Знакомец

Был вечер. Конец весны, вероятно, май, точно не вспомню, да оно и ни к чему. Такое случается только в мае, мае или сентябре, но я абсолютно уверена, что за окном была не осень. Осенью мы творим безобразные ошибки. Но ошибок я не совершала, точнее, их совершала не я, значит, был май. Вот если бы был сентябрь… Лучше бы он никогда не наступал, этот сентябрь.
 
Но май! Май, май – весна! Прекрасное время года. Месяц планов и надежд, но еще и тревог. Вы тревожитесь по весне? Я тревожусь. Вы скажете: да ты всегда тревожишься, ничего нового! Скажете и будете правы, но не совсем. Тревожусь я всегда, но в мае сильнее всего. А почему сильнее? Ну, посудите сами: окажись вы на смертном одре, на нем самом, одной ногой в могиле, но все же еще на них (на ногах, и даже на двух), вам бы хотелось успеть всего побольше в мире обойти на этих ногах? Конечно, хотелось. Вы бы и за сигаретами пошли, и в Париж, и в ритуальные услуги. А почему? Да потому что все успеть хочется. Вот и мне в мае – хочется все и сразу успеть перед тем, как умрет во мне зимняя тоска, плаксивое занудство. Хочется в последний раз им показать, на что я их с радостью обмениваю. Покажу им, а они мне знаете, что покажут? Кукиш! Потому что знают, что потом осенью я опять приду к ним на могилу, лягу, заплачу, горько так, с подвыванием, а они мне скажут, еще перед смертью своей знают, что скажут. Скажут, что дура я, что глупая, что не жила радостно, полюбовно и беззаботно – нечего и начинать! Скажут, я еще пуще заплачу, а они, конечно, сжалятся, пообещают остаться навсегда со мной, да так и воскреснут, да так и пойдут со мной действительно по миру.

Но все это пустое, все это не важно, может быть вам тревожно вовсе не в мае, а в октябре, допустим, или вообще никогда не тревожно, тогда к чему вообще эти разговоры, эта моя нелепая преамбула. Давайте по существу.

Был вечер, май, был ужин и постель, было письмо. Знаете, я с завтрака ждала ужин и с первого шага мечтала о постели, но письма совсем не ждала. И все же пришлось его получить, а после и прочитать, и, в конце концов, даже ответить.
 
Писал знакомец. Не враг и не друг, не приятель и даже не неприятель. Он не был мне родственником или соседом, мы не ходили вместе в одну школу и не взращивались одной альма-матер. Но мы вместе пили вино. Дни были солнечными, а вино с ароматом сливы, а писал – всего лишь знакомец. Но мы целовались под дождем. Его губы были большими и теплыми, немного обветренными, возможно, потому что он часто целовал кого-то еще, а может быть они всегда такими были, но и в поцелуях он был всего лишь знакомцем, не другом и не врагом, не родственником и не соседом. Но мы говорили друг другу слова. Мы наносили друг другу словесные увечья, мы безбожно ругались каждый сущий день, мы проклинали небо и самих себя, что когда-то начали наше знакомство, но он не был моим врагом, не был неприятелем, был всего лишь знакомцем. Но мы лечили эти увечья. Лечили их сладкими речами и обещаниями, сглаживали углы в постели, шлифовали доверие общими мечтами, но он сам не был мне обещан, не был замолвлен, он был всего лишь мне знаком. Знаком, знаком, однажды встречен и добавлен в вечный список тех, чьи имена ты несешь через всю жизнь, чтобы при случае сказать: «да я же его знаю!», но на уточняющие вопросы друзей или врагов, соседей или родственников, одноклассников или коллег отвечать только скудное: «общались какое-то время». Общались, съезжались и разъезжались, готовили ужины и пропускали завтраки, делились музыкой и переживаниями, словом, были когда-то знакомы. Все именно так, не убавить и не привнести.

И вот он писал. Использовал много слов и оборотов, строил предложения и оформлял метафоры, старался или писал с легкостью, так много говорил, а сказал всего лишь:

«Я тут нашел кое-какие воспоминания. Приезжай, посмотрим».

«Какая бестактность, какой дурной тон!», - подумала я, собираясь в дорогу.

Саму дорогу я помнила смутно. Вагон-вагон, бесконечные леса и равнины, столбы, обмотанные проводами, стук колес и мысль, словно бегущая параллельно проводам и здравому смыслу: «зачем?». «Зачем?» - ведь дома у меня есть телевизор, а на нем есть антенна, а сигнал принимает вещание более четырехсот каналов. «Зачем?» - ведь воспоминания есть и у меня самой, наверное, они ничуть не хуже его воспоминаний, тем более свои – ближе, роднее, а тут и едешь не пойми куда, человек-то знаком, а адрес – совсем нет, а вдруг там и смотреть нечего, а дома у меня телевизор, там четыреста каналов, и все как на подбор – только то, что я люблю, и не канала лишнего. Да и в конце концов, действительно, зачем?! Вдруг там вообще показывают то, что я не хочу увидеть. Вдруг там показывают то, чего я опасалась или то, что сможет указать мне на факт, что мы и не знакомцы вовсе, вдруг там покажут такое, от чего мне и вовсе может расхотеться с ним знакомство иметь! И я все думала и думала, а дорога была долгой, под стать и мыслям, и проводам, и бесчисленному счету столбов, а также деревьев, дорога была длинной, а я была тревожной, ведь был май, и я никак не могла уснуть. А уснуть стоило, ведь был вечер, и я мечтала о сне, только встав с кровати.

Но только начало светать, поезд затормозил и все понеслись к выходу. А я не неслась, ведь я совсем не была уверена в том, что приехала туда, куда хотела приехать, или хотя бы туда, куда нужно, а еще я не неслась потому, что у меня не было сил, а сил у меня не было потому, что знакомец написал мне ровно в тот вечер, о сне в который я мечтала с самого начала дня. А еще потому, что с тоской подумала: вот я здесь, а дома у меня телевизор.
 
И вот, я сидела в пустеющем поезде, совсем не зная, почему он не едет назад, а остается неподвижен, как и я, и все думала и думала, хотя даже бесконечные провода уже перестали бежать в параллель моим мыслям. Но вот, в окне промелькнула знакомая тень, высокий силуэт, и в начале вагона появился мой... А мой ли? И несмотря на принадлежность, он был для меня знаком.
 
У него была новая прическа и очки, новая походка и жесты, взгляд был новым, но усталым, а руки тряслись также. И все же весь вид его был знаком, знаком и изучен, сотню раз впечатан в память, прическа – очевидна, очки – ожидаемы, походка и жесты – под стать его мыслям, а мысли его я знала, а те, которых я не знала, тоже можно было увидеть и узнать, так как другие все были известны. Все в нем было иным, не близким и не далеким, просто знакомым.
 
Он подсел ко мне. Сначала долго что-то говорил, но я не слушала, потом смотрел на меня, а я на него. Поезд не двигался. Он был знаком. Красив, хотя, когда он был знаком мне больше, он казался менее привлекательным. Но я не считала его своей мечтой или кошмаром, не испытывала к нему любви или ненависти, просто чувствовала, что знаю его, может, не так хорошо, как раньше, но как же приятно осознавать, что ты знаешь человека. И вот, он заговорил вновь. Я спросила про воспоминания. Он сначала показал кое-что старое, кое-что, что всегда носил после нашего знакомства, но я прикоснулась к его груди, там, где он носил старое, и попросила показать то, что я еще не видела. Сказала об этом с надеждой, не зря же я ехала, не зря же мои мысли бежали в параллель проводам. На что он взял мою руку, ту, которая лежала у него на груди, и отстранил ее от себя.
 
Это было незнакомо.

Сказал: «Слышал, у тебя телевизор в четыреста каналов, и они все как на подбор, все словно для тебя?».

Я кивнула. Про это все знали.

«Представляю, как он тебе нравится», - он остановился, видя, что я намереваюсь возразить. Но я не возразила, совсем ничего не возразила, только открыла рот и закрыла, понимая, что руке, к которой он прикоснулся, так неприятно, так дискомфортно, словно ее тронул совершенно незнакомый человек. – «Скоро тронется».

Он указал на перрон. И вышел.
 
Собрался и сошел с поезда, оставив в вагоне меня одну. Как только его высокий силуэт вновь промелькнул за окном, кто-то сказал, что поезд, в котором я сижу, отправляется.