Над солью и желчью земной. Гл. 9

Между тем жизнь в театре шла своим чередом. Лепка спектакля завершалась, и я был чрезвычайно этому рад. Роль постепенно перестала раздражать меня, более того, отвлекала от текущих мыслей.
В один из дней, незадолго до премьеры, Любавин пришел на первый прогон чрезвычайно возбужденным.
Он одним прыжком взобрался на сцену, и мы сгрудились вокруг него.
– Господа! – сказал он громко, – хочу вас поздравить! Там – он многозначительно поднял глаза к верху, – нам дают гастроли! Зарубежные!
Раздался общий гомон.
– Так вот, – продолжал он, – прошу вас со всей ответственностью отнести к работе. Я не буду вам долго объяснять, что для нас такое событие. Вы уже не новички. Сами должны понимать.
Перед тем, как спрыгнуть вниз, в зал, он полуобернувшись ко мне, добавил:
– Между прочим, новый спектакль мы тоже берем.
Затем стремительно оказался на своем привычном месте, хлопнул в ладоши, и крикнул:
– Все, разговоры в сторону, давайте работать!
Весть о гастролях оказалась весьма кстати. Мне тоже необходимо сменить обстановку.
Сборы в дорогу – это всегда суета. Театр стал напоминать растревоженный муравейник: все бегали взад-вперед, и на ходу давали друг другу указания, исходящие из штаба – кабинета Любавина. Он сам, как главнокомандующий, одновременно говорил по двум телефонам, и успевал отдавать приказы то и дело вбегавшим в его кабинет сотрудникам.
Шум, разумеется, достигал ушей наших соседей. И Любавин порой бросал злорадные взгляды в ту сторону и улыбался.
– Вот, и пусть теперь локти кусают!
Мы были уверены, что именно этим Колька с компанией и занимаются. Ибо их на гастроли, тем более за границу не звали, да и свой родной зритель тоже весьма неохотно посещал их представления. По «агентурным» сведениям залы заполнялся едва ли на четверть, а уж о былых аншлагах они могли только мечтать. В редкие минуты Андрей Ильич благодушно ворчал:
– И чего им не хватало? Все бы сейчас имели. А ушли к разбитому корыту. Расплачиваются за собственную глупость.
– А вы бы приняли их обратно? – спрашиваем мы с самым невинным видом.
Любавин хмурит брови.
– Предателей прощать – себе дороже, – бурчит он сердито.
В разгар сборов появляется Тамила и быстро включается в процесс. Это вносит свои коррективы: мы начинаем говорить вполголоса, смолкают шутки и дружеские подначки. Директор театра, посмевший без стука войти к Любавину, слышит:
– Что это значит?! Вы знаете, куда вы вошли?
– Знаю! – дерзит директор.
– Ты всех здесь распустил! – возмущенно говорит она Любавину.
Теперь вход в кабинет обрастет церемониями.
На все происходящее она реагирует брезгливым:
– Безобразие!
Мы с Глебом сидим в моей гримерной. Глеб курит в форточку.
– Да-а, – говорит он, выпуская очередную порцию дыма, – а Малыш еще жаловался на фрекен Бок! По сравнению с этой, она просто милая тетка!
– Несомненно, – улыбаюсь я.
– Продерни ее! – внезапно говорит он, и глаза его блестят.
– Что?
– В капустнике! Как ты умеешь!
– Глеб, я не хочу быть уволенным.
– Эх, ты!
– Одно дело – задирать Шефа, и совсем иное – его половину!
– Да брось!
– Нет, Глеб, можешь думать обо мне что угодно, но связываться с этой фурией я что-то желания не имею…
Глеб хотел что-то возразить, как распахнулась дверь и в гримерную влетела упомянутая нами особа.
– Прохлаждаемся? – нелюбезно спросила она.
– Приличные люди, прежде чем войти, стучат, а войдя, здороваются, – очень вежливо произнес Глеб.
Она полоснула его взглядом:
– Вы забываетесь, молодой человек!
Глеб недоуменно улыбнулся:
– Я?! Помилуйте, отчего же?
– Оттого, видимо, – отчеканивая каждое слово, сказала Тамила, – что вам дано слишком много свободы!
– Мадам, – вмешался я с великосветской манерностью, – мой друг не сказал и не сделал ничего предосудительного.
Гневный взор остановился на мне:
– А, господин Орехов, если не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь.
– Звезда труппы!
– Ну что вы, мадам, у нас здесь нет «звезд», все равны…
– Да? – с сомнением произнесла она, а затем сменила тему:
– Так я повторяю свой вопрос.
– Какой, мадам? – смиренно спросил я.
– Прекратите эту клоунаду!! – вдруг заорала она. – Вы тут прохлаждаетесь, а люди за вас работают! Или, быть может, к вам обоим это не имеет отношения?
– Во-первых, – ответил я холодно, возвращаясь к образу самого себя, – не надо на нас кричать. Во-вторых, что к нам имеет отношение, и что – нет, мы знаем и без посторонних напоминаний. Чего вы хотите от нас? Чтобы мы ящики с реквизитом заколачивали?
– Конечно! – с сарказмом откликнулась она, – не барское это дело! Вы же такие важные персоны!
– Просто у нас в театре каждый занят своим делом, и не лезет в чужие, – мой тон стал практически ледяным.
Сильный удар дверью стал ее ответом.
– Ну? И как нам жить с этой домомучительницей? – спросил Глеб, гася окурок.
– Знаешь, – ответил я, гипнотизируя дверь, – в следующем капустнике она у меня получит…
Глеб подошел и положил обе руки мне на плечи:
– Я в тебе не сомневался. И ей не завидую. – И, выходя, добавил, смеясь:
У тебя аж глаза черные стали!
Дома сборы Кати шли значительно спокойнее. Алиса и Дина все приняли на себя. И эта размеренность и неспешность сборов успокаивала.
Я рассказал Дине эпизод с Тамилой.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – заметила она, имея в виду мое решение насчет капустника.
– А что, она, в самом деле, такая выдра? – поинтересовалась Алиса за ужином.
Я не стал делать ей замечание за «выдру», только вздохнул.
– Еще не хватало, чтобы она тебе жизнь в театре отравила, – сказала Катя.
– Не бойся, папочка сумеет за себя постоять! – гордо обнадежила ее Алиса.
– Жаль, что я не увижу этого капустника.
– Почему? Мы снимем на камеру, и пришлем тебе. – Алиса была полна энтузиазма.
– На нашу камеру только капустники снимать, – скептично заметила Катя.
И, правда: техническое обеспечение в нашей семье оставляло желать лучшего.
Они еще долго обсуждали эту тему, как будто не грядет расставание, или Англия – это ближайшее Подмосковье.
Несколько раз звонила Анжела, якобы проконтролировать сборы, а на самом деле, как я думал, чтобы убедиться, что Катю не отговорили ехать.
Она прожужжала мне уши с тем, что Катя приедет на каникулы, что в Англии короткие семестры, и вообще, Англия – не Америка. Мне уже порядком надоело слушать одно и то же, все эти малоутешительные доводы только раздражали.
– Хватит! – резко сказал я ей, – ты уговариваешь меня как ребенка выпить лекарство.
– Что ты злишься? Анатолий делает доброе дело…
– Знаешь, куда выстлана дорога из добрых дел?!!
– Неблагодарный! – кричит Анжела.
– Да! – кричу я, – Не благодарный! От меня увозят дочь, а ты хочешь, чтобы я сказал «спасибо»?!
– А ты хочешь, чтобы она всю жизнь была пристегнута к тебе???
– Не перегибай!!
– Орешь, как потерпевший, – замечает она и вешает трубку.
Боже! Как прожил с этой женщиной двадцать лет? Воистину, если ты хочешь наказать нас, делаешь слепыми и глухими!
– Успокойся, прошу тебя, успокойся! – Дина гладит меня по спине.
Если бы мне было пять лет, я бы убежал куда-нибудь на чердак, и вдоволь наревелся. Но я – взрослый мужик, с двумя женами и детьми; я – «премьер» известного всему миру театра, «звезда» как сказала Тамила…. Мне нельзя плакать, нельзя слишком явно демонстрировать свои чувства. Как справиться с накипью, что плавает у меня внутри?
– Нельзя, нельзя так близко  принимать к сердцу… ¬ – ее рука все еще высекает искры из моей рубашки.
– Папочка, что с тобой? – тревожиться Алиса.
– Не называй меня «папочкой», сколько раз говорить!
– Но ты ни разу этого не говорил…. – теряется она.
Я веду себя, как псих. Что со мной? Неужели это страшная Тамила сеет семена зла?
Я прошу у Алисы прощения, и целую, и ее, и Дину, и Катю, и говорю им массу трогательных слов. На полу раскрыты чемоданы. Часы тикают, неумолимо отсчитывая жизнь.
«Старик, ты переутомился. Тебе и впрямь необходим отдых. Поезжай в горы, ты же помнишь, как они исцеляют!», словно слышу я Славу.
«О нет, с тех пор, как ты погиб, я ненавижу горы. Они пугают меня».