Спасибо

Доктор Отто Хольт знал, что умирает. Он уже не спал лёжа, большое кожаное кресло – вот его жильё, гнездо, из которого он не встанет, а лишь его душа выпорхнет, как птица, из тяжёлого рыхлого тела. Нет, это уже и не тело, а его пыточная камера, развалина, придавившая ясно мыслящее, полное жажды жизни существо. Дышать становилось всё труднее, но доктор знал, что при его достаточно крепком сердце его ждут многие испытания, несмотря на старчество – восемьдесят восемь лет. Теперь по вечерам он включал русское телевидение, Хольт понимал язык, но скорее слушал не смысл, а музыку акающей русской речи, звучание которой бередило, мучило его душу, нагнетало тяжёлые воспоминания, чем как бы отвлекало от телесных мук.
Сегодня шла одна из любимых передач – «Жди меня», где без малейшей фальши раскрывались чувства людей: горечь разлуки, надежда на встречу, радость свидания… Иногда речь шла о потерях родных и знакомых в военное время, на стене с фотографиями возникали лица тех лет. Старый немец жадно глядел на экран: одежда, причёски, фон – всё будило в нём живую, голодную боль, било молнией в мозг, гнало застоявшуюся в венах кровь… Год сидения в кресле был приговором за участие в кошмаре, за службу злу.  Доктор в душе называл свою болезнь «чистилищем», он просил у Бога прощения, но не снисхождения, не пытался оправдаться ни перед ним, ни перед собой. Да, он не стрелял, не жёг, не пытал, но лечил и ставил в строй тех, кто это делал. А самое мучительное воспоминание – вереницы гонимых на «сортировку» женщин, детей, стариков. Евреи, цыгане, поляки, русские… Эти – в Германию на тяжёлые физические работы, эти – в близлежащие лагеря, эти – в печи…
В России Отто Хольт оказался после трёх лет со дня женитьбы на дорогой Лизхен. Он уезжал смятенный и окрылённый: жена, наконец, забеременела и, прощаясь с ним, смотрела сквозь слёзы умоляюще, скрывая свой страх и горечь разлуки. Он любил её всю до маленькой родинки в углу рта, до этих лёгких завитков над шеей, выбивавшихся из причёски. Причёска тех лет помнилась доктору и сейчас: прямой пробор, по сторонам которого, скрученные змейками пряди, уложены двумя валиками на головке. И вот на экране телевизора он увидел молодое женское лицо на фото с овалом. Точно такая же причёска, шея, взгляд – вылитая Лизхен! Он не выдержал и крикнул:
— Лизхен! ---  и тут же пожалел об этом. Лицо ушло с экрана, а бедная жена уже ковыляла из кухни на своих распухших ногах.
— Что, дорогой?
— Прости, пожалуйста, Лизхен. Тут фото показывали – копия ты в молодости…
Он жалел, что потревожил её, она тяжело вздохнула, покачала головой.
— Я даже испугалась. Думала, что-то случилось…
Но ему уже хотелось вникнуть в передачу, ничего не говорить и не слушать. Она поняла, молча вышла из комнаты. Через пару часов придёт сиделка, и Лизхен, стараясь не жаловаться, расскажет, как ей пришлось ползти из кухни на его напрасный зов. Ей восемьдесят два, она очень больна и слаба, а всё-таки ухаживает за ним – ещё одна вина давила на мысли и сердце старика.
— Мама отправила меня в Ленинград к своей сестре. Там были мои двоюродные сёстры Таня и Зоя и брат Вова. Дядя Саша – инженер – работал на заводе, – пожилая, полная женщина на экране говорила волнуясь, взахлёб, взмахивая рукой, – ну, мама осталась одна… совсем одна. Тут война. Меня везти домой некому, дядя сразу на фронт ушёл, одну меня не могли отправить, девять лет мне было… Мама потом говорила, что, если бы не Миша, то с ума сошла бы, наверное. Там, под Киевом, были нарыты ямы, и через наш посёлок гнали людей. Часть их уже была загнана в вагоны на станции, а других гнали к этим ямам. То ли слух был, то ли догадались люди, а только знали, что будут расстреливать. По сторонам дороги – дома  одноэтажные, в окнах – жители, у дороги люди стояли. Мама с большой плетёной корзиной шла, отнесла в госпиталь стираное бельё. Шли в колонне евреи: старики – бабулю в коляске везли, женщины шли, мама говорила, одну узнала – врач из Киева, деток грудных лечила. Ну, тут одна пожилая тётенька двоих детей на повороте из колонны выпихнула – девочек лет десяти и шести. Они в подворотню залезли. А толстуха из окна напротив увидела и кричит:
— Пан офицер! Во тама жидыняты сховалыся!
Все в толпе ахнули, офицер солдата послал к воротам, колонну приостановили, и тут, мама рассказывала, она увидела Мишеньку, его за руку дедушка держал. Миша маленький, худенький был, а волос кудрявый–кудрявый и глаза чёрные, круглые в густых ресницах. Мама и сама не помнит, как осмелилась, выдернула Мишу из колонны и корзинкой своей накрыла. Дед его за сердце схватился, заплакал и закивал. Тут девочек притащил солдат, прикладом в спинки ударил, они аж зашлись в крике. Погнали людей, и толпа стала расходиться, а мама стоит ни жива ни мертва. Тут тётя Гарпына, соседка, подошла, шаль с плеч сняла, на корзинку накинула. Мама лямку на плечо и понесла Мишеньку в той корзине под шалью домой. Очень той тётки боялась, что деток выдала. Вот, я фотографии привезла: это мама – перед самой войной снималась, а это наш Мишенька – после войны уже. Видите, красивый какой у меня братик!
Доктор Отто Хольт чуть снова не вскрикнул. Женщина на фотографии та самая «его Лизхен», а лицо мальчика, типичной восточной хрупкой красоты, было совершенно знакомое, да-да то самое личико: море чёрного страха в огромных глазах, опушённых невероятными ресницами. Всё в старике затрепетало, огонь ударил в лицо, руки затряслись.
— Мама моя умерла два года назад. Она мне завещала найти Мишу. Она после войны искала его родных и, представьте, нашла его родного дядю в самом Киеве, куда он с фронта вернулся. Миша, Мойша по-ихнему, хорошо помнил свои данные: имя, отчество, фамилию, адрес. Мама сразу всё записала и засунула под обои, подклеила их  даже. Она очень любила Мишу, и тётя Гарпына любила его, помогала маме, чем могла. Мама считала, что я потому в блокаде и уцелела, что она этого ребёнка спасла. Я тоже так думаю.
Женщина помолчала, сдерживая слёзы, вздохнула и снова заговорила:
— Дядя Мишин обещал писать, но жизнь есть жизнь… Что там, как – а никаких вестей  больше не было. Мама искала их (очень по мальчику скучала), но ей сообщили, что в сорок седьмом году эти люди из Киева выехали, а куда неизвестно. Когда мама взяла Мишу, ему пять лет было. В девять он уехал от нас, я успела вернуться и узнала его, и полюбила своего братика. Мишенька! Моисей Рувимович! Может быть, вы видите меня и слышите? Отзовитесь! Я должна передать вам мамин привет, память о тёте Гарпыне и этот листок бумаги, который мама хранила всю жизнь после того, как достала из-под обоев – тут ваши данные.
Ведущий показал листок и чётко зачитал написанное. Он взволнованно и радостно заговорил:
— Светлана Ивановна! А ведь мы нашли вашего брата Мишу!
— О, о, о! Как? Неужели?!
— Нашли! Но в студии его нет. Он, к сожалению, нездоров, приехать не смог. Тем более что живёт далеко – в Израиле, город Тель–Авив. Но видит вас и нашу передачу, а вы можете увидеть и услышать его. Смотрите на экран.
На экране появился кудрявый седой мужчина лет шестидесяти, плотный, черноглазый. Он напряжённо теребил руки.
— Моисей Рувимович, – обратился ведущий, – вы слышите нас, видите?
— Да.
— Здесь ваша сестра названная Светлана, шлёт вам приветы из вашего военного детства.
— Спасибо.
В сравнении с разволнованной, утирающей слёзы и унимающей дрожь в голосе Светланой, Моисей Рувимович казался холодной каменной глыбой. Никаких чувств, только скованность и насторожённость. Светлана сразу ощутила это.
— Мишенька! Ты помнишь свою маму Валю? Тётю Гарпыну? Они ведь рисковали жизнью, когда прятали тебя! Ты и сам, умница такая, из дома не выходил, чуть, кто чужой постучит, бежал прятаться в шкаф за вещи, что там висели…
Каменное лицо Моисея напряглось, отчего окаменело ещё сильнее. Светлана огорчённо – взволнованно продолжала:
— Миша, ты не думай, мне ничего не надо, я очень хорошо живу: у меня семья крепкая – муж бывший зоотехник. Я агрономом работала, теперь пенсионерка. Здоровье пока хорошее, трудимся. У нас своя ферма, дети наши с нами работают: Марина с мужем своим Васей и сын Толик с семьёй. Дом у нас большой, природа богатая… Я думала, может, тебе помощь моя нужна! Приезжай к нам на отдых, Мишенька, сам или с семьёй. У нас сад чудесный: груши, черешни, вини, грецкий орех…
— Спасибо, Света. Только… только – он вздрогнул, и по его закаменевшему лицу покатилась крупная быстрая слеза, – я, Света, ничего не помню. Дядя мне всё, что знал, рассказывал о маме Вале, тёте Гарпыне, о тебе, но… Когда в Киев приехали, я сильно заболел, что-то было с нервами. Врачи говорили, что не надо было от матери увозить. Память заблокировалась… Ну, ничего не помню!
Он задрожал, скривился, и тонкое ноющее рыдание излилось, исторглось из его души. Светлана тоже зарыдала.
— Мишенька, дорогой мой! Не переживай! Главное, мы тебя помним, любим, ты жив. Ты хорошо живёшь?
— Д –да, хорошо.
— Ну, слава Богу! Чего же ещё? Будь счастлив, здоров! Да, Миша и все люди, я должна ещё рассказать вот что: случай один был. Соседка на нашей улице жила в конце самом, та, что деток немцам выдала, так она (мужик её полицаем был), она, стерва, простите, люди добрые, что-то подозревала. Приходят к нам, уже перед освобождением, мужик её, полицай, и два немецких офицера. Полицай маме и говорит:
— Диты наши казалы, що у тэбэ хлопец е?
Мама молчит. Немец по-русски спрашивает:
— Где твой мальчик? Кто он тебе? Не молчать, а то с нами пойдёшь! Там тебе язык развяжут! 
Мама стоит, помертвела вся. Немец – полицаю:
— Бери её!
Тот маме руку крутанул, она вскрикнула:
— Пусти!
Тут ты, Мишенька, выбежал и кричишь:
— Мама, мама!
Полицай свистнул:
— Яка мамо? Не було у их хлопца, пан офицер!
— Это не сын, племянник мой, просто, привык меня мамой звать. Его мать умерла, я и взяла. Сестры моей родной сынок…
Ну, личико, Миша, тебя выдаёт, конечно.
— Юдэ? --- брезгливо сморщился офицер.
— Да что вы! Мы украинцы! Его отец чернявый был да кудрявый! – мама говорила, что даже хохотнула, вроде, смешно ей.
Тогда офицер повернулся к другому военному, что-то сказал по-немецки, и слово «юдэ» там было, потом маме говорит:
— Сними ребёнку штаны, доктор посмотрит, обрезанный или нет.
У мамы руки отвяли. Ты, Миша, конечно, крещёный был по вашему обычаю. Доктор тебя на окошко поставил, в хате темно было, стянул штанишки, глянул.
— Найн. Нихьт Юдэ.
Повернулись и ушли. Так вот, Миша и все, кто слышит меня, мама просила сказать спасибо и тому немецкому доктору, потому что, если бы не он, и мама, и ты, Мишенька, до победы не дожили бы.
Отто Хольт вцепился в подлокотники кресла. Он помнил этот эпизод всю свою жизнь, благодарил судьбы, что дала ему этот шанс почувствовать себя там, в адовом котле, живым человеком. Он помнил бледного, худого еврейского мальчишку с переливающимся ужасом в глазах, помнил и статную, молодую, невероятно похожую не его Лизхен, женщину с двумя валиками волос в причёске.               
К нему пришла тогда необъяснимая щемящая жалость и к беспомощному детёнышу (он ведь сам только что стал отцом), и, особенно к этой отчаянной русской с нежной мольбой во взгляде, со сдерживаемыми всхлипами в набухших губах, со стиснутыми на груди руками. Скажи он «да», и испоганили бы, растерзали, растоптали её молодость и красоту, сплюнули бы через грязную губу её жизнь, смешали бы с землёй живую плоть, убив прежде, как прозрачного мотылька, трепещущую душу. Он спас её, спас свою Лизхен. Сейчас из глубин времени, из страха и вины, летело к нему, умирающему старику, это драгоценное, горячее «спасибо».
На экране в студии что-то произошло: снова появилась фотография Валентины, начала увеличиваться, словно приближаться к зрителям. И вдруг мужской, хриплый голос прокричал, как кричат соскучившиеся, ищущие защиты дети:
 — Мама! Мама! Я вспомнил! Это ты! Я помню тебя, мама!
Теперь на экране Моисей тянул руки вперёд. Или назад – в прошлое? И снова Валино лицо, полное жизни и добра, заполнило экран.
А в кресле обмякло усталое, старое тело Отто Хольта. Кончились его земные муки – телесные и     душевные. Только губы успели шепнуть по-русски:  «Спасибо…» И Валя видела всё и слышала это последнее слово, иначе, откуда же эта спокойная, ясная радость в лице из сорок первого года?