ЮРЕЦ

В ординаторской к концу дня было шумно, весело и просто хорошо. Декабрьский вечер не отличимый от ночи. Зимне-сказочный госпитальный парк, освещаемый нежным сиянием фонарей и лунным светом. Хороший кофе, легкий треп обо всем и ни о чем. Смена была сдана. Можно было расслабиться и не торопиться в холодные машины. Как всегда, кстати, в ординаторской образовался Юрец. Когда он появлялся со своими вечными шутками-прибаутками, ехидными и колкими замечаниями всем становилось еще лучше. Работая, аки негр помимо госпиталя еще на ста работах, не ночуя дома порой неделями, он при этом всегда сохранял необычайно позитивный настрой и бодрость духа. Мало кто видел его в дурном расположении или раздраженным. Всегда приветливый. умеренно саркастичный он был любимцем среди своих. Даже недруги относились к нему с какой-то благожелательностью и уважением. Для нас он вообще был святой. Ибо в своем стремлении добиться благосостояния семьи он отрицал все наши пьянки гулянки, и каждую свободную минуту старался посвятить своей любимой дочери Настеньки, семи лет от роду. Я же зная его со студенческой скамьи, прекрасно осознавал чего ему этого стоило. Он женился по сравнению с нами довольно-таки поздно, в тридцать два года, еще, будучи врачом, в Сибири. Брак этот был абсолютно непонятен и неожидан, по крайне мере, для нас, кто работал с ним. Его избранница была полна противоположность ему. Младше на десять лет, абсолютно не красавица, при этом она обладала настолько тяжелой аурой, что нахождение с ней рядом в течении более чем десяти минут становилось тягостным и невыносимым. Хотелось быстрее выскочить из комнаты, будто с тобой рядом находилась нечистая сила. Тяжелый взгляд её абсолютно черных глаз из под черных густых бровей буквально пронзал тебя на сквозь. Её вечная угрюмость и недовольство всем и вся сквозившая в каждом ее слове, каждом её движение заставляло окружающих постоянно чувствовать себя в чем то виноватыми. Но, как ни странно Юрец нашел в этой абсолютно, по крайне мере мне, непонятной девушке свое счастье. То есть они поженились. Конечно же, на свадьбу ни кто из самых закадычных друзей к Юрцу не попал. Нет, мы конечно же хотели, мы страшно хотели устроить веселый балаган, но...Несмотря на свою женитьбу Юрец оставался таким же, как и был своим "в доску" парнем, таким же веселым и ехидным, простым и открытым. И даже в своих маленьких житейских хитростях он был прозрачен, и все его задумки постоянно отражались на его лице. Остренький носик, очечки и хитрый прищур глаз выдавали все его намерения еще на фазе их задумок и осмысливания. Его шутки и шутки над ним обычно не оставляли равнодушным весь госпиталь. Однажды в студеную зимнюю пору, на дежурстве он поспорил с дежурным травматологом, что покажет ему обалденный эротический спектакль. Надо учесть, что в то время еще у нас не было ни видаков, ни порнофильмов. Слава, будучи умудренным опытом и врач и мужчина, страстный любитель хорошего коньяка, поразмыслил, что ежели спектакль не удаться, то Юрец выставит ему бутылку отличного армянского коньяка ( что в то время так же было величайшим дефицитом), в противном случае он посмотрит обещанный сексуальный сеанс и затем разопьет коньячок из своих запасов вместе с Юрцом. Итак, поздний вечер, Сибирь, мороз, глубочайшие сугробы и двое в валенках, полушубках с торчащими из под них белыми халатами с длинной деревянной лестницей молча пробираются к окнам административного корпуса. Одиноко светящееся окно главного врача госпиталя говорило о непрекращающейся плодотворной работе нашего кормчего на благо всего мирового здравоохранения и Сибирского в частности. Потом, Славик под дружный хохот всей ординаторской рассказывал, как он старый балбес купился на эту шутку. Как он тащился по сугробам, аки тать в ночи, с этим молодым придурком проклиная свою любовь к халяве и коньяку в частности. Как они поставили с трудом лестницу на уровне окон кабинета величайшего из главных врачей сибирской современности и неуклюже в валенках по очереди взбирались по скольким перекладинам лестницы, рискуя каждую минуту с грохотом свалиться вниз. Как они наблюдали сквозь неплотно закрытые шторы за чудным спектаклем любви двух тюленей: главного врача под сто двадцать килограмм при росте не более ста семидесяти и нашей начмедицы, ростом под сто восемьдесят и весом чуть менее чем у главного. Хохот потрясал ординаторскую при описании нижнего белья того и другого, нелепо болтающихся на голой заднице главного драных кальсонах с коричневыми полосами и носками с дырками на пятках. Но еще больший хохот потряс нас, когда Славик рассказал, что когда он достал из заветных закромов бутылку отличнейшего армянского коньяка и, думая, что сейчас после столь необычайной прогулки по морозу и сугробам, после всех переживаний и опасностей, они вкусят волшебный напиток, он получил громадный облом и величайшее разочарование. Юрец, ехидненько улыбаясь, сказал ему, что коньяк им выигран и сейчас он не расположен к питию. И что этот коньячок он унесет домой и может быть когда-нибудь, они со Славой, при удобном случае вместе выпьют его. Слава, давясь слюной и понимая, что это эфемерное "когда-нибудь" ждать ему, как пришествие коммунизма, все дежурство умолял Юрца внять зову разума, угрожал ему всяческими напастями, обзывал его жмотом и сволочью. Но Юрец был непоколебим в своей правоте, сладенько улыбаясь, мило отбивался от всех Славкиных посягательствах на коньячок и таким образом выдержал оборону до утра. В этом был весь Юрец. Но помимо шуточек он был прекрасным врачом, врачом от Бога. Он страстно любил всех своих больных, независимо от возраста и положения. Он вкладывал в них всю свою душу и мастерство. И это качество наверно было определяющим в его жизни - любовь к больному. Потом родилась Настенька, наступила " Перестройка". Одновременно период всеобщего дефицита достиг границ, за которыми начинался хаос, голод и разруха. Но вместе с тем наступило время дикого, бандитского рынка. Город и при Советской власти был страшно криминализован. Но эта криминализация была больше бытовая с вечными пьяными разборками неимоверно пьющих шахтеров, дурных гоп-стопов по пьяни, бытовых убийств и членовредительств. В новых же условиях на шахты вдруг повезли импортную бытовую технику, японские легковые машины. У директоров шахт, их родственников и прочей советской элиты появились первые магазины. Город окруженный "зонами" для заключенных, большинство из которых и вышло из шахтеров, стал просто криминальной столицей. У шахтеров получивших несчастный телевизор или микроволновку по ночам стали появляться гости, которые с точностью до наименования модели знали, что приобрел работяга из импорта. "Качки" с характерными рожами за копейки, а порой и просто за удар в лицо экспроприировали неожиданно свалившиеся счастье в виде импорта на голову работяги. Хуже приходилось тем, кто покупал первые, в стране официально продаваемые на шахтах за бартер "Ниссаны" и "Тойоты". Многие из этих "счастливцев" попадали к нам госпиталь жесточайше избитые с всевозможными травмами, некоторых попросту убивали. Молодцы с грудой импортной техники в местном аэропорту стали основными пассажирами авиарейсов на Москву.

Вечное недовольство супруги Юрца превратилось в остервенелое ожесточение. Она, видя, что шустрые пацаны её возраста и младше, которые еще вчера были шпаной подзаборной, "третьим ОРСом" стали превращаться в крутых парней с иномарками и импортной техникой в доме. Тут то она поняла, что какая жесточайшая ошибка случилась в её жизни. Выйдя замуж за врача, символ успеха и стабильности при Советской власти она рассчитывала на достойную жизнь в рамках той системы. Но сейчас, смотря на этого вечно не унывающего юродивого и сравнивая его со своими одноклассниками-бандитами, ей все стало ясно. Что этот ни к чему не приспособленный кроме своей профессии докторишка в новой жизни просто ни кто. Соответственно и она его жена, и так не во время родившаяся дочь то же ни кто. И понимая, что она не красавица, что она с дитем уже не нужна ни бандитам, ни крутым и просто комерсам. Жизнь Юрца вне работы превратилась в ад. И только безмерная любовь к дочери заставляла его после бесконечных дежурств, с помощью которых он пытался хоть на йоту приблизить существование своей семьи к нормальному, приходить домой неунывающим и доброжелательным. Жена же его воспринимало это еще, как более страшное издевательство и потихоньку с горя начала прикладываться к "горькой".

Но наша команда не стояла в стороне от великих дел страны. Мы начали лечить и жертв рэкета, и рэкитиров и милиционеров. И тем самым, как бы стали над схваткой. Нет, иногда к нам в реанимацию врывалась вооруженная автоматами и пистолетами "братва", иногда плача, иногда умоляя, иногда угрожая растерзать нас и наши семьи, с единственной просьбой спасти "братку" подстреленного этими "козлами" из конкурирующей бригады. Эти картинки с расставленными вдоль стены врачами и сестрами под дулами автоматов и позерски рыдающими близкими подельниками усопшего (или усыпающего) сейчас вспоминаются со смехом, но тогда всем было отнюдь не весело. Юрец, попадая в такие ситуации, даже в них находил место для своего тонкого философского юмора. Однажды, в перестрелке застрелили очередного лидера одной из группировок. Вся эта бандитская шобла, как всегда с воплями и криками ворвалась в реанимационный зал, и истерично лязгая затворами всех своих стволов и наводя их на медперсонал, стали требовать немедленного спасения своего братана. Но Юрец, дежуривший в эту ночь видел, что парень то мертв, по крайней мере, уже минут тридцать. Сказав об этом в эти минуты можно было получить пулю от какого-нибудь малохольного, запросто. Он хладнокровно при них заинтубировал покойника, подключил его к аппарату искусственной вентиляции легких, симмитировал постановку капельницы и вывел их несколько успокоившихся в приемное отделение. Он спросил, кто из них самый главный. Отвел его в сторону и начал разговор. Он объяснил, что травма смертельная, но парня может спасти только один препарат и, тут Юрец назвал один из самых современных антибиотиков, который появился только в стране. Этот препарат был в областном городе, до которого на машине было езды часа четыре. Юрец спокойно объяснил "быку", что время у ребят только четыре часа и если они не достанут препарат то, извините, сами нам не помогли. Первые бандиты были, как дети-олигофрены, тупы и доверчивы. Оставив пару бойцов у дверей реанимационного зала, вся эта кодла ринулась на поиски заветного эликсира жизни. Через пятнадцать минут они подняли на ноги главного аптекаря города Фельдмана, и он, прощаясь с жизнью, думая, что вот и он дожил до переживаемого всеми его предыдущими поколениями погрома, поехал в одних трусах и майке в центральную аптеку. Там он, наконец, понял, что погром откладывается, но жизнь оборваться может в любую секунду. Названное лекарство он по своим каналам нашел только на областном аптечном складе. И вот срывая тормоза " Ниссан-Патролов" и " Лэнд-Круизеров" гоп компания кинулась в областной город. Главарь же вернулся в госпиталь. Через четыре часа, Юрец со страдальческим лицом, вытирая якобы пот со лба, вышел к "браткам" и объяснил им, что лекарства не достали, вот братка и помер. Дикие рыдания и крики, рвание тельняшек на груди были уже не опасны. Братва обступила окоченевший ( пять часов после смерти) труп, взяли его на руки и вынесли прочь из госпиталя в ночь. При этом, не удосужившись вытащить интубационную трубку изо рта. Утром, Юрец со смехом рассказывал, как он "направил энергию атома в мирное русло". Правда, Фельдман с тех пор с нами не здоровался и вскоре уехал в края обетованные, не умер, в Израиль.

А нам уезжать было не куда. Пока не куда. И мы решили всей командой приобщиться к благам наступившего капиталистического завтра. Первым делом мы открыли счет в банке. Государственном, сберегательном. Открыли на мое имя. Но по Юркиным связям. Так стали мы оказывать шахтерам при травмах дополнительные услуги, нет, конечно же, ничего эксвизитного. Но добрая беседа, многозначительность в эксклюзивности оказываемой помощи именно вашему товарищу-шахтеру, убеждали новых рабочих лидеров (потом ставших акулами капитализма). Не было лучше переговорщика при заключении контрактов, чем Юрец. Интеллигентно одетый в скромный костюмчик, очки, доброе лицо и искренняя улыбка творили чудеса и деньги рекой потекли на наш (мой) счет. Обналичка тогда ничего не стоила, налоги не платились. Просто снимались деньги, привозились в отделение и раздавались по ведомости всем сотрудникам. Мало того, мы стали угольными брокерами. Мы стали торговать углем. Шахты отпускали нам уголь по сверхнизким ценам, мы его продавали в центральную Россию, Москву, на Украину. Ординаторская превратилась прямо-таки в биржу. Часть людей шла с утра на наркозы, часть работала в реанимации, а мы с Юрцом мотались по шахтам, вели переговоры по телефону, отправляли факсы из приемной главного врача (платя тому крайне смешные для нас деньги). И деньги опять потекли рекой. Нам даже было порой некуда их тратить. Мы регулярно стали летать в Москву, несколько раз смотались за границу на всевозможные стажировки по специальности и конгрессы. Но, как всегда полагается в нашей родной стране всему хорошему приходит конец. И приходит неожиданно и быстро. Вдруг страшно взлетели цены на железнодорожные перевозки и наш уголь, за который билось полстраны за Уралом стал в одночасье ни кому не нужен. Я знаю, когда начался настоящий крах в стране. Именно тогда, когда подняли цены до неимоверного на железнодорожные перевозки. В стране, где железные дороги, как артерии несли потоки грузов по всему громадному организму страны, эти артерии вдруг просто перевязали громадными ценами. Экономические связи рухнули в тот же момент. И тут страна во истину погрузилась в хаос. Я думаю, что более гнуснее диверсии придумать было трудно. Шахты стали вставать одна за другой. Уже не до наших услуг. Какое там, на фиг здоровье, работу бы сохранить. Все начало лететь в тартары. И тут мы решили пора. Тем более, местные мафиози начали приглядываться к нам все пристальнее и пристальнее. И уже авторитет врача не спасал. Короче нужно было сматываться. Но куда? За рубеж, мы там были и первыми поняли, что сказки о том, что нас везде ждут полная чушь. Оставалось одно. Москва. На том и порешили.

Первым рванул я. Через полгода Юрец по моим следам купил небольшую квартирку и начал работать в одном со мной госпитале. Но все деньги, заработанные нами в лихие денечки моментально улетучились.Надо было все начинать с начала. По приезду Юрца в Москву я был у него на квартире всего один раз. Его благоверная стала еще страшнее и стервознее. Зло и зависть неисчерпаемым потоком лилось от нее. Меня она ненавидела. Как впрочем, и всех кто был хоть чуть-чуть успешнее. Юрца она продолжала презирать и орала ему, что Москва ей не нужна, и теперь они с голоду сдохнут в этой проклятой столице. Она дура просто не понимала, что, оставаясь в Сибири, мы просто могли сгинуть в тайге привязанные к осине. И что к временному благополучию в Сибири возврата нет. Юрец работал, как оглашенный. Он постоянно заглядывал в свою записную книжечку и смотрел, куда ему сегодня ехать дежурить - в роддом, наркологию или в госпиталь. Но жизнь потихоньку налаживалась и в Москве. Он начал присматривать себе машину, появились какие то деньги. Но дома все так же ждала любимая дочка и не ждала любимая им, но ненавидящая его жена.

И вот появился в ординаторской наш Юрец. В этот раз он был серьезен и печален. Я подумал,- опять эта сука его достала. Но Юрец вдруг тихо произнес,

- Ребятки, мне кердык. Все. Приехал. Теперь я почти точно знаю свою запись в книжке Судеб. Родился двадцать четвертого апреля одна тысяча шестьдесят восьмого года, умер в две тысяча первом году...Вот только число и месяц не знаю. Но, судя по картинкам это, будет где-то в апреле.

Он молча всунул в негатоскоп компьтерно-томографические снимки грудной клетки, живота, малого таза. Зловещая тишина поползла вокруг. Только не во время громко, как трактор, затарахтел холодильник. Всем сразу все стало ясно. Печень, легкие, селезенка были усеяны метастазами. Юрец продолжал печально,

- Рак сигмы с метастазами. Ребятки это конец.

Слезы медленно покатились по его щекам. Всё, зимняя сказка моментально превращалась в ужас. Смерть неслышно и плавно заскользила вокруг нас.

В этот вечер мы все вместе поехали к Юрцу домой, мы устроили тихую пьянку, и все понимали это прощание. Завтра Юрец ложился в госпиталь, и его ждала операция, химиотерапия и все прелести онкологии. Все больше молчали. Наливали водку в стаканы, молча выпивали, кое-как закусывали, и опять молчали. Юрец просил только об одном,

- Ребята, не бросайте жену и дочь. Перед смертью Вас умоляю, не бросайте их.

Мы все, конечно же, клялись в том, что не бросим, что не надо себя хоронить заранее, и мы еще повоюем. Но и Юрец и мы понимали, всё слова, пустые и ничего не значащие.

В этот вечер я приплелся домой, и меня прорвало, я рыдал так, как рыдал только при известии о смерти деда. И это были не пьяны слезы. Это были рыдания о невозвратности судьбы и ее жестком выборе.

Юрца прооперировали. Операция, конечно же, была бесполезной. Умирал он мучительно и мужественно. Он умер у меня на руках шестого апреля.