Возвращение. Часть вторая. Глава четвертая

Повернулся в замке ключ, и распахнулась дверь в квартиру. Андрей бросил на пол сумку и снял с себя обувь, долго и тщательно ослабляя шнурки, выпрямляя их, вытягивая их, он даже поправил концы одного из них, чтобы они были одинаковыми… Выпрямившись и немного пошатнувшись от перемены давления, он провел руками по волосам, сильно отросшим в последнее время, и взглянул на себя в зеркало, на то, как волосы небрежно, неаккуратно торчали у висков. Он расстегнул пиджак и бросил его тут же, на диван у дверей.
Холодными ногами по жесткому, непрогибающемуся полу, мимо входа на кухню, где еле слышно шумел холодильник, мимо залитого светом сквозь открытые двери коридора к комнатам, он подошел к проходу в зал и остановился на пороге, все еще водя руками по волосам. Ступнями он чувствовал, как начинался паркет большой комнаты. Здесь была восточная сторона и балкон за окном, а потому – темнее, чем в тех, других комнатах, откуда лился свет. Дыхание еще не успокоилось после подъема по лестницам, после всех тех уличных движений, не прекращавшихся все время, пока он шел домой из института. В большой комнате было тихо, совсем тихо, здесь не было даже часов-ходиков, только электронные с зелеными крупными цифрами сквозь выпуклое стекло.
Две вытянутые вдоль позвоночника мышцы едва побаливали у него, он заметил это только сейчас, или же сейчас они и начали болеть; он потрогал себя за поясницу. Потом за затылок у самого основания черепа, где тоже слегка покалывало, слегка ныло, особенно с правой стороны. Не прекращая там движения пальцами и не переставая думать об этом, резко, он прошел внутрь комнаты и еще резче лег на большой диван на спину.
Несколько минут он не думал ни о чем, - только чувствовал, как расслабляется спина, как немного слышится у пальцев ног сердце, токанье, и как двигаются, непроизвольно, навстречу друг другу плечи, стараясь устроить его еще по-удобнее. То, как приятно наконец-то увидеть снова эту стену и потолок, картину, окно и занавески, и свет сквозь них, тот же самый, той же насыщенности, что и вчера в это самое время, совершенно такой же, светло-светло-серый, густой и холодный. Замереть и услышать едва доносящиеся звуки с улицы и то, как затихает пробегающая по стояку вода в ванной, как монотонно гудит совсем уж вдалеке лифт, останавливающийся на одном из этажей ниже, - не слышно, как распахиваются его двери или двери квартир, только само гудение, плавно замирающее или возобновляющееся заново. Волосы у основания его затылка были чуть влажными от пота, он все еще слишком тепло одевался для этого времени года. Еще – как в изредка наступающей абсолютной тишине, когда не было слышно совсем ничего, чуть-чуть саднили уставшие от звука уши, приятно и тепло, легко-легко.
Он резко поднялся и сел, скрестив ступни ног на полу и навалившись на колени. Лицо его исказилось, как у хнычущего ребенка, складками сложились морщины на лбу. Но он сразу же провел о нему руками, несколько раз вздохнул и выпрямил спину, снова почувствовав усталость в пояснице, но задавив ее, умышленно, на сей раз, от чего стало еще хуже и снова захотелось выпятить губу. Взволнованный, он поднялся на ноги, и заставлял себя улыбаться и потягиваться, разводя в стороны руки, несколько минут, потом встряхнул головой, почувствовав укол боли на правой стороне лба, сунул руки в карманы и прошел обратно в холл за сумкой.
Он разложил ее содержимое на рабочем столе в своей светлой комнате, сел в кресло и оперся руками о поверхность стола.  Показалось, что она, твердая, очень сильно давит на костяшки локтей, поэтому он положил руки предплечьями, несколько раз переложив одну кисть на другую. Немного подержав так руки, он почувствовал, как одна из них стала неметь, он поднял руки и повращал ими в воздухе, потом зафиксировал их и снова потянулся всем телом.
Вся поза его, сидящего, показалась ему совершенно невозможной, абсурдной, абсурдной до ухмылки, странной, сквозь гримасу отчаяния проскользнувшей по его лицу, неожиданно и ужасно ободряюще. Он поднялся на ноги, расслабил сомкнутые брови и стал ходить по комнате, в возбуждении, шевеля губами и каждый раз возвращаясь к столу с взглядом на него и касанием одной из тетрадей.
- Все это завтра еще только в три часа. В три! В три, блин! Почти двадцать четыре часа еще, да я трижды успею все. Где ты, чего, блин, ты успеешь, если тут сто двадцать четыре часа писать только нужно, а еще не найдено ничего. Хорошо. Хорошо. Сейчас тогда покурим и поищем, - сегодня все найдем, ну сколько нужно на поиски – ну час, ну два, наверное… Ну два часа. Два… Нет, нужно садиться…, -он стал снова опускаться в кресло на ногах с ослабевшими икрами, дрожащими, и тут же одернул себя той же гримасой отчаяния, - Не, не могу сидеть… Здесь… Не могу сидеть… Ну, не могу, Андрей, просто не могу, просто сеть даже не могу, опуститься… Наплевать… Завтра с утра… С утра…
- Да! – воспрял он, - Давай, Андрюша, договоримся с тобой, что просто встаем завтра в семь… Нет, давай в шесть, в шесть. В шесть встанем, - почему нет, вполне реально, чего ты спишь-то по-стольку, как дед старый, дряхлый, как немощный… Аккуратненько встали и начали. До семи все найдем, все, - уверяю тебя, найдем, и отпишемся. В два выйдем, четырнадцать, семь, это получается семь часов, - у-у, у-у! Да чего угодно сделаем, все успеем, все… А не пойдем на пары, его пар завтра как раз нет, приехал ровно к трем, распечатать – это пять минут, за час все успеем, все…  А она как удивится. Что меня нет! А она как удивится! Кстати! Да! Да же! Идеально, действительно, даже и нужно именно так сделать, а то я просто не удержался бы и уехал на английский, а так уж не поеду… «Уж не поеду» - хи-хи, как-то по-старинному получилось, как-то по-старинному… Вот и все, парень, вот же и все! А ты боялся. А все, блин просто, гораздо проще; так и надо сделать, именно надо, надо, необходимо! Вот пусть побудет без меня, пусть побудет, посмотрим, как это ей будет… Только что она завтра наденет?..
И не трогая, не прикасаясь руками ко всему разбросанному на столе, не тратя себя ни на единый взгляд туда, он быстро, как только мог прошел на балкон, выкурил сигарету, вернулся в комнату и… походил, долго, как только мог около дивана, как-бы обдумывая, но больше оттягивая момент, затем, остановившись на минуту, лег, лег на то самое место и в ту самую позу, которую занимал сразу после прихода, с улыбкой и испариной слабости, с румянцем стыда и наслаждения, с блестящими, потяжелевшими глазами.
Лег он напряженным, с почти гудящими от слабости ногами, и острой, разливающейся болью в левом плече, лег скорее на живот, чем на бок, прижав свои руки телом к поверхности и покачиваясь, напряжением всего тела, часто, множество раз, понимая, что не может просто замереть, что нужно пока хоть какое-то движение, хотя бы самое малое, быть может только в напряжении шеи или в едва заметном постукивании одной коленкой о другую.
Но успокоился, наконец, лег тихо, совсем неслышно, словно стараясь исчезнуть, перестать чувствовать тело и себя вообще. Из всего его большого тела в напряжении оставаляиь только уголки губ да чуть поднятые брови; взгляд остановился, расфокусированным, на полу, на ковре, на одном из его несуразных узоров. Завтра он, в качестве последнего выданного еему, вернее, вымоленного им самим, шанса должен был сдавать полугодовую курсовую работу, из которой еще не было сделано совсем ничего, не написано ни единой строчки.
Так, не засыпая, не меняя положения и почти не вспоминая о себе, он наблюдал проникновение сумерек в комнату несколько часов, только замечая чередование пробегающих по его позвоночнику волн, по позвоночнику и в глубине живота, замирающих на кончиках пальцев, начинавших от этого подрагивать или сжимать край дивана и подушку.
Но внезапно очнулся и заметил, как долго не курил, обрадовавшись обнаруженному желанию сделать это. Он встал и пошел к своей сумке, открыл ее, но обнаружил внутри только смятую пустую пачку. Раздосадованный, он стал ходить по квартире, надеясь обнаружить где-нибудь на заваленном столе или в карманах одежды хотя-бы одну сигарету, вполне способную быть забытой там когда-нибудь раньше. Он побывал даже в комнате родителей, в кабинете отца, но не нашел ничего, хотя смотрел по нескольку раз в одних и тех же местах. С улыбкой он сел на диван, навалившись вперед на колени, и стал прислушиваться к желанию курить, стремясь оценить его степень и силу. И хотя желание это сейчас не было таким уж великим, ему показалось абсурдным провести остаток вечера без сигарет, тем более всю ночь и утро. Легкая, игривая досада на его лице сменилась выражением беспокойства, беспокойства настоящего, серьезного, поэтому он поднялся и вновь обыскал всю квартиру, разворошив все ящики стола, шкафы и комоды. Он сел на пол в своей комнате, возле своего дивана и поворошил волосы, поводил руками по лицу и груди. Замер на насколько мгновений, повторяя одно круговое движение вокруг солнечного сплетения и остановив взгляд, потом резко встал на ноги и полез в шкаф за одеждой.    
Он достал только длянную зимнюю куртку с капюшоном, оглядел свои домашние, сильно помятые джинсы, футболку, и натянул куртку на себя. Теперь, в ней, он стал двигаться резче, стараясь еще усиливать и без того слишком громкое для него после всей своей тишины шуршание, стараясь держать выше голову и даже дышать шумнее и резче. Запах куртки и ее звуки, подействовали на него неоднозначно, одновременно вызывая досаду на темное, уже почти ночное, небо за окном и свет города, на то, как быстро закончилась для него эта вторая половина дня, особенно вместе с мыслью о том, что завтра ей уже не повториться, и в то же время, своим запахом и небрежной распахнутостью напоминая, что лишь несколько сотен шагов нужно сделать до табачной палатки от подъезда, прямо под окнами его дома.
В прихожей он задержался у зеркала и долго смотрел на себя, по-разному застегивая куртку, поправляя смятые волосы и стараясь найти правильное выражение лица. Эта последняя задача сильно задержала его, так, что он даже начал согреваться в своей теплой одежде.
Он надел обувь и захлопнул дверь квартиры, чувствуя, как холоднее, шумнее и в общем по-другому здесь, вне ее, уже прямо за порогом. Быстро, как можно быстрее, и в то же время не суетясь, отработанными движениями всех членов, он вышел на плошадку к лифту и вызвал его, замирая, задерживая дыхание в ожидании того, что может открыться одна из соседских дверей. Обрадовано он вошел в пустой лифт и несколько секунд держал плечи ослабленными, пока кабина спускалась с одиннадцатого этажа вниз, но снова поднял голову еще до открытия дверей, вспомнив о консьерже, мимо которого нужно было пройти, и расслышав глухие людские голоса, снизу, под ногами.
Двери открылись, и на пороге их прямо на против него, очень близко своими лицами стояли сразу несколько человек, очень разных, непохожих друг на друга, что-то говоривших, что-то державших в руках, делавших какие-то движения. Молодая женщина с ребенком, одетая в пеструю вязаную куртку, мальчик с большой черной собакой, еле державший ее, мужчина с черным, покрытым мелкими капельками воды портфелем и зонтом-тростью, явно с работы, и совсем молоденькая девушка, в невообразимом наряде, с кучей значков на измятой сумке. Кто-то из них говорил, кто-то даже улыбался или смеялся, и все они, как один, впрочем не переставая делать что-то свое, посмотрели на него во все свое множество глаз, быстро, просто инстинктивно, видимо не ожидая обнаружить кого-то в спускающемся лифте, но очень и очень ощутимо для него, почти болезненно и очень и очень одинаково.
Он быстро прошел мимо них, расступившихся, и вышел на улицы, только тут немного расслабив свое лицо. Сунув руки в глубокие удобные карманы, он зашагал в обход дома по узкой асфальтированной дорожке прямо у его темной шершавой стены. Из-за угла, прямо на него вывернула женщина с большими пакетами и, увидев его, стала обходить по самому краешку асфальта. Но он с той же стороны быстро, почти вплотную к ней, обошел ее с той же стороны, по мягкой мокрой земле, траве, так что вместе они оставили дорожку свободной. Краем глаза он заметил, что женщина обернулась ему вслед, и больше поднял плечи, зашагав быстрее.
На улице моросил мелкий-мелкий дождь, капли которого он почувствовал на своих губах, выходя на небольшую площадь, к улице, где был магазин и несколько палаток. Людей здесь было довольно много, были машины, медленно маневрирующие, занимая места на стоянке или, наоборот, освобождая их. К табачной палатке, у которой, на удачу, не было никакой очереди, он подошел быстро-быстро, купил пачку сигарет и сунул ее в карман. Тем же скорым шагом он отправился обратно к подъезду, уже немного расслабившись и даже на секунду задумавшись, не закурить ли на улице. Колеблясь он почти дошел обратно к дверям подъезда, по пути поймав взгляд симпатичной девушки, от чего поднял голову, так что капли мороси стали попадать на шею, и немного улыбнулся. Гораздо легче теперь он подумал о женщине на тропинке и уже всерьез и уверенно остановился, не входя в дом и достав сигарету.
Почти докурив, он увидел машину отца, въезжающую во двор. Он захотел тут же зайти в двери, но заметил, что отец увидел его.
Отец закрыл двери машины и подошел к нему, одновременно стараясь застегнуть пальто занятыми портфелем руками.
- Ты чего здесь? – спросил он, подойдя вплотную, - А я тебя набираю, кстати, сотовый дома оставил?
- Оставил.
- Поедем, нужно забрать бумаги, про которые я тебе вчера говорил, они уже готовы.
- Сейчас?
- Прямо сейчас. Тебе нужно домой подняться?
- Да нет. А там что, мне заходить придется?
- Нет, можешь вообще в машине посидеть, я сам схожу. Поехали тогда. Мамы нет еще?
- Не-а…
- Садись.
Андрей сел в машину, и капюшон его куртки почти закрыл его голову.
- Далеко туда ехать? – спросил он севшего рядом отца.
- Да почти на другой конец города. Или чего? Ты занят чем-то?
- Вообще-то я завтра курсовую сдаю…
- Андрюш, надо съездить.
- Да нет, я не спорю, просто ты так спрашиваешь, как будто это странно, что я могу быть чем-то занят.
- Ладно…, - отец запустил мотор, - Едем.
Андрей сильно развалившись в кресле смотрел на проносящиеся мимо него огни города, машин, витрин, на блеск их в лужах, в мокром асфальте. На людей, на отходящие в стороны, проносящиеся мимо улицы, на светофоры, на мокрую взвесь капель в воздухе, на фонари, на разные лица, фигуры, ноги на асфальте переходов. Он был также тих и спокоен, как недавно в квартире, дома, в своем месте. Волна стояла на пороге только несколько минут, пока он окончательно не уверился, что в безопасности здесь, рядом с молчавшим и родным отцом, в городе, но не среди людей. А затем пришла к нему, как только он еще больше расслабил спину и уткнул подбородок в грудь. Он расстегнул воротник куртки, поправил подголовник и свел вместе колени, навалившись на дверь и держась за ее ручку левой рукой и сунув между ног правую.
С ума схожу, как она одевается даже. Вот просто одевается. Это что-то неуловимое, кстати, врожденное, ничем и никак это не воспитывается, дар такой… Ну нельзя это так уж назвать прямо даром. Не дар, конечно, просто склонность, умение что-ли, понимание. На несознательном уровне, бессознательном. Чего она у нас делает, шла бы в дизайнеры… Вот же существо… Какое существо, какое создание, как, когда такие получаются, кто их делает? Целиком и полностью, как шарик – ни отнять ни прибавить ничего. Одна  линия затылка… Надоел… Надоел с линией затылка, ей-богу… Даже придумать-то ничего толком нового не можешь… Блин, только вслух не надо, ладно, Андрюшка, ага? А то – попадешься ты. О, Господи, куда попадешься, вот куда? Родной тебе человек сидит, совершенно родной… Так тем более… Тем более… Так вот, так вот… Так вот. Ничего придумать-то толком нового не можешь, кроме линии затылка, да шеи, да нижней челюсти. «Линия нижней челюсти» - как, интересно, вот это словосочетание с ней соотносится, а? С ней! С ней! А она же правда «она»! ОНА… Она самая женственная из всех, самая женщина, «она». Каким образом?... У нее она прямо от ушка, дугой к подбородку… К подбородочку. Ровной дугой, одина… одинакового излома  как там это в математике называется,не помню… Радиуса что-ли постоянного… И вторая дуга - побольше - прямо от глазок, по лбу, по всему темени до самого до затылка... Да-да, сотню раз уже слышали, сотню! И видно ее всю – значит шея у нее тоненькая. Бог мой, какой же бред ты несешь, слышал бы кто. И еще подумаю, еще… Да. Да! Да, блин! Да я хочу думать, да, и чего такого? Ты уже миллион раз ходил по всем этим подбородочкам, не надоело вообще? А вот неа… Маму ее, папу видел… Вообще это странно, видеть ее родителей. И узнавать все это в них, вроде бы все то же самое, но совсем другое. Странно, и я даже сказал бы, плохо, пугающе… Пугающе, именно, не возникала эта мысль еще, первый раз. Первый раз, первый раз… Первый раз… Ну, не первый, конечно, но очень долго не приходила, не возникала… Не, сейчас я просто даже представить себе этого не могу. Что ее нет-то? Не-а, не могу.. Что «ее» нет. Именно ЕЕ, не физически, а ЕЕ, ты знаешь, о чем я… И ты мне говоришь про первый раз? Да, блин, миллиард их уже был! Не-е-ет! Не путай, не путай, - то о том, что это самое лучшее, самое прекрасно – от чего от одних слов уже, от их сочетания подкоробливает, и другое, правда представить, что ее нет… Нет… Нет… Нет… Ее нет и не было, или, что не будет, была и не будет… У-ух, да? Да? Чувствуешь? Прям физически, что-то в сплетении, в солнечном сплетении… Да? Во-ха! Чего ты радуешься? Тебе, похоже, это нравится? Бред… Бред же сумасшедшего, сивой кобылы… Нет… Нет… Нет… Нет…
Во, какие сережки у девочки. Ух. Улыбчивая какая… Эх, молодежь! Когда-то и мы были такими, а. А Юльке пошли бы такие сережки. Очень, именно как такой серьезной – тьфу, серьезной, натуральной блондинке, очень пошли бы… Может купить? А? Как бы я покупал ей сережки… Как бы я покупал ей… Как… Ох, потянуться хочется, - блин, помни, да, немножко, где ты, помни… Она почти совсем не носит же, да? Они сейчас никто не носят. Ну вот… Ох, на ее то шейке, а когда наклоняет головку – они вниз опускаются и покачиваются… Ох…
Он потянулся что было силы, почувствовав спиной крепость кресла, и немного опомнился, даже чуть испугавшись, что на щеках может выступить румянец. Он повернул голову и посмотрел на отца, на его расслабленные руки на рулевом колесе.
Они приехали на место, на не очень широкой улице, прямой и длинной, и остановились у самого выезда из двора, возле старого кирпичного здания с высокими ступенями подъезда. Отец ушел, а Андрей, немного посидев и почувствовав, что слегка устали ноги, тоже вышел из машины и закурил.
Отца не было довольно долго, и Андрей успел выкурить две сигареты, стоя лицом к улице и натягивая изо всех сил изнутри свои карманы. Перед ним, захваченная взглядом, но долго не проникающая к сознанию, наконец, прояснилась картина, как пожилая женщина в синем драповом пальто поскользнулась и упала на самой середине проезжей части. Она растянулась на спине и уронила темную кожаную сумку с длинными лямками, из которой что-то выпало на дорогу. Женщина подняла голову и, заохав, стала медленно подтягивать ноги, стараясь подняться. Но ей никак не удавалось повернуться на бок, а так, приподняв корпус на прямых руках, она не могла этого сделать. Платье ее, зеленое платье, задралось, обнажив ярко-белые даже в темноте ноги выше колен, местами запачканные грязью. Она стала оглядываться, все еще сидя, в поисках своей сумки и, увидев, тянуться к ней руками, в тот самый момент, когда дальше по улице, прямо напротив Андрея, появились огни фар машины.
Первое, что сделал он, еще не осознавая того, что видит, еще сохраняя румянец возбуждения, блеск глаз, улыбку, - медленно и совершенно машинально отвернулся от дороги, так, пока край капюшона не закрыл женщину. По-другому он просто не мог бы сделать, вернее сказать, что сделал это даже и вовсе не он, а само по себе, само по себе, совершенно минуя его сознание, произошло это, случило, ровно также, наверное, как, минуя всякое сознание, отдергивается от огня попавшая в него рука. Вернувшаяся тут же, мгновенно, «Юля», была невообразима, быть может даже больше обычного…
Но вот тут уже сознание пришло, он понял, что происходит, и багрово – почувствовал это – залился краской и задрожал. Но не двигался с места и даже головы обратно не поворачивал, уже сам не поворачивал, хотя даже успел начать изнывать от любопытства знать, что там. Тем более, что поймал и взгляд отца на него, который уже давно вышел из дверей здания и сейчас бежал на дорогу поднимать женщину. Наконец он повернулся, посмотрел, и тут уже ярче, буквально глаза застлав сам себе, «вызвал» ее. Это получилось так, что он по-настоящему, как бывает только редкие мгновенья, отчетливо и явно, вслух, заныл и от этого засучил ногами по асфальту…
В бешеном страхе он писал курсовую работу всю ночь и весь следующий день до двух часов, в дрожи, в испарине, часто проглатывая сухим языком и страшась хоть на минуту отвлечься, а сдав ее, вечером, после долгой и тщательной подготовки, в абсолютной тишине, чтоб не мешали ни единый звук, звонил Сашке и спокойным, холодным, «ироничным» голосом, за что хвалил себя внутренне до возбуждения, договаривался о встрече с ним ближе к ночи в одном из клубов города.

***

Полина увидела нас и улыбнулась, немного встрепенувшись на своем стуле и поморгав глазами, а Саша поднялся и подвинул нам стулья от соседнего столика, расположив их так, что оставил себе совсем немного места. Он протянул мне руку и, слегка склонившись, пожал мою, аккуратно и ровно столько, чтобы пожатие было крепким, но не сильным, с улыбкой, смотря прямо в глаза. Мы сели, и я закурил.
 - Ничего себе, откуда это ты его ведешь, Наташ? – спросила Полина.
Она была с распущенными волосами, но с пробором, так, что с одной стороны они почти закрывали глаз, а с другой были убраны за ухо, в бежевом облегающем свитере, с рельефным рисунком и высоким воротником, и коричневых замшевых брюках. Она выглядела очень опрятно. Наташа размотала свой шарф и сняла куртку, улыбаясь, но не ответила. Я стащил с головы капюшон.
- А мы вот с Сашкой встретились случайно, - продолжила Полина, губы ее были слегка коричневатыми, матовыми, и легкий, уличный румянец на щеках, - Только-только перед вашим приходом.
- Просто Полина подобрала меня с улицы, где я безуспешно пытался поймать хоть какую-то машину, - сказал очень тихим, но четким голосом Саша, мягко обозначая интонацию.
В руках у него, с белыми манжетами сорочки и запонками, была коричневая сигарета.
- Я слишком рано, по всей видимости, отправился к Никите, - его, естественно, не оказалось дома, и я просто не знал, куда податься.
- Никитос куда-то пропал, - подтвердила Полина, смотря на мои руки и лоб, - Хотя, с ним случается. Главное, чтобы к вечеру объявился…
Она замолчала и опустила глаза. Но снова стала смотреть на меня.
- Ну как, Наташка? Вы готовы, вообще? - спросила она, поправив волосы.
- Мы с Димкой имеешь ввиду?
- Ага…
- Смотря, что нам предстоит, - Наташа улыбнулась, - Ты так спрашиваешь, как будто это что-то ужасное.
Полина засмеялась.
- Просто, сами понимаете, я так давно в этом не участвовала, так хочется, чтобы получилось здорово!
- А вы там как праздновали?..
Девушки сидели рядом, Полина повернулась к Наташе, так что из-за волос я перестал видеть ее глаза. Я увидел, что тонкие длинные пальцы Саши слегка подрагивают, и перевел взгляд на его спокойное лицо.
Он уронил свою сигарету на пол и, встав со стула, стал поднимать ее. Он был в сером, приталенном, блестящей нитки пиджаке и с безупречной, идеальной прической.
- Андрей, у тебя какие ожидания от сегодняшнего вечера? – спросил он меня, когда сел обратно с отчетливо розовыми щеками и вытянул манжеты рубашки из рукавов пиджака.
- У меня? Самые радужные! – я улыбнулся.
Он подхватил мою улыбку.
- У меня тоже. Тем более теперь, когда мы в такой компании , - он показал рукой на продолжавшую говорить с Наташей Полину, - Я думаю, этот Новый Год будет незабываем. Она всех нас так вдохновила, признаюсь тебе, я, к примеру, Никиту давно не видел таким возбужденным. Мы все очень ждали Полину, но, кстати, совсем не думали, что она вернется.
Я кивнул и с интересом посмотрел, как он старательно пытается выдерживать взгляд в моих глазах, и как ему это тяжело дается. На последней фразе он даже слегка сбился, чуть-чуть резко замолчал и тут же продолжил, но уже другим тоном:
- А чего мы, кстати? Может быть выпьем что-нибудь? – спросил он меня, но перевел взгляд на Полину, - Полин, я тебя перебью, может быть что-то выпьем? Наташа?
- Я бы выпила, - согласилась Полина, улыбнувшись мне, мягко-мягко, и вопросительно повернулась к Наташе.
Саша долго пытался остановить проходящих мимо нас официантов и улыбался себе, но не смущенно, после каждой неудачи. Мы сделали заказ, и девчонки вышли из-за стола, оставив нас вдвоем. Саша закурил новую коричневую сигарету.
…Он уронил на стол стакан Полины, случайно задев его локтем, - наш столик был мал для четверых, - и, снова совсем не конфузясь, стал аккуратно и педантично вытирать пролитую жидкость салфетками.
…Он снова уселся на свой стул с улыбкой, очень простой и легкой, теперь боязливо сложив руки на коленях и бросая на меня взгляды, очень короткие, аккуратные, молча.
- Вы с Полиной давно знакомы? – я решил поддержать его, и еще мне очень нравилось, как он говорил, немного рваным тембром голоса, спокойно и ровно, я захотел опять услышать его голос.
- О, да. Я ее знаю дольше, чем все в нашей компании, дольше даже, чем Лейла. У нас очень дружны родители, так что мы буквально с пеленок знакомы, - вместе еще плюшевыми игрушками… ммм… увлекались, так скажем, - он засмеялся.
- Ого!
- Это еще до двухтысячного года было, как ты понимаешь, у нас родители тогда еще совсем молодыми были. Я Полину только на три года старше, а родители у нас – ровесники, вместе здесь в институте учились, в одной группе. Правда, у нас был период, когда мы совсем почти не общались, - в подростковом возрасте, в старших классах школы, но это, скорее, из-за того, что из друзей детства мы стали превращаться в парня и девушку, сам понимаешь. Однако позже снова сблизились, я вот влился в ее новую компанию, так что всем нам было довольно неприятно, грустно даже, я бы сказал, когда она уехала.
Я смотрел, как двигались его губы, как он говорил, все еще стараясь смотреть точно на меня. Я облокотился на стол, и тут же точно так же это сделал и он. Но, заметив мой взгляд, он снова отклонился на спинку стула.
- А вы в поезде познакомились, как я понял, - спросил он, и, произнеся, очень явно, но естественно и недемонстративно поморщился так, что даже опустил глаза.
- Ага.
- Э-э-э… А ты почему сюда вернулся, если не секрет? Ведь насколько я понял, у тебя там неплохая работа была. Ай-ти бизнес, да? Или я путаю?
- Ай-ти…, - я кивнул, - Так получилось… Долгая история.
- Ну, впрочем, это, конечно, не мое дело. Чем-то планируешь заниматься здесь?
- Пока не знаю. Для начала – встретить Новый Год, - я улыбнулся.
Он искренне и мелодично рассмеялся. Затем, выдержав паузу, немного сбившись в начале, спросил:
- И вы так уже сблизились с Полиной?
Я увидел, как при этом на его скуле проступила ямка, а нижние веки сильно отступили вниз, обнажив белки его больших, на выкате, светло-карих глаз.
- Ну… В общем – да, - я снова улыбнулся, стараясь как можно сильнее подбодрить его.
Но он заметил это, и мгновенно посерьезневшим лицом отклонился от меня, вскинул брови и заговорил:
 - Прошу прощения, это тоже не мое дело совсем… Ну пропали совсем. Вот уже и заказ нам несут, - он кивнул на официанта с подносом, который еще только отходил от стойки.
Он взял за ножку высокий коктейльный бокал с оливкой на шпажке внутри, который поставил перед ним официант, но не стал пить, посмотрел в ту сторону, куда ушли девушки, и поставил бокал обратно на стол. Я обратил внимание, что Полина заказала точно такую же порцию виски, как и я. На столе лежал ее маленький серебристый телефон. Я взял его в руки и немного подержал. Потом поднял глаза и поймал остаток отвращения и брезгливости в глазах Саши, но только немного, едва успев, все это пропало тут же, бесследно. Он положил ладони с перекрещенными пальцами на край стола, и деликатно, но немного демонстративно молчал. Я только сейчас обратил внимание на необычный запах дыма его сигареты. Я еще раз посмотрел на его безупречную прическу и тонкую, длинную щею, торчащую из ослепительно-белого, высокого воротника рубашки. Пальцы его все так же мелко подрагивали, а на щеках выступил яркий румянец, мне нравилось, как он почти подбирался к его глазам, пятнами и неравномерно с обеих сторон.
  - Давай выпьем, - предложил, наконец, я ему.
Мы отпили каждый из своего стакана по глотку.
- А ты чем занимаешься? – спросил я.
- Я дизайнер в рекламном агентстве. Дизайнер и копирайтер.
Он снова замолчал. Но мне очень хотелось слушать его голос и смотреть на его мимику, на то, как движутся его глаза, странного, светло-светло коричневого цвета.
…Он немного более раскрепостился, в его руках и плечах появилось больше движения, он часто стал поглядывать по сторонам, сложил руки на животе и немного больше развалился на своем стуле. Однако, я замечал, как он часто начинал трясти ногой, каждый раз останавливая себя, но через минуту снова забывал о ней.
- А какие планы на каникулы? – просил я, - Десять дней же там, насколько я помню.
- Да, десять. Пока еще не определился, хотя, откровенно признаться, у меня почти не будет каникул, - у нас готовится к сдаче крупный проект, который, вообще-то, нужно было закрывать еще до Нового Года. Но мы не успели. Так что начальник собирает нас уже четвертого числа. А у вас?
Я пожал плечами.
- Нет пока никаких. Мы с Полиной не обсуждали еще…
Он был щуплым, тонким, с небольшим, едва выступающим подбородком и опускающимися вниз с внешних сторон надбровными дугами, часто обозначавшимся вторым подбородком и полукруглыми бровями. Но с высоким, правильно квадратным, прямым и ровным лбом, бледным, матовым, редко пересекавшимся морщи…
Я отвернулся. Вернулись девушки, и Наташа стала одеваться. Я поднялся.
- Наташа, ты куда? – спросил где-то сбоку Саша, и подстьупил к ней, чтобы помочь одеть куртку.
- Спасибо, - поблагодарила она его, - Мне еще нужно домой заехать и переодеться. Я вас догоню обязательно, у Никиты.
Мы стали улыбаться ей и двигать свои стулья, освобождая ей проход. Я посмотрел, как Наташа поправляла свой шарф сзади на затылке, сильно забросив руки за голову.
Полина села на свой стул и, откинув со лба волосы, взяла в руку бокал, глядя на нас.
- Ты давай…, возвращайся. Мы вас ждем с Димой, - сказал с улыбкой Саша.
Наташа опустила руки и вытянула кулаки из рукавов.
- Ну все. Увидимся вечером. Всем пока, - она помахала ручкой, всем нам по очереди.
Полинка укнула и закивала ей в ответ. Мы с Сашей стали садиться обратно за столик и одновременно закурили каждый свою сигарету. Полина достала трубочку из своего высокого стакана с водой и бросила ее в Сашин бокал, поводив большим пальцем по указательному очищая с них капельки.
- Андрей, извини, а можно тебя на секунду?..
Я оглянулся назад и увидел немного наклонившуюся ко мне Наташу. Я встал, и мы с ней вышли за дверь, на улицу.
На воздухе потемнело, и пошел крупными хлопьями мокрый, вялый снег. Стало совсем сыро, и мне показалось, ветрено и холодно, я поднял плечи и сунул руки в карманы.   
Наташа остановилась и повернулась ко мне лицом. Я стоял и ждал, но она ничего не говорила, только через минуту легонько, едва заметно вздохнула и посмотрела в сторону. Я смотрел на нее, на ее глаза, и чувствовал, как ветер колышит мои волосы.
Она посмотрела на меня, улыбнулась, опустила голову и поводила носком кеда по земле. Потом подняла на меня взгляд и вздохнула опять:
- Да, нет, ничего, наверное… До вечера? – и потрогала свой лоб.
- Ну… У тебя все нормально?
Она пожала плечами и сильно нахмурила брови.
- Ага.
Прямо за ней я увидел приближавшегося к нам с сигаретой в зубах Влада. Я кивнул ему и улыбнулся. Он подмигнул мне, подошел к Наташе и тронул ее сзади за левое плечо, а обошел справа. Наташа посмотрела сначала в одну, потом в другую сторону и засмеялась ему.
- Привет.
- Привет, птичка, - он поцеловал ее в щеку, - Где Митька-то?
- Да…, - она махнула рукой, - Будет позже. А ты откуда? Красивый какой!
- А как же! Вот, надеюсь, мы сегодня с тобой станцуем, наконец, пару раз, - он смотрел поверх ее головы с руками в карманах длинного, раздваивающегося снизу, пальто.
- Пару ра-аз? – захохотала Наташа, - Какой шустрый! Разве ты не понял, что я тебя отвергла уже. Не знаешь, как смириться с отказом девушки?
- Ничего, я не теряю надежды. Не теряю надежды! Бабуль, вот вы скажите, - он поймал проходящую мимо старушку в платке и бардовом пальтишке, - Вы как считаете, должен я оставить все попытки добиться благосклонности этой девушки?
Наташа улыбалась с руками в карманах куртки и немного прищурившись посмотрела, вглядываясь, на старушку.
- А? Бабушка? Только честно! – продолжал Влад.
Женщина с минуту разглядывала его, пока мы, замерев, ждали ее слов, потом неторопливо полезла в карман пальто и достала оттуда свернутую в трубку пачку газет. Она развернула одну перед носом Влада и проговорила неожиданно низким голосом, сверкнув черными, большими, восточными глазами:
- Купи газету, сынок. Пятьсот рублей.
Мы засмеялась.
- Что? Что ж вы такая меркантильная-то, мамаша, на старости лет? – сказал Влад, - Чего так дорого-то?
Старуха сильно склонила голову на бок, снизу вверх посмотрела на высокого Влада и загадочно проговорила:
- А прокляну?..
Мы с Наташей засмеялись так, что от нас шарахнулось пол-улицы. Влад выкатил на женщину глаза и, схватив нас обоих под руки, спешно отвел в сторону.
- Кошмар!
Наташа от смеха не могла стоять, а Влад, сперва понаблюдав за ней, стал передразнивать. Я разглядывал их обоих.
-…Чего мы здесь-то? – проговорил Влад, - Адрюх? Давайте зайдем.
Он потащил нас к двери.
- Да стой ты, - смеялась Наташа, - Я ухожу. Ухожу я!
- А? А, тогда ладно, - он резко остановился, - Но я все равно захожу. Андрюх, ты тоже уходишь?
- Нет, я – нет. Я тебя догоню, - я повернулся к Наташе.
Но она махнула нам рукой, уже уходя:
- Пока, молодые-красивые, до вечера!…
И, отвернувшись, зашагала вверх по улице. Я открыл дверь вслед за Владом и зашел обратно в помещение.
В кафе вошли Лейла и Леша, увидели нас и помахали руками. Мы стали двигать соседний пустой столик к нашему и готовить им стулья, пока они раздевались. Лейла сняла куртку и оказалась в пестром наряде из полосатой облегающей рубашки, таких же гольфов и странных бордово-красных чулок, состоявших из широкого пояса и штанин, касавшихся пояса только на внешних сторонах бедер, с круглыми дырками на коленях и шнуровкой повыше их. Волосы ее были распущены и висели с обеих сторон головы, почти закрывая лицо, а на ногах – туфли на высоком каблуке и со спортивной шнуровкой; Леша также был одет уже по-праздничному, улыбался и за бедра, сзади, очень мягко, вел Лейлу к нам.
- Андрюш, привет, - поцеловала меня Лейла и сделала одинаковыми завязки моего капюшона, - Слушай, а я вижу, вы с Полинкой еще не готовы, да?
- Нет. Я с утра дома не был, ты чего, - я взялся за ее локти.
- Что они там делают? –она коснулась меня волосами и несильным но очень вкусным, новым запахом, взглядом показала на Полину с Владом и просто опустила руки вдоль тела.
- Знакомятся. А вы как здесь очутились?
Она повернула ко мне лицо:
- Мне Полинка позвонила, - она кивнула мне.
- Ясно.
Она громко засмеялась, сама по себе, показав все белые зубы, как обычно.
- Ну садись давай! Я пойду уже их заберу оттуда.
- Ага…
- И пригоню вам официанта, - я подмигнул ей, - Ты хорошо выглядишь.
Она улыбнулась еще шире, белыми-белыми зубками, опустила сильно подведенные глаза и только тогда сказала:
- Спасибо.
Вернулись, наконец, Влад и Полина с новой девушкой-блондинкой, которую звали Катя. Я, как и обещал, притащил официанта, сердце мое колотилось, когда я смотрел, как все рассаживаются, и стоя передавал ему все, что говорила мне Лейла и Леша. Полина стояла рядом и смотрела на меня. Нам все-таки не хватило места, и нам предложили перебраться в другой зал, где был стол побольше и диван. Влад держал новую девушку около себя, по очереди, громко представлял ей всех нас, - она смущенно улыбалась, -  и что-то со смехом обсуждал с еще не поднявшимся со стула и закуривающим Лешей. Лейла подскочила к нам и дернула Полину за рукав, они поздоровались, Полина потянулась за своей сумкой и что-то вытащила оттуда Лейле. Саша аккуратно собирал со стола стаканы и держал их двумя руками, разведя локти, улыбаясь и не спуская с них глаз. Я отправил официанта готовить нам место и передавал с вешалки ребятам одежду, случайно заметив, как со смущением, досадой и даже страхом смотрят на нас с маленького столика у стены парень и девушка, лиц которых я не разобрал. Я почувствовал неимоверную гордость по этому поводу и даже подбородок, по-моему, поднял вверх.
Лейла и Полина сидели вместе, отклонившись на мягкую кожаную спинку, полосатая коленка Лейлы торчала вверх, а Полина поправляла волосы двумя руками за уши, держа спину прямо, Катя смотрела на них и пыталась слушать их разговор, Влад все еще пытался привлечь ее внимание; Саша говорил с Лешей, который постоянно поправлял манжеты своей розовой рубашки, Полина иногда смотрела на меня, без улыбки и вскользь, в длинном фартуке молодой парень-официант поправлял что-то на столе, я вспомнил, что это то самое место, куда мы зашли с Полиной после долгого дня прогулки, Лейла держала сигарету в согнутой в локте руке с недлинным рукавом, из под которого была видна ее татуировка, она смотрела на сидящую очень близко Полину немного поднимая глаза, Влад рассказывал обо мне новой девушке, - оказалось, что она тоже долгое время жила в Москве, училась там… Лейла поправляла свой широкий пояс, выгибая спину и трогая его кончиками ногтей, Полина и Саша отошли к большому окну, он сел на подоконник, а она дотрагивалась носком своего сапога до его свесившейся ноги и что-то со смехом рассказывала ему, Влад задумчиво смотрел на нее, положив, по своему обыкновению, локти на стол, Катя говорила с Лешей, который смешно поднимал брови и кривил губы в улыбке, Лейла пару раз посмотрела на меня, наклонилась к столу и поводила ладонью перед остановившимся взглядом Влада, заставив его пошевелиться, - она спросила его, как закончилась вчерашняя ночь, а он, вспомнив и смущенно покосившись на Лешу, пожал плечами…
Полинка оттопырив пальцами и скосив на нее большущие глазищи, теребила свою каштановую челку, разбирая ее по волоску, Сашка смотрел, как она это делает, забыв об оставленном на самом краю подоконника и без сомнений готовившемся упасть бокале мартини, остановившись на полуслове своей фразы, задержав дыхание, забывшись, замерев, затаившись... Влад что-то делал с кофточкой девушки, на ее груди, у нее – уже насмерть почти перепуганной, Лейла подняла свои странные туфли и уперла их об край стола, высоко задрав острые коленки и почти лежа спинкой на диване, - она заметила мой взгляд и, разведя колени, улыбалась мне между ними, растягивая губы, делая их обрамление белых-белых зубов почти прямоугольным, с поднятыми вверх уголками на краях, Леша, преобразив свое пустое в обыкновенном состоянии лицо и потеребив волосы надо лбом, забыл свою большущую, грубую ладонь на ее животе, - его высокий голос явно различался среди общего гула.
   Полина, наконец, подошла ко мне и села рядом, выпрямив спину и уперевшись о край стула ладонями, широко разведя ноги, я потрогал ее белое колено двумя костяшками указательного и среднего пальцев, - она не говорила, только смотрела, больше повыше моих глаз, на лоб и на брови, ее бугорок на нижней губе немного выделялся, я видел, как проступали ее груди под елочным узором свитера, каким плоским, дрожащим, живым, был животик с пояском в переплетеньях полосок коричневой кожи, - я не удержался и просунул всю ладонь под него, она что-то сказала мне, и ее слова потерялись в ее же полыхнувшем, своим касанием напомнившем, как соскучился по нему, запахе; Саша, маленький и взъерошенный, с острыми, немускулитыми плечами и согнутой колесом спиной, бокалом между пальцами уже успокоившейся руки и своей коричневой сигаретой прямо посередине рта, смотрел на нас с теплой, мягкой, как падавший снег за окном, спокойной как летний вечерний ветер, как его веки, мальчишеской улыбкой; Влад смотрел на нас потрясающе зло, или – нет - больше серьезно, задумчиво, вертя в руках полусмятую синюю пачку своих сигарет, вытаскивая и засовывая обратно одну из них, машинально, почти ломая ее, то и дело касаясь двумя пальцами нахмуренного лба, забыв, или не забыв, но на время оставив девушку Катю рядом с собой; она, положив ногу на ногу, упорно и незаметно, но настойчиво продолжала сидеть на своем диване, взяв на колени ярко-красную сумку, - он, повернувшись к ней, отнял сумку, вызвав недоумение ее отвратительного и чужого здесь лица, что-то много говоря; Лейла замерев в своей позе и отвернувшись к окну, что-то напевала, покачивая головой и помогая себе бровями, стряхивая пепел тонкой, ослепительно-белой сигареты в пепельницу на одном колене и не замечая, как Леша поправлял, теребя, ромашку на ее волосах.
Полинка пропала куда-то, мягкий стул еще не отошел от тепла ее тела, - я провел по нему рукой, разглаживая его поверхность; глаза Саши и его маленькая, тихая, не мешающая колебаниям воздуха, каплям света, огонькам, дыму и запаху радость была рядом со мной, помогая мне, больше, чем ему; Лейла сидела на подоконнике, смотря на улицу, подняв ноги и обхватив их, - Леша не сводил с нее глаз, но не решался подойти, его страх и восхищение были заметнее его самого. Она медленно и аккуратно спустила потом обе ступни на пол, смотря на них, держа их плотно прижатыми друг к другу, ее рот был приоткрыт, с маленьким, заметным язычком внутри, ее ровные, гладкие, ненастоящие щечки, она выгнула бедро, так что острые ребра с другой стороны выступили, и потрогала завязки своего пояса, все еще сидя и забыв о своих ногах, все улыбаясь, только себе одной, больше и радостнее, чем всем нам когда либо …
Я курил сигареты, одну за одной. Это все, что я мог, чтобы еще как-то оставаться в рамках, чтобы не напугать их, чтобы не… не разрушить их, я чувствовал, как пугает меня мысль о том, что  я сдерживаюсь, я волнуюсь и думаю о том, способен ли выдержать еще, и понимаю, что не в состоянии отойти отсюда хотя бы на секунду.
Но подошла Полина, с красными щеками и размазанной по губам помадой, босиком, взяла меня за руку и повела за собой. Мы вошли в маленький туалет и закрылись. Она несколько раз ударила меня кулаками в грудь, вздрагивая ресницами при этом; я впился глазами в это новое ее лицо. Но она села на крышку унитаза и закрылась руками. Потом подняла на меня глаза, задышала со стонами, с писком, переломив брови, зрачки ее уже были большими и черными, и стала рывками, выставив в стороны локти, расстегивать молнию на своих брюках и снимать их. Она оставила их на полу, рядом с сапогами, переступила через них и схватила меня руками.
…Она стояла у двери и одевалась, оставив меня одного, перед зеркалом. Я смотрел на себя. На то, как медленно бледнело мое лицо, покрывшись, наконец, почти зеленоватым оттенком.
- Сейчас поедем ко мне, нужно переодеться… Ладно?
Я кивнул, и она вышла впереди меня.
…Я стоял на улице, на крыльце. Полина вернулась к ребятам, а я вышел вдохнуть немного свежего воздуха. На улице было много машин, оживленно проходили мимо меня люди с большими цветастыми пакетами, ребята в шапочках Санта-Клауса… Я глотал ставший холодным, но еще сырой воздух, и тихо растекался по мокрому асфальту под ногами, уже думая, уже представляя то, что ждет меня этой ночью, что готовят мне все они, и что будет со мной спустя всего несколько часов.
Ко мне, постоять рядом со мной, вышел Саша в накинутом на плечи пальто. Кивнул мне и закурил, выпустив облако пахучего дыма. Некоторое время он стоял рядом, так же, как и я, смотря на проходящих людей; я тоже не спрашивал его ни о чем. Но он первым заговорил со мной.
- Шесть вечера. Пора собираться к Никите.
Я посмотрел на него, улыбнулся и кивнул. Тогда он взял мою руку, наклонился, поцеловал ее и, ничего не говоря и не глядя на меня, развернулся и вошел обратно в дверь кафе. В первое мгновение я замер, но не был сильно изумлен, не был как-то шокирован или даже испуган - совсем нет. Просто посмотрел ему в след и поморщился как от чего-то мерзкого.
…Я посмотрел налево. Там, метрах в ста от меня, был виден проем подземного перехода, в котором пропадали темные спины удалявшихся от меня людей. Я ступил на мокрую кашицу снега и, скользя, отправился за ними, немного в подъем, неуверенно ступая своими немедленно и вновь промокшими ботинками. Но на ступенях вниз было чисто, только сыро, но не скользко, однако я все равно держался за мокрый бугристый поручень, радуясь его крепости и неподвижности под моей рукой. Я накинул на голову капюшон, хотя снег под сводом уже не капал на меня.
В переходе, у одного из освещенных яркой люминисцентной лампой участков, стояла девочка лет семи-восьми. Она была в синем коротком пальтишке, совершенно мокром снизу, теплых, очень грязных колготках с одной рваной коленкой и ужасно разбитых спортивных сапожках. Она была без головного убора, с грязным, потемневшим лицом, но неожиданно аккуратно, опрятно завязанной косой, лежащей на плече. Сложив вместе бурые и вымазанные чем-то блестящим и, очевидно, липким ладони, остановив взгляд больших, черных глаз и умиленно заломив едва заметные на лице брови, она очень тоненьким, но хрипловатым, все время срывающимся голосом, пела, раскачивая в поворот плечами, - перед ногами у нее стояла отрезанная пополам большая пластиковая бутылка с железной и бумажной мелочью внутри. На правой скуле у ней было большое и неровное белое пятно, а из кармана пальто с большими блестящими пуговицами торчали перемятые и вывоженные пальчики шерстяных перчаток. Залипа одного из сапожек отвалилась, а сами они были стоптаны внутрь совершенно, так что касались земли своими боками.
Рядом, чуть позади нее, на земле, навалившись спиной на стену перехода сидел Никита. Он держал вытянутые руки на коленях с сигаретой в одной из них, уперев затылок в стену и слегка склонив на бок голову, смотрел на девочку, иногда надолго опуская глаза и выпячивая при этом нижнюю челюсть. Он был одет в серые вытертые штаны, высокие кожаные сапоги, черный, настоящий монгольский халат с длинными и широкими, скомканными сейчас рукавами, с замотанной большим куском хлопковой светлой ткани горлом и простой вязанной шапочке. Когда я дошел до самого конца лестницы в нескольких метрах от них, он опустил на пол руки уперся ими в землю, все так же держа меж пальцами одной сигарету, и поднял плечи, совсем прижавшись спиной к стене. Поза его была очень расслабленной, почти неестественной или болезненной, казалось, что он спит или только-только приходит в себя.
Он увидел меня, но не поднялся и не даже не пошевелился, только тепло улыбнулся; я опустился на корточки и сел около них, не желая как-то выделяться, у стены, перпендикулярной стене, на которую навалился Никита.
Постепенно, спустя минуты, я стал чувствовать сквозь ткань холод и рельеф стены. Пальто девочки в самом низу сильно отступало от коленок и было слегка приподнято спереди, так, что край его от ее движения колебался справа-налево, справа-налево. Я видел ее в профиль, каким плоским был ее затылок, маленькой головка, с высокой, острой макушкой, тонкой шея. Свет от ламп падал на ее плечи, она неосознанно двигала глазами, перебирая взглядом все вокруг, кроме людей. Ноги ее стояли прямо и ровно, носки ботинок на одном уровне. Пятнами и рваными границами, неровными, лежали под ногами мраморные плиты, разные по цвету, мокрые, со следами прохожих; следы эти появлялись новыми и пропадали, когда влага разравнивала их. У самого начала лестницы еще был грязный снег, но не там, где сидел я, - у металлических полозьев для колясок. Круглый воротничок пальто девочки с одной стороны был порван, с висящими вниз нитками, рукава сильно упали по ее запястьям, там был виден красный, очевидно очень большой ей по рукавам, завернутым и в катышках, свитер, но теплый, толстой вязки, шерстяной. Носки сапог Никиты были сильно оторваны от земли и сложились за пяткой гармошкой, почти не видно было за толстой одеждой как он дышит. На блестящих плиточных стенах были отблески света, неподвижные или колеблющиеся, матовые из-за грязи, брызг. Дальше, за девочкой, оживленно гудели люди, там начиналась линия ларьков, самых разных, еще работавших, несмотря на день и час.
Напротив девочки присела женщина в черных сапогах с острыми носками и высокими каблуками, выступили ее колени, мягкие, в темных колготках, сильно, почти от самого таза; она подобрала полы упавшей на землю шубы, и сунула их между ног. Девочка улыбнулась ей, радостно, белозубо, по-настоящему, и одновременно так, как улыбалась уже тысячу раз, благодаря. Видно было, как двигаются глазные яблоки под полуприкрытыми веками Никиты, тени на его впалых щеках и острых скулах. Переход был очень длинным, разветвляющимся, с лестницами в обе стороны где-то в середине его, все входили или уходили именно с них, за ними, там, где освещение было лучшим, а пол – суше, не было почти никого.
Девочка стала петь другую песню и притаптывать одной ногой, она немного отвернула голову от меня, смотря больше в сторону перехода, так что я видел, как отступает от головы ее маленькое ушко… Я бросил ее, потому что внезапно увидел выражение губ Никиты. Его крупный, острый нос с горбинкой. То, как он прятал в повязку подбородок. То, как именно надета на нем шапочка, светлая, вязанная с поднятыми снизу краями. Как касаются рукава его упертых в землю, сложенных белеющими костяшками пальцев. Как лежат запачканные, - немного, случайно, - полы синего халата на его коленях. Как отрывает он глаза и не смотрит на девочку или куда-то еще, как расслаблены его брови и складки от носа до тонких губ. Как выпячивает он губу и выдыхает воздух, изредка отрывая затылок от стены, как поднимает время от времени правую руку и касается своего лба, немного напрягая в тот момент сильно выдающиеся брови, как он внезапно в один момент стал шевелиться, меняя позу от усталости, больше плечами, немного пошмыгав, шумно подышав и посмотрев в потолок. Как так же, как девочка, точно также, на тот же угол повернув голову от меня, он замер без движения, надолго. Они стали очень походить друг на друга в тот момент, хотя один большой и недвижимый, а другая – маленькая, напряженная, с хрипом набиравшая воздух, потаптывающая ногой и похлопывающая ладонью по своему бедру. Девочка замолчала, подошла и попила воды из бутылки, которую он протянул ей, - она держала ее специально для этого вытащенными рукавами а не голыми ладонями, потом повернулась в ту же позу и снова начала петь.
Никита поднялся и потянулся, широко раскинув руки, улыбнулся мне и подошел. Он сел так же, как и я, у моей стены.
- Привет, - сказал он, закуривая новую сигарету, - Как там народ?
- Все уже готовы. Правда, нам с Полиной еще нужно переодеться, да Наташа и Дима где-то пропали.
- Димка мне звонил, они уже выезжают ко мне. Надо собираться. Как настроение вообще? Боевое?
Я улыбнулся.
- Все в норме. Только тебя ждем.
Он кивнул.
Я тоже закурил, смотря, как горит в этом свете моя сигарета. Я понял, что сильно замерз, когда пошевелился.
К нам подошла девочка, улыбаясь Никите и косясь на меня, с отрезанной бутылкой в руках.
- Одень-ка варежки, - строго сказал ей Никита.
- Да мне не холодно, - голос ее был совсем хриплым, сильно простуженным, даже сиплым. Она достала деньги из бутылки и засунула куда-то под пальто.
- Одень. Смотри, ладони какие. Я же говорил тебе вату не трогать.
- Ну-ка не грубите, дяденька! – сказала девочка, угрожающе подняв брови, но улыбаясь, - Дай лучше сигарету.
- Ты сейчас все равно курить не сможешь. Дойдешь до дома – там тебе дадут.
- Да все я смогу, - она так и косилась на меня, только теперь ее взгляды стали длиннее; от одежды ее сильно пахло дезинфектором, - Давай.
Он покачал головой.
- Блять, не ****и… Неужели жалко? Богатый, блин, дяденька. А это кто? – она кивнула на меня, - Еще один?
- Не повторяй чужих слов, сколько раз говорено. Своей головой думай.
- Ты за-тра-хал, - она затопала ногами, и закричала, и замахала маленькими руками, - Сука, я тебя прошу о простой вещи, - дай, тупо, сигарету! Не ****и мне всякую ***ню хотя бы раз, а дай сигарету! Молча! Можешь ты один раз это сделать?!
Никита посидел, затем молча поднялся, кивнул мне и двинулся к лестнице. Девочка сначала закатила глаза а потом повернула голову и стала смотреть ему вслед. Он все шел и не оборачивался. Я остался на месте, наблюдая за ними обоими.
У самой лестницы он повернулся и все-таки посмотрел на нее.
- Не надо мне сигарету…, - еле слышно и неожиданно сказала она, заметно сжав кулаки.
Он все еще стоял, но не делал ни шага обратно. Она вдруг заплакала и, отвернувшись, стесняясь себя, стала размазывать слезы по щекам.
Я поднялся на ноги. Никита подошел к ней, развернул к себе и стал вытирать ей слезы. Потом взял за руку, подобрал большой мешок с лямками, лежавший у стены, и сказал мне:
- Пойдем тоже с нами. Посмотрим кое-что.
- Никит, там уже ждут же нас...
- Пойдем, пойдем.
Через весь длинный, освещенный, людный переход он провел девочку за руку и гулко ступая в этом пространстве; только у самого выхода она вынула руку и пошла дальше сама, впереди нас. Пройдя через улицу, мы свернули в арку в одном из старых сталинских домов, и Никита отодвинул старую, забитую фанерой, темную дверь в одной из ее стен. Мы влезли внутрь. Никита все время предупреждал меня беречь голову и предложил использовать зажигалку, - здесь было совсем темно. Через много проходов и коридоров, сквозь тяжелый подвальный запах мы увидели, наконец, освещенное помещение, пошли легче, - я увидел несколько шприцев под ногами, - и вошли в относительно большую комнату, вернее помещение, окруженное по стенам большими, обмотанными стекловатой и рубероидом трубами теплотрассы. Никита еще на входе в саму комнату повернулся ко мне, становил меня и сказал:
- Ты просто посмотри, понаблюдай сейчас. Я думаю, тебе это будет интересно…
Я удивился, но его это не смутило нисколько. Я немного испугался выражения его глаз и даже сделал движение уйти, но он поймал меня за рукав и улыбнулся гораздо теплее и осознаннее. Я замер.
Он отвернулся от меня и, согнувшись, пролез вперед через низкий проход в бетонной стене. Я последовал за ним. Мы вошли внутрь.
Помещение освещали несколько ламп, мутного, грязного света, и костер прямо посередине, разведенный в коричневом от ржавчины, помятом мангале без ножек. Было душно и сыро, тягучий подвальный воздух здесь, еще тяжелее, чем в проходах, втягивался ноздрями тяжело и был густым и липким. Я держался спины Никиты, который, войдя, остановился и выпрямился, спустив с плеча мешок и вглядываясь впереди себя. Наша девочка деловито перешагнула через несколько валявшихся на земле старых одеял и скрылась где-то в одном из углов, бросив нас и не говоря ни слова, только шумно посапывая при дыхании.
Перед мангалом сидели три маленьких ребенка, еще моложе нашей спутницы, рядышком, прижавшись друг к другу плечами, в одинаковых позах, на корточках. Двое из них были в шапках, у одного она совсем свалилась на бок, и один – с коротко выстриженной головой, светлой и с пятнами у одного из висков. Напротив них на коленях, как при молитве, стоял парень постарше, совсем подросток, в темном, плотно застегнутом пуховике с измятым воротником, и что-то делал руками, чего я не видел. Он поднял на нас голову, но не сразу, а закончив свои дела, повернул свое бледное лицо и широко-широко, не радостно, а просто исренне улыбнулся совершенно разбитыми губами.
- Ого, бля! Какие люди! – и тут же, поднявшись с колен и спустив рукав на левой руке направился к нам.
- Да ты, бродяга, гляжу все здесь, - кивнул ему Никита, - Привет, привет… Собирался же уходить?
- Я-то? – парень, приблизившись, стал плавно раскачивать головой из стороны в сторону; он правда был очень молод, мальчик, может быть лет четырнадцати-пятнадцати, - Куда я сейчас. Дозиму-ую, че. Ну, если дотяну, епта.
Никита пожал ему руку, повернулся ко мне и попросил сеть у стены рядом с выходом, там, где было небольшое место.
- Только не стой а именно сядь, хорошо? – добавил он.
Потом он снова повернулся к парню, который разглядывал его всего, от глаз до носок сапог, все покачиваясь и часто-часто моргая.
- А дотянешь? Сколько в день делаешь?
- Да дважды еще только. Не бзди, Никитуля, у нас Вова на трех разах год жил, пока в больничку не попал. Так что… Какая поклажка у тебя. Слышь, дай мобилу посмотреть, ты мобилу поменял с прошлого раза?
- Не-а, - Никита присел на корточки и стал развязывать свой мешок.
- Бля-а! – парень как будто сильно расстроился, - Не пойму я тебя, пацан при бабле вроде… Слышь, а кто это?
Парень кивнул на меня, ходя вокруг продолжавшего возиться с завязками Никиты.
- Мой друг.
- А-а…
Парень полез в карман и достал большой, серебристый и очевидно совсем новый сотовый. Он присел перед Никитой и стал вертеть телефон в руках.
- Вот, цыпа, смотри. Новый взял.
Никита бросил взгляд на его руки.
- Да ладно…
- Купил, бля. А ты хули думал. Прикольный, согласись. Айфон че. Айфоны вообще самые лучшие телефоны. У тебя Сони?
- Ага…
- Блять, говно всякое таскаешь… Чего принес-то? Хавчик? Заебал, Никита, ты хавчик таскать…
- Держи, - Никита не глядя протянул ему скрученную упаковку шприцев, и снова полез в свои мешок.
- О.. Ценю. Нахуй так много-то? Большие же принес, на пятьдесят. На двадцать пять надо, - парень повертел шприцы в руках и снова стал смотреть в никитин мешок, - Чего еще?
- Тебе мало? – Никита поднял голову и улыбнулся.
- Ты, бля, старичок, меня совсем за человека не считаешь что-ли? Обидные слова говоришь.
Никита снова поднял голову и посмотрел на ребят у костра.
- Андрюшка, Дима, идите сюда.
Ребята нехотя поднялись на ноги, все трое широченно улыбаясь и очевидно немного стесняясь. У них в руках были по половинке пластиковых яиц от киндер-сюрприза, один из ребят поднес свое яйцо себе к носу. Но они подошли и столпились около Никиты. Впрочем, не присаживаясь и одинаково отставив правые ноги, молча.
 Никита что-то протянул каждому из них, в руки, ребята так же молча и улыбаясь отошли обратно к своему костру.
- Там еще, потом посмотрите, - он, наконец, разогнулся и поднялся, пнув мешок и кивнув на него парню, - Где Игорь?
- Не слышишь что-ли?
- А чего?
- Слышишь писк, такой говнячий, блять. Кызю пердолит, как всегда, - парень снизил голос, - ****а грязная, не подпускает к себе теперь, я, бля, уже месяц на бивнях хожу, а эта сука, вааще ж не подмывается, жопа рваная, так с грязной ****ой и ходит. Опять же нарвется; в прошлый раз, ну до тебя еще, давно, бомжам младенца отдала, выла тут сутки, сука.
- Презервативов принести что-ли?
- Бля, ты нам бы еще спичек принес! И соли… Не, он не любит просто с гандонами…, - парень закурил и опустился на корточки там же, где стоял, - Купил бы ты мне девчонку лучше, век бы тебе обязан был, а то, я говорю, меня скоро в краеведческий музей можно будет выставлять… Рядом с мамонтами.
- Заправку закрыли что-ли? – Никита отошел от парня и стал подбирать разбросанные в одном из углов чашки из под лапши быстрого приготовления. Он собрал их, сложив одну в другую, большими руками, и поставил в угол.
- Да хуле там… - покосился парень; он очень часто почесывал себя за грудь и голову, - Последний раз месяц назад, наверное, там Оля была, девочка, за сканк давала. Бля, самая охуенная была. А теперь нет ее, ****и сказали: перегон. Такая была, так пахло, блять, от нее, су-ка!
Парень отчаянным жестом провел ладонью с белой-белой в его пальцах сигаретой по лицу:
- Ушлый ты, Никитоса, нахуй такие воспоминания вызываешь?
Никита улыбнулся:
- Одеяла подготовь мне, заберу.
- Ты ебнулся? Завтра тридцатник к вечеру.
- Я новые принес, в мешке, говорю, посмотри.
- Бля-а-а! – парень вскочил на ноги и схватил мешок, - Первый раз ты, падонок, до чего-то додумался!
Он вытащил одно из темных ватных одеял из пластиковой упаковки и приложил к лицу.
- А запах! Вах! Красавчик, Никитоска!
- Собери старые. Слышал меня? Пока не танцуешь, я ж вижу, не сидится тебе.
- Двенадцать часов, хули, - парень улыбнулся, - Строго смотрю. Да, кстати, пойду-ка я опробую подарочек-то.
Парень встали и потянулся к упаковке со шприцами.
- Положи на место и собери одеяла.
Парень замер и посмотрел на Никиту длинным, тяжелеющим взглядом, не моргая, секунды на две. Но потом так же неожиданно дрогнул, неожиданно, но абсолютно естественно и просто, заулыбался и пошевелился всем телом.
- А, ладно. Добрый я сегодня.
Он скрылся в том же углу, куда ранее ушла девочка. Никита медленно ходил по подвалу и осматривал его блуждающим, громоздким взглядом. Рукава его халата были сильно-сильно закатаны, обнажая толстые запястья. Я видел, как немного опустились от радужной оболочки его нижние веки, как потемнели блестящие глаза. Я сидел, положив руки, у стены, и старался не делать ни одного движения, не вздыхать сильно, не касаться лица руками.
Вернулся парень и с ним еще мальчик лет одиннадцати с красными кулаками, и девочка с распущенными длинными волосами, в колготках и стоптанных мягких сапожках. Они улыбались Никите, который протянул руки и коснулся каждого из них. Парень отошел от них и сел недалеко от меня, с белым-пребелым шприцем; он, облизнув иглу, вколол из него себе в живот, обнажив его, тоже белый-белый, только чуть-чуть. Вернулась девочка, с которой мы были в переходе, она сняла с себя синее пальтишко и подошла ко мне, улыбаясь, наконец-то с сигаретой; я опять почувствовал ее сильный запах дезинфектора, и то, какие горячи ее ноги, даже сквозь колготки. Вышел еще один парень, совсем постарше, лет восемнадцати, с тяжелым, пропитым лицом, низким лбом и волдырями на опухших губах. Он очень обрадовался Никите, захохотал, кивая ему на девушку, лет пятнадцати, с грязными рыжими, распущенными волосами, которая, казалось, совсем не могла говорить, она произносила слова ужасно невнятно, я не мог ее понять. Она как-то странно переставляла ноги, села возле стены, закурила, смотря вверх на Никиту и ее парня, ловя каждое из их слов, и, заикаясь, пыталась вставлять свои с таким вниманием, как-будто что-то важное для нее зависело от этого. Она почесывалась так же, как парень с сотовым. Взрослый парень, наконец, сел возле нее и положил руку ей между ног; Никита присел перед ними и что-то говорил им. Один из ребят помладше включил большой круглый магнитофон, и я услышал музыку. Девочка из перехода принесла мне бутылку вина, она пила его из горлышка, еще подходя, набирая полный рот, и опускала вниз свои большие, строгие глаза. Никита кремом из тюбика намазал губы рыжей девушке, она с охотой вытянула к его рукам лицо и замерев, только вращая маленькими, грязными на веках глазами, сидела в напряженной позе и старалась не двигаться.
…Я же смотрел, как двигались его большие, испещренные подвижными тенями руки, кисти рук с крупными, неострыми на концах пальцами. Как плавно, аккуратно, останавливая себя в самом конце движения, он дотрагивался до головок маленьких ребят, как поправляли его руки их постели, как разворачивал он одеяла, как снимал с ноги одного из мальчишек башмак, переносил одну из девочек, сопротивлявшуюся, взяв на руки, с одного место на другое. Как расчесали его руки каждой из девочек волосы, одной бежевые, одной коричневые, а одной – почти черные; мягко плавно, но сильно, как побрил он голову одного из мальчишек принесенной с собой машинкой и размазал крем по язвам; как кисти его, сами все в потрескавшейся коже, извлекали на свет из большого, синего, яркого здесь, как самый необычный свет, мешка, музыкальные диски, блоки сигарет, бутылки с водой, мыло, пузырьки анестетика. Как инстинктивно, сами, без него, расправляли они одежду на малышах, поправляли ее, перестегивали неправильно застегнутые пуговицы, расправляли воротники, подтягивали штанишки, просто касались проходящих или садящихся рядом, стирали с их лиц приставшую грязь. Он собирал ими мусор с пола в большой пластиковый пакет, разливал кипяток, раздавал шоколад маленьким и сигареты взрослым, шутливо, с улыбкой толкал в плечо старшего парня, держал за подбородок его девушку, чтобы посмотреть на ссадину на ее лице.
Я рассмотрел каждую их – его рук - деталь, обе родинки на правой кисти, длинную царапину, то, как немного неаккуратно, косо, был срезан ноготь на большом пальце, всю паутину линий на ладонях, складки на костяшках, выпуклые, проступавшие, но едва уловимые в этом свете вены, заусенец на среднем пальце, острые косточки мизинцев; то, как они, большие и спокойные, чистые, белые, лежали на плече самой маленькой девочки, как держали ее…
Вместе, с двумя большими синими мешками на лямках, перекинутых через голову, мы вышли из подвала на улицу, и оба, инстинктивно и порывисто, вдохнули полной грудь. Мы двинулись по переулку обратно, к шумящей улице, я немного позади него, смотря, как он помахивает своими широкими, сильно спущенными рукавами, и иногда поправляет ими лямку на груди, как он топает сапогами по размокшему снегу, как выдыхает сигаретный дым, который я ловил широко раздутыми ноздрями.
На перекрестке он повернулся ко мне, улыбнулся и подождал, пока я нагнал его:
- Перекусить не хочешь? Я с утра не ел ничего.
- А где ты предлагаешь? – я стал смотреть по сторонам улицы.
- Сейчас найдем что-нибудь. Вон там, дальше, ресторан есть, мне говорили, что хороший. Заодно и посмотрим.
- Да где? – я не увидел, куда она показал.
- Вон же. Туда дотащим, а после такси возьмем. Любишь французскую кухню? Это французский ресторан. Вроде бы. Новый, недавно открыли.
- Знакомые? – я взвалил на себя мешок и двинулся зашагал рядом с ним по широкому тротуару.
- Нет. Просто слышал.
Разыгрался сильный ветер, он дул нам навстречу, порывами, и гнул деревья, осыпая с них мокрые капли и замерзшие маленькие ветки на нас и нам под ноги. Я совсем не чувствовал молчания, только слушал, как опускались на землю его сапоги. Я закурил и чувствовал, как материю моей одежды продувает насквозь все только усиливающийся ветер.
Мы, со своими мешками, стали переходить через оживленную дорогу, наискосок, к освещенному зданию на той стороне.
Поужинав мы снова оказались на улице.
- Ну чего… Давай, возвращайся к ребятам, если они еще там, и немного погодя тащи их всех ко мне. А я погнал, еще переодеться нужно. Давай мешок.
Я кивнул. Он поймал такси и помог водителю запихнуть мешки в багажник.
- А, Андрей! – он еще раз обернулся ко мне, - Слушай, только не говори всем, что меня видел, ладно? И… и где меня видел… Хорошо?
Я не сводил глаз с его лица, почти забыв о первом удивлении от этих его слов.
- Хорошо? – он отводил глаза, словно стесняясь.
- Да, конечно.
- Окей. Кстати, спасибо, что был со мной сегодня, - он встрепенулся, и с улыбкой протянул мне руку, - Ну все, давай, жду вас через час у себя.
Я отдал ему коричневые перчатки, и он уехал на желтом, большом такси.
Я еще немного постоял у дороги, на самом бортике, поежился, смотря, как его машина покатила по улице в освещенном предпраздничном городе. Потом я вернулся к бортику тротуара и сел на него. Я сидел, и не было ни мыслей, ни движений, ни дыхания, ни образов перед моими глазами. Опомнившись, я долго не мог подняться, все не решаясь снова сделать движение, и встал, только когда совсем продрог.
Закинув непокрытую голову, расправив волосы ладонь, вдохнув полной грудью, я зашагал по улице, по тротуару, уже подмерзшему и скользкому, обратно к кафе, где оставил ребят. Я размахивал руками, которые снова замерзли, клубами выдыхал пар и смотрел на окна домов, очень разные, но одинаково теплые, радостные. Башмаки мои, уже промокшие снаружи и изнутри, топали по асфальту и льду, а я только следил за ними, не глядя и не опуская головы, лишь отсчитывая свои шаги, по-настоящему ведя им счет, замечая, как они увеличиваются своим количеством, ведя меня обратно, приближая меня туда, куда я боялся стремиться слишком сильно. Я сдерживал себя, но дрожал только несколько минут от возбуждения, а позже спокойствие, тихое и теплое завладело всем моим животом, моими плечами и кистями рук, огоньком сигареты в моих пальцах. Я чувствовал, как устали мои ступни, как иголки холодного воздуха касались моего позвоночника, моей поясницы, как ветер обдувал неприкрытую шею и лицо. Мороз пробегал по моей коже, я знал, что щеки мои порозовели, чувствовал, как промокла на спине рубашка, как покрылись влагой ресницы, как пощипывало в уголках моих глаз. Я проводил ладонью по волосам, сопровождая это движение неизменным вздохом, когда возбуждение возвращалось, но тут же успокаивался, опускал руки, только поправлял немного одежду сзади на спине, холодными, уже почти не слушающимися пальцами. Порывами ветра, каплями с карнизов домов, взглядами под ноги, на свои полуразбитые, маленькие башмаки, движением воздуха вокруг губ, колебанием солнечного сплетения, ласковыми взглядами, встреченными по пути, я медленно, сквозь препятствия, сквозь пелену и непреодолимые стены молчания, как ворох сухих листьев, разбираемый теплыми ладонями, без страха, без боли, по тоненькой струне вызывал ЕЕ к себе, не боясь за свое дыхание, не слушая себя, не стараясь щадить себя, не мешкая.
Капельками тепла, на краях пятен света, под поступью сапог, по стуку каблуков, в морщинах на ладонях, на скулах, под глазами, на мокром языке, в слезах, в молчании, в улыбке, в звучащем коричневом небе, в движении облаков я не скрывался от нее, не замирал и не страшился, стоял и звал, ждал к себе, а боль движения я принимал с улыбкой. Я остановился на перекрестке, на полукружье бортика тротуара, на самом широком в городе перекрестке, ярко освещенном нападавшим снегом, мокрым перекрестьем света фонарей, и чувствовал лишь, как я согрелся, каким мокрые волосы на лбу, и как ласково и осторожно, податливо к прошеньям и упрекам, к призывам, по маленьким шажкам продолжает свое движение по позвоночнику, вверх, как ползущая капля воды, которая маленькими прозрачными лапками забирает все больше и больше пространства перед собой, боль. Она странная, незнакомая, очень незнакомая. Но ее видно, она очень живая, подвижная; она – красавица. Я смотрел на нее издалека, с этого края перекрестка, сунув руки в карманы, опустив плечи и отставив ногу, опустив голову и улыбаясь себе. Маленький черный, промокший вороненок с неработающими крыльями в незамерзающей из-за реагента луже под моими ногами; он перебирает лапками и пытается встать, потряхивая головкой с черными-черными глазами и большим клювом, падает, и снова шлепает крыльями, отталкивается мокрыми коготками, царапает ими асфальт; он крупный, почти взрослый, только нескладный еще, со слипшимися и торчащими колючками, в которые превратились перья, голова его вся черная а тельце – серое и грязное. Он беззвучно открывает свой клюв и весь сжимается, кося голову и смотря на меня одним глазом, проводя по нему прозрачным веком. У него сломаны оба крыла и одна лапа, он умирает, а я смотрю на него с улыбкой, едва-едва сдерживая себя от радости, почти смеясь, без страха и без малейшего сомнения, только провожу рукой по своему теплому лицу, по своим губам. Я еще не в силах бросить его, но я радуюсь ему, как ребенок…