Пути бытия

(микро-роман)

        Из норы
       
        Захар вылез из своей зимней норы и огорчился. Весна преобразила пейзаж до неузнаваемости, так что появившийся из-под земли человек не узнал окрестностей, где родился и вырос. Захар больше не понимал, где находится. Солнце слепило глаза и отбивало остатки памяти и охоту соображать. Горизонт потерялся за непроглядной стеной деревьев. Все, что могло цвести и распускаться, злоупотребляло этой способностью. А что было ее лишено, – как, например, сам Захар, – беспомощно тонуло в сочной листве.
        Захар проспал бы и дольше, но его разбудил голод. Он сорвал и пожевал сочный лист, оказавшийся горьким. Захар скривился. Он с трудом влез обратно в нору, – видно, земля набухла от дождей, что предшествовали этому вегетативному безумию, – чтобы поискать объедки в норе. Но там осталась одна шелуха, скорлупки, косточки и, что особенно изумило его, жалкий скелет то ли птицы, то ли белки. Судя по пищевым отходам, Захар зимовал безбедно. Наверное, он ел сомнамбулически, не просыпаясь впустую там, где можно было обойтись рефлексами спинного мозга.
        Захар снова вылез из норы, огляделся и хотел завыть в предчувствии надвигающейся голодной смерти. Но тут увидел обросшего человека с видом затравленной и несчастной обезьяны. Он был первым, что узнал Захар после спячки. Эту хрупкую связь с прошлым звали Ефимкой.
        – Ох, и лютая была зима... – пожаловался Ефимка, но подмигнул.
        Он всегда подслащивал свои ламентации, чтобы не показаться назойливым или претенциозным – чтобы у жалоб был не слишком жалобный вид.
        – Разве? Не помню.
        – Что ты! – Ефимка поежился и обхватил себя руками, словно все еще не мог отогреться и зяб.
        – Где ж ты зимовал?
        – То тут, то там, – ответил Ефимка неопределенно, стесняясь своего бродячего образа жизни.
        – Почему нору себе не вырыл?
        – Не успел. Упустил момент, а потом почва подмерзла.
        – Как же ты выжил?
        – Сам удивляюсь. С божьей помощью. Старался бегать, чтобы не замерзнуть. А спал в снегу. Снег сравнительно теплый, хотя если долго пролежать, то и он не слишком...
        «Какое ничтожество!» – с отвращением охарактеризовал Ефимку Захар и сплюнул, но тут же пожалел об этом, поскольку его мучила жажда.
        – А не знаешь, где здесь можно перекусить? – спросил он без особой надежды.
        – Как же! – обрадовался Ефимка возможности показаться полезным. – Живет тут одна... Гонтией зовут. Так она голодных и оборванных приваживает.
        – Приваживает?
        – Привечает.
        – Зачем? – заподозрил неладное Захар. – Какой ей с этого прок?
        – Альтруистка, – предположил Ефимка.
        – В каком смысле?
        – В смысле филантропии.
        Когда об одном говорили разными словами, пусть даже малопонятными, оно начинало казаться Захару более убедительным.
        – Ладно, – согласился он, – пойдем к твоей Горгоне.
         
       
        Колдунья
       
        Гонтия жила в старой избе, на окраине то ли деревни, то ли города. Захар все еще плохо ориентировался в пространстве и оттого не знал, куда идет. Лежать в норе было куда приятнее.
        «Точно с похмелья, – нашаривал он в голове понятные метафоры. – Хуже: бодуна».
        Тем не менее, поход к благосклонной Гонтии уже начал представать ему в аппетитно оптимистическом свете.
        «Сначала отъемся, а потом можно побаловаться на предмет женского, – выстраивал он в голове иерархический ряд потребностей. – Наверняка ночевать оставит. А то я в своей землянке уж и забыл, каков он на ощупь – прекрасный пол. Но сначала, конечно, пища».
        Гонтия представлялась ему дородной миловидной вдовой среднего возраста с большой грудью и толстым задом. Поэтому, когда дверь открыла строгая сухая старуха, он остолбенел на пороге.
        – Ну, что застрял, входи, – подтолкнул его сзади Ефимка.
        Судя по самоуверенности, он был здесь частым гостем.
        Старуха отступила от двери, позволяя мужчинам пройти внутрь и испытующе оглядывая их с ног до головы. Ефимка был босой (хотя из-за грязи, казалось, что в носках), а на башке дырявый картуз, но с пером. Захар в добротных валенках и меховой ушанке, завязанной под подбородком.
        – Зачем пугалом вырядился? – спросила она почему-то Захара, хотя одежка Ефимки была гораздо несусветнее. – В полярники, что ли, вербуешься? Весна на дворе!
        «Вот так прием, – озлобился Захар. – Ладно, потерплю ради калорий. А потом Ефимке уши надеру».
        – Я после зимовки переодеться не успел, – мрачно оправдался он.
        – Он, хозяюшка, в норе зимовал, – пояснил за приятеля Ефимка.
        – Понарыли нор кругом, – посетовала Гонтия, – ступить некуда. Хуже огнестрельных траншей. Недавно чуть стопу не подвернула.
        «Смотреть нужно под ноги, дура! – еле удержал в себе Захар осуждение. – И вообще в твоем возрасте пора на печи дремать, а не шляться куда попало».
        – Соскучился я по тебе, бабуся! – развезло Ефимку от тепла.
        – В смысле проголодался?
        – И это, конечно, тоже... Что поделаешь: ненасытна мамона. Все переварит и добавку просит.
        – Борщ будете?
        Истосковавшиеся по домашней кухне ноздри Захара уловили густой мясной аромат. В голове у него томительно поплыло, а в сердце расцвела сдержанная доброта к человечеству.
        Они сели за стол, и хозяйка налила гостям борщ: Ефимке в обычную посудину, а Захару в изящное блюдце.
        – Что ж ты делаешь? – возмутился он. – Кто же суп в блюдце подает? Чай, не какао...
        – А ты сначала хлебни, а потом лаять будешь, – одернула его хозяйка.
        – Эмпирический подход, – уважительно констатировал Ефимка и воздел к потолку указательный палец с грязным ногтем.
        Захар покорился, и, действительно, блюдце оказалось на редкость емким: в него уместилось изрядно борща, и ни одна капля не пролилась на стол.
        «Видать, глубокое, – сориентировался Захар. – Это у меня в подземелье глаза забыли перспективу».
        Они быстро съели борщ, вылизали тарелки и вопросительно посмотрели на хозяйку на предмет добавки.
        – Хватит с вас, – прочитала их мысли Гонтия.
        – Оно и верно, – не без сожаления согласился Ефимка. – Нечего инстинктам потакать.
        Захар не разделял его оппортунизма, но молчал из вежливости незваного гостя. 
        – Мы, пожалуй, пойдем, – решил он, убедившись, что Гонтия тверда в своих порционных намерениях.
        – Погоди, – умоляюще шепнул ему Ефимка. – Неудобно так сразу.
        Захар нетерпеливо заерзал на стуле, не зная, что сказать.
        – Вон нонче весна экая выдалась... – певуче завел Ефимка речь о погоде, как пристало в цивилизованных семействах.
        – Какая именно? – холодно поинтересовалась Гонтия.
        – Оголтелая! – выпалил Захар, утрачивая умиротворенность первоначальной сытости.
        И когда остальные с удивлением посмотрели на него, пояснил:
        – Все куда-то зачем-то прет, разбухает, наливается, лопается. Суета, бессмыслица, ахинея! Нет, зимой было лучше...
        – Ну, это кому как... – обиделся за весну Ефимка. – Я зимой чуть не помер.
        «А и помер бы, невелика утрата», – хотел сказать Захар, но испугался хозяйки.
        Он поступил совершенно правильно.
        – Если ты всю зиму в норе продрых, не тебе ее с весной сравнивать... – поставила она гостя на место.
         «Далась ей моя нора, – озадачился Захар. – Вообще, не нравлюсь я ей...»
        – Я не всю зиму почивал, – соврал он. – Человек – не зверь, чтобы спать беспробудно».
        Захар мог уйти и сам, но опасался расстаться с Ефимкой, пока не определится на местности. Поэтому он дернул приятеля за рваный рукав, чтобы напомнить ему о своем желании немедленно покинуть негостеприимный чертог.
        Но тут в дверь постучали.
       
       
        Охотник Произвола
       
        И хотя ответа не последовало, дверь отварилась, и в ней показалась долговязая фигура с ружьем. Фигура стояла на пороге и хмуро рассматривала собравшихся.
        Захар испугался. Вторжение напоминало прелюдию к вооруженному грабежу.
        – Заходи, Рябой, – пригласила Гонтия. – Здесь все свои, хотя не всем от этого легче.
        «Рябой? – насторожился Захар. – Уголовник что ли?»
        Долговязый вошел, поставил ружье в угол, снял с плеча пустой ягдташ и швырнул его на пол. Это был охотник.
        – Что сумочка пустая? – ехидно спросил Захар, потому что любил унижать людей, когда это не угрожало расправой. – Охота не задалась?
        – Задалась, – ответил Рябой.
        – А где же добыча?
        – На деревьях и в норах. Я не за зверями охочусь.
        «Оно и видно, что Рябой», – свел концы с концами Захар.
        – За истиной? – сострил Ефимка, но попал в яблочко.
        – За свободой, – уточнил охотник. 
        – Разве есть кто свободнее вашего брата? – удивился Ефимка. – Говорят же: охота пуще неволи.
        – Я о высшей свободе говорю: об освобождении от необходимости. Очень мне наскучили неизбывность физических законов и однообразие феноменов. Солнце восходит, солнце заходит, а нас не спрашивает.
        – И как же, – изготовился к полемике Захар, – преуспел в обуздании небесного светила?
        – Пока нет, – ответил Рябой совершенно серьезно. – Но с земным тяготением уже добился кое-каких результатов.
        – Как это? – заинтересовался Ефимка.
        – А вот так!
        С этими словами охотник снял с головы шапку, развернул козырьком к себе, перевернул, точно собирался просить вспомоществования, и отпустил. Но шапка отнюдь не упала на бревенчатый пол, как можно было предположить, а зависла у него на уровне колена.
        Ефимка наблюдал за явлением с разинутым ртом, а Захар нахмурился, чувствуя подвох.
        Охотник наклонился, изящно перехватил шапку в приостановленном полете, и снова водрузил ее на голову.
        – Согласен, – отметил он скромно, – хвастаться пока нечем, но продолжаю самосовершенствоваться.
        – Ты зачем пришел? – спросила Рябого Гонтия, не обращая внимания на сверхъестественное явление.
        – Так, проходил мимо.
        – Есть будешь?
        – Не до еды. Голод меня уже почти не берет. А на легкий желудок проще срамить гравитацию.
        Охотник перекинул через плечо ягдташ, взял ружье и ушел, не попрощавшись.
       
       
        Волшебное Блюдце
       
        – Чудеса, – вздохнул Ефимка, потому что в его жизни никогда не случалось волшебства. Даже родители не читали ему в детстве сказок, а мир неизменно поворачивался самой прозаической стороной с банальным подтекстом, тривиальной подоплекой и жалкой изнанкой.
        Гонтия саркастически усмехнулась, но промолчала.
        Захар был огорчен превосходством охотника. Он взял блюдце, из которого недавно ел борщ, поднял его на уровень глаз и отпустил. Блюдце ударилось об пол и разбилось.
        – Что ж, ты творишь, идол? – рассвирепела хозяйка. – Будь ты проклят, анафема!
        – Но, – смущенно возразил Захар, – небось, блюдце легче его шляпы. Почему ж такая несправедливость?
        – Каков остолоп! Да у него к шапке нитка привязана. А ты и поверил...
        – Нитка? – ошалел Захар. – Он что, врал?
        – Я нитки тоже не видел, – вступился Ефимка.
        – А зрение когда последний раз проверял? – напомнила ему Гонтия. – Вот на таких безглазых трюк и рассчитан.
        – Нам пора, – окончательно обиделся Захар.
        – Куда это ты навострился? – встала на его пути хозяйка. – А блюдце?
        – Твое блюдце свое отслужило, – трезво рассудил Захар. – Всему на земле настает конец.
        – Не тебе решать. Вернешь мне завтра такое же, – распорядилась Гонтия.
        – Откуда ж я тебе его возьму?
        – Сам разбирайся. Из-под земли ли, с неба, но блюдце мне достанешь. А иначе горько пожалеешь, что родился.
        – Лично я и так часто об этом жалею, – попытался разрядить обстановку Ефимка, подменив грозное единичное явление периодической функцией.
        Захар хотел послать хозяйку ко всем чертям, но вспомнил о вооруженном Рябом и на всякий случай промолчал. Он схватил Ефимку за рукав и потащил его к двери.
        – Спасибо, хозяюшка, за приют, – лебезил Ефимка перед благодетельницей.
        Он старался не сжигать мосты из-за любви к вечному возвращению.
        – Осколки-то возьмите, – напомнила Гонтия. – Али ты, мил человек, узор в подробностях запомнил? Ты мне такое отыщи, чтобы изготовитель не отличил...
        Захар недовольно поднял один осколок, полагая, что симметричный рисунок нетрудно восстановить по фрагменту, и держал его в руке, не зная куда приткнуть. Ефимка протянул ему носовой платок, который когда-то был белым и глаженым, затем серым и мятым, потом грязным и слипшимся, а теперь стал заскорузлым. Поморщившись, Захар взял платок и запихнул в него осколок, чтобы не порезаться.
        – А теперь убирайся в свою нору, – грубо напутствовала его Гонтия.
        Когда дверь за гостями затворилась, и Гонтия могла снова стать собой, она вымыла уцелевшую посуду и присела отдохнуть. Ее морщины расправились, сердитость исчезла. Ей не было жаль разбитого блюдца – пусть единственного в своем роде. Но она ценила осложнения в этой и так далеко не простой жизни. Осложнения являлись апофеозом сложности и, возводя ее в энную степень, – еще более запутывая запутанное, – рвали ее в клочья, способствуя временному упрощению, пока обрывки снова не сплетались в неразборчивый клубок целого.
        Гонтия любила Ефимку за лукавую простоту, хотя его склонность плыть по течению вызывала в колдунье антагонистичную прихоть создать подводный противоток, чтобы запутать его и сбить с курса. Хотя возможно, Ефимка искал удобства для тела, чтобы было сподручнее мучить себя мыслями. Гонтия уважала интеллектуальное самоистязание и охотно прощала мягкотелую тягу к комфорту, если она не мешало душевным поискам, сомнениям и разочарованиям.
        Захар не понравился ей, но Гонтия не желала ему зла. Пусть хлопоты по возмещению ущерба разбудят в Захаре человека. А то он наполовину застрял в норе. И пока не выберется полностью оттуда, его тень будет бестолково скитаться под солнцем, путая стороны света, вздыхая, ворча, ругаясь и мечтая воссоединиться со своей подземной ипостасью.
       
       
        Перепутье
       
        Солнце действовало Захару на нервы. Его оглушал птичий гомон, состоявший из многообразных симфонических партий: одни птицы беззаботно посвистывали, другие бесшабашно щебетали, третьи одержимо чирикали, четвертые тревожно верещали и озадаченно причмокивали, пятые старательно заливались на усладу публике, словно на сольном концерте в Карнеги Холл. Но Захар не различал частей в оглушительном целом.
        – Далась ей моя нора, – брюзжал он, не зная, куда идти, и покорно плетясь за Ефимкой. – Завидует она что ли?
        – Ну, – выразил сомнение Ефимка, – чтобы с такой избой и завидовать?
        – Не знаю, не знаю, – настаивал на своем Захар, – может, в ее избе зимой сквозняк. Или дымоход засорился.
        – У нее полюбовник через нору убег... – объяснил Ефимка.
        – Это кто ж?
        – А вот Рябой, охотник тот, с шапкой на привязи.
        – Эта сволочь? И правильно сделал. Чтоб он сквозь землю провалился! Откуда ты в такие детали посвящен? Почему эта ведьма с тобой откровенничает?
        – Мне сам Рябой рассказал. Она его очень любила и взаперти держала. За каждым шагом следила. А он ночью вырыл ход и уполз.
        – Что же он приходит к ней, как ни в чем не бывало.
        – Скучает верно. И бродячей душе нужна туманная иллюзия пристанища. Иначе свобода лишает рассудка.
        – Тебе лучше знать. А она зачем пускает?
        – Тоже, наверное, былым дорожит. Настоящее ближе, а прошлое слаще. Воспоминания – как самогон: чем дольше гонишь, тем чище и хмельнее. Да и прежней страсти нет. Остался один драгоценный сувенир памяти, без досадных издержек конъюнктуры.
        – Нет, не простила она ему, – опроверг Ефимку Захар, лучше приятеля ориентировавшийся в темных катакомбах человеческого сердца, – раз норой меня корит...
        – Может, ты и прав, – не любил спорить Ефимка.
        – Не стану покупать ей блюдце. Обойдется. И так в избе жирует с полюбовниками.
        – Это ты зря...
        – Отчего? Плевал я на этого охотника, раз он ее оставил. И имя у нее какое-то нерусское...
        – Конечно, нерусское: она же колдунья...
        – Не ври.
        – Истинно тебе говорю. Завораживать умеет и порчу напускать. Я сам видел...
        – Что ты видел, растяпа?
        – Ворона, в которого она одного недоброжелателя обратила.
        – А почему тогда охотник собственной персоной по свету расхаживает?
        – Он тоже ею заколдованный: сам за собой охотиться. Его удел – вечные поиски. Потому он против законов природных бунтует.
        – Шекспировские страсти... – затосковал Захар по сумрачной подземной простоте.
        – Да, я-то что. Брожу себе. Ничто меня впрямую не касается. Только через постороннее наблюдение.
        – Где же мне блюдце такое раздобыть?
        – Вот этого не знаю, – развел руками Ефимка, – я обычно без столовых приборов харчуюсь. – Пойду я, что ли...
        – Куда это ты пойдешь?
        – Так просто, куда зенки зрят.
        – Ты, значит, сволочь, меня подставил, к колдунье заволок. А теперь, когда я влип, намылился смыться? Изволь со мной блюдце новое искать.
        – Я люблю просто так гулять, без цели.
        Захар схватил Ефимку за не поддающуюся идентификации и утратившую изначальное назначение часть одежды; вероятно, когда-то это был шиворот. Ветхая материя затрещала, поскольку не была приспособлена для задержания и ареста. Ефимка обмяк, чтобы не подвергать лохмотья бессмысленному риску. Однако следовать за своим покорителем он тоже не собирался, а приготовился к ступору, не раз выручавшему его в самых деликатных ситуациях.
        Захар понял, что, помимо увечья, силой здесь ничего не добиться, а нужно действовать обольщением.
        – Замерзнешь ты, брат, следующей зимой, – схитрил он.
        – До зимы еще вроде далеко, – забеспокоился Ефимка.
        – Вот и нужно зимовку планировать заранее. А я бы тебя в свою нору взял...
        – Как же мы поместимся? – заинтересовался бродяга.
        – Шире выкопаем.
        – Я не умею рыть. У меня ногти хрупкие.
        – Ладно уж, я сам. Исключительно из дружеского расположения. Вдвоем точно не пропадем.
        Ефимка заулыбался. Ради гарантированного тепла он был готов на любые компромиссы со своей ослабшей от частых укоров совестью.
        – Пойдем теперь блюдце искать, – поторопил его Захар. – Только куда?
        – В посудную лавку, – догадался Ефимка. – Только где ее найти?
       
       
        Гадюка
       
        Веня Битов ползал гадюкой возле собственного дома. Он еще не приспособился к своему новому телу и передвигался вкривь и вкось, норовя по-человечьи встать на хвост, чтобы лучше видеть. Он забыл, что горизонт только мешает зрению, ибо является вероломным обманом перспективы.
        Веня подбирался к ступенькам крыльца, но не мог на них вскарабкаться. Под ступенями зияла щель, ведущая в недра дома витиеватыми окольными путями. Но Вене еще предстояло обучиться ползучей геометрии и безошибочности чутья.
        Веня превратился в гадюку следующим образом. Ночью к нему явилась добрая фея и, игриво пощекотав его сморщенное чело своей развязной пшеничной челкой, спросила:
        – Кем бы ты хотел стать, Венечка?
        Веня потянулся к фее губами, поскольку его руки запутались под одеялом.
        – Нет, ты не суйся с ласками, а отвечай по чести.
        – Ротшильдом, – рассеянно ответил Веня, потому что стремился к этому сиятельному идеалу с малых лет.
        – А из зверей? – слукавила фея.
        Нет чтобы Вене честно признаться: ни в кого. Но он не хотел грубить прекрасной ночной посетительнице, которая еще могла прилечь рядом в постель, хотя по его правую руку, похрапывая, спала жена, усугубляя своим законным, но несвоевременным присутствием невыгодную семейную ситуацию.
        Веня соображал.
        – Отвечай, не задумываясь, – поторопила его фея. – Соблюдай правила игры.
        – Змеей, – поторопился Веня.
        Из какого подспудного погреба выползло это пресмыкающееся? Может, Веня вообразил мудрого Змея сказаний и мифов, в золотой короне на бархатном троне. Или тропического удава в сообразной путанице лиан? Или грозную кобру – серого кардинала животного мира. А, может, глядя на сочные груди доброй феи, нависшие над ним спелыми гроздьями, он втайне надеялся, что его могут пригреть в уютной ложбинке для приручения. Но что его превратят в заурядную гадюку – такой подлости Веня не ожидал.
        Впрочем, зря он винил фею. Если она выросла в болотистых русских лесах и бескрайних полях, о каких еще змеях имела представление? Все могло бы обернуться гораздо хуже – например, каким-нибудь мучительно извивающимся ужом. Все же гадюка была полноправной змеей, а Веня уважал этот животный вид за мудрость, долготерпение и умение не высовываться.
        Собственно, после перевоплощения ему жилось не так уж плохо, только недоставало радости торговых сделок. Веня обожал торговлю, понимаемую им как умение дешево купить у одного и дорого продать другому. Для этого он часто скупал негодные или порченые вещи и на скорую руку приводил их в презентабельное состояние, повышающее стоимость: восстанавливал стертые временем и безалаберным обращением краски, замазывал трещины, приклеивал недостающие части, отбитые в семейных ссорах. Он торговался с поставщиками, сбивая цену, а затем с покупателями, набивая ее. А вечером, устав от людей, не понимающих истинной стоимости вещей, он сладострастно подытоживал затраты и прибыль, радуясь тому, что вторая неизменно превышает первые.
        Теперь он извивался у порога дома, стремясь лично вникнуть в ход коммерческих операций, предпринимаемых в его вынужденное отсутствие женой (первый этаж) и ее свободный досуг (второй). Из этих двух желаний наблюдение за торговлей было неизмеримо сильнее, и Веня в первый раз по-настоящему радовался продуманности устройства дома: тому, что лавка находилась на нижнем этаже, куда у него был шанс пробраться, а жилые апартаменты, доступ в которые представлялся затруднительным, – на втором. Мысль о том, что без его непосредственного участия торговля (первый этаж) может остановиться, казалась настолько чудовищной, что поверить в нее у Вени не хватало смелости. Что до женского сердца (второй этаж), то оно, как известно, – потемки, особенно когда бьется в сумраке занавешенной спальни.
        Веня немного опасался показываться на глаза на жене в своем новом обличье, так как прекрасный пол плохо ладит со змеями, запоздало расплачиваясь за отсутствие бдительности своей прародительницы. Он соображал, какой подаст ей знак, чтобы рассекретить себя. Выбор был небольшим и сводился к манипуляциям головой, языком или хвостом. Движение двух первых могли напугать жену до потери рассудка. Поэтому Веня остановился на том, что приподнимет хвост и погрозит им, словно указательным пальцем. Этот жест должен показаться жене привычным и располагающим к доверию.
        Он уже представлял себя интегральной частью купли и продажи: восседающим у кассы – пусть не для получения и размена денег, но в качестве эмблемы прозорливости и меры устрашения. Потому что со всеми этими действительными и потенциальными жуликами нужно было держать ухо востро, а палец на курке. Он уже не раз недосчитывался товара, и хотя жена убеждала его, что часть посуды списана в бой, Веня не верил ей, потому как не обнаруживал осколков ни на полу, ни в мусорном ведре.
        Благодаря упрямой настойчивости, с которой он брался за самые трудные дела, Веня преодолевал ступеньки крыльца, выискивая выщерблены в камне, чтобы увеличить необходимое для движения трение тела об окружающую среду. Вот он достиг порога и обнаружил трещину – достаточно широкую для проникновения пресмыкающихся и прочих гадов в жилое помещение. Трещина находилась чуть в стороне от ступенек, затрудняя доступ. Веня изогнулся и полез.
        «Непорядок, – попутно злился он на изъян, протискивая тело в отверстие. – Если вновь обрету дар речи, распоряжусь, чтобы заделали. Нечего тут шляться...»
        Упоенно воображая, какой учинит скандал по этому поводу, хотя еще не ведая, кому, Веня разнервничался. Разбушевавшийся хвост перевесил едва проникшую вовнутрь и привыкающую к полумраку голову, и Веня сверзился на землю.
        Полежав с минуту, чтобы оправиться от обиды и перевести дыхание, он решил изменить тактику и пополз вокруг дома, ища проем между фундаментом дома и почвой земли.
       
       
        Повторный эксперимент
       
        Захар и Ефимка шли по цветущей земле. Захар немного приспособился к весеннему излишеству: растерянность сменилась ленивой злобой, постепенно выдыхавшейся в брюзжание, преимущество коего заключалось в том, что оно не обязывало к действиям, но прекрасно уживалось с феноменом, против которого было направлено.
        – И к чему все это? – недоумевал он, обводя мир широким, как цветение, жестом.
        – В этом году такая теплая весна, что, может, и зимы не будет, – оптимистично предположил Ефимка.
        – Как не будет?
        – А так: все настолько разогреется и распустится, что дальше осени дело не пойдет...
        – А за осенью?
        – Сразу опять весна.
        – Врешь ты! – не согласился Захар с анархией. – Ведь сам прекрасно знаешь, что без зимы не обходится.
        – Пусть ее не будет хотя бы сейчас – в представлениях о будущем.
        – Воображать ты можешь, что угодно, но зима от этого позже не наступит.
        – А мне кажется, что сила желаний недооценена. Если все вокруг не захотят зимы, – только по-настоящему, полным сердцем, – она может и не придти. Или ее дольше не заметят, и она утратит веру в свои силы и быстрее уступит место весне.
        Захару наскучил беспредметный разговор о том, что находилось за пределами разумного контроля. То ли пробужденная весенней вакханалией, то ли в переизбытке накопленная во время спячки, тоска по женскому снова овладела его телом и захлестнула душу.
        – Ты видел мою жену? – спросил он Ефимку.
        – Кажется, нет, – пошарил тот в плохо организованном архиве своей памяти. – Как ее зовут?
        – Забыл.
        – А выглядит как?
        – Тоже не помню.
        Ефимка с удивлением посмотрел на спутника.
        – У тебя жена-то есть?
        – Вроде была, – сказал Захар неуверенно. – Чтобы у такого мужчины, как я, да без жены? Ладно, прежде посудная лавка. Да как ее найти-то?
        – Давай у людей спросим.
        – А люди-то твои где?
        – Натолкнемся рано или поздно.
        И, действительно, вскоре они вышли к небольшому покосившемуся домику, утопавшему в зелени.
        – Вот сейчас все и разузнаем, – бодро постучал в дверь Ефимка.
        Дверь открыл охотник Рябой.
        – Вот так встреча... – процедил сквозь зубы Захар и шепнул на ухо Ефимке. – Сейчас набьем ему морду.
        Ефимка огорченно поморщился, не желая участвовать в конфликте, даже в роли наблюдателя. Они вошли в дом и сели за стол, на котором стоял самовар. Похоже, до их прихода охотник коротал досуг за чаепитием.
        – Что ж ты нас обманывал, изверг? – решил не откладывать объяснений Захар. – Головной-то убор у тебя на нитке. А я из-за твоих цирковых номеров блюдце старухе кокнул. Может, ты ей возместишь ущерб?
        Рябой молча встал из-за стола, снял с вешалки шапку и повторил магический акт под носом у Захара.
        – Ну, и где нитка? – подначил Захара охотник.
        Захар провел рукой над шапкой, но привязи не обнаружил. Тогда он пошарил ногой под ней, в надежде нащупать какую-нибудь прозрачную подпорку, не позволявшую шапке упасть. Но его нога также не встретила сопротивления.
        – Волшебство! – обрадовался Ефимка тому, что неукоснительные законы миропорядка выставили на посмешище.
        Захар недовольно схватил шапку и вернул ее охотнику.
        – Так она ж едва не легче воздуха… – принизил он феноменальность явления.
        – Принести извинения не желаешь? – спросил Рябой с угрозой.
        – Нам старуха наврала, что это фокус. Пусть она перед тобой и извиняется. А я из-за твоей шапки блюдце разбил. Откуда мне теперь взять новое?
        – А нечего предметы ронять, ежели не умеешь, – отозвался Рябой укоризненно.
        – А что ты еще умеешь подвешивать, – полюбопытствовал Ефимка.
        – Пока больше ничего, – опечалился охотник, – но продолжаю ежедневно тренироваться.
        – Ну, и зачем тебе это? – снова принялся Захар за критику чужих способностей; в глубине души он уважал только одно: умение крепко спать. – Какой тебе прок в левитации предметов?
        – Пока не придумал, – признался Рябой. – На текущий момент, – искусство ради искусства.
        – Лучше б ты за дичью охотился. Она и без твоих трудов держится в воздухе.
        – Я думаю, польза может определиться, – смекнул Ефимка. – Когда тебе продукты отпускают, можно их вес телекинезом уменьшать, чтобы продавцы обвешивали тебя в твою пользу.
        – Жаль только, шляпы на вес не продают... – съязвил Захар.
        – Ты не знаешь поблизости посудной лавки? – вспомнил Ефимка цель их визита.
        – Как же, – приятно удивил гостей охотник, – совсем рядом. Я там давеча самовар приобрел. Только он сразу протек. Теперь для внушительности на столе стоит. А воду я в электрическом чайнике кипячу. Хотите чаю?
        – А блюдца у них имеются?
        – На все вкусы. Только там чтобы тебя по-справедливому обманули, торговаться нужно долго...
        – Это я умею! – похвастался Захар.
        Он продолжал раздумывать, не дать ли ему Рябому по уху, но решил отложить возмездие до лучших времен.
        – Самовар мой захватите, – попросил взамен за услугу Рябой, – пусть они мне вместо него что-нибудь исправное дадут.
        Захар и Ефим направились в указанном охотником направлении. Ефим нес подмышкой самовар, поминутно перекладывая его с одной стороны на другую и пыхтя с таким усердием, словно хотел научить его кипеть. Захар несколько раз неприветливо оглянулся на охотничью усадьбу. Несмотря на отсутствие веских улик, вопрос гравитации оставался открытым. Личность охотника не внушала ему доверия и требовала дополнительных разъяснений.
        «Та еще шайка, – неодобрительно думал он о Рябом и Гонтии. – Вывести бы их на чистую воду, да неохота руки марать...»
        Весна больше не беспокоила его. Природа образумилась и вступила в медлительную фазу лета. Порывистая экспансия и высокопарная экзальтация сменились сангвиническим самодовольством и консервативным желанием сохранять статус-кво. С этим блюдущим установленные границы сезоном Захар был готов временно примириться.
        Когда визитеры ушли, Рябой достал с полки шерстяную варежку. Он зафиксировал ее на уровне груди, но, вспомнив уравнение свободного падения, поднял над головой, чтобы дать себе достаточно времени для действий, и осторожно отпустил. Варежка замерла на мгновение в районе живота и покачалась там, как лодка в гавани во время штиля, после чего шлепнулась на пол.
        – Каналья! – в сердцах процедил сквозь зубы охотник и раздраженно пихнул варежку ногой.
        Но потом он успокоился, как и подобало терпеливому экспериментатору: должно быть варежка отяжелела от грязи и нуждалась в стрике. Рябой убрал ее обратно на полку и сел читать «Математические начала натуральной философии» Ньютона.
         
       
        Купля-продажа
       
        Когда безвестно пропал ее муж, Агриппина не удивилась и не поверила окончательности исчезновения. Веня так прочно внедрился в ее существование, как корни дерева проникают в почву, чтобы сосать из нее соки и выстаивать под натиском ненастья. Подобные связи не обрываются в одночасье, даже если персона мужа решила куда-то таинственно запропаститься.
        Груня привыкла к тому, что Веня следует за ней с неотступностью тени и следит за промахами, которые она, будучи женщиной рассеянной и бестолковой, допускала ежечасно и с готовностью исправляла, чтобы снова совершить на следующий день. Веня подбирал за ней крошки еды и разбросанную одежду. Груне позволялось отпускать товары покупателям, но выручка в кассе тщательно Веней пересчитывалась.
        «Все вижу... – любил он заставать жену врасплох, появляясь из-за занавески или из какой-нибудь пыльной щели. – От меня не спрячешься...»
        И Груня уже давно не пыталась укрываться, но жила подотчетно – так, будто муж в любую минуту может призвать ее к ответу.
        Вот и теперь Груне казалось, что Веня неподалеку и наблюдает за нею с высоты, где от его взора не ускользают ни общие тенденции, ни микроскопические детали. Возможно, угрюмый ворон, примостившийся на верхушке соседней ольхи, и был ее мужем или послан им для негласного надзора.
        С момента, так называемого, супружеского исчезновения, боясь в будущем укоризны и гнева, Агриппина с удвоенным усердием взялась за торговлю, талантом к которой не обладала. Поэтому, чтобы не продешевить, она втридорога накручивала цены. Покупатели с изумлением выслушивали их, округляли глаза и... все равно брали товар, обескураженные, но очарованные этой возмутительно бестолковой женской наглостью. Торговля шла бойко и приносила невиданную прибыль.
        «Веня будет горд мною», – надеялась Груня, но не верила в благорасположение мужа, потому что тот всегда находил, к чему придраться, делая это без особых усилий, словно изъяны и просчеты сами лезли ему в глаза.
         Если кто-нибудь из завсегдатаев спрашивал, куда подевался ее муж, Груня говорила, что он поехал заключать новые контракты с поставщиками. Мысль о том, что если ей все-таки придется заявить о пропаже, задержка с заявлением может показаться подозрительной, не приходила ей в голову. Груня была уверена, что когда пробьет час, муж явится сам, а добровольные поиски только вызовут его недовольство.
         Несмотря на зарок рассудительности, коммерческие успехи все-таки вскружили ей голову. Груня позволила себе краткие, но бурные отношения с грузчиком Васей, исходя из того, что даже узнав о быстротекущей супружеской измене, Веня простит ее. Все-таки грузчик был на хорошем счету и редко бил посуду. Но, главное, Груне уже не раз приходилось извлекать наличные из переполненной кассы и депонировать их на банковский счет, а это извиняло чувственную фривольность.
        Иными словами, Груня пребывала в прекрасном расположении духа. Поэтому, когда в лавку зашли Захар и Ефимка с самоваром подмышкой, она почувствовала к ним благосклонность и заранее настроилась на уступки. Женское сердце противоречиво и эластично; оно лишено педантической последовательности мужского ума и способно без зазрения умещать в себе скупость и щедрость, боязливость и дерзость. А, может, причина априорной симпатии крылась в том, что своим хмурым и солидным видом Захар напомнил ей мужа. Только взгляд посетителя был упорнее и тяжелее, хотя и не обладал той сверлящей ехидностью, что заставляла Груню замирать и задыхаться от затаенного восторга.
        Захар вытащил из-за пазухи осколок блюдца и запросил такое же, но целое и функциональное. Синтетические способности Груни ни в коей мере не превосходили ее более чем скромный аналитический талант. Она осторожно вертела осколок, стараясь не порезаться и реставрировать его силой воображения в тот утилитарный предмет, неотъемлемой частью которого он некогда являлся. Груня еще могла представить плоскую и круглую посудину небольшого диаметра, но общая картина узора, на которую туманно намекал фрагмент, оставалась мучительной загадкой. Тогда все трое принялись перебирать имеющиеся в ассортименте блюдца, пока не отыскали нечто похожее – особенно своей нижней, изнаночной, стороной, на которой значилось, что этот столь важный в чайной церемонии предмет изготовлен в Китайской Народной Республике. Что до рисунка лицевой стороны, то при наличии воображения и доброй воли между ним и подсказкой черепка можно было установить дальнее родство.
        Захар с сомнением переводил взгляд с целого на фрагмент и обратно, словно пытался зрительно укрепить их связь.
        – Лучше не найдем, – поторопил его Ефимка.
        – И сколько же оно стоит? – с отвращением спросил Захар. Он испытывал симпатию только к дармовщине.
        И тут не умевшая взвешивать слова и уже разинувшая рот Груня оказалась перед сложной дилеммой. Захар с каждой минутой вызывал в ней все большее уважение. Поэтому ей хотелось радикально сбавить цену или даже подарить ему это подобранное с таким трудом блюдце. Но вдруг леденящая мысль окатила ее ушатом тревоги: что если под одновременно незнакомым и привычным фасадом чужого человека скрывался ее родной муж, пришедший инкогнито испытать свою жену. В таком случае подарок незнакомцу мог дорого обойтись ей, даже если тот, на деле, являлся супругом, потому что Груня не могла этого знать наверняка, а ее смутные догадки не шли в расчет. В результате сложных вычислений золотой середины, она назвала истинную стоимость блюдца.
        Захар начал торговаться, Груня приготовилась сбавить цену, ибо такова была диалектика торговли. Но тут откуда-то снизу раздался шорох, а вслед за ним шипящий голос ее настоящего супруга. Он все-таки проник в дом, ведомый сверхъестественным змеиным чутьем, и уже давно наблюдал снизу за происходящим. При упоминании женой себестоимости блюдца, он начал извиваться на полу от негодования. А когда Веня заметил в ней готовность пойти на дальнейшие уступки, желание вмешаться в ход невыгодной торговой сделки перевесила силу наложенных феей чар (возможно, потому что ее колдовство не являлось результатом магической необходимости, но простым женским капризом или даже шалостью).
        Веня встал на ноги и отряхнулся. Чары еще не окончательно исчерпали себя. Его ладони и лицо были липкими, кончик языка суетливо метался между губ, рот шепелявил, а глаза уставились в одну точку. Неподалеку, на полу валялась сброшенная змеиная кожа. Но, несмотря на незначительные расхождения с привычным образом, Груня сразу признала своего мужа.
        – Это еще что такое? – гадливо спросил продавщицу Захар, указывая на Веню.
        – Мой законный супруг, – ответила она гордо. – Хозяин магазина.
        По ее тону Захар понял, что теперь ему придется иметь дело с этим невесть откуда взявшимся чудовищем.
        – Моя жена ошиблась, – взял Веня переговоры в свои цепкие руки. – Не заметила нолика. Блюдце стоит в десять раз дороже.
        – Почему? – ошалел Захар. – У него даже край отбит!
        – Не отбит, а откушен, – ловко нашелся Веня, благодаря многолетнему коммерческому опыту, пропущенному через призму недавно приобретенных змеиных навыков. – Из этого блюдца, – части его знаменитой фамильной коллекции, – раньше пил сам граф Нечаев, с бубликами вприкуску.
        Груня с восторгом смотрела на мужа: она в первый раз слышала о графе, но нисколько не сомневалась в правдивости Вениных слов – их непреложной космической справедливости, что неизмеримо выше банальных фактов.
        – Так что, мне теперь платить за то, что какой-то вшивый дворянин блюдце с бубликом перепутал? – возмутился Захар.
        – Ваше дело. Но блюдце антикварное.
        – Анти какое? Ты меня не стращай.
        – А вот у нас еще порченый самовар, – вмешался Ефимка, уставший держать ношу подмышкой.
        – Какой самовар? – насторожился хозяин. – При чем тут самовар? Вы за блюдцем пришли или сервизным комплектом?
        – Сломанный, который ты, гад ползучий, всучил охотнику, – напомнил Захар. – Он тоже из графской коллекции?
        При упоминании гада Веня несколько смутился и задвинул ногой сброшенную шкуру поглубже под прилавок.
        – Самовар, кстати, тоже старинный, – вспомнил он. – У него гарантийный срок истек.
        – Давай меняться, – предложил Ефимка. – Мы тебе самовар без гарантии, а ты нам надкусанное блюдце.
        – Самовар взять могу, – согласился Веня, – но за блюдце все равно придется заплатить.
        – Какой же нам резон? – удивился Ефимка.
        – А чтобы самовар обратно не тащить. Он, небось, тяжелый...
        – Может, оставим? – проникся Ефимка разумностью Вениного предложения.
        – Ну, уж нет! – взъярился Захар. – Чтобы мы этой буржуазной скотине гешефт делали?
        «Скотина» обнадежила Веню догадкой, что и «ползучий гад» являлся не столько намеком, как метафорической фигурой речи.
        – Блюдце покупать будете? – спросил он строго.
        – Нет, – проявил непреклонность Захар.
        – Тогда прошу покинуть служебное помещение.
        Захар внимательно окинул взглядом лавку, словно примеривался, как ее разгромить. Ефимка, тяжко вздыхая, пристроил самовар подмышкой, и они отправились восвояси.
        – Может, стоило сбавить цену? – проявила запоздалую инициативу Груня.
        – Сбавить? С тобой, дурой, я еще разберусь, – пообещал Веня и пошел прилечь.
        Метаморфозы чрезвычайно утомили его. Но, в целом, Веня был доволен собою: он остался без прибыли, но храбро постоял за меркантильные идеалы. Пребывание в змеиной шкуре научило его ценить принципы.
       
       
        В дупло
       
        Пока приятели находились в лавке, в природе начал осуществляться постепенный поворот к осени. Деревья копили золото, истощая на это силы и соки. Отдельные нетерпеливые представители листвы уже пали ниц перед ветхим идолом наживы и разорения.
        – Ну, что ж, – оценил обстановку Захар, – пора рыть нору.
        – Как, уже? – огорчился Ефимка. – А блюдце? Гонтия разозлится.
        – Вот ей блюдце, – показал Захар кукиш и швырнул осколок в канаву. – Я на поиски больше драгоценного времени тратить не стану. Так и жизнь бесследно пройдет.
        – Нам еще самовар Рябому возвращать, – попытался оттянуть копание Ефимка.
        – Обойдется, – придумал Захар, как отыграться на охотнике за блюдце. – Зря мы, что ли, с ним таскались? Оставим себе.
        – Зачем нам протекающий самовар?
        – Глупый ты, – осудил Ефимку Захар. – Это он водой протекает, а мы в нем съестные припасы хранить станем: орехи, грибы и коренья.
        Ефимка с тоской оглядел самовар. Тот был пузатым, и чтобы заполнить его, придется долго ползать по лесу – высматривать, вынюхивать, рыться, выковыривать, лущить. Ни одно из перечисленных занятий Ефимка не любил.
        Они углублялись в осень.
        – Может, рыть, где земля помягче? – своекорыстно предложил бродяга.
        – Нет, – разочаровал его Захар, – Рыхлая земля ненадежна: с той же податливостью она уступит натиску врага.
        Но тут он вспомнил угрозу старухи достать его с неба или из-под земли, в случае невозвращения разбитой посудины. Здравый смысл подсказывал искать прибежища между этими двумя крайностями. Ему в глаза бросилось дупло в мрачном вековом дубе. Судя по наготе, дуб был мертв, но стоял прочно, по привычке впившись узловатыми корнями в землю.
        – А давай мы с тобой заберемся на зиму в дупло, – остановил он Ефимку. – Там, пожалуй, теплее.
        – Это ты здорово придумал, – одобрил Ефимка, потому что забраться в дупло было легче, чем вырыть нору.
        – Полезай первым.
        – Почему я?
        – Ты меньше. Я могу застрять.
        – А если застряну я?
        – Тебя проще вытащить.
        – Только не бросай меня, – покорно полез в дупло Ефимка.
        Захар подставил ему плечи.
        – А как после зимовки обратно на землю? – засомневался Ефимка, потому что зловещее отверстие дупла вселяло в него ужас.
        – Я все продумал, – подбодрил его Захар. – Сначала ты мне поможешь вылезти, а я тебя на веревке выволоку.
        Ефимка перегнулся, зажмурился и прыгнул вниз. Раздался глухой удар.
        – Ну, как? – поинтересовался снаружи Захар.
        В дупле царила тишина.
        «Неужто, расшибся, – озадачился Захар. – Жалко малого. А, впрочем, и так бы зимой от голода подох или от мороза окочурился».
        – А вроде ничего, – глухо раздалось изнутри чужим голосом, – сухо и какой-то коврик под ногами...
        Тут в дупле возник страшный переполох, напоминавший панику в курятнике при неожиданном появлении лисы. Из дупла выпорхнула сова – взъерошенная и с округленными от возмущения глазами. Увидев Захара, она попыталась влепить ему крылом пощечину, но промахнулась и, скорбно ухая, унеслась прочь.
        Вслед за ней за дупла высунулась голова Ефимки.
        – Нехорошо получилось, – расстроился он. – Ведь она там первая поселилась.
        – Ничего, – успокоил его Захар. – Во-первых, с точки зрения выдачи жилплощади, нас двое. А во-вторых, ей проще новый дом искать. – Почему у тебя башка торчит? Дупло, что ли, мелкое? Для двоих места хватит?
        – Это я на приступку встал. Должны поместиться.
        – Тогда принимай самовар.
        Но самовар застрял в продолговатом отверстии.
        – Придется рядом с деревом оставить.
        – Сопрут, – сокрушался Захар. – Или Рябой увидит и подумает, что мы украли. Лучше, мы его в землю закапаем.
        – А как припасы из него извлекать?
        – Основные припасы в дупло. В самоваре – на черный день.
        Ефимка с почтением посмотрел на товарища. Такое продуманное отношение к выживанию вызывало у него одновременно уважение и некоторую опаску: неужели, жизнь была настолько сложным предприятием, что требовала головоломных превентивно-профилактических мер? Ефимка верил в магию и чудеса. Но могли ли они совладать с железной необходимостью или только украшали ее затейливыми и прихотливыми, но бесполезными по сути арабесками?
        После хлопот Ефимка хотел немного подремать в сухости и тепле. Он сполз внутрь и уже закрыл глаза в надвигающейся истоме.
        – Ну, а теперь за припасами, – раздался приказ снаружи.
       
       
        Зимы не будет
       
        Выпал первый снег. Он слега запорошил развезенную дождями и покоробленную морозами землю. И остановился, чтобы прикинуть, стоит ли усердствовать дальше.
        Гонтия ждала в гости Рябого. Охотник никогда не назначал встреч, но временами заглядывал к ней, устав от поисков и нуждаясь в уюте прошлого и знакомого. И Гонтия неизъяснимым шестым чувством ощущала его зигзагообразное приближение.
        Она поставила чайник и заварила зверобой – любимый напиток охотника. Сложила осколки блюдца вплотную, словно оно не было разбито, а лишь временно разъединилось для индивидуального времяпровождения. И только на месте недостающего, забранного Захаром, звена зияла пустота, сквозь которую просвечивал стол. Гонтия сделала несколько пассов руками, и блюдце тотчас начало срастаться, как живое существо – покалеченное, но не утратившее способности регенерации. Вскоре от трещин не осталось и следа, и даже пустота зарубцевалась мутной перепонкой, на которой проступил слегка бледный и размытый, но геометрически безукоризненный узор.
        «Вот и все, что я умею, – печально вздохнула ведьма. – Может, мне устроиться на полставки на фарфоровую фабрику?»
         В дверь постучали. Гонтия не ответила и только выжидающе привстала на стуле. Скрипнули несмазанные петли, и в едва приоткрытую дверь с трудом втиснулся Ефимка, словно этим добровольным ограничением дверного проема стремился скомпенсировать неудобства от своего вторжения и показать, что способен обходиться малым.
        – Наше Вам почтение, – виновато поприветствовал он хозяйку, стягивая с головы картуз, у которого наполовину оторвался козырек.
        Да и у самого Ефимки был помятый вид, и он еле держался на ногах.
        – Что, – строго, но приязненно встретила его Гонтия, – дружок прогнал?
        – Нет, сам убег.
        – Обижал тебя?
        – Наоборот.
        – Тогда зачем ушел? Замерзнуть не боялся?
        – Мочи больше не стало в темноте жаться. Душа ныла... У меня этот... как бишь его? На «к» начинается...
        – Кретинизм?
        – Клаустрофобия!
        – Ну, садись, раз пришел. Чай пить будешь?
        Ефимка благодарно кивнул и рухнул на стул. Он увидел блюдце и узнал его.
        – А говорила, оно у тебя одно... – не то чтобы укорил он Гонтию.
        – Так и есть. То самое.
        – Рябой склеил? Здорово, – похвалил он налаженное домашнее хозяйство, в котором обязанности справедливо разделялись между мужчиной и женщиной.
        – Что станешь делать теперь? – спросила хозяйка, наливая чай.
        – Горчит! – с восторгом отметил Ефимка, отхлебывая чай, потому что уже давно не испытывал подобных домашних ощущений. – Надо бы мне наперво теплую одежду себе справить.
        – А потом?
        – А потом уж как-нибудь. В теплом и пропадать не обидно.
        – Околеешь ты, – беззлобно посетовала старуха. – Не приспособлен ты для зимы.
        – Слушай, хозяюшка, а может ее не будет?
        – Кого не будет, дурень?
        – Ну, зимы этой, от которой мрут.
        Гонтия прислушалась к звуку далеких, не уверенных в себе, шагов, но услышала лишь мерное тиканье ходиков.
        – Может, и не будет, – рассеянно ответила она. – Вполне может быть...
        От горячего чая и ободряющих, ибо лишенных безнадежности, старухиных предсказаний Ефимка откинулся и мирно закрыл глаза, чувствуя, как капельки пота медленно стекают по его лбу. Перед его внутренним взором медленно, точно подвешенные в невесомости, проплыли блюдце, шапка-неваляшка, самовар, дупло...
        Гонтия встрепенулась от стука. Это поднявшийся ветер раздраженно ударил ставнем о стенку избы.
       
       
        Первая половина Июня, 2018 г. Экстон.