Годы учебы

               
Я не историк, а маленький мальчик, который в 1945 году пошел в школу, то есть 9 мая кончилась война, и 1 сентября было уже мирное время. Или уж, чтоб быть совсем точным, полный мир наступил через несколько дней, когда сдалась Япония.
Перестали звучать ежедневные сводки о потерях и победах, но мы еще продолжали играть в войну и стрелять из деревянных ружей.

Для начала нужно, хоть как-то, представить себе Москву периода 1945-1960 годов, время моей учебы в школе и институте.
Сегодняшняя Москва – это двенадцать миллионов зарегистрированных жителей, а фактически, учитывая бесчисленные махинации с проживанием, цифра доходит до двадцати миллионов. Это количество подтверждается самым надежным показателем – объемом потребляемых продуктов.
Москва невероятно расширилась, закатав в асфальт  и застроив многоэтажками окрестные деревни.
А раньше, я с Трубной улицы, где мы жили, мог сесть в трамвай и довольно быстро оказаться на окраине, или, уж совсем быстро, доехать на метро до Сокольников, где городской транспорт заканчивался и начиналась лыжня в лес, который, правда, из-за протоптанных дорожек и стоящих кое-где лавочек, назывался лесопарком.
Тут же, очень кстати, стоял сарай, в котором на прокат выдавали лыжи.
А с другого края Москвы, там, где теперь стоит памятник Гагарину, начиналось Калужское шоссе,  по которому можно было доехать до нашей деревни. Так что, каждую весну моя энергичная тетушка или кто-то из маминых братьев договаривался с шофером и мы, подпрыгивая на узлах и чемоданах в кузове грузовичка, отправлялись в родное Трубино.
В общем, оглядываясь на те годы, я вижу Москву маленькой, обжитой и уютной. А, если в цифрах, то это около четырех миллионов жителей и, примерно, сто пятьдесят тысяч автомобилей в 1960 году, а до того еще меньше.
И уж, конечно, большинство населения, очень привычно и естественно, жило в коммуналках. Например, в нашей квартире за четырьмя дверями обитало шесть семей. То есть, в начале коридора находились две смежные комнаты, в которых размещались три родные сестры моего отца, плюс каждая имела по одному ребенку и у двух сестер были мужья.
Дальше была наша комната, а за ней маленький закуток, в котором топилась общая с соседкой печка и нагревала у нас стенку, выложенную изразцами. Такая же стенка была и у соседки, жившей с матерью и Борисом, которого наши женщины определяли, как «приходящего» мужа. В те времена тунеядство считалось преступлением, и наш участковый милиционер следил за тем, чтобы люди не бездельничали. Но Борис умел находить такие работы, которые позволяли ему подолгу валяться на диване. А еще, соседка, которая в кухонных скандалах не забывала подчеркивать, что она научный работник зоопарка, приносила со службы попугаев, и Борис сбывал их на птичьем рынке.
Наконец, в последней, крохотной комнате проживали муж, жена и две дочери.  Родители были очень крупные, а муж еще и приходил с работы в крепком подпитии, так что ругань и пение мужа неслись из комнаты до ночи, и девочки, со старшей мы были ровесниками, домой не спешили.

По вечерам выходила во двор наша небольшая компания – пятеро ребят, моя соседка и еще две девочки – играли в простенькие игры, вроде «цветов» и уже совсем не помню, о чем мы разговаривали. Гитары не было, песен не пели, но ведь смеялись и не расходились  до темноты. А по выходным мы часто играли в «казаки – разбойники», и носились по проходным дворам и Цветному бульвару.
А потом мы постепенно разошлись по школьным компаниям, и я уже больше времени проводил со своими друзьями Генкой и Гайяром в их татарских дворах на Трубной и Мещанской улицах.
Все окрестности, веером от Трубной площади, были нами освоены. В парке Марьиной рощи иногда проходили уроки физкультуры и разные соревнования по бегу и прыжкам.  Напротив Моссовета, перед бывшим институтом марксизма-ленинизма, и сейчас еще льется из стенки вода в небольшой бассейн. А тогда мы в нем купались, и трусы отжимали как раз в подъезде института.
А зимой все переулки со Сретенки на Трубную улицу были сплошной горкой, по которой катились санки и разные самоделки из арматуры и кусков жести. Конечно, мы бегали на катки, самыми ближними были сад ЦДСА и «Динамо» на Петровке. Везде давали коньки на прокат, иметь собственные «гаги», а потом и «канады» было не по карману. Вот в своих переулках мы привязывали к валенкам свои «снегурки». Шиком было зацепиться проволочным крюком за задний борт грузовика и проехаться по Трубной улице.

Я рано, еще до школы, научился читать и привязался к книгам. Даже появилась привычка садиться есть обязательно с книгой. Мама и бабушка недовольно ворчали, но я упрямо косил глаза в раскрытые страницы. А еще стало почти обязательным занятием – обходить по выходным все близлежащие книжные магазины. И не обязательно что-то покупать, а просто посмотреть, что появилось. Книг в ту пору выходило мало, и ассортимент их мог не меняться неделями, но справедливости ради, нужно сказать, что издательства осознавали бедность населения и большими тиражами выпускали простенько оформленные сочинения русских классиков, книги о спорте и разных исторических и географических событиях. Журналы «Огонек» и «Крокодил» издавали массовыми тиражами популярные серии карманных книжек. Таким же ширпотребом занималось и издательство «Физкультура и спорт».  Как-то на Сретенке я купил маленького формата, но толстенькую книжку Дмитрия Урнова «Железный посыл». Ничего лучшего о лошадях, жокеях и скачках я больше не встречал. Она у меня стала , как допинг – нет настроения – почитаю про лошадей и помогает. Много позже мне попался журнал «Америка», а в нем большая подборка материалов с цветными фотографиями о герое моей любимой книжки – жокее Насибове. Там он был звездой, выигрывал мировые скачки, привозил на родину престижные награды, а здесь продолжал скромно жить в коммунальной квартире. В книге была забавная  сценка, как Насибов, держа диету, по утрам на кухне кушал свой завтрак – яичко  всмятку, а его здоровенный сосед, сидя напротив и глядя на него с сожалением, хлебал перед уходом на работу наваристый борщ.
А возвращаясь к моим прогулкам по книжным магазинам, нужно сказать, что их вокруг было довольно много:
- на Сретенке – букинистический и книжный (потом стал «спортивной книгой») магазины;
- за памятником Первопечатнику – букинистическая лавка;
- в здании гостиницы «Метрополь» - букинистический магазин;
- на Кузнецком мосту – книжный магазин, «лавка писателей» и «театральная книга»;
- в проезде Художественного театра (теперь Камергерский) – два букинистических магазина, «педагогическая книга» и «политическая книга»;
-на Петровке- «техническая книга» и рядом, в проезде – заветный для москвичей магазин подписных изданий;
- на Пушкинской площади – «Академическая книга».
Получается четырнадцать книжных точек, а сейчас в этой округе два книжных монополиста «Москва» и «Глобус». Полки ломятся от роскошных книг запредельной стоимости. Даже детская литература стала совершенно бессовестным способом наживы. Кстати, самих детей я в этих магазинах вижу редко.

Раз уж, хотя и косвенно, зашел разговор о деньгах, то ситуацию с ними нужно немного прояснить. В 1947 году при Сталине и в 1961 году при Хрущеве в стране были проведены денежные реформы.
В 1947 году,  во- первых отменили карточки на продукты, а сама реформа стала борьбой с владельцами «лишних денег» без разбора откуда они взялись – заработаны или наворованы. Зарплата у людей осталась без изменений, а наличные деньги меняли из расчета  десять старых рублей на один новый. Рядовой безденежный труженик при этом терял мало, а вот владельцы «кубышек» пострадали. А в сберкассах до трех тысяч обмен шел один к одному, а из больших вкладов просто изымалось от трети до половины суммы. Поэтому стояли очереди, чтобы раздробить вклады, а в магазинах сметали все подряд. Сами новые бумажки стали более крупными, так что их обозвали «сталинскими портянками».
Как-то шел я по Неглинке и увидел под ногами большую зеленую купюру – 50 рублей. Я так растерялся, что подошел к продавщице мороженого и спросил: «Вы не теряли денег?» К счастью она тоже растерялась и сказала: «Нет», так что я принес деньги домой, и мама мне сделала подарок – разрешила купить на них коробку цветных карандашей и альбом бумажных солдатиков. Я их вырезал и мы воевали.
Вторая реформа потребовалась, чтобы хоть как-то уменьшить денежную массу. Деньги по размеру стали меньше и их уже называли «хрущевскими фантиками». Наверное, в этих усмешках отразилось затаенное презрение к циничным манипуляциям власти.
Конечно, пропаганда была в восторге. Журнал «Крокодил» отметился угодливым сравнением: старая копейка валяется в грязи, затоптанная ногами прохожих, а новая копейка лежит, сияя лучами, и к ней тянутся десятки рук. На самом деле и этот обмен был скрытым подорожанием. Цены округлялись в большую сторону, а тот же стакан газировки или коробок спичек,  как стоили копейку, так в той же цене и остались.

Но вернемся к книгам, к тому неожиданному событию, когда одна наша родственница, завещала мне целый книжный шкаф с книгами дореволюционных изданий.
Жила на Земляном валу такая наша тетя Оля, бывшая модная портниха. Как-то ей удалось сохранить маленькую квартирку и жить в ней отдельно от уличных событий. Видимо, сколько не  боролись мужчины с буржуазными привычками, жены их упрямо хотели красиво одеваться, вот они и помогли выжить тихой белошвейке.
Тетя Оля и маму учила шить и, вообще, помогала ей прилично выглядеть при отсутствии денег и пустых магазинов одежды. Так что мы ходили с мамой в гости на Земляной вал, а потом я и  один стал забегать к гостеприимной тетушке. Во-первых, она поила меня чаем с разными плюшками. Потом, перед уходом совала мне несколько рублей. Но главное я подолгу сидел у книжного шкафа. Там были большие  альбомы художников: Врубеля, Левитана, Репина, совершенно мне не известных Бенуа, Лансере и других; журналы с красивым названием «Аполлон»;  собрания сочинений Чехова и Льва Толстого, Горького, пьесы Островского и, наконец, главное – 25 позолоченных томов Большой Энциклопедии. Потом уже я узнал о знаменитом Брокгаузе и разобрался, что у меня не он, а просто старое, хорошее издание с яркими цветными картинками и картами.
Я читал и перечитывал первый том сочинений Чехова, где собрали все его издевательски смешные рецензии и пародии на тогдашние театральные премьеры. Московские сцены были переполнены фарсами, водевилями, разными шоу и скетчами с криками, стрельбой, дымом и раздеванием до нижнего белья. Хозяева театров шли на все, чтобы зритель ржал, как сумасшедший. Молодой, веселый Чехонте в своих пространных опусах доводил этот балаган до полного идиотизма.
В общем, мне привалило счастье. Дело было зимой и я на санках, по бульварам возил книги с Земляного вала к себе в Печатников переулок. А шкаф мы на сцепе санок тащили с другом Генкой.

К школе я вроде был подготовлен, но оказался среди отстающих. Из дома я выходил с двоюродным братом, а он был уже опытным лоботрясом – в третьем классе сидел два года – и в школу не спешил. Как его встречали, не знаю, а меня за опоздание сразу ставили в угол. А еще я переучивался с левой руки на правую, и буквы выглядели ужасающе. Но тут, в декабре местком выделил маме путевку и меня отправили в зимний лагерь. Такой в пригороде подобрали большой старый дом и оборудовали на первом этаже два класса и столовую, а на втором этаже – большую общию спальню.
Компания, одни мальчишки, собралась очень пестрая в духе тогдашней улицы. Москва была богаче всех городов и в ней собралось больше всего жуликов. На окраинах они отдыхали в своих «малинах», а в центре работали. Сретенка выходила на знаменитый Хитров рынок, а окрестности Цветного бульвара славились заведениями с красным фонарем.  Советская власть Хитровку ликвидировала, «фонари» погасли, но уголовная атмосфера осталась, хотя жизнь ее корректировала. В нашем небольшом дворе старших ребят не было, но, если кто-то из них традиционно отбывал срок,  то мой другой двоюродный брат прибился к геологам и пропадал в экспедициях. А мой родной старший брат и третий двоюродный после седьмого класса, с помощью военкомата поступили в бакинское военно-морское подготовительное училище.
Ну, а в нашей сборной команде быстро сложилась уличная приблатненная атмосфера. Кто посильней, стали командовать, а кто послабей, слушались. Хотя делить было нечего и до издевательств дело не доходило. Просто в уличных играх вожаки были храбрыми разведчиками, а более тихие – пленными немцами.
В общем, мы жили хорошо: нас кормили, о нас заботились и разрешали много гулять. Я избавился от опеки своего братца, правая рука заработала и учеба наладилась. К чтению меня тянуло по-прежнему и я решил стать писателем, а для этого, по моим понятиям, нужно было узнать жизнь и прочесть все книги.
Тогда представление о мировой литературе у нас было очень туманное, и одолеть «все книги», о которых я слышал, казалось вполне реальным. Мне нравились романы Жюль Верна, я их прочел с десяток, и больше не мог достать, пошел даже в Ленинскую библиотеку (тогда это было просто). Там меня похвалили, но сказали, что и у них больше нет его сочинений, что вообще-то он написал шестьдесят с лишним романов, но многие не переведены на русский язык. Для меня это стало новостью. О переводе я как-то не думал. Казалось, что вот написал, напечатали и везде читают.

С такой же непосредственностью я первый раз оказался в театре. Как-то у меня скопилось двенадцать рублей. Я пришел в кассы Малого театра, дотянулся до окошечка и сказал:
- Дайте мне билет за 12 рублей.
Кассирша равнодушно выдала бумажку. Я отошел в сторонку и прочитал: «Балкон 2-го яруса, начало в 19 часов, и косой фиолетовый штамп – «Бесприданница».
Советские режиссеры к классикам относились с почтением. Если написано: «четыре действия», значит, играли четыре действия с тремя антрактами. Спектакль тянулся до ночи. Сердобольные гардеробщицы в перерывах меня жалели:
- Шел бы ты домой, мальчик. Спать пора.
Но я упрямо досидел до финала, пока несчастный жених не стрельнул из пистолета.
Вообще-то, я театр уже давно слышал по радио. Такая большая, черная тарелка стояла у нас на шкафу. Винтик «тише-громче» - не работал, а вилка в розетке была загорожена шкафом и выключить радио было невозможно, оно работало от утреннего гимна до ночного. Я привык делать под радио уроки и даже маме с ее чутким сном, радио не мешало.
Такое принудительное слушание радиопередач оказалось довольно полезным. Я узнавал много интересного. Бог с ней, с идеологией, ее и без радио было через край. Зато по радио выступали все самые замечательные артисты. Это же была аудитория на всю страну, как сейчас телевидение. Музыка, песни перемежались стихами и замечательной прозой. Ставились мастерские радиопередачи, вроде «Клуба знаменитых капитанов», «Звездного мальчика», «Олле Лукое», много сказок, инсценировок русской и даже зарубежной классики. Наконец, по радио передавали записанные прямо из зала спектакли, сборные эстрадные концерты с популярнейшими конферансье Мировым и Новицким, транслировались даже оперы из Большого театра. Передачи занимали весь вечер с «последними известиями» в антрактах. Казалось, тому же «Ивану Сусанину» не будет конца, и я засыпал под звон колоколов.

У меня только по линии отца родственники – коренные москвичи, а маму отец сосватал в нашей деревне. Мама окончила сельскую школу и больше не училась. Она была старшей из шести выживших бабушкиных детей, так что пришлось быть и нянькой, и главной помощницей по хозяйству. Ей достались все лучшие качества, накопленные поколениями семьи: красота, глубокий, чистый голос и золотые руки – она лучше всех пекла, солила, мариновала, готовила не только вкусно, но и как-то очень красиво. У мамы, как все признавали, была «легкая рука» - что бы она не сажала, все бурно росло, цвело и созревало.
Тем не менее, в Москву мама приехала, не имея никакой специальности. Вот они стоят в полный рост на фотографии 1927 года: отец, Матвей Степанович в строгой рубашке, ворот застегнут, на рукавах запонки, и мама, Татьяна Николаевна, в светлом платье – такая, накинутая на плечо, тога, скрывающая беременность. Через некоторое время и появился на свет мой старший брат. А потом наша родственница, профессиональный фотограф, устроила маму лаборанткой в фотоателье на Тверской улице, недалеко от проезда Художественного театра.
Потом я родился. Потом началась война, отца не взяли в армию по возрасту, он пошел в народное ополчение, получил под Москвой тяжелую контузию и долго лежал в госпитале, по входе из которого был зачислен в штат Дорурса Московско-Рязанской железной дороги. Вскоре отец был откомандирован в Округ железных дорог Дальнего Востока, где и застрял на целых семь лет.
Так и остались мы втроем – мама, бабушка и я.

Незадолго до этого закрылся фотосалон, и опять же один из родственников помог маме устроиться билетером в цирк на Цветном бульваре.
Вот в цирке мама и проработала двадцать пять лет, до самой пенсии. В цирке мама даже сделала «карьеру» - сначала стала начальником цеха обслуживания, в который входили все билетеры, контролеры и гардеробщики. А последние лет десять она была  ответственной «хозяйкой» директорской ложи.
Цирк в те годы был очень популярен и в ложе бывали очень важные зрители, например, Екатерина Фурцева со своим мужем, послом в Югославии Николаем Фирюбиным. При такой должности ему не полагалась правительственная ложа, вот и следовала жена за мужем в простую директорскую.
У мамы был очень общительный, гостеприимный и доброжелательный характер. Пока она была жива, я видел всех наших родственников, кого-то мы навещали, к нам приходили в гости. Некоторые ее деревенские подруги тоже в замужестве оказались в Москве и все они часто встречались. А самая близкая мамина подруга, Вера Мельникова, достигла таких высот, как работа в знаменитом тогда меховом комиссионном магазине на углу Петровки и Столешникова переулка. Она даже сумела устроить маме каракулевую шубку так дешева, что мама смогла набрать на нее денег (та же Вера и дала ей взаймы).
Наверное, то, что наша деревня находится сравнительно недалеко от Москвы, а многие мужчины имели семьи в деревне, а в Москве работали, в общем, и обеспечило деревне некий городской налет, особенно летом, когда приезжало на отдых много  детей, становилось шумно, и на реке Протве заполнялся купальщиками большой пляж «у моста». Я смотрю на старые фотографии маминых подруг: очень симпатичные женщины, со вкусом одетые, лица приведены в порядок, никаких следов от деревенского простодушия.
В 1957 году маму от коллектива цирка даже избрали народным заседателем Народного суда Свердловского района Москвы. Была такая общественная служба – в течении двух лет нужно было отработать в суде, в порядке очередности, примерно месяц. Мама выполняла свой долг со всей серьезностью, и ее раза два переизбирали на новый срок. И вроде тот низовой суд был довольно человечным, в основном рассматривали бытовые дела и даже выносили оправдательные приговоры.
А в общем, все наши родные и знакомые стали ходить в цирк. Мама предупреждала на контроле, ее гостей пропускали, а уже в зале мама их как-то устраивала, на свободные места или на приставные стульчики.
Со временем мама подружилась с некоторыми своими коллегами из театров и принимала их у себя в цирке, а я, как «Танин сын» мог свободно ходить к ним в театр. Была у меня и еще одна возможность попадать в театры: директорская ложа располагалась как бы на втором этаже и имела отдельный вход с улицы. Кроме нее на этаже размещался Отдел массовых зрелищ Министерства Культуры. Постепенно я познакомились с нарядными чиновницами. Им было неудобно и лень ходить на Центральный рынок, который располагался тогда рядом с цирком, вот они и просили меня купить кое-что к обеду. Мне это не составляло никакого труда, а они разрешали мне пользоваться театральной бронью:  посреди комнаты, на столике лежала кучка билетов в театры, и за полчаса до начала спектакля я мог даром выбирать любой.
А бегать по магазинам я привык. Мама пропадала на работе с утра до позднего вечера, бабушка из дома не выходила, так что все закупки были на мне еще с тех времен, когда приходилось стоять в длинных очередях во дворе гастронома на углу Трубной площади. На ладони химическим карандашом писали номер, чтобы можно было ненадолго сходить погреться в самом магазине. Набор продуктов был скудный, да и денег – не разгуляешься. Типовой набор: полкило песку, двести грамм сливочного масла, кусок вареной колбасы, ну там крупа, вермишель… Потом уличные очереди исчезли и заменились привычными – сначала в кассу, потом к продавцу.

А вот культурная жизнь Москвы была очень наглядной и интересной. Стены домов сплошь обвешивались щитами с афишами спектаклей, концертов, выставок, лекций, творческих вечеров. Сводные афиши театров дробились на репертуары отдельных театров и даже на программы конкретных спектаклей – кто кого играет и какого числа. То есть, спеша по делам, человек попутно мог узнать много интересного. Это сейчас по Москве прячутся сотни две театров, а тогда их было в десять раз меньше, все располагались в центре города и были известны во всех подробностях. В Москву стекалось все самое интересное. Я попал на концерты таких легенд, как Изабелла Юрьева и Александр Вертинский – на сцену ЦДРИ вышел высокий, прямой старик и сначала удивил, а потом заворожил публику непривычной уже картавостью, изысканностью слов, выразительностью рук, которые казались огромными и находились в непрестанном, плавном движении. Когда на Утесова начались очередные гонения, он стал выступать в театре Транспорта, в спектакле «Шельменко  - денщик». Советская целомудренность отделяла актеров от зрителей. Одна сторона жила в глубине сцены, а другая сторона подглядывала за ней из глубины зала. Утесов, нарушая все приличия, садился на край сцены, разговаривал с публикой, шутил, подмигивал. Зал был в восторге.
Зарубежные артисты приезжали к нам редко, но всегда это было что-то особенное. Перуанская дива Има Сумак  выступала в зале Чайковского. В первом отделении она вышла вся в перьях, сверкающая, с огромными раскрашенными глазами. Когда она пела «Гимн Солнцу» голос переходил в какое-то уже нечеловеческое звучание. Писали, что у нее диапазон – пять октав. А во втором отделении вышла симпатичная брюнетка  и приятным голосом пела латиноамериканские песни.
В институтскую пору мне очень нравилась певица Алла Соленкова и я старался попасть на все ее выступления, тем более, что их было не много, три – четыре в год. Она отличалась красивым, звонким голосом с очень чистой и приятной дикцией. Выступала всегда без микрофона. По радио тогда часто передавали в ее виртуозном исполнении «Соловья» Алябьева. Верхом признания вокального таланта было тогда приглашение в Большой театр. Соленкова там числилась два года, но пела мало, из главных партий только Снегурочку, Марфу и Джильду. Я слушал ее в «Вертере», в маленькой роли сестры героини. В тот вечер со сценой прощался великий Сергей Лемешев. В свои шестьдесят лет он был полноват для юного Вертера, но голос оставался молодым. Поклонницы в слезах  кричали, хлопали и заваливали сцену цветами. В Большом театре как раз был период, когда корифеи постарели и пополнели, особенно женщины, так что молодая и тонкая Соленкова пришлась не ко двору. С 1958 года  она стала солисткой московской филармонии, год стажировалась в «Ла Скала и очень успешно гастролировала в США и Японии,  но в нашей прессе об этом не сообщалось.
Всеволод Аксенов, чтец-декламатор, обладатель редкого по красоте голоса, выступал в зале Чайковского с литературно-музыкальной композицией по драме Ибсена «Пер Гюнт», музыка Грига. Участвовали знаменитые актеры, в главной роли, конечно, сам Аксенов, а Соленкова блистала в партии Сольвейг. У меня есть только одна ее пластинка, уже заигранная и с царапинами. Но спасибо интернету, там, в разделе выдающиеся певцы есть большой набор записей Аллы Соленковой.
А с Большим театром наши отношения неожиданно оживились, когда где-то классе в пятом к нам пришел новый ученик – Гена Нефедычев. Его посадили за парту со мной, и началась наша дружба на всю жизнь. Оказалось, что Генка учился в хореографическом училище при Большом театре, нагрузки там были сумасшедшие и, когда  появились боли в сердце, родители перевели его в обычную школу, то есть к нам. Он, естественно, еще жил воспоминаниями о сцене, куда их уже выпускали в спектаклях, где участвовали дети – в «Медном всаднике», «Пиковой даме», «Дон Кихоте», ну и просто, его тянуло в театр. На редких вечерах в школе мы жались к стенкам, а Генка непринужденно подходил к девочке, кланялся, предлагал руку, и они танцевали. А в нашей деревне, куда мы теперь приезжали вместе, Генка, вообще, был первый парень, тем более, что в добавок к симпатичной внешности, он еще приходил и с аккордеоном и шпарил на нем все самое модное. Ну, а возвращаясь к Большому театру, мы с Генкой стали ходить на балеты. Его родители это поощряли и даже покупали нам билеты, но чаще мы заранее приобретали в кассе входные пропуска. Они стоили копейки, и можно было стоять на верхнем ярусе. Но Генка-то знал все закоулки, и мы устраивались поближе к сцене, на которую я теперь смотрел более осмысленно, ориентируясь на Генкиных кумиров и на шкалу ценностей, которая у него успела сложиться.
Тогда выступала целая плеяда блестящих мастеров характерного танца – Сергей Корень, Алексей Ермолаев, Александр Лапаури, Геннадий Ледях – они совершали эффектные прыжки, сложные развороты и, казалось, зависали в воздухе. А что касается балерин, то, не имея собственного опыта, Генка небрежно повторял слова взрослых премьеров, дескать, какой это адский труд «таскать пудовых теток».  А «тетки» - Раиса Стручкова, Ольга Лепешинская, Галина Уланова, Майя Плисецкая – летали по сцене и казались невесомыми. Особенно весело было на балете «Мирандолина», а в «Дон Кихоте» на сцене появлялись живая лошадь и осел, Генка хвалился, что кормил его из своих рук.
А в старших классах у нас в школе организовали драмкружок. В театральном магазине на Кузнецком мосту я купил пьесу чешского автора «Чертова мельница». Она шла в кукольном театре Образцова и я ее слышал по радио. Из соседней школы приглашали девочек и поначалу мы и они очень стеснялись, а потом освоились и после репетиций даже танцевали. Заводили пластинки и томные тенора пели о чувствах:
«… Моя любовь не струйка дыма…»
«… Вам,  возвращая Ваш портрет… «
«… Ах, эти черные глаза меня пленили.
Их позабыть никак нельзя,
Они стоят передо мной.
Ах, эти черные глаза меня забыли…»
У нашей учительницы немецкого языка был целый комплект пластинок Петра Лещенко фирмы «Colambia” с собачкой, слушающей граммофон, на этикетке. Потом, появились записи «на костях» - на рентгеновских снимках – западные песни, джаз, записи пианиста-виртуоза Александра Цфасмана. «Какие синкопы!!! – закатывал глаза Генка.
Вся эта музыка и танцы летом перекочевали в деревню, и мы радостно горланили переиначенные песни:
«Ах, эти черные глаза
В китайском стиле:
Один туда, другой сюда,
Меня пленили…»

Какая вырисовывается светлая и радостная картина. Но это еще не все удовольствия. Главное-то, как определил еще товарищ Ленин, было кино. Наша детская, незаполненная душа принимала и героических разведчиков, и военные комедии, и блатные песенки из «Путевки в жизнь»:
«Жили-были два громилы.
Оп, тири-тири-тумбия.
Один я, другой Гаврила.
Оп, тири-тири-тумбия.
А трофейные картины!?  Одни названия толкали все это скорее увидеть, и не по одному разу:  «Королевские пираты», «Последний раунд», «Судьба солдата в Америке», «Девушка моей мечты», «Большой вальс», «Джон из Джинки-джаза».  А, «Тарзан»!!!  Вопли его и обезьяны Читы неслись из каждой подворотни.
Мы без конца пересказывали друг другу героические и смешные эпизоды. Вроде, как отец, сажая Дартаньяна на тощую клячу, давал родительские наставления: «Запомни, сын мой, три главных заповеди – завтрак, обед и ужин». И, конечно, мы пели по-русски веселые иностранные песни:
«… Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы своей доверяем судьбе.
Бак пробит, хвост горит, но машина летит
На честном слове и на одном крыле…»
Как-то с коллегой мы две недели пропадали в маленькой деревушке на берегу озера Севан. Нужно было на месте сделать чертежи временного перехода через небольшую речку. Кроме работы, заняться было совершенно нечем. И вдруг в местном клубе начали крутить старые трофейные картины.  Мы смотрели по две штуки в день, и заново пережили все свои детские восторги.

Главное – кино было очень доступным. Билеты покупали самые дешевые, а хроника, вообще, стоила какую-то мелочь.
Вокруг было три документальных кинотеатра: «Хроника» - на Сретенке, «Новости дня» - на Пушкинской площади и «Экспресс» - на углу Цветного бульвара и Самотеки.
Шли прекрасные документальные  ленты про пингвинов, белых медведей, семейство львов, про бедного кота Ваську. Появлялись даже иностранные ленты, вроде красиво снятого процесса укладки трубопровода в небольшом поселке Англии. Работа шла непрерывным конвейером от аккуратного снятия земли вместе с травой до бережной укладки той же земли, стой же травой, на то же место. Оказалось, что можно копать быстро и без грязи.
А в двухсерийном фильме «Япония в войнах» очень эффектно была показана защита американского линкора от воздушного нападения. Зенитный огонь был такой плотности, что летящие пули образовали по периметру корабля сплошную видимую на глаз стенку, о которую ударялись и вспыхивали японские камикадзе.
И, конечно, всегда торжественно и только о достижениях рассказывал киножурнал «Новости дня». А однажды мы с другом Генкой увидели в нем себя. Тогда в цирке проходили все финалы первенств СССР по боксу. В эти вечера цирк набивался до отказа. На улице толпу сдерживала конная милиция. Вот «Новости» и показали кусочек бокса и нас с Генкой, радостно орущих, сидя на ступеньках в проходе. Мой старший брат уже служил на Северном флоте и написал из Архангельска, что видел нас в «Новостях» и даже пошел еще раз с друзьями, чтобы показать им братишку.
Бокс тех лет пользовался большой популярностью. Я даже отправился учиться на боксера  в спортивный клуб  армии. Для первого знакомства тренер разбил нас на пары, одел нам на руки боксерские перчатки и очень смеялся, глядя, как мы бестолково машем руками. Тем не менее, нос мне слегка приплюснули, а главное нужно было принести от родителей разрешение на занятия боксом. Но мама этот  бокс тоже видела и встала стеной, как я не упрашивал и даже плакал.

Но это я отвлекся от кино. Самым-то увлекательным в документальных кинотеатрах была мультипликация. Конечно, мультфильмы были очень воспитательные, но сценаристы, художники и замечательные голоса актеров делали их яркими и смешными.
Конечно, давно уже существовал легендарный мультипликатор Уолт Дисней. На первом Московском международном кинофестивале в 1935 году фильмы Диснея «Три поросенка» и «Микки -  дирижер» получили третью премию (первую, разумеется, получили наши фильмы, причем, сразу три: «Чапаев», «Юность Максима» и «Крестьяне»). Но, главное, фильмы Диснея так понравились Сталину, что уже в 1936 году было дано указание создать «Союздетфильм» по образцу студии Disney с технологией конвейерного производства.
А в 1945 году, в период эйфории от радостной встречи советских и американских войск на Эльбе, вышел на наши экраны диснеевский чудо-фильм «Бэмби». Потом дружба с Америкой кончилась, и, только уже в качестве военного трофея, в нашем прокате с 1955 по 1959 демонстрировалась «Белоснежка и семь гномов». Мы смотрели ее по нескольку раз, а песенка гномов стала самым популярным маршем и мы изощрялись, переводя ее на разные лады.
На этом Дисней официально надолго исчез, так же, как и Чарли Чаплин. Но народ у нас находчивый и, если вы где-нибудь замечали объявление , что в таком-то клубе будет лекция на тему вроде: «Кино на службе империализма», можно было смело на нее идти, потому что лекция будет короткой, а отрывки из фильмов большими, а бывало, показывали целый фильм того же Чаплина или целую серию про Мики-Мауса. (Это, как у христиан, которые беспощадно сжигали книги еретиков, но они почти полностью сохранились в виде цитат в книгах их обличителей).
А в 1959 году, в Сокольниках открылась Американская выставка: автомобили, бытовая техника, мебель, отделка квартир, разный ширпотреб – все американское, да еще бесплатно наливали пепси колу и раздавали полиэтиленовые пакеты ярких расцветок. Очередь на выставку была громадная, но разные нетерпеливые люди делали дырки в ограждении, и милиция боролась с ними как-то лениво. Так что, если полазить по кустам вдоль сетки, всегда можно было  дырку найти. Таким манером я побывал на выставке несколько раз, и как-то целый день просидел в павильоне где на огромных экранах без передышки крутили мультфильмы.
В основном шли длинные серии с приключениями смешных животных, вроде неудачливого, но абсолютно невозмутимого кота – некий прообраз нашего «Ну, погоди!».  Запомнилась очаровательная история про ухаживания здоровенного кота за маленькой куницей. Спасаясь от его нежностей, куница носилась по лесам и горам, забиралась в самую глушь. Но, где бы она не останавливалась передохнуть, кот уже был там, широко улыбаясь и распахнув объятия. Сюрпризом был диснеевский фильм по музыкальной сказке Сергея Прокофьева «Петя и Волк». Когда эту сказку передавали по нашему радио, ведущий в конце добавлял сладким голосом:
- До свиданья, дружок, и если ты слушал внимательно, то мог услышать, как Утка крякала в животе у Волка. Как я не прижимал ухо к нашему хриплому репродуктору, никакого кряканья не слышал. А у Диснея Утка, нарисованная пунктиром, меланхолично покрякивая, входила в такие же пунктирные двери Рая.


Похоже, и все наше детство прошло в таком «пунктирном Раю». Людская память избирательна и не любит печалиться. Хотя, оглядываясь на то далекое прошлое можно ведь и горько вздохнуть, и к этому настроению тут же начнут лепиться подробности. Была ведь какая-то обреченная бедность и в быту, и в одежде. У одного из мальчишек нашего двора  мать была мастерицей по заплаткам и перелицовкам одежды. У рубашек быстрее всего обтрепывается воротник, вот она его отпарывала и пришивала другой стороной. Все, рубашка опять приличная. И курточку она мне обновила, вывернув ее наизнанку.
Первый дешевенький костюм у меня появился в конце института, когда летом наш курс отправили на целину. Урожая в тот год не было. Мы возили и закапывали в ямы кучи зерна, которые не успели убрать в прошлом урожайном году. За это государство платило нам копейки, на которые еще и кормило нас пшенкой на первое и второе. Заработать хоть что-то путное, можно было только у местных жителей, помогая в их личных хозяйствах. В поисках такой работы, мы и мотались по казахстанской степи все наше целинное лето.
И все же нам повезло, нас не коснулись ужасы войны и оккупации, мы оказались слишком незначительными фигурами для внутреннего беспредела. Так что, можем сказать совершенно искренне – спасибо судьбе за счастливое детство.

Вот только всех книг я не прочитал, их оказалось слишком много. И писателем не стал. Сначала работа по сооружению мостов, а потом работа по строительству монолитных высоток, оставляли слишком мало свободного времени.
Только в 75 лет я ушел со стройки на отдых. И тут спасибо уже за счастливую старость. Современная техника размножения мыслей позволяет не только писать, но и самому издавать свои книжки. Вот я и написал уже почти десяток небольших сочинений.
Я держу в руках настоящую книгу, на обложке моя фамилия. Могу дарить ее родным и друзьям.
Мечты сбываются.


г. Химки, 2018 г.