача – не решать, а создавать проблемы. Так вот перерешаешь все – и исчезнет должность. Свою нужность они доказывают очередями в свой кабинет. Уже через десяток слов чувствуешь себя попрошайкой, становится стыдно, что оторвал занятого человека от важных дел. «Вы еще ничего не создали, а уже…», «Вам государство дало бесплатное образование, а вы…», «Поживите с мое…», «Люди по двадцать лет ждут…», «…положено шесть квадратных метров на человека, а у вас шесть и одна сотая! Вы лучше других?», «Ну что ж, что квартиру заливает? Водопроводчик завтра придет… Может быть».
Пастыри не те, но что-то и в нас самих, ведь «они» – это мы. Гуляют по Новгороду молодые ребята с орденами Красной звезды на груди, боевыми медалями. Горды. А на центральной аллее Западного кладбища стоит мемориал погибшим землякам-афганцам, и фамилии, фамилии… Это тоже мы.
Добрые и злые, бессребреники и скаредные, отважные и робкие, простодушные и подлые… талантливые, бесшабашные… Все – мы. Без прикрас.
Пятнадцать лет назад, после мореходки, я ринулся в свою молодость с открытой душой и сердцем, но дурак дураком. А социум всегда крадется незаметно. Личная жизнь и жизнь в социуме – две половинки одной стандартной человеческой жизни. И если первую ты выбираешь сам, то вторая тебе неподвластна, здесь не действуют законы любви, взаимопонимания и помощи. Уж поверьте, идеалисты, столкнувшись с жизнью, быстро переходят в категорию пессимистов и никогда – наоборот. И если нет в тебе хитрости или связей, то максимум через год – оппа! – и ты уже среди своих, тех, кто пишет на стенах общественных туалетов «Жизнь – говно». Некоторых выносит в фаталисты. Я из них.
А что же «эти»? Они не одеваются, не покупают продукты в наших магазинах, у них свои каналы снабжения, свой отдых, свой круг. Им не надо ехать в Ленинград за мебелью, товарами и продуктами, а в Ригу или Таллинн – за приличной одеждой, детскими игрушками. Порулили чутка, пошалили и не туда заехали – перестройка, гласность… Простите нас, россияне!.. Кому перестраивать? Конечно, им, с человеческим лицом. Не будут же они сечь себя публично, каяться, бросать в толпу ключи от кабинетов... Не для того страдали, тяжкий крест несли. Привычный мир, где все менялось к лучшему, становится равнодушным, чужим… и хули делать?
В свистопляске волн и невеселых думах пролетели два часа, и вдруг узкой полоской по носу открылся берег. По мере приближения он становился все рельефней и явственней. Совсем пустынный, только кустарник стелился по земле под силой мощного ветра. Вот на входе в залив уже четко обозначилась граница волн и тихой воды, и я на плавной циркуляции вывожу судно из шторма под защиту берега. Раз! И никакой болтанки. Ивар готовит левый якорь к отдаче, у меня на мостике чиркает эхолот: двадцать, пятнадцать, десять метров под килем, пять метров и метров сто до прибрежной каменной гряды. Машина стоп. Перевожу ручку машинного телеграфа на «Малый назад». Мне нравится: эти СРТэшки при переходе с переднего на задний ход делают такой легкий помпаж – сипло, по-старчески кашлянет из трубы – кхы-кхы – и пошел бурун из-под кормы в нос. Сначала темно-, потом светло-зеленый с пенным гребнем, он добежал до середины судна – скорость ноль, побежал дальше в нос – судно начало движение назад и – «Стоп машина». С крыла кричу:
– Пошел левый якорь, полторы смычки на брашпиль!
Загремела якорная цепь, бак скрылся в клубах ржавой пыли. Якорь забрал грунт, пароход повело при натяжении якорь-цепи, и он замер. Фиксирую на карте место, отмечаю кратчайшие дистанции до берега и даю отбой машине. Звенящая тишина. Приехали. Близко, торчащие из воды, обгаженные чайками валуны смотрятся мрачно. Туда не хочется: если ветер повернет на прямо противоположный, есть риск подсесть на камни, но я учел этот возможный вариант. Ветер ревет уже где-то высоко над мачтами – поздно, брат, мы надежно прикрыты. Десять минут до конца вахты, сейчас пожалует на мостик Яков Егорыч. Его лицо и ссадины на плечах совсем зажили, и происшедшее с ним, кажется, было давным-давно. Да было ли? Слышу тяжелую поступь на трапе, дверь открывается, и в штурманскую входит Яша. Он, как всегда, нетороплив и серьезен.
– Добрый вечер, Яков Егорыч, тебе повезло, стоим на полутора смычках цепи, на левом якоре. Отдых, но не расслабляйся, следи за ветром, начнет дрейфовать – сразу зови. Кратчайшие дистанции до берега выставлены на радаре – почаще заглядывай. С мостика не уходи, кругом камни. Все, я пошел.
Яша взглянул в экран локатора, кивнул головой и занялся приготовлением чая.

Читай продолжение www.vladimirlipatov.com