Пугало

Андрей ТАРАСОВ
ПУГАЛО
(Рассказ)

- Правильно Путин говорит, совсем Россию перестали бояться…

Сидя перед старым черно-белым «Снежком», по экрану которого уже мелькают только нестираемые снежинки, Карп Матвеич Трескунов одним глазом всегда косит в окошко. Окошко сильно покривилось из-за перекоса сруба, и Карпа давно интересует, выдавит он давно треснувшее, мутносерое от пыли и мушиных крошек, все в подтеках и паутине стекло или нет. Интерес не практический, а чисто спортивный. «Неужто стекло покрепче бревен будет?» – размышлял краем мозга Матвеич. Вот удивительно-то. Под домом давно истлели столбовые стулья фундамента, и от этого стали провисать бревна, и без того трухловатые. И вообще сруб поехал набок, пришлось слева костылить жердями. Ставили-то когда. Стал раздумывать, при царе или после. Может, когда батяня еще комсомольцем был и не знал, где ему сгинуть выпадет, а вместе с другими ячейковцами, задрав штаны, разносил на кирпичики дома трех местных куркулей – мельника, маслобойщика и сыродела. Мироедов со всеми семействами погрузили в казенные подводы только с узелками в руках, для отправки под штыками в Сибирь на вечную целину. А сами сильно заскребли репы. Как поделить дома по справедливости? Двухэтажные, кирпичные, под железом, с глубокими застроенными дворами в тесовых заборах. У, живоглоты.  Полдеревни на них горбатилось, и вмиг работу потеряло. Ни себе, ни людям. Так рядили и так рядили, кого вселить в дома – клуб, контору, школу или детский сад, или беднейших первых колхозников, семей по пять. Бились-бились, не добились. Чтобы не осталось недовольных. А недовольные сразу в драку – на вилы если что, и разговора нет. Тогда справедливей всего оказалось разобрать на кирпичи и каждому дать его долю по душам семьи. На том и порешили, бросившись с ломами и топорами отковыривать кирпичины. Тут бы Трескунову-отцу забить свою долю в фундамент, укрепить дом на века, но он, неопытный молодожен, сложил кирпичную калитку перед двором. На красоту потянуло. Жердяная загородь – и фигурная калитка арочкой, как насмотрелся мальчишкой у барских ворот. Знай теперь наших. А потом на какую-то стройку вербанулся, не то силой уволокли, – и толечко с войны последнее письмо получили, оно же и первое, что мобилизован и желает всем здравствовать и ждать с победой. Ждут по сию пору. А уж тогда как Россию боялись. Во как боялись – Гитлера так не боялись. Ни словом сказать, ни пером описать.

Так отвлекаются мысли от генеральной линии в разные стороны. От калитки остались с тех пор только огрызки тумбочек, что тебе корни зубьев в старом рту. Кирпичики где на лужу кинули, где под крыльцо сунуть, где лаз в курятник от кошки заткнуть – и рассыпались по двору. А заложил бы батяня в фундамент, то и не просела бы изба. Не просела бы изба – окно бы не перекосило. Окно бы не перекосило – о стекле заранее думать не надо было б, где его теперь доставать.
Когда Россию боялись, в селе возвышалось сельпо. Собираешься, бывало, как в приятное путешествие. Что-то там сегодня прибавится? Чу, машина по мостику протарахтела, всем известный «захар» с ящиками и коробками, на которых восседает сам завмаг, многолетний Проханыч. Небрежно кивнет шляпой на подобострастные поклоны, как бы чего перепало. Некоторых просто не замечает, значит, нечего и порог обивать. Кроме гвоздей ничего не получишь. Значит, горлопанил на колхозном собрании, что сельмаг ни хрена не дает, что завмаг лучший товар под прилавок для своих тырит. Теперь дуля с маком. Притом первые два часа идти незачем, все равно с переднего крыльца замок. А с заднего партячейка заседает. В полном составе. То есть, председатель, избач и учетчик. Всего три партийных было в селе, и все годы только на этих должностях, кто бы ни стоял. Как три кита из бабушкиной Библии, на которых земля держится…  И они там в каптерке, значит, ячейку проводят, то есть, распределяют по справедливости весь новый завоз. Кому скатерти, кому гардины, кому дождевики новые, кому костюмы спортивные и габардиновые, кому одеколон «Тройной», сапоги резиновые, кому транзисторы, приёмнички такие с батарейкой, а особенно колготки женские, нарасхват в каждом доме. Сами себе, потом родне, своей и жениной, племянницам всяким и не только племянницам…  Потом как бы наметки премиальных закупок за счет колхоза по итогам урожайного года. Лучшим трактористам, комбайнерам, дояркам. Трусы сатиновые, скажем, футбольные, портсигар красный пластмассовый, черные очки, духи «Сирень»…  Вручать в клубе под баяновый туш. «По итогам социалистического соревнования между бригадами награждается ценным подарком…» За этим важным делом (учетчик вносит в протокол)  приканчивают поллитру белоголовой, заедая свежей колбасой с луком (за счет хозяина) и, рыгая, выходят на волю.

Только после этого переднее крыльцо впускает народ, и первой исчезает «Московская», затем пошло поехало – пряники, ландрин, сахар колотый, твердые соевые конфеты россыпью, без оберток, стеклянные сережки и бусы, зажигалки бензиновые, пистолеты игрушечные (с пистонами!), фотоувеличитель, картина художника «Хрущев на кукурузном поле», которую колхоз никак не хочет купить для конторы… Только за серьезными делами – домашним сепаратором, хомутами, консервными крышками приходилось ездить в район.

Удивительно, что наезжающие летом дачники из всякой городской родни бросались на этот магАзин, как мухи на мед. Вся-то ерунда их умиляла, и куски сатина, преющие на прилавке, и какие-нибудь допотопные треухи, керосиновые лампы, случайно залетевшие книжки, фотоаппарат «Любитель», гобеленчики местной районной фабрики, копилки-свинюшки, всякие там лобзики и долота… Еды не оставалось почти никакой, кроме каменных пряников и едкосоленой кильки. Хлеб пекли сами в печи или ходили на станцию за три километра к вагону-лавке почтового поезда. Но все равно! МагАзин есть магАзин, скопление народа и интерес к жизни: а вдруг чего-нибудь?

Смерть сельмага пришла от смерти моста. Речка Лахудровка всего ничего, можно по колено перейти, искупаться нырнуть – пара омутков для мальчишек. Когда была плотина – делалась полноводней. Плотина крутила турбину, у турбины был механик, по деревне от гидростанции шел свой свет. С семи вечера до одиннадцати ночи горели лампочки и в клубе крутилось кино. Потом тьма с керосинками, а молодежь с гармошками валит на улицу. Когда механик поднимал заслонки и снова ставил, в камнях после слива прыгали извилистые змееподобные угри. Уносили их корзинами. Потом пришли столбы от большого тока, плотину спустили совсем. В клубе и домах повеселело, но речка позеленела и ссохлась. И все равно сгнивший мост срезала какой-то заблудшей льдиной. Стали обещать каменный, но тут власть сменилась, послала всех на хрен. Все на рыночной основе, загадочно говорит районный самоуправ, и вокруг этого выражения много споров, что такое «само» и что такое «управ». Когда было тут кому спорить…

Да еще заполнили жижей со свинофермы. Как село специализировали по продовольственной программе, свиней навезли. В бывшие коровник и конюшню. Стадо и лошадей перегнали центральникам. Когда Россию боялись, всегда являлись какие-то люди в черных «Волгах», вылезали, махали портфелями. Это вывози, это сноси, это переворачивай, доярок в свинарок, косарей в ебарей… Просто вынести не могли что-нибудь оставить так, как оно привычно стояло или лежало. И приговаривают: «Цинитиву надо брать в свои руки, товарищи, прогресс проявлять». Новую ферму с отстойником говна на компостер обещали отстроить, но только разворотили футбольное поле, где мальцы испокон мячик гоняли. А в речке ни искупаться, ни пескаря выудить, пошла сплошная сизая вонь.

Факт, что без моста «захару» невпротык стало. И сельпо как центр мироздания скукожился под постоянным замком. Воцаренная пустота все реже требовала его снятия со скобы. Приездов автолавки окружным путем, сперва два раза, потом раз в месяц, потом раз в квартал, как ни странно, стало хватать. А потому, что народу все меньше и меньше, дома пустели, куда-то подевались даже летние родственники. Как схоронят старичка или старушку, изба словно хромеет, в момент перекашивается, окна-двери выпадают, косяки кривятся, двор зарастает, если чья нога на него и ступает, то только местного обдиралы-мародера отодрать что еще не додрано… Почта и медпункт схлопнулись следом за магазином, жителей приписали к соседней главной усадьбе, а это километров семь. Перевод ли детям в город отправить, чирей выдавить, от геморроя жопу смазать – иди туда, не знаю куда. И детей туда же погнали, в общую школу, для своей уже учеников не хватало. А дорогу щебнем еще при Брежневе оттуда отсыпать начали, полтора километра отсыпали и бросили, ближе к Хрюковке пошел сплошной осенне-весенний кисель, а зимой сугробы головы выше…

Колхоз, по всему, доживал последние дни, последняя стройка застыла расшатанными зубьями плит, так и брошенных бригадой шабашников. А шабашили не кто-нибудь – сами грозные чечены.

Когда Россию боялись, чечены на Кавказе не баловали, а по нашим колхозам сшибали с русского мужичка большую деньгу за его же кровные коровники или бани. Кто-то прознавал, сколь им платят, и поднимал хай на собрании, почему свои колхозники даже не мечтают о такой плате, копейкой перебиваются. Под криком председатель, бывало, и уступал, набирал свою бригаду для постройки, например, мастерских. Обе стройки смотрелись друг в друга, и если чечены в шесть утра, поев лепешек с сыром, уже месили бетон и громоздили блоки, наши посылали гонца. Если не в магазин уже за семь километров на мотоцикле с коляской, то к знакомым и надежным самоварщицам, ибо с утра без стакана начинать рытье и житье просто смешно. В обед без него же и помыслить нельзя, на свежем-то воздухе под соленый огурец и тараньку…  Матвеич сам побывал в двух таких бригадах и удостоверился, что мы вправду не чечены и не индусы какие-нибудь, а нормальные православные христиане со святыми упокой, и когда чеченский объект, склад или силосная башня, уже прочно вставали, наши, школьная пристройка или тракторный навес, пребывали в полном раздербайстве. Мало того, все пригодное к выносу и честному обмену на полезный продукт, вроде кирпича, цемента, досок, гвоздей, шифера или краски, слизывалось с лица земли. Сельские недостройки зияли там и сям вечными язвами, да и чеченам в последнее время не давали закончить. Вдруг оставались без единого стройматериала, ждали неделями, вламывались в правление сверкать зубами, трясти листками с договором, но ни одной плиты больше не получали. На чечен же обрушивалась ревизия из наряда милиции и районных бухгалтеров. Хоть здоровый кус подрядного заработка и был поделен с колхозным начальством, писали акт о вымогательстве и грозили арестом за высоченные, невиданные здесь расценки. Вроде силой тут под ножом вымогали или сейф в правлении выломали…  Хоть это и совсем в сторону от «Снежка», но спешно смылись чечены к своим горам, злые, как черти, нерассчитанные и оголодавшие. Испугались России! Мы победили, радовались мужики, вздымая кулаки с зажатыми стаканами. Но пасаран! Так тот бетонный не то свинарник, не то коровник остался без начинки и крыши.
Когда России боялись, многое обещать начинали. Трубу к селу протянуть газовую. Уж возликовал народ, ринулся в город за плитками. Водогрейки тоже вместо печи пришли в голову, накидали в речку шлангов, запаслись насосами. О горячей воде возмечталось. О теплых батареях. Ванны стали заказывать. С душами. Но казенную траншею дотянули до недалекого заречья, осталось километра полтора и речку перемахнуть. Только этот остаток вместе с трубой – за свой собственный счет. А свой счет раскидали – раскидывать уже не по ком. С десяток дворов теплятся, и с каждого – по пять тысяч. Не рублей – «баксов». Матвеич эти «баксы» в глаза не видел, только слышал от молодежи, которая еще на мотоциклах залетала пошарить по развалюхам и пожрать шашлыков. Изредка – подправить старую дедовскую могилку, но это все реже... «Баксы», «баксы», спрашивал он чужих внуков и племянников, за неименьем своих, что это за штуковина такая? Они хохотали от горла, крутили у него под носом какими-то зелеными бумажками с неизвестными рожами вместо Ленина. А это, дядя, советские деньги на х..й отменили, теперь только у вас в районе дерево ходит, а вся Россия на зелень американскую перешла. Отстали вы тут от цивильного мира в своей берлоге. И наливали ему полстакана «за хороший вопрос».

Американы, что ли, нас захватили? Зелень ихняя? И петрушка, и морковка по городам тоже? У нас-то давно никто ничего не берет, ни пучка, ни картофелинки, на самой станции не продашь, расти – не расти. Вывезти не вывезешь, закупки совсем встали. Странно даже. В наши-то времена, когда России боялись, кто кого завоевывал, тот того грабил. Под чистую все наше должны выметать, как немцы в войну, и к себе тащить, кур, зерно, поросят. А это что такое? И зелень ихняя, и куры ихние к нам прилетают. В телевизоре только и видишь, по небу эти к нам летят… Ножки Буша, говорят, ножки Буша. А смотришь - куриные. Так и пикируют, так и пикируют, чистые «Юнкерсы». И что собьют не боятся, границу как хотят перемахивают. Какой-то немец опять же на Красной площади самолет приземлил, зенитку не успели навести. Разве так Россию боялись, когда она сама Берлин бомбила? А своих кур начисто вырезали. От куриного гриппа. Для хозяев смертельного. Приехали в резиновых комбинезонах и харях, как когда-то Матвеич сам в армии в «химдыме» загорал при атомных учениях, что-то помычали, помахали бумажками, кур переловили, в мешки позапихали. Кудахтанье разносилося, в ушах свербило. Повезли вроде в карантин на сжигание. Все село подмели вместе с утями и гусями. Только пух и перья столбом. Потом кто-то, говорят, видел в военной части за станцией полный загон из сетки этих наших пернатых, и весь хозвзвод у них весь в перьях, только успевал ощипывать к жратве свежие тушки.
От курей, слава богу, освободились, и тут коровы повзбесились. Опять заявились резиновые хобота со стеклянными глазами, стали тыкать газетами с надписью. Му-му-му-му-му… И только своих буренок и видели. За рога и в фургоны. Меж собой местные грамотеи говорили, что положено где-то на секретном полигоне забивать и в хлорную яму кидать. И еще спасибо, что самих не заставили в эту яму прыгать – как зараженных этим самым бешенством иностранным, от которого спасу нет. Разве один парнишка, нанимаясь на скотобойню в районе, увидел в забойном стаде у ворот свою телку. Подивился, но паспортов у них нет, не проверишь. Когда заявились спасители от свиного гриппа, поросячий визг стоял на весь район, хотя хрюшек уже по дворам осталось полторы, да и те одичали. А за последней козой лично к Карпу заявился лично участковый. Показал газету. Козья чума по всему миру шатается, смертельная опасность тебе, Карп, грозит, сажай козу в мотоциклетную коляску и мешок травы на дорогу закинь, чтоб не проголодалась в последнем пути. Лечить твою козу будем по всем правилам науки.
И ни козы, ни какой другой живности.

Да все равно смотреть некому. Уже один остался. Жену похоронил, крючило ее, крючило что-то внутри, полежала в районной больнице, сказали, нет такого лечения, отвезли в областную, наездишься ли? Там и врачам не до тебя, ходишь, в глаза заглядываешь, а они никак не вспомнят, о какой больной речь. Только пришел, а на ее койке другая больная, а ты иди вещички получи и труп вывези… Ни прощай, ни прости, ни лоб напоследок погладить.

Теперь на кладбище крестовину подправляет, чтоб не так кособочилась, а те ребята пошуршали зарослями и уже к речке сбегают, шашлыки жарить. Понасрут на бережку, кусков недожранных нашвыряют, бутылок, банок пивных, пакетов своих просаленных, их собаки потом жрут сдуру, и через все кишки пленка эта потом у них из жопы торчит, а они не поймут, почему высрать не могут, за хвостом крутятся и скулежно скулят… А те по своим машинам, откуда радио орет смертным воем, и обратно в город, выходной провели. Так весь овражек свалкой завалили, ступить негде, и называется «бабульку навестили», а последняя живая бабулька в селе зря ждала, что хоть дров ей наколют перед зимой…

След простыл, но и Матвеичу как всегда перепало. Как всегда за вопрос. Смотрит телевизорный футбол, мяча уже не различить, а на барьере что ни метр, «XEROX» понатыкан. Что это, ребята, за херок там насеян? Херок да херок... Хохочут опять в горло, полстакан наливают. Да это, дядя, херы запасные теперь мужикам продают, у кого износились, в аптеке по рецепту выписывают. От кроликов за основу взяли, у них они неизносимые, вывели для человека, пришивать можно, не слыхал, что ли? Помнишь лозунг был в старых газетах -  «комсомол в кролиководство» призывали. Вот комсомол и пересадку органов продвинул.  Прогресс теперь агромадный, сердце сажают, почки, печень сажают, вот и херки сажать начали, сначала маленькие, потому и херки, потом к большим перейдут, жеребцовым, напишут «херища», ты лови, не пропускай, может себе закажешь. И свое и-го-го. А хрен их знает, столько там неизвестного сейчас делается, когда Россию перестали бояться. Когда Россию боялись, у нас ого-го как стояло, каждый парень безо всяких кроличьих по пять девок имел.

Уж так к нему привыкли, что кричат в заросли: «Где там дедок-херок?» И точно, Карп подкрадывается, робко стоит, поскребывает смущенно щетину, потом решается. «А что это за, робяты, такой «могильный телефон» появился? Позвони да позвони по могильному телефону, все друг другу вякают»… Полстакана опять заработал. Это теперь новый прогресс, специально для разговора с покойниками. В могилу им кладут трубку, в самый гроб, и с ими сверху отсюда гутарют. Наберешь, он там откликается. Чего тебе надо спросишь, о новостях расскажешь, им там веселей лежать, от жизни не отрываются. И все ржут, как Карп прогресс переваривает, усваивает новизну. А херок ее знает, науку, вон когда Россию боялись, атомную бомбу затеяли, одной штукой можно целый Китай снести напрочь, их-то, китаез, столько наплодилось, что наши острова заполнили… На лекции в клубе разъяснение делали, что иначе с такой саранчой не управиться, вся надежа на науку. Она все может, заступница. Может, если бы старуха дожила, так и с ней можно было по могильному телефону… Хотя о чем, если думать? Задумался, даже не услышал, как они оторжались. Глубоко задумался, как сейчас.

Когда Россию боялись, село было «пердуктивным». Районный лектор говорил «перспективным» и «продуктивным», слушатели спросонья объединили. Перед тем, как в бане отпариться, увезти пару даровых кур с мешком картошки и бидоном самогона, обстоятельно сулил, как его сравняют с городом, в асфальт закатают, а бревновые избы на коттеджи заменят «со всеми удобствами». Как еще Ленин завещал, Сталин обещал, Хрущ-Никитка возвещал, Брежнев улещал. Только было непонятно, кто все это заделает. Сами своими руками, наезжие чечены или какие-нибудь марсиане. Но все равно ждали с удовольствием. Длилось это годами, и при Сталине, и при Никитке, и при Леньке бровастом. И лектор, и Карп успели состариться, один поплешивел, другой обседел клочьями. Пока тот же лектор в том же клубе однажды не сделал объявление, что оно уже все, «беспердуктивное» и туши свет, сливай воду. И мотать всем надо отсюдова в «перктивные», где рядами ставят щитовые плановые дома и нас ждут – не дождутся. И сам мотанул навсегда. Это значило, что и магазин не вернут, и школу с клубом прикончат, и святая святых – сельсовет сгинет напрочь, однажды не открывшись ни на какой стук для поганенькой справки об уплате налогов. И единственный проходной «пазик» из райцентра на другой же день после лектора отменили. Да уж и мотать в ихние бетонки было некому, Матвеич и моргнуть не успел, как остался один на своем отшибе. Народ как метлой выметало от раза к разу, то в Сибирь полсела подкулачниками, то на войну парней, двое-трое полуживых вернулись, то на целину какую-то пустынную, будто своих пустошей вокруг мало, то этот самый БАМ, я тебе на рельсах дам, а сюда – никто ниоткуда. Остатки сладки, вот вокруг жениной могилы колышки от крестов. Митюха, Петруха, Васюха, Мишуха, Тимоха, Савоха… Кто нутро спалил, кто в драке ножом получил, кто на тракторе перевернулся, кто себя сам себе балду из берданки разнес, кто с мешком туберкулеза из зоны вылупился. Но зато как боялись враги всей России, до полусмерти боялись. Звездочки облезлые - Афган проклятый, кресты посвежей  – дорогая Чечня. И все по годам сыновья Карпа, затем внуки, и уже никого нет. О старших и говорить нечего. А как при них России боялись. Любой под потолок, только пригнувшись в дверь проходил. Бычка за рога на спор сваливали. В армию только в подводники брали или в парашютисты. И теперь тлен и прах.

Как сам-то дотянул до сих пор, Карп Матвеич не знает. Вместе лежать должен был. И заглатывал не хуже остальных, и грыжа выкатилась, и на вилы напарывался, и под лед проваливался, и цигаркой огонь запалил, притом в сухом стожке, где сам же притулился с устатка от загула на Илью-пророка. Выскочил факелом, пугая таких же  косцов-подборщиков… Много чего испытал, но уцелел. Как солдат Брестской крепости, тот последний, про которого все песни пели, что целую войну один всю крепость оборонял и так немцам не сдал. Слухи ходили разные, сперва вроде как окруженного после наступления нашего в наш же лагерь и закатали, потом нашел кто-то, опознал как героя, и Золотую Звезду выдали, почетом наградили. Карпу-то кто почет воздаст за последнюю оборону?

Опять жидки эти. Выставишь, бывало, пугало, ватник драный на крестовине, треух сверху, за версту облетают. В огород ни-ни. И грачи так же, воронье карклое, и остальное пернатое. Горох дозревал, подсолнухи целыми башками вертели, тыкву с огурцами не расклевывали насмерть… Смородина опять же до рынка доживала. Боялися жидки настоящего пугала, как враги России боялись. А теперь хоть сам посреди грядок стой, маши руками и ори благим матом. Ничто на них не действует, бешеные какие-то, и тучами, тучами. Самая крохотная посадка насмерть склевывается  этими тучами, озверели просто. Ах, дошло наконец. Когда Россию боялись, они по гумнам да по зеленям, рваные мешки караулили, посевы выковыривали, по полным зернотокам от пуза нажирались, бункера комбайновые что тебе котлы полковой кухни, вся дорога от них до веялки зерном в пять слоев усыпана. Сам бы клевал. Да и поклевывал, вспомнить сладко. Ничем от воробышков не отставали. То ведришко комбикорма тащишь то полмешка овса, где и копушку люцерновую овражком упрешь. А теперь там-то пусто, шаром покати, вымерло все, заросло крапивой с бурьяном и пообваливалось, негде птичке клювиком тюкнуть. И они сюда, на последнее. Все, кто размножился. Народу все меньше, а их все больше, тьма тьмущая, голоднющие, неустрашимые… Пугалом не отгонишь. Или какое особое нужно? Изобретают, слышал, то гудение воздуха, то излучение жуткое, мертвые на лету падают. А на человека-то тоже пугало нужно? На иностранного, падкого? Вот бы – чтоб Россию снова забоялись!

Телевизор «Снежок» отметелился. На полуслове угас. Путин успел сказать только: «Россия встала с ко…» С чего это мы соскочили? С коня? С кола? С козла? Быстрей бы говорил, не знает, что ли, ли****ричество здесь на час в день включают, и то с переморгами. Если еще провода снова не вырубили. Самому, что ли, всю линию спилить, пока рука топор держит? Знать бы, куда снести, где за них платят. А то все прут и прут, а место засекретили, как генштаб на войне… Чтоб ворованное хозяева не нашли. С КОчана? Нет, пугало обновить надо. Хоть огород и пустой, одна грядка картохи из старого уважения закопана. Неокученная… Лопухи да бурьян. Да рядок огурцов. Хотя к чему, если солить некому… До пенсии-то сколько осталось? Календарь на стене сколько лет давешний, а все каждое седьмое число показывает. Идти, значит, в поход пенсионный на центральную почту, а там и чекушечка ждет. С КОпыт? А закусь все же своя немножко нужна. Хоть чуть-чуть, экономия.  Потому и пугало над огурцами…С КОрыта? Осмотрел все наличие. Рваные одеяла лоскутные, матрас дырявый, потерявший полоску, ватник на гвозде, валенки с зимы никак не просохнут. С КОстыля? Старый мешок пригодится, распоротый, соломой набить, проткнуть сучьями, чтобы торчали, как штыки во все стороны… Еще тряпок навесить, чтоб от ветра трепались, а вот бы ведро еще тоже гремело и стуком отпугивало… С КОндачка? Комбайн целый можно соорудить, если подумать. Когда-то и в колхозе изобретатели были, из трех ржавых комбайнов один ходячий собирали. Да вывелись уже, ни их, ни комбайнов в живых не осталось. Только остовы в землю вросли. Ну не с КОмбайна же… С КОпны? С КОчерги?
Вбилось же в голову. Вот ничего не надо, а пугала в огороде не хватает. Карп Матвеич аж забеспокоился, засобирался. Будто важнейшее дело всей жизни. Будто с этого пугала все сначала пойдет. Пугать так пугать. Сперва птиц-вредителей, потом вредные дальние страны. Правильно Путин сказал. Забоятся России по-прежнему - зауважают и Хрюковку. С КОсушки? С КОшмара? Если б с «по», то понятней, что с похмела. А с «ко» - хрень какая-то. Неужто  помру – не узнаю? Да ладно, главное с чего-то там встала. Встала Россия! И Карп Матвеич встал. Править пугало в огороде. Начинать так начинать. Грудь расправил.  С КОнца?.. Все сразу? Это какой же тогда конец иметь надо? Всем концам конец, на страх врагам наконец! Так и порешим вконец…
хххххххххххххх