Уля. Очень странное чувство гл. 12

                Глава 12


Прошло, наверное, несколько часов. Местами тело  затекло совершенно, ныло. Ногу отняло. Мне нужно было с этим мириться как-то.
Никто о себе не давал знать. Тошнотная  тишина. Я не мог избавиться от ощущения, что за мной наблюдает тот, нападавший, тезка. Пристально, неотрывно он следил за мной, сверлил.
Иногда, мне казалось, я находил в самый упор - мерцание его глаз. Изо всех сил я пытался не двигаться. Отовсюду меня могли поджидать неприятности.
 В этаком закрученном состоянии, мне точно не  постоять на себя.
Сержант разоблачался  короткими всхрапываниями. Через некоторое время мне необходимо было двигаться. Я  ворочался, раздумывая, как бы ослабить веревки. Чрез край - прежнего бездействия, и что будет дальше, становилось не важным.
 "Кто-то должен заметить, мое чертово отсутствие, - думал я о свободе, о роте своей , - вспомнить о моём существовании, открыть эту проклятую дверь кто-то должен»!
На позиции, когда берешь цель и укладываешь противника, ты одновременно и себя обнаруживаешь. И если цель твоя сбита – опасность, жди, впереди.
Сделай зарубку и умри. Но лежать так бесцельно…
Я подумал, что на месте моих арестантов, то есть, если бы я так попал в плен, то  не выдержал над собой бездейственного измывательства, и давно бы нашел выход  сбежать, даже будучи связанным за горло, и за уши.
 На войне сложности - их проявление. А если проявлений нет, то где ты вообще?  Все тебя ждет, все встает в очередь, а ты ждешь. Война начинает жрать тебя изнутри.
Погибнуть в бою или в подвале, будучи расчлененным и выброшенным на корм собакам,  которых ты каждую в морду знал – может, это дьяволов ад мой? Чья сургучная печать стоит на всем? Узнать бы. Как и что изменить?  Только собакам я не дамся.
Кто-то забубнил в противоположном конце подвала. Кто-то кому-то что-то говорил. Сержант перевернулся, ко мне спиной.
Пахло сыростью, корками запекшейся крови, затхлыми ногами, от которых воздух стоял топором. И во рту - неизвестного похождения кляп.
Серая тушка мыши промчалась, направляясь в сторону ведра с едой. Пробежала юрко, через самый светлый пятак  подвала. Задержалась, демонстрируя свое тельце.  Другая, за ней - выерзывая, подскочила, подтолкнула первую, и обе они скрылись.
Тем временем я выискал в себе силы успокоиться, уговорить себя, что не стоит горячиться, что нужно вынести все это.
То ли наркотический чад на меня подействовал, то ли упадок сил - защитная реакция организма подарила мне то, что  я снова уснул.
Проснулся от фразы, которую не понял точно: явь ли она? Вслушался.
- Ребят, что-то с Николаем не то.
- Что? - вопрос. Сержант поднял голову.
- Что?- Зашевелились.
Тот, кто был рядом с Николаем, видимо, принялся ворошить его. Далее еще активнее  зашумело.
 - Холодный…
Сержант поднялся, кто-то поднялся с той же секундой. Они едва не столкнувшись, прошли в часть подвала, где была лестница.
Через минуту:
- Ну, что?
Я же в это время осматривал освободившееся вокруг меня пространство, и глазами исшаривал нож.
Рот мой, руки никому не мешали до сих пор, и кричать я не собирался. Посему, постановил, могу освободиться. Тряпку выплюнул. Она скатилась мне на грудь и упала ниже. На языке привкус, как от лимона…
 В той стороне разговор:
- Все, что хочешь, может быть. Заражение. Видишь, липкий.
- Воды надо.
- Что воды…
-  У меня магнезий остался.
- Вытаскивать его надо отсюда. Однозначно. Что ж, брат, терпел-то столько?
В ответ от больного - бессильное возражение. А потом, душераздирающий крик такой, что у меня, находящегося в своем углу, волосы дыбом поднялись.
- Держи его … за ноги!
- Перевяжем, давай!
- Куда?  Рана. Что тут вязать? Промывать. Врача надо.

Снова крик, но уже ослабленный.
Кто-то из пленных сплюнул.
- У Грихи так же было.
- Дай человеку ... спокойно... полежать.
Сержант возвращался назад. Взглянув на меня, на мой освобожденный рот, не обронил ни слова.
Оттуда:
- Так, что делать, командир?
- Командир? Своей головы...? – Растерянно пробормотал сержант, и мельком еще раз взглянул на меня. Я видел его растерянным.
- Мы так, сука, все передохнем от  чумки какой - нибудь.
- Стучи наверх, барабань, звать надо. - Последовал приказ. - Давай!
Сержант, подобрав кое-то из своих вещей, вернулся к Николаю, и сидел там до тех пор, когда один из арестантов вскарабкался  по лестнице наверх, и начал стучать, размахивая кулаком. Сколько было сил, в болтающуюся петлях дверь.
Послышался звяк замка. Сержант немедленно вернулся, сел подле меня.
За щелями досок двери какое-то время смещалась тень и, наконец, отворилась. Не без крепких слов оттуда, в прямоугольное пространство, заглянул Никсель. Я узнал моего майора, его бороду. Он с полминуты, стоя на пороге, вглядывался в темноту, на сползавшую фигуру, которая его потревожила. Каким-то образом он проходил где-то здесь рядом и услышал совершенно случайно...
 Из святинского окна  свет притупился. От распахнутой двери жадно лилась жизнь, ослепительный солнечный свет, надежда...
Никсель шагнул вперед.
- Че тут?
Я поворошился, но вовсе не для того, чтобы дать знать о себе, а просто  воздух на меня так подействовал. И тут передо мной, как колос встал стилет, его острие поддело снизу мой подбородок, уперлось.
- Молчи!  - тихо, вороша губами, внушил мне сержант. Я все еще различал смятение в его сократовских зрачках, но это  глухое клокотание в полости горла и торопливый, заячий стук его сердца говорили неоднозначно.
- Что ж вы, гады, срете столько? Вони - то, свыньи! (последнее слово - на украинский манер). Жрать вам, что ли, меньше давать? - бросил Никсель вниз, и посмотрел на тех, кого мог выхватить из темноты. Сделал поступательный шаг через порог.
Недолго думая, стал спускаться, по - хозяйничьи, разбрасывая носки сапог чуть в стороны,  отклоняясь назад, величественно, держа равновесие. Ступени под его центнером кряхтели.
По подвалу принялся шуршать тот чудесный сквознячок, овладевший новой силой. Тот, что недавно скромно ползал по моей щеке,  преобразился заговорил по-другому.  Мою спину вновь, по непонятным причинам, заняла армия  мурашек. Острие стилета тут же кололо подбородок. Я не имел возможности даже сглотнуть.
Как по - умному поступил Никсель! Дверь им предварительно была подперта снаружи. Номер, как со мной был изначально исключен. С каждым шагом, как мой командир ступал вниз, в мой подбородок, сильнее упиралось лезвие ножа.  Сержант думал о чем угодно, но не обо мне.
«Что  дальше?»
 Ступив на опилочный пол, Никсель одарил всех машинальным колючим  взглядом, шагнул к ведру с едой, пнул ногой. Оно отозвалось всплеском и некоторым перекатом через верх.
- Еб...ые, так вы вообще перестали есть! - Выругался.
По ругательствам, тону его, я понимал, что настроение Никселя вполне прилично, и никому ничего не грозит.
Тем временем, он извлек откуда-то сбоку, с пояса тряпицу, обмотал ею руку, взялся за ручку ведра и приподнял его.
- Ни пивши, ни евши и поп помрет. В следующий раз, жрать не будете - на расстрел - по одному.
 После этой фразы я увидел, как всю фигуру Никселя слегка откинуло назад, будто удовлетворении от сказанного. Что он там думал на самом деле? Но вот кто-то из арестантов поднялся, и пошел в его сторону. Ведро опустилось на пол. Фигура майора выпрямилась.
Глаза арестанта и майора скрестились. Рука моего атамана, мне было хорошо видно, пошла назад, к кобуре. Арестант же резко поменял направление и свернул к другому  ведру - с отходами, поднял его под еще более обострившийся взгляд Никселя, взялся за веревку.
- Постой, ублюдок. Уйду, потом будешь тянуть. - Громом прозвучал голос майора.
«Мамонт войны». За внушительный рост, расклинивающуюся бороду – такую кличку дали майору наши.
Я видел, как рука «мамонта» снялась с кабуры, снова пошла на то место, указательным пальцем вперед. Заметил и брезгливую мимику в его лице, и понял, что может случиться что-то непоправимое. Бунтарь - арестант бросил веревку, наклонился к ведру и взялся за ручку.
"А что если хлестнет помоями"!
Я замер. На лице Никселя перебежчивая ухмылка. Край ряда кипенных, снежно-белых зубов тонкой щелью оголился. С моей же позиции, стилет только жестче уперся мне в подбородок.   От кончика его уже сочилась тонкой струйкой кровь...
- Вася! - кто-то выкрикнул.
Пленный оставил ведро. Ручка гряцнула. Он пошел назад.
- Ну? - произнес Никсель и пальцем провел по лбу, отирая пот.
- Дайте доктора, раненому худо! – прозвучало требование.
Никсель пораздумал. На лице его, кажется, ничего не отобразилось на предложенные слова, он развернулся и стал подниматься наверх, не оглядываясь, придерживая свое огромное тело в благополучном равновесии.
- Эй, слышишь! - окликнули его.
- Ща я вам дам человечка. – Небрежно кинул майор. - Помои выбросьте… Ща зайдет.
- Ты, сука, прошлый раз обещал. Так и умер на руках... Труп хотите?
- Врача я поищу, - ответствовал «Мамонт» спиной, - но если на одного сего дня полиняете, то тоже не плохо. Завтра и заберем.
-  Да ты, сука, понимаешь?
- Обмен когда? – крикнул другой.
- Какой нах... обмен? Подвал освобождайте, ребята. – Обернулся «Мамонт», -  Вы в яме без прострелов и ран должны лежать, а тут... Какой обмен? Обмен - вторых ждет, а вас грех и показать. Амба, други!
Никсель уже закрывал дверь, когда снизу возник срывающийся молодой голос в песне:
"Без свині, як без води,
Ні туди, і ні сюди,
І весилля, і хрестини, не обходяться без свинні..."
Дверь замерла в полуобороте. Две секунды за ней раздумывали и  вот: она резко подалась,  весело взвизгнули петли, свет вновь повалился в подвал. Никсель шагнул внутрь, тяжело дыша.
- А кто у нас умный? Уши отрезать? Я в Чечне делывал. Вы кусками, г…, вылезете или живьем, твари, сгниете, укроносцы. Поклясться?
- Ерунда, - прозвучало снизу полудушное возражение. Здесь внизу, оно звучало, как полуживое.
А тот прежний песенник,  голос  которого слышали, продолжил, не снизив дискант:
- Як там на Україні, повітря - проти або за? Ссать зручно?
- Чт...? - Кратко сухо сорвалось с больших губ майора.
 Я уже знал, чем это грозит. И его в это раз скорый беззвучный спуск только подтверждал опасения. В этот раз лестница ходила в разбой.  Одна рука «мамонта» взятая в кулак нервно трепыхалась.
"Это даже более, чем я предполагал… На что надеется выскочка?" - думал я. – Или есть план?»
Повторюсь, сапоги на Никселе плотно усаженные, несмотря на грузный массив тела, ступали все же мягко. И вот шатко затолкалась, балансируя, его фигура к концу ступеней. С боку кабура билась о бедро. Перекладины лестницы, кажется, еще потрескивали даже уже после того, как Никсель стоял внизу. 
В руке его, откуда взялся, сверкнул армейский нож.
Разворачивая лезвием, он подошел к одному из пленных, ухватил его за ворот рвущейся рубашки. Кто-то вскрикнул. Но  не верилось… Мамонт легонько дал свободной рукой в живот бойцу.
Пленник закашлялся вперемежку со смехом, побелел и затих. Мой атаман дал назад  шаг, глядя себе под ноги, боясь испачкаться. Арестант  выпрямился, как умел и произнес:
- Врача давай!

- Так это ты тут крайний? - Исказилось лицо «мамонта» разворачивая перекошенный ряд крепких восковых зубов.
Бесшумно, гладко влетела его другая рука с ножом в живот пленному почти по самую рукоять. Никто ничего не успел понять.
 Пленный стоял, широко глядел в лицо убийце, кривился, издавая какой-то сдавленный звук, взялся за живот и отплевывал изо рта кровь. Никсель же развернулся солдатиком, стряхнув нож, и решительно быстро стал подниматься. Лестница такого шага могла не выдержать.
- Ах ты, сука! – крикнул мой сержант, и неожиданно для меня бросил в мои руки  стилет, упиравшийся только что мне в подбородок.
Никсель лишь глянул в мою сторону, на бегущего сержанта…
И тут началось...
К раненному бросился человек. Другие рванули наверх, хватая за ноги Никселя. Тот отбивался сапогами, попадая по лицам, наступая на руки.
Но хватка была крепкой. Тогда началась стрельба сверху вниз.
- Что ж ты делаешь, гад! - кричал кто-то.
Я  сидел, как засватанный, но когда увидал, что арестанты один за другим падали, хватаясь, кто за плечо,  кто за ногу, соскочил, бес меня понес, и бросился к лестнице. Не помню, каким образом с моих рук спала повязка, наверное, она была изначально плохо повязана. Не помню, каким образом я взлетел к закрывающейся двери, и как шальная никселева пуля чудом не влетела мне в лоб, свистанув над ухом. То ли он  во время сумел разглядеть меня..., но все же крепкий удар в зубы рукояткой пистолета я принял.
Он схватил меня полуобморочного, глядя, что глаза мои подвернулись, и я едва не возвращаюсь назад, откуда прибыл, - схватил меня за шиворот, и потащил наверх. Оба тяжело дышали. Майор нервно от чего-то отплевывался. Забросил в ушки замок. Руки его тряслись.
- Что за херня? - спросил он, когда разглядел меня во всей красе, грязного, потного, а в руке - торчащий стилет.
Я ощущал слипшуюся рукоять стилета, лезвие которого было залито, наверное, моей кровью.
- Ты, дебил, что ли? Что ты там делал? А ну, брось! – Сильным толчком руки он выбил мой подарок.
Я улыбался.
- Ты как там оказался, придурок?  - Задался он, отыскивая в моём лице что-либо разумное. Я и сам знал, что у него веская причина злиться на меня. Но не мог собрать слова в объяснение.
Его же лицо постепенно разгладилось, сказал:
- Все сбились тебя искать. Какого хрена ты там делал? – Он поднял отобранный у меня стилет, долго смотрел на его лезвие, фокусируясь. Потом на на мою разбитую губу.
- Они закрыли меня... и... – начал я оживать.
- Дурище! Резали? – Атаман смотрел выжидающе.
 Я помотал головой отрицательно.
 - Знаешь сколько наших вчера уложили? Что ты моргаешь, моргоеб? Ты, может, специально туда влез, Вова?
Я еще энергичнее махал отрицательно так, что казалось – с меня что-то посыпалось. Слов не подобрать.
- На тебе АКА, - Он подошел к стене, взял автомат, протянул мне. – Постреляй их всех. Понял? Потом сожжем. Или вся бригада узнает, какой ты пид... И давай быстро. Меняем позиции.  Что бы через.., - Никсель посмотрел в запястье, на часы, - … четверть часа, чтоб  был на месте. Отмытым и с нормальной рожей.
Теперь я помотал головой положительно. Мои глаза застил то ли пот, то ли

кровь. Мигом, стерев, я не посмотрел на руку.

 - Тащить этих нам с собой, резона нет, понял? – Лицо майора неожиданно более, чем разгладилось, - подобрело. – Выполнять, как я сказал! Я пошел в расположение.
- Выполнять! – прикрикнул он, затихшему мне, развернулся, пошел прочь.
Ушко с замка сдернул, дверь подвала я распахнул, посмотрел на замок, который валялся рядом. АК – в руках.
Никсель десятка за два шагов обернулся, остановился, сказал что-то.  Сплюнул. В руке его гранями  блестнул мой сержантский стилет. Не оглядываясь более, он пошел дальше.
Я встал в проем двери. Направил дуло автомата вниз.
- Ну, давай... – услышал я снизу спокойный голос. Это был голос сержанта.
Я переступил порог, спотыкаясь и, едва не падая вниз. На меня - мышьи глаза пленных, столпившихся кучкой. Сержант с товарищем, держал под руки тяжелораненого. Последний с приоткрытым ямой - ртом, с завалившимися веками, стоял на коленах, доживая последнюю минуту. Лицо его посерело, посерьезнело, он истекал кровью.
Я отступил назад и ткнул в темный пролет двери дуло автомата, сдавленно каким-то филинным басом, крикнул:
- А ну, вылазь, и к чертям - беги!
Плюнул при этом, прямиком угождая в их общее собрание, и себя, заодно измазав слюной. Пнул  зачем-то в перекладину лестницы и вышел.
До меня доходило, что я делаю абсолютно противоположное приказу своего начальства, и то, что теперь дальше может быть - даже  трудно представить. Чем мне  поступок такой откликнется?
И еще мысль, что было совершенно не поздно, а даже, кстати, карабкающихся наверх  расстрелять налегке.
У меня стояло такое чувство, и в мышцах такая сила, будто я именно в эту секунду совершаю самую главную ошибку всей своей жизни. Но и руки поднять я не мог.
Мне  было не понятно, зачем Никсель ткнул беззащитного парня ножом, жестоко...
Тот его знаменитый исправный поступательный шаг, благородные черты лица, шаляпинский бас... оказались лживыми. Толчок в живое беззащитное тело и искаженное звериное лицо военачальника стояло теперь перед моими глазами.
Все мамантовское браво выметалось из головы, выворачивалось фальшью.
В ушах шуршал  свободолюбивый ветер, сквознячок, часть которого мне открылась там, в дне подвала. Легкий, беззаботный он, твердил свою правду, безнадежно восславляя мое поведение. И я, доверившись ему-не ему, а неизвестно чему, бежал.
Железной хваткой в ладони - сталь калашника.
Я бежал вдоль здания, потом  кочками в поле.
 Мне было все равно, что позади. Если вдруг пуля догонит… Арестанты? Что с ними?.. Я сделал для всех все, что мог.
Назад дороги нет. Я бросился к лесополосе, в которой упал лицом вниз и лежал так до самой темноты.
Здесь, в лесопосадке меня никто не нашел бы: ни те, ни другие.
Серая зона. На той стороне, по данным  разведки я знал, тепловизоров не было. Отсюда, наверное, у меня родилась мысль идти к врагу...
Вспыхивали огни боя.
Ночь упала. Я прошел в чащу глубже. Под ногами лущились, а сверху тарахтели пустыми семянами акации. Я положил автомат, расположился в траве.
Осень не указывала мне точное направление, а только напевала тоскливый мотив. Спешить некуда. Надо думать.  Что со мной поговорит? Только сам собой. Во рту пересохло, а совесть обалдевшая твердила: «Пришло  время назваться предателем, дезертиром?»
И чем дольше я вторил совести, ее справедливому утверждению, тем больше на душе, странным образом, теплилась какая-то самая настоящая жизнь. Вперемежку с внутренним  холодом... Она расчетливо расставляла какое-то точное равновесие, которое мне требовалось только объяснить.
«Как же это так, могло быть, - думал я, - со мной ли это?»
В волос летел все тот же не унывающий пересмешник-ветер-сквозняк, вылизывал, хохоча, мне ноги, взмокшую, высохшую и снова запотевшую спину, вмешивался в слишком сложную человеческую жизнь.
 Глухая ночь принялась издавать свои звуки. Вдали искрились трапеции летавших пуль траншейного боя, туда-сюда.
Сколько я еще сидел, не помню. Замерз сильно.
 Сгреб вялую траву, листву под себя, улегся.
 Засыпался ею же и глядел в черный бархат неба. Там, за кронами потрескивающих, подшучивающих друг над другом верхов деревьев, горел  калейдоскоп дальних совершенно чистых звезд.
«Если бы они знали, что здесь, на Земле, происходит!»

В голове мешалось, и существовал ясный естественнологичный выход  из сложившейся ситуации - застрелиться.
Алюминиевый лунный блик зайчиком сидел на гордом вороном металле АК, отражаясь в  нем мертвою холодностью  сущности войны, уговаривал меня отдать себя…
А мне, в противовес, в продолжение предательства, совести, все яснее  понималось, яснее самого себя и даже тех звезд на небе, что, верно - да, я напортачил, изменил. Безмерно, безнадежно, неисправимо... Но убить себя – это не выход.
Во мне То стало разрастаться все больше-больше. Больше, чем я сам. Я чувствовал. Мне надо было, мне интересно было знать, что это есть такое? Что есть То, что уговаривает меня жить?  Жить по-другому? Стоит ли слушать? Не просто, запутанно... Странно. То - шагает совсем в ряд с тем, что подсказывает законная логика солдата, изменившего стране, себе – заложить дуло в рот.
Я плакал? Нет. Я отдался колыбельной того шага, того роста. Уснул, укрытым сбраживающейся листвой почти под рассвет. Веки, теряя силу, сами сомкнулись.

                Глава 13