Над солью и желчью земной. Гл. 10

Глава десятая

– Евгений, что там произошло у тебя с моей женой? – спрашивает меня Любавин.
А, значит, уже донесла. Этого следовало ожидать. И моя версия событий не перевесит ее. Оправдываться бесполезно. Но, судя по тому, что я все же «Евгений», а не «господин», и не «он», версия искажает действительность не очень сильно. Или Любавин не до конца разобрался в ситуации.
– Господи, что у меня может произойти с вашей женой? – прикидываюсь донельзя изумленным.
– Не остри! Рассказывай.
– Да о чем?!
– Евгений! Ты не школьник, а я не директор школы!
– Андрей Ильич, да с чего вы взяли, что что-то произошло?
– Она рассказала – бесхитростно отвечает он.
– О чем?
–Что ты и Фролов грубо говорили с ней. Это так?
– Нет. Это не так.
Он смотрит на меня: смеюсь или серьезно?
– А что же?
– У нас состоялся некий разговор…
– Евгений, перестань! Расскажи, как есть. Ты же мужчина, или где?
– Вот именно поэтому, Андрей Ильич, я и не могу ничего сказать.
– Ясно. Ладно, иди. 
Отделался легко. Она не могла не наябедничать, но ей было необходимо скрыть и свое неприглядное поведение. Видимо, ей это не очень удалось, потому что Любавин потребовал подробного рассказа.
Я еще больше укрепился в желании продернуть ее в капустнике. Несмотря на то, что рискую навсегда потерять имя, и откликаться на «эй, вы». У меня было подходящее настроение. Катя уезжает, Анжела празднует победу, а хамоватая мадам доносит на меня Шефу. Хотя последнее обстоятельство – вещь обыденная, традиционная, и уже привычная. Кто и что только не сочинял Любавину про меня. Но, то были доносы анонимные, путь и условно, потому что многих из этих «товарищей» я знал, и при встрече они улыбались мне и протягивали руку для приветствия. И потом, они имели прямое или косвенное отношение к нашему театру. А здесь? Дурно воспитанная дамочка, всего-навсего новая жена худрука, человек посторонний во всех смыслах! Едва появившись, ведет себя так, будто все кругом принадлежит ей. И даже мы, артисты, что-то вроде ее холопов.
Ведь мое с Глебом столкновение с ней не новость. Эта особа успела настроить против себя и актеров, и технических работников театра. По коридорам и гримерным перелетал шепот: «Где шеф откопал эту стерву? Мало нам напастей было в прошлом, так теперь еще и это!».
– В такой обстановке ты – наш единственный спаситель! – говорили мне, и я чувствовал себя мопассановской Пышкой. Разница только в том, что исполнив свою миссию, я стану кем-то вроде великомученика, ибо вряд ли Любавин простит мне подобную дерзость.
И несмотря ни на что, я сочинял «капустник» вдохновенно, азартно. Так, будто это мой «последний, но решительный бой». Перо летало над бумагой, не успевая за идеями, рождающимися в моем взбудораженном воображении. Этическая и моральная сторона вопроса заперта на ключ. Даже о перспективе поиска нового места работы я старался не думать. Я рассуждал так: до премьеры он меня не выгонит, это точно. На гастроли он тоже не взять меня не сможет. А там – поглядим.
Текст выходил и впрямь злой едкий, бурлескный; мои товарищи от души хохотали и называли меня гением. И обещали, «если что» – они за меня горой!! Я очень хотел им верить.
Наши капустники были для «внутреннего потребления», но на них неизменно собирались и те, кто к завсегдатаям или фанатичным поклонникам нашего театра не принадлежал. Просто побывать у нас, все равно, по какому поводу, было «престижно». Мои сатирическо-саркастические филиппики пользовались шумным успехом. Что, тоже, разумеется, вызывало зеленую зависть Любавина.
В «час икс» зал был полон, и ложи блистали. Настроение у всех участников и у автора было как у студентов, приготовивших не слишком добрый розыгрыш для своего преподавателя.
Они пришли вдвоем. У Тамилы было беспристрастное выражение лица и поджатые губы.
Во время действия я искоса наблюдал за ними. Особенно в моменты гомерического хохота и оваций публики. Любавин, как обычно, усмехался, а выражение лица Тамилы не менялось.
Успех был оглушительным. Зрители аплодировали стоя, и кричали: «браво!» и «автора»! Мои соучастники вытолкнули меня на авансцену….
Следующим утром, как и следовало ожидать, мне передали, что Любавин ждет меня в своем кабинете, и чтоб я не раздевался. Друзья-актеры подтвердили свое намерение умереть вместе со мной, но не отступить.
Когда я вошел, Любавин заканчивал телефонный разговор. Повесив трубку, он быстро заговорил:
– Сейчас звонили, давай быстро, это насчет гастролей… – Он суматошно надевал пальто, одной рукой собирая какие-то бумаги, а другой – надевая шляпу и шарф.
Мы вышли, под дверью стояло несколько актеров. Они вопросительно уставились на меня.
– Что за собрание, товарищи? Вы что-то хотели? – Шеф остановился.
– Нет, – послышался растерянный ответ.
– Так идите, идите, займитесь делом! Мы с Женечкой вернемся через пару часов, идите!
От того, что он назвал меня не просто по имени, а уменьшительно-ласкательно, глаза присутствующих, да и мои тоже, чуть не выпали из орбит. Любавин потянул меня за рукав:
– Идем, идем, ждут же!
Отставив своих товарищей в позах героев финальной сцены «Ревизора», мы с Шефом вышли на улицу.
– Поедем на твоей, – сказал Любавин, подойдя к моей машине.
По дороге он объяснил мне, отчего такая срочность, кто нас и зачем вызывает. Учил, что отвечать, если спросят. Потом его мысль утекла в отвлеченные материи. Я реагировал почти автоматически. Мне не давало покоя: отчего это он так старательно делает вид, будто вчера ничего не было? Это совсем на него не похоже! Неужели он что-то задумал? Я терялся в догадках, такое поведение Любавина было новостью для меня.
Между тем, мы подъехали к зданию, в котором нам была назначена встреча – из тех особняков графов и князей, что при советской власти отданы под госучреждения.
В просторном кабинете нас приветствовал знакомый Шефу чиновник. Я не вникал в их беседу. Больше всего меня волновал Любавин: со старым лисом ухо надо было держать востро. К счастью, мое участие в беседе не понадобилось. Скорее всего, я нужен был Любавину в качестве водителя. Но позже выяснилось, что не только, потому что на обратном пути он предложил:
– Давай, заедем куда-нибудь, перекусим, или хоть чаю-кофе попьем. Ты тут приличные заведения знаешь?
Я знал. И привел его в очень уютное кафе, в котором я бывал и с Диной, и со Славой.
Он помычал, рассматривая меню, подозвал официантку, и сделал заказ. Мне сказал:
– Я угощаю.
Есть мне не хотелось. Мысли кружились, как мухи в жару над куском сахара. Потихоньку я стал проклинать чертов капустник. Ведь бурные восторги и комплименты гостей должны были вдвойне разозлить его.
Голос Любавина вернул меня к действительности.
– Скажи, вам всем так сильно не понравилась Тамила? – он принял из рук официантки тарелки.
Вот оно. Дождался. Наверняка этот поход в кафе он задумал, еще приглашая меня с собой на встречу. Ему хотелось поговорить в неформальной обстановке. Без посторонних глаз и ушей.
– Чего молчишь? Говори, не бойся. Вчера ты был смелее, – в его голосе я не услышал ни капли издевки.
Я помешивал несладкий чай.
– Не она, а то, как она повела себя с нами.
– А это не одно и то же?
– Нет, на мой взгляд, не совсем.
– Хм…
Какое-то время мы ели молча.
– Знаешь, – заговорил он, – Тамила в самом деле, бывает излишне резка, и порой перегибает палку. Мне бывает не просто с ней.
Я посмотрел на него: он говорил вполне искренне. Но что ему отвечать? мы никогда не вели с ним подобных разговоров.
– Я на тебя не сержусь, не думай, – продолжал он мягко, – капустник был и впрямь замечательный, и успех твой заслуженный. Это один из твоих лучших капустников. Ты талантлив во всем, Женечка, я всегда это утверждал.
«Верить ли мне своим ушам?», думал я.
– Ваша реакция была предсказуема. Я пытался объяснить Тамиле….
– Андрей Ильич, – тихо спросил я, – она очень обиделась?
Он хитро улыбнулся:
– А ты, небось, думал, я буду метать громы и молнии? Нет. Наше сообщество – специфическое, сам знаешь. Как в армии или на зоне…
Я прыснул.
– Зря смеешься. Мы тоже живем по своим внутренним законам. Нападаем и защищаемся. Наше оружие – наше ремесло. Тамила сильно задела вас. А так как она моя жена, то и мне досталось…. Знаешь, я ведь сразу подумал: «Евгений этого так не оставит». Ты – принципиальный. Это хорошо.
Передо мной сидел тот Любавин, какого знали не многие. К сожалению, его невозможно оставить таким навсегда. Эта чуткость и мудрость испаряться, едва мы доедем до театра. Минута подействовала на меня, и я из сентиментальности, входящей в состав моей крови, чуть было не начал извиняться за свою вчерашнюю выходку. Но во время остановил себя. Сделай я это, Любавин уж точно перестал меня уважать.
– А что ты такой грустный в последнее время? Опять дома не ладно? – сменил он тему, как обычно, без предупреждения.
Я рассказал ему об отъезде Кати.
– Понимаю, – он кивнул. – Но ты не переживай, все будет хорошо. А что чужой мужик платит – не бери в голову.
Он расплатился, и мы поехали назад. По пути он говорил мне много хорошего и утешающего, и я изо всех сил сжимал руль, и с усилием всматривался в дорогу; но предательская белая пелена нет-нет, да и застилала мне глаза. От моей сентиментальности не было средств и не было спасения.