Если б не стрижи

                С высоты четырех этажей
                Мы живем в пересвистах стрижей,
                Мы – на линии их виражей
                В золотой час заката.
                Вера Харченко

И опять, как и минувшим летом, всё Нижнее Поволжье от Вольска и аж до самого Каспия подмял тропический зной. По тротуарам и проезжей части улиц асфальт размягчился, а смрад от резины автомобильных покрышек затруднял дыхание. Перегретые стены многоэтажек даже за ночь остыть не успевали.
Обитатели всех этажей, кроме первого, окна держали настежь раскрытыми. Из-за темных глазниц город мог бы показаться вымершим или покинутым, если б не шторы. Стоило пахнуть лёгонькому ветерку, они – розовые, голубые, золотисто-лимонных расцветок – вылетая из духоты на волю, трепыхались крыльями дивных, не виданных в здешних краях птиц.
Таким вот душным июльским утром после недельной отлучки я вошел в подъезд своего дома. Лечу к себе на четвертый этаж и что же вижу? У двери в моё жилище, сидя на просторной дорожной сумке, сладко посапывает парень в ярком спортивном костюме фирмы «Адидас», новеньких кроссовках, с короткой стрижкой «ёжиком». Услышав мои шаги, человек тряхнул головой, открыл глаза. Ба, да это ж мой дружок-приятель из Гамбурга Вальтер Гооге!
– Валька, ты?! – Мы обнялись.
Сказать по правде, гость не совсем неожиданный. Недавно мы созванивались, он «железно» обещал подъехать дней через десять-двенадцать, а я тем временем решил закрыть должок по командировке в отдалённый сельский район. Но ему удалось вырваться пораньше. Телеграмма? Ну конечно, он её отправил. Ещё вчера утром. Причем срочную.
– Разве может она где-то затеряться? Разве тебе её не доставили? – недоумевает Вальтер.
Гостю из упорядоченной страны я решил не обнажать некоторых штришков нашей местной действительности, как-то: доставщик телеграмм Сева за отсутствием адресата запросто мог вручить бланк с текстом кому-то из соседей по этажу; мог опустить её в мой почтовый ящик, а эти ящики у нас регулярно кем-то опустошаются; мог, наконец, упиться горькой и забыть не только про телеграмму, но и про всё на свете…
Словом, по российским меркам случилась небольшая накладочка. Что ж, бывает. Но всё обошлось. Повезло Вальтеру и на таксиста: толково разобрался с адресом. Нет, на лестничной площадке гость ждал меня недолго, каких-нибудь четверть часа. Он был уверен, что я выскочил за покупками продуктов в ближайший из супермаркетов. А вот как случилось, что он вдруг вздремнул, Вальтер и  сам не заметил…
Круглолицый, с мягкой рыжеватой бородкой и несколько смущенный сложившейся ситуацией, этот носитель уравновешенного, как утверждают, «нордического» характера сейчас смахивал скорее на простодушного простеца из какой-нибудь Каменки или Хмелёвки…
В моей однокомнатной клетушке – нестерпимая спёртость перегретого воздуха, и я как можно скорее раскрыл одно из двух окон.
– А где же у вас небо? – слышу у себя за плечом голос Вальтера. – У вас же нет его… один свет.
«Как то есть нет?» – чуть было не возразил я, да вовремя спохватился. Окинув светлое заоконное пространство как бы глазами чужеземца, я понял, что имел в виду мой гость. Сочной голубизной здешнее небо напитано бывает где-то лишь в марте-апреле, а потом его до белёсого полотна выжигает беспощадное солнце.
Вот и теперь царило пронзительной ясности начало июльского дня, во всём поднебесье уже несколько недель ни облачка, воздух чист и сух, дали открыты, а купол неба отодвинулся на такую высоту, что его, неба, кажется, нет да и никогда не было. Нам, жителями здешних широт, это примелькалось, мы ничего  т а к о г о  уже и не замечаем, человек же из чужих, почти заморских далей как бы заново открыл мне глаза.
– Никакого неба – один свет! – с негромким недоумением повторил Вальтер. – Ну, показывай свои хоромы.
– Так вот же они. Ты стоишь в самом центре моих апартаментов, – я обвел рукой квадратную – ровно четыре на четыре метра – угловую комнату о двух окнах.
Микрорайон, где я проживал, являлся детищем крупного оборонного завода и был вынесен на окраину города. Наш квартал состоял из добротных кирпичных четырехэтажек ещё сталинских ударных пятилеток с кажущимися теперь неприлично высокими потолками и горбатыми крышами.
Открытое мною окно выходило на уютный заводской стадиончик «Салют», и когда ни кинь взгляд, на зелёном газоне футбольного поля пятнистым мячом режутся «цех на цех» солидные заводские мужи, а их детки тем часом забавляются в заполненной речным песочком прыжковой яме. Скорее всего в честь этого стадиончика короткая, в пять-семь  домов наша улица носила несколько претенциозное название – Олимпийская…
– Ещё комнаты у тебя имеются? – интересуется Вальтер.
Я показал гостю тесноватую кухоньку, ещё более тесную клетку с чугунной ванной и отдельно от неё смущающий неказистостью ватер-клозет. Чужестранец не преминул заметить, что в их городе так живет в основном рабочий люд спальных районов.
Да и у нас, по сути, тот же спальный. И рабочий люд примерно такой же. Сам же я ещё пару лет назад был студентом, ныне – аспирант, бюджет которого  немногим отличается от стипендии студента. И вот с этим нынешним моим капиталом снимать жилой угол в центре города не по карману, а здесь много дешевле.
– И рабочий стол у тебя тут, и спальня тоже? – кивком головы показал Вальтер на кровать, одним концом задвинутую в самый угол. – А где же будет моя спальня?
Ай да избалованный роскошью житель Запада! Каждому-то из них подавай и личный автомобиль, и спальню отдельную, и туалет на другом этаже. У нас же, россиян, уклад жизни несколько иной…
Я вынес из-за шкафа раскладушку, картинно раскинул её вдоль всё того же шкафа, и под обоюдный весёлый смех сомнения Вальтера рассеялись.
Два года назад, когда мы познакомились в Берлине, Вальтер довольно сносно изъяснялся на русском, к нынешнему приезду словарь его заметно расширился, а теперь он надеялся «подковаться натурально русским» в общении со мной и моими коллегами.
– В твои покои так бесцеремонно заглядывают какие-то птицы. В Германии я таких не видел.
Прямо на открытое наше окно со стороны стадиона неслась парочка чёрных городских стрижей, мои подкрышные соседи – Модест и его на редкость покладистая напарница. Она слёту скользнула в узкую щель над окном, а Модест, раскинув серпики крыл, малость притормозил скорость, чтоб внимательнее вглядеться внутрь нашего обиталища.
В коротеньком его клюве трепыхалась толстая зелёная муха. Бусинки чёрных глаз стрижа, широко друг от друга расставленные, упёрлись мне в переносицу, а полный недоумения взгляд его кричал: «А ты откуда тут возник? Да ещё не один…» – «Модест, да ты что, приятель, неужто забыл меня?» – в свою очередь готов был возмутиться и я. Неужели моё недельное отсутствие напрочь выбило из его приплюснутой головки память? Впрочем, не исключено, что за этот короткий срок он возомнил себя безоговорочным хозяином этого обширного снаружи угла. Летун мой наверняка не догадывался, что, увидев его первый раз, ещё при возведении им жилища, ещё с комочком тополиного пуха в клюве, придавшем его облику нечто мудростариковское, я тогда же дал ему старинное подзабытое имя – Модест. А его невозмутимая молчунья, думаю, не обиделась бы, что её нарекли Нюшей…
Не дотянув до стены метра три-четыре, стриж заложил ещё один крутой вираж на левое крыло, скользнул за угол, но тотчас опять вышел на окно, кажется, с единственной мыслью: «Ну как же мне теперь относиться-то к вам, уже двоим?»
Не сговариваясь, мы приняли самые смиренные позы, и это Модеста успокоило. Как видно, окончательно для себя решив, что опасаться нас больше нечего, с третьего захода он как бы оттолкнулся от незримого воздушного батута и, взмыв вверх, нырнул в свой дом, к деткам.
– Как он ловко! – восхитился Вальтер. – Акробат!.. Цирк! – и забросал меня расспросами о повадках стрижей.
Я же, к своему стыду, ничего путного об этих птахах сказать не мог, отделался общими фразами. Вальтер извлёк из сумки роскошную металлическую штучку.
– Писк не германской, а всеевропейской моды!.. Новинка технической мысли.
Новинкой оказалась многопрофильная и очень «долгоиграющая» зажигалка. Юмор, однако, заключался в том, что я – из некурящих. А Вальтер об этом подзабыл.
Мы посмеялись.
– Ничего, подаришь кому-нибудь. Тому, кто курит, – успокоил себя мой гость.
Оба с дороги, мы по очереди приняли душ, а после трапезы я вынужден был ущемить скудный свой бюджет до предела: пришлось разориться на такси, чтоб показать гостю прелести нашего города. Откровенно говоря, я переживал: в плане архитектуры наш Саратов по всем статьям Гамбургу проигрывал, а по чистоте, ухоженности… О, об этом лучше не говорить.
Вальтер, однако ж, оказался из породы людей, начисто лишенных любознательности. Музей военной техники под открытым небом – предмет кичливой гордости местных властей – он отверг с порога. Такой чудесный, весь на солнечном свете настоенный день, – и вдруг напоминание о кровопролитной бойне как раз Германии с Россией? Даже и нынче, спустя десятилетия, дико вообразить: два средней руки амбициозных политика минувшего века – Гитлер и Сталин – возомнили себя полубогами, способными перекроить миропорядок целой планеты. А результат? Он, увы, плачевен: ни за что ни про что умерщвлены миллионы ни в чём не повинных людей… Нет-нет, избавьте, он, Вальтер Гооге, пускай всего лишь один из обитателей планеты Земля, решительно против созерцания самолётов, танков и пушек-убийц даже в музейном варианте…
В горпарке, соскочив с тёмнокорого дуба, рыжая белочка нахально сняла с руки Вальтера мускатный орешек, и он без всякого энтузиазма обронил:
– И наши крадут одинаково.
Не хочется ли моему гостю взглянуть на красавицу нашу Волгу? Вальтер лишь поморщился и скучно обронил:
– В черте вашего города – я знаю – большая река. Но и Гамбург стоит на Эльбе, и у нас не речной, а громадный морской порт! Ну и что из того? И там и тут вода она и есть вода.
Я готов был сникнуть: ну что, скажите на милость, за прогулка по городу, если ни один из его уголков ничем моего приятеля так и не зацепил?
Если б не стрижи…
С первого же взгляда эти птахи чем-то пленили сердце Вальтера. Когда они с пронзительным пересвистом проносились над нами или поблизости от нас, он всякий раз приостанавливал шаг и провожал их неизменно восхищенным взором. Скорее всего только поэтому взгляд гостя почти не скользил по сторонам – он, этот взгляд, постоянно караулил небо!
– Ваш город забит… сверх меры напитан стрижами… Как летают! – и от восторга прищёлкивал языком.
На торговой площади у Сенного рынка привычная сутолока, тут плечом в плечо уже не пройтись, тут пришлось лавировать: я – впереди, Вальтер – за мной. Я то и дело оглядываюсь: не потерять бы гостя из вида. Неожиданно Вальтер придержал меня за руку:
– Скажи, что есть обломная жара? Об-лом-ная… Каков у этого слова корень?
Я рассмеялся. Оказывается, и в базарной теснотище приятель мой не теряет времени, в меру сил пополняет свой багаж русского языка… Мысленно я аплодировал ему: похвальная цепкость ума! Но я искренне затруднился: что же ему ответить, ведь «обломная» в данном контексте – скорее всего сленг нынешней молодежи. Да в такой толчее не до объяснений. Я пообещал Вальтеру вернуться к этой теме несколько позже, уже дома. Он согласно кивнул: хорошо, мол, так и сделаем.
Среди торговцев «блошиным» товаром Вальтера неожиданно привлёк чисто выбритый и опрятно одетый старик в белом морском картузе с лакированным козырьком. В его осанке сохранилось нечто неуловимое от офицерской выправки. Поверх белого, безупречно отутюженного френча на груди его полированными округлостями блистал военно-полевой бинокль. Старик явно устал жариться под солнцем, весь вид его взывал: «Люди, да купите же у меня реликвию! Не пропадать же добру».
– Капитан дальнего плавания имеет продать свой аппарат? – подойдя к нему, полюбопытствовал Вальтер.
– Так точно, – слегка приосанясь, подтвердил старик. Мне показалось, он даже рукой дёрнул, чтобы взять под козырёк.
Прежде чем поднести бинокль к глазам, Вальтер любовно погладил не новый, но прекрасно сохранившийся чехол из плотной прессованной кожи, потеребил весь в светлых металлических заклёпках ремешок и лишь после этого примерился, как-то будет он выглядеть с реликвией на груди.
– Ладно держится. Солидно! – похвалил хозяин бинокля.
– Солидно, – посмеиваясь, согласился Вальтер, а у меня негромко спросил: – Что есть по-русски «ладно»?
Ответа, однако, ждать не стал, приложил аппарат к глазам и неторопливо прошёлся им сначала по безоблачной холстине белёсого неба, потом навёл его на длинную, во весь квартал, девятиэтажку, вдоль которой непрестанными потоками  сновали стрижи.
– Как же они стали рядом, ваши быстрые птицы! – воскликнул он по-мальчишески весело.
И пошел водить головой из стороны в сторону. Лишь минут через пять – никак не меньше – он отнял бинокль от глаз и, весело оглядев старика, спросил, сколько же тот за свой  т о в а р  хочет? Старик озвучил цену, на мой взгляд, смешную – он отдавал бинокль фактически задарма, и Вальтер, изумлённо улыбнувшись, без раздумий обзавёлся покупкой.
– У вас не Россия – тропики. Поехали к тебе на Пятую Дачную.
Стоило нам переступить порог моего жилища, Вальтер придвинул к самому окну стул и, устроясь на нём, притих в более чем странной позе: запрокинутая лицом вверх голова – почти снаружи, а тело – в комнате. И вот уже вкрадчивым полушёпотом он повёл нечто вроде репортажа с места события:
– Ты знаешь, там… за разбитым кирпичом, у стрижей свой дом… И дети!
– Птенцы в гнёздышке, – так же негромко подсказал я.
– Птенцы! – порадовался он очередной языковой «обновке». – Птенцы – от корня «птицы»?
– Не совсем. Есть ещё одно любопытное для тебя словцо: пташёнок.
– Клювы у малышей – жёлтые… Сколько их там? Вопят хором.
Он так основательно устроился у подоконника, что у меня закралось сомнение: а ведь завтра, пожалуй, его не просто будет увести на мою службу… Начальство уже знало, что со дня на день ко мне явится гость из Германии, и там уже была «железная» договорённость: как только он приезжает, мне дают отпуск, и мы отправляемся на какой-нибудь из волжских островов. О, наши острова! Только от их названий пульс, как у влюблённого подростка, начинает зашкаливать. Дубовая Грива… Замковый… Чардымское Займище… А пески здесь такие певучие! Ступаешь по крупнозернистому, с мелким галечником песочку босыми ногами, он проминается под тобою со звоном и порою кажется: выводит какую-то свою мелодию… Катерок, рыболовные снасти, брезентовую палатку и всё прочее для отдыха на природе мне любезно одолжил один из пожилых преподавателей; в недавнем прошлом он был заядлым рыбаком, да с возрастом обессилел.
Пробудился я в привычные шесть и с удивлением увидел Вальтера всё у того же подоконника. Он был только в шортах и с биноклем у глаз.
– Гутен морген, Валя! – весело приветствовал я гостя, в ответ однако слышу «Доброе утро» и просьбу отныне и впредь общаться с ним исключительно на русском…
А минуту спустя он, отвернув лицо, известил меня о том, что резкий переход с немецкой кухни на русскую дался ему с кое-какими осложнениями. От выхода в город пока что он вынужден воздержаться…
Стоило мне вернуться к вечеру со службы и переступить порог своего жилища, Вальтер обрушил на меня водопад восторгов – и всё о стрижах, об их полётах. Тут было всё: и «высочайший класс», и «виртуозы неба», и «такие бешеные скорости». Кажется, как раз эти скорости завораживали Вальтера больше всего. По его заключению выходило: стремительность лёта «одурманивает» стрижей, «вводит их в экстаз», и не в силах совладать с обуявшей их радостью, птицы помимо воли издают пронзительной силы пересвисты…
Войдя в раж вдохновенного златоуста, Вальтер и не замечал, что его восхищение временами поднимается до высот поэзии. Он, к примеру, выдал очень образный перл: если б эти птицы, как реактивные самолёты, оставляли за собой инверсионные следы, пространство на уровне третьего-четвертого этажей нашей Олимпийской улицы было бы сплошь расшито белоснежными эллипсами, кольцами и петлями. Во как!
– Опять тащит дичь! – воскликнул Вальтер.
Со стороны стадиона мчался Модест, клюв его был забит снедью, от напора встречного ветра брюшко жирного мотылька отклонялось назад. Новая роль – основного кормильца семьи – пришлась Модесту явно по душе. От постоянных вояжей для детей под обжигающими лучами солнца спинка и верхняя часть крылышек у Модеста порыжели, и грация кавалера, какою он щеголял в недавние дни брачной игры, безвозвратно утратилась, теперь он выглядел неприбранным птичьим мужичком, озабоченным добычей пропитания для взрослеющего семейства.
– Хозяин? Так это по-русски?
– Хозяин. Но теперь ещё и главный добытчик харчей.
– Добытчик? От корня «добывать»? Как роскошен ваш язык! – восхитился Вальтер и ещё раз нараспев повторил: – До-быт-чик!
В то время я ещё не подозревал, что вот такие наши вечерние беседы будут сводиться в основном к стрижам – крохотным, с виду ничем особо не примечательным, а скорее, пожалуй, даже невзрачным созданиям, которые, правда, наделены божественным даром преображаться во время полётов. С другой стороны, о чём ещё говорить? Ведь в первый же день Вальтер попросил меня: «О политике, пожалуйста, ни слова». Начинающий политолог, он только что защитил диссертацию как раз по сему предмету, он от политики устал, он ею даже «перенасыщен». Тогда я перевёл было разговор на дела сердечные, но и эта темка оказалась до обидного куцей: его пассия Катарина вместе с родителями укатила на отдых в альпийский городок Тироль. Моя же Любаня резонно решила, что аспирант с кафедры политологии – это журавль в слишком отдалённом небе, и пару месяцев назад предпочла синицу в руках в виде агента похоронного бюро Вени Скурлатова. Так что оставались, по сути, только стрижи – они, сердешные…
При помощи сильной оптики Вальтер обследовал всю наиболее жаркую юго-восточную стену нашего дома и с дотошностью прирожденного ганса высчитал, что кроме гнёздышка над нашим окном другие семейные пары стрижей обжили ещё пять балконов, восемь щербин и две длинные вертикальные трещины в кирпичной кладке.
Вечерами, когда спадала жара, а солнце переваливало на другую сторону нашего дома, стрижи устраивали вдоль него азартные догонялки. Мне-то думалось: так они радуются долгожданной прохладе. Однако вооруженный по сути трофейной военно-полевой оптикой Вальтер легко доказал, что всё объясняется куда прозаичней. Оказывается, вся насекомая мелкота, до сего момента прятавшаяся от жгучих солнечных лучей, наконец-то покидала свои еле приметные тайники да ухоронки и, радуясь благодатной прохладе, начинала бурную миграцию неведомо куда и зачем. Эти-то их порхания и перелёты и подстерегало оголодавшее за день племя стрижей, устраивая на дичь «тотальную» (говоря по-немецки), а по-нашему беспощадную – охоту. На огромной скорости хватали они тихоходных в лёте комаров, почти на одном месте танцующих мотыльков, серых летучих клопов и прочую еле приметную невооружённому глазу мелочь. Ползающих по кирпичной стене жучков да паучков они ловко, будто веником, смахивали своими крылышками и уже на лету кормились ими.
Лишь теперь, с невольной подсказки Вальтера, мне открылось, что как раз в предвечерние эти часы Модест то и дело – и всегда как бы «охапками» – поставлял снедь своему потомству. «Кушайте, ешьте! Только растите поскорее!.. Пора и самим на подкрыльный корм переходить».
Сам того не замечая, в предвечерние часы преображался и мой Вальтер. До пояса обнажённый, у подоконника он как бы уже дежурил, голова его, подобно султану ковыля под ветром, клонилась то в одну сторону, то в другую, а бинокль, как неотъемлемая часть его экипировки, покоился на груди. Меня он напрочь отлучил от  с в о е г о  окна, прилегающую к нему территорию как бы уж присвоил и ревниво её оберегал. Но я, правда, ни на что уже и не претендовал.
Более того, уловив неотступную тягу Вальтера к пернатым, я развернул его раскладушку под таким углом, чтобы взор новоявленного орнитолога был постоянно обращён к раскрытому окну. И Вальтер оценил эту мою заботу не без доли юмора: «Спасибо, хозяин. Приятно, когда порывы твоей души кое у кого находят понимание…»
Я же… чем больше узнавал Вальтера, тем больше поражался… самому себе. Он ворвался в мою жизнь подобно шаровой молнии и в какой-то мере спутал многое из моих планов. Познакомились мы пару лет назад в Берлине, на одном из симпозиумов по истории авторитарных режимов. Выступление Вальтера Гооге повергло меня в шок: предварительные наши с ним наработки каким-то чудом совпадали, что называется, один в один. И впрямь: не чудеса ли? Однажды в ночной тиши тебя осеняет оригинальная, как дар с небес, догадка. Окрылённый случайной удачей, в тайне от всего мира ты начинаешь ту догадку доводить до ума, возводить на её основе концепцию. И вдруг нате вам «подарочек»: где-то далеко-далеко от твоего крова, в неведомой для тебя точке планеты, на другом языке – точно такая же догадка обжигает чью-то ещё одну живую душу… Я, правда, нарабатывал материал о деяниях Адольфа Гитлера, а Вальтер – то же самое, но об Иосифе Сталине… К тому времени этот парень уже пообретался по московским библиотекам и архивам, овладев попутно русским… Разумеется, мы познакомились. Он был одних лет со мною, обоим по двадцать три. Больше мы уже не разлучались. Тогда же всего на денёк мы вырвались в его родной Гамбург, и от поездки той осталось: Вальтер суховат, скуп на слово, прижимист… Типичнейший, как мне тогда подумалось, представитель своей нации. Теперь он заглянул ко мне как бы с ответным визитом. Я был настроен на полнокровный отпуск, мне хотелось показать гостю прежде всего нашу красавицу Волгу с её божественными островами, но кто бы мог подумать, что Вальтер так прилепится душой к стрижам? Порой меня так и подначивало поговорить с ним примерно в таком вот тоне: коли тебе не хочется покидать этой комнаты, вот тебе ключи, я же отправляюсь на Волгу в одиночку. Однако ж я почему-то никак не решаюсь сказать ему об этом. Я только и делаю, что всё время подлаживаюсь под него, ягнёночком иду у него на поводу, потакаю ему во всём. До этой вот встречи с Вальтером у себя дома я и не догадывался, что моя натура до такой степени зависима от других. Получалось: я только на подхвате, типичнейший ведомый…
И всё-таки однажды я было решился. Исподволь, полунамёком я заговорил о прелестях летнего отдыха на прогретых наших островах, однако Вальтер, тотчас уловив куда я клоню, первым делом уточнил: а водятся ли на тех островах стрижи? Нет, говорю, там же ни высоких домов, ни береговых круч. Ах, стрижей там нет? Он только развёл руками, как бы говоря: а что же в таком случае там делать? И решительно перевёл разговор на другую тему.
Утро очередного воскресного дня началось с происшествия. Над нашим ни днём, ни ночью не закрывающимся окном вдруг послышался недовольный птичий щебет.
– Ругаются? – чутко уловил перемену Вальтер.
– По-моему, так себе, лёгкая семейная перебранка.
– Перебранка? – лицо у Вальтера вытянулось: в недрах его сознания наверняка началась сложная работа по расшифровке слова.
– От корня «брань», – подсказкой я решил снять его напряжение. – Браниться, ругаться, спорить – понятия одного рода.
– Ты посмотри, посмотри… Отец изгоняет из своего дома одного из своих ребёнков?
Да, что-то басовито приговаривая, Модест всем корпусом выталкивал наружу своего сына, а тот подныривал под отца, упирался, пятился в глубину ниши. Если бы это семейное препирательство можно было перевести на язык людей, выглядело бы оно скорее всего примерно так: «Пора, сын. Сиди не сиди, а становиться на крыло когда-то надо». – «Погоди, отец. Я не готов. Я боюсь. Мне страшно… Под нами вишь какая бездна». – «Не бойся. Все наши предки прошли через это. Прошёл и я. Надо, сын. Пора». – «Только не сейчас! – умолял птичий подросток. – Дай мне подрасти… хотя бы ещё один денёчек!»
Но отец стоял на своём, отец торопил события. Многовековой инстинкт рода подсказывал ему, что терять нельзя ни часа, сердце и крылья надо готовить к очень дальнему перелёту загодя, уже теперь. Праздным сидением на месте ничего путного не добиться.
Мы с Вальтером затаились. До чего же любопытно было наблюдать за тем, что по законам дикой природы вершится изо дня в день, из часа в час! Тут свои неписаные правила, свой особый кодекс, свои понятия об отваге и чести. Стриж-отец был настойчив и в своей неумолимости, пожалуй, жесток, а вот матушка казалась совершенно ко всему безразличной. Устроясь у самого входа в гнездо, она водила из стороны в сторону приплюснутой головкой, озирала с верхотуры воздушное пространство, казалось, без всякого интереса.
Вдруг – пронзительный писк. Это Модест выпихнул-таки сына из гнезда. Мать и отец скользнули за ним. Нюша по-прежнему не издала ни звука, зато Модест громко и властно – и как бы даже сквозь зубы – что-то отрывисто приказал, и малыш где-то лишь на уровне третьего этажа раскинул свои неокрепшие крылышки. От только что пережитого испуга, а может, уже и от радости полёта он кричал что-то, всё время кричал, напоминая мальчонку, впервые летящего со снежной горы на санках. На горизонтально раскрытых крылышках он скользил в сторону стадиона, однако, правда, всё время вниз, только вниз. Крыло в крыло сопровождавший его отец опять что-то грозно внушал ему, истово молотил крыльями, как бы подсказывая: и ты, мол, делай, как я! Но сын будто не понимал его, он знай своё тянул вперёд да вперёд строго по наклонной, постоянно снижаясь и рискуя разбиться о постройки или расплющить свою неокрепшую грудь о землю.
Кажется, у Василия Пескова я читал, что даже такие острожные звери, как лоси, кабаны и косули в минуты большой опасности сами ищут человека, чтобы воспользоваться его покровительством и защитой. Сломавший ногу лось может выйти к дороге и позволить человеку наложить на перелом шину… Это – у зверей. А вот о птицах ничего подобного читать мне ещё не доводилось.
Вдруг откуда ни возьмись явился Модест. Торчмя поставив крылья над спиной и на манер бабочки часто-часто трепеща ими, он завис на одном месте перед самым нашим окном и что-то сбивчиво заверещал на своём стрижином наречии. На миг он улетел было за угол, да тотчас вернулся, не переставая взволнованно кричать. И до нас, недотёп, наконец-то дошло: нас зовут на помощь!
Сваренные из железных прутьев ворота стадиона оказались наглухо закрытыми. Я метнулся к узенькой дворницкой калитке, которая ни в какое время суток не затворялась.
Счастье, что было ещё довольно раннее утро; счастье, что дети в эти каникулярные месяцы подолгу вылёживаются в постели и ещё не нагрянули к прыжковой яме-песочнице. Они  наверняка забрали бы стрижонка, унеслись с ним в чей-нибудь двор и до смерти замучили его лаской.
Стрижиный отрок сидел в самой середине песочной ямы и, озираясь по сторонам, выглядел неприкаянным сироткой, хотя родители его – вот они, выписывают молчаливые круги у самой земли.
С приближением к песчаной западне двух мужиков птенец трепыхнулся, сделал было нервозную попытку оттолкнуться и взлететь, но, коротконожка, вместо этого неуклюже ткнулся грудью в песок и начал барахтаться. Не составило труда накрыть незадачливого путешественника ладонью и поднять его с земли. Сердчишко пленника колотилось испуганно, а вот темные – точь-в-точь отцовы – бусинки глаз уставились в моё лицо без всякого страха.
Модест и его спутница по-прежнему в полном молчании носились поблизости.
Побледневший Вальтер довольно для гостя невежливо толкнул меня в плечо и потребовал подбросить стрижонка вверх, на воздух. Подбросить… Легко сказать. Птенец ещё не прошел азов жёсткой школы лёта, не постиг даже начальной геометрии поднебесного пространства, и ему скорее всего невдомёк, где же искать своё родное пристанище – еле приметную норку в таком громадном теле серой кирпичной стены. Сегодня же бедняга и погибнет. Он обречён. Не дни – часы его сочтены. И мать с отцом помочь ему не в силах.
С птенцом в руке я помчался назад, в подъезд своего дома. Следом за мной ринулся и Вальтер. Почти над самой дверью в моё жилище вечно не закрываемый темнел широкий лаз на чердак; прихваченная грубыми швами электросварки к нему вела железная лестница. По ней-то я и устремился вверх и оказался в сумрачном, сплошь увешанном паутиной чердаке. Вальтер не отставал, пыхтел где-то за моей спиной.
Выемка в кирпичной кладке над нашим окном отыскалась без труда. Не стоило усилий приподнять и сдвинуть изношенный лист кровли. На обломке кирпича в неимоверной тесноте жались друг к дружке ещё два сереньких глазастика. Любопытно, братцы это или сестрицы нашего незадачливого изгнанника? При виде человека они не запищали в страхе, не засуетились, лишь уступчиво подвинулись в глубь ниши, приняв в свою семейную ячейку пропавшего скитальца.
Открытие, что стрижи – не только желтоклювики, но и хлебнувшие невзгод ветераны – не приспособлены  в з л е т е т ь   с   з е м л и,  повергло Вальтера в шок. Как то есть взлететь не могут? Отчего? У них слишком коротки и слабы ножки? Но со стороны Природы это ж слишком жестоко! Это ж сущее бедствие!.. А как же в таком случае – и где? – они потом, когда устремятся в жаркие края, отдыхают? Как и где утоляют жажду? И где же во время сверхдальних своих перелётов ночуют?
Словом, падение стрижонка из гнезда в жизни моего гостя оказалось переломным. Теперь уже и думать было нечего вытащить Вальтера на пляж или острова. Какие там вылазки! Какая там природа! И в наш-то двор Вальтер выходить перестал, будто бы само его присутствие на высоте четвертого этажа – на уровне стрижиных полётов – гарантировало птицам какую-то безопасность и защиту.
Я смотрел на Вальтера со смешанным чувством зависти и восхищения: какая, однако ж, цельность натуры! Увлечённый «всего лишь» пичугами, человек день ото дня открывался с совершенно неожиданной для меня стороны. Теперь я догадывался, с какой методичностью и самоотдачей подвигал он диссертацию о том самом авторитарном российском режиме. И не случайно, что он уже успел защитить её!
Я же всё ещё раскачиваюсь, всё ещё «дозреваю до кондиции», всё настраиваю себя на будущий штурм и частенько ловлю себя на том, что лень-матушка нашёптывает мне положиться на извечное русское «авось»…
Как же невыгодно выглядел я в сравнении со своим целеустремлённым одногодком и каким грустным оказалось это открытие самого себя!
Однажды мне всё-таки удалось вытащить Вальтера на прогулку по окрестностям. Мимо больницы с одной стороны и заводского дворца культуры с другой мы направились к недалекому перелеску. Знойное солнце только что опустилось за горизонт, но позолотой от его лучей было пронизано решительно всё. И каким же красавцем на этом фоне выглядел мой гость! Лобовое солнце у вечно раскрытого окна тронуло его кожу лёгким загаром, русая бородка посветлела, отдохнувшие от работы над текстом диссертации глаза лучились мягкой добродушной улыбкой.
Жара между тем утихомирилась, от леса потягивало прохладой. Мы были налегке – лишь в кроссовках и шортах, майки несли в руках: сгодятся отпугивать комаров.
По привычке Вальтер прикладывал бинокль к глазам, обшаривал безбрежные просторы небес.
– И здесь выискиваешь своих ненаглядных? – спросил я с безобидной подначкой.
Он прошёлся подушечками пальцев по бородке и, чему-то своему улыбнувшись, ничего не ответил, однако через десяток шагов сам вдруг спросил, знаю ли я, как  н а ч и н а ю т с я  стрижи издалека? Поначалу это всего лишь точки в небе. Тёмные точки. Только подвижные. Вот и всё.
И вдруг он разговорился, начал выкладывать нечто сокровенное. Нынче у него каждый день –  п о л н о е  одиночество.
И такое это блаженство! Есть время и поразмышлять о прожитом, и что-то прикинуть на ближайшее будущее, и к собственному сердцу прислушаться. В двадцать пять лет за его плечами диплом политолога и диссертация. Достижения? О, да, ещё какие! Но вот отсюда, с такого дальнего расстояния от дома, Вальтеру вдруг увиделось: а не было ли всё это лишь заблуждением молодости? Да-да, вдруг все его так называемые  у с п е х и  ни что иное как мираж, блеф и большущая ошибка? Жизнь отпускается человеку всего лишь раз, и в идеале прожить её надо бы со всё нарастающим интересом, что называется «взапой», страстно. Политика же, конъюнктура бегущего дня…подобна ветреной даме, она так зыбка, так ненадёжна и переменчива. Явился один лидер – массы тотчас подстраиваются под его видение мира, завтра людская волна стихии поднимет на свой гребень другого вождя – и вновь всё начинает круто меняться да перестраиваться. И так, если хорошенько приглядеться, из века в век, везде и всюду, по всем континентам. Постоянна же, незыблема и не зависима ни от каких катаклизмов в грешной нашей жизни только одно – её величество Природа. Взять, к примеру, тех же стрижей. Тысячи и тысячи лет живут себе поживают эти птахи, и через тысячи лет у них – никаких перемен. А нам, нынешнему поколению, и до сих пор видится в их жизни столь неизученного, непонятного и даже таинственного. И кое-какие тайны из жизни этих птах Вальтеру очень хотелось бы разгадать, рассекретить. Может, это всего лишь порыв, случайное стечение обстоятельств? Кажется, нет. Сам Вальтер не исключает, что по возвращении домой он скорее всего поищет себе службу где-то поближе к орнитологии. И если для этого потребуется закончить ещё и биологический факультет, он, Вальтер, уже почти готов пройти и этот курс наук… Всё это, правда, пока что лишь расплывчатые прожекты, пока лишь задумки. До принятия какого-то чёткого решения ему ещё далековато, но мысли на эту тему уже забродили в нём, зашевелились. А что? Ему всего лишь двадцать пять, и кое-какие поправочки в своей жизни сделать ещё не поздно…
Взбудораженный редкостной новостью, однажды Вальтер разбудил меня далеко за полночь: он приоткрыл у стрижей ещё одну тайну!.. И какую!
– Они, представляешь, всё ещё летают! Ну да, вот сейчас – в два часа ночи!
От чрезмерного возбуждения Вальтер путался в словах, наряду с русскими у него вылетали и его родные немецкие, а когда он коснулся моей руки, пальцы его оказались неприятно холодными. Из кровати он вытащил меня по сути силком, принудил, всё ещё от сна не отошедшего, устроиться на его раскладушке, грубо впихнул мне в руки увесистый бинокль и велел направить его… прямёхонько на луну. А сам начал прохаживаться туда-сюда вдоль моей кровати.
– Они на такой высотище!.. Как им это удалось?.. Сейчас увидишь сам.
В ту ночь царило полнолуние. Угомонившийся за ночь люд  огромного города пребывал в глубоком сне: ни шороха автомобильных шин по асфальту, ни грохота заблудшего трамвая, ни разбитной припевки подвыпившего молодца. Лишь где-то за стадионом простуженным басом сама не зная зачем лениво  брехала собака. Любопытно, где это в такие жары её угораздило простудиться? Разве в хозяйкин холодильник как-то ухитрилась наведаться?..
– Не своди окуляров с луны… Сейчас увидишь их. В любую минуту они могут объявиться, – напористо внушал мне Вальтер.
Он заверил, что по ночам стаи стрижей держатся плотными потоками и на фоне луны видны так отчётливо.
Я же… Грешен, я слушал своего дружка с недоверием. А вдруг из-за своих пернатых у Вальтера случился, как говорят электрики, «сдвиг по фазе» – вид лёгкого помешательства? А что? Длительный зной нынешнего лета способен доконать любого… Или ещё одна – уже чисто юморная – ситуация: дружок мой ненароком вздремнул, стрижи пригрезились ему во сне, а он подумал, что это – явь…
А впрочем, не исключено, что Вальтер и для меня открывает очередную тайну: я-то и думать не думал, что лётную свою вахту стрижи несут ещё и ночами. А вдруг это правда? Но тотчас опять вопрос: какой в этих полётах смысл? Неужто даже и по ночам всё то же преследование каких-то там букашек для прокорма? Полноте: ну какие могут быть букашки в ночном мраке да ещё где-то на подлунной высоте? Тогда что же? Какой-то, говоря языком технического инженера, необходимый минимум чисто физических нагрузок? Своеобразные тренировки на выносливость к сверхдальним перелётам?.. Ай да птахи: одни загадки да тайны.
– Смотри в бинокль! Ни на миг не отвлекайся! – напомнил о своём Вальтер. – На фоне луны они могут объявиться в любую минуту.
На фоне луны… Задачка однако ж… Улови-ка момент, укарауль его в необъятных небесных просторах…
Вальтер от меня не отступал, требовал  п о ш а р и т ь  аппаратом то в одну сторону от ночного светила, то в другую… Но мне, Фоме неверующему, что-то жутко не везло, и в конце концов терпение оставило меня.
– Невезучий я. Никаких стрижей, Валя, не вижу. Давай-ка, братец, спать.
Глубокий вздох разочарования был мне ответом, Вальтер молча вернулся на раскладушку.
Мне же долго потом не спалось. Гм… у кого как, а у меня вечно одно и то же: стоит сломать сон заполночь, потом не знаешь куда тебе деться: пялишься в темноту, и думы бросают твоё воображение в самые невероятные дебри. Вот и теперь… Не очень-то верилось, что Вальтер способен вот так одним махом поставить крест на своём научном поприще и, что называется, с бухты-барахты податься в орнитологию. Хотя кто его знает: парень куда решительнее меня, рискнуть способен запросто… А впрочем, он прав в главном: политология – наука не конкретная. Да и наука ли? Если наука, то скорее от лукавого. Счастье, если меня оставят на кафедре. А если не оставят, куда после вуза податься? Помощником к кому-то из депутатов? Но, во-первых, найди-ка такую службу без протекции. А главное: сразу же, с первого дня, ты вынужден будешь прислуживать другому. Хорошо, если этот самый «другой» окажется достойным уважения. А если нет?.. Каждый выход на службу покажется горше неволи…
Затем мысли незаметно свильнули всё на ту же – стрижиную – тропку. Кажется, у Брема (или Гржимека?) есть любопытный штришок о стрижах: одна из самых загадочных, даже таинственных птиц на свете!.. Вот именно таинственных, точнее не скажешь. Тут и в самом деле что-то есть. Сам я, к примеру, вижу их вот уже несколько лет, а что о них знаю? Да ничего, оказывается. В наш город они являются всякий раз неожиданно и как бы застают тебя врасплох. Ещё утром о них, как говорится, не было ни слуху, ни духу, а в полдень, глядь, как ни в чём не бывало залётные гости кромсают воздушное пространство меж утёсами многоэтажек и пронзительными пересвистами как бы спешат известить: «Люди! Вы случаем не забыли о нас? А мы вот же, мы вернулись к вам! Верну-лись!» Так же совершенно внезапен и отлёт их. Ласточки, к примеру, незадолго до прощания нарядными ожерельями унизывают электрические провода, развернут белые грудца встречь солнечным лучам и, уподобясь кумушкам на завалинке, судачат о чём-то часами. Праздно отдыхают? Или в очередной раз обсуждают стратегию своего перелёта в жаркие страны?.. А видел ли кто-нибудь стрижей сидящими на проводах? Уверяю любого и каждого: никогда и никто. А возможно ли, как ворон или галок, представить их сонно глазеющими с верхотуры сучкастого дерева? Нет и нет! Как же и где в таком случае они отдыхают? И отдыхают ли? Ведь с того самого момента, когда они поставят на крыло и стрижат, к себе в гнёзда стрижи уже не заглядывают… И ещё. Если у них нет возможности хотя бы на секунду присесть к ручью или на берег речки, как и где они утоляют жажду? Уж не с пищей ли? В таком случае выходит, что небо для них – не только безбрежный полигон для полётов, но и кормящая их нива?.. А может, всё в тех же своих полётах – да-да, прямо на лету, в движении – они как-то по-своему приспособлены и отдыхать?..
Вот так пичуги! И впрямь загадка на загадке… Тогда, пожалуй, Вальтер вовсе не случайно подглядел их полуночные прогулки высоко над землёй?.. И получается нечто совсем уж невероятное: поднебесные жители? Или совсем уж рискованное: небожители? Вроде недоступных человеческому глазу небесных ангелов?..
Ай да Вальтер! Ай да молодчина! Помимо собственной воли он приоткрыл мне, грешному, глаза. Хочешь ни хочешь, а получается почти по Писанию: изредка Всевышний ниспосылает иному счастливцу таких людей, которые хотя бы на короткое время приоткрывают глаза наши, чтобы мы увидели нечто такое, что давно перед нами и как бы готово было постучаться в наше то ли ослепшее, то ли оглохшее сердце… Получается: именно так! Недели напролёт стрижи мелькали пред моим лицом в течение многих лет, а я видел их и не видел. Скорее, увы, не видел. И прозревать – на их счёт – начинаю вроде бы лишь теперь, с невольной подсказки гостя из чужих далей.
А между тем исподволь, по крупице истлевали золотые деньки суматошного и очень знойного того лета, а вместе с ними уходило и само время нашей единственной жизни – увы, никогда и никем не восполняемое… Я с утра отправлялся в университет, Вальтер же каждый новый день встречал с направленным в небесные глубины оптическим прибором. Телевизора он не включал, радио не слушал. Все основные новости с земного шарика доставлял ему я.
– Валя, всю южную Германию затопило наводнение, – делюсь однажды очень неприятным для него сообщением.
Он лишь пожал плечом.
– В Германии наводнение. В Иране и где там ещё – землетрясение. В Турции, Израиле – теракт за терактом. Обесценилась жизнь. Вялотекущий апокалипсис.
Едва ли не каждое утро он заверял меня, что если не сегодня, так завтра мы наконец-то отправимся на острова. Поначалу я ещё надеялся, но потом эти его заверения стал пропускать мимо ушей.
Однако ж на службе у меня один раз он всё-таки объявился. Ближе к вечеру. Едва переступив порог, он с тревогой осведомился: отчего это вдруг в городе не стало стрижей?
– Их нигде нет. Ни у нашего с тобой дома, ни на других улицах, – уточнил он с ещё большим беспокойством в голосе.
Оказывается, он брал такси, он объехал чуть ли не весь город…
Во всём его облике сквозило недоумение, почти растерянность. По словам Вальтера, исчезли птицы ещё вчера, примерно в полдень. Но мне об этом он не говорил, он ещё на что-то надеялся… Он думал: в их полётах случилась какая-то передышка, безусловно, временная; однако стрижи и до сих пор не объявляются.
– Может, настал срок, и наши с тобой крылатые соседи махнули  в тёплые края? – высказал я не очень уверенное предположение.
На это Вальтер лишь криво усмехнулся: зачем, мол, куда-то улетать, если здесь своя такая  о б л о м н а я  жарища? Да и август – месяц по всем календарям летний – только-только начинается.
Верно: по календарю было всего лишь пятое число, и покидать нашу сторонку неуёмным летунам вроде бы рановато. На биофаке нашего университета служил мой приятель, большущий знаток пернатых. Я набрал номер его телефона. С присущим ему юморком тот живо ответил, что стрижи с благословенным нашим краем действительно расстались. Вчера. Но твердо заверили вернуться в мае–июне будущего лета…
– Увы, мой друг, увы… Наши с тобой быстрокрылые улетели… Это и к лучшему: теперь наконец-то мы с тобой махнём на острова!
Лицо Вальтера потускнело, ни о какой вылазке он будто бы не расслышал.
– Как то есть улетели? Совсем? Но лето… такое оно ещё жаркое!..
В голосе его сквозила не печаль – паника. Он заторопился уходить.
Этим же вечером я застал его собранным в дальнюю путь-дорогу – домой, в Германию. У него и билет был уже в кармане. Грустный взгляд Вальтера чутко сторожил поднебесное пространство за распахнутым окном. Вдруг он обронил фразу, которой и сам-то, думается, не очень поверил:
– Слушай, а не может случиться такое?.. Птицы вашего города улетели, но сбились с пути, потеряли… ориентир? – подыскивая словцо поточнее, он щёлкнул пальцами.
– Ты хочешь сказать: заплутались в небе?
– Да-да, именно так!.. Точное русское слово!
Бедняга, он жил какою-то чисто юношеской надеждой. Ему всё ещё хотелось верить, что стрижи вот-вот опять обрушатся на Олимпийскую нашу улицу, и её воздушный бассейн вновь заживёт их упоительными полётами, азартной игрой в догонялки и молодецкими пересвистами.
– Сам же видишь: просторы здешних небес необъятнее океана… Могут заплутаться.
Ищущий взгляд Вальтера бросился мне в глаза и наутро, когда я провожал его на поезд до Берлина. Как и всё нынешнее лето, царил светлый день, и неба над головой по-прежнему будто бы не было. Зной ещё не набрал своей дурнотной полудённой силы, и если б не улетели стрижи, им сейчас в охотку носилось бы и здесь, в многолюдном привокзалье.
Вдруг будто б разряд электричества прошил Вальтера с головы до самых башмаков его: вздрогнув, он волчком крутнулся на месте и всем корпусом качнулся в сторону дальней торцовой стены вокзала; и бледность охватила лицо его.
Помимо воли такой же резкий разворот повторил и я. И что же вижу? Из-под переходного моста выпорхнула белогрудая ласточка и, поигрывая серпиками крыльев, низко над землёй заскользила поперёк отблескивающих на солнце рельсов.
– Это, Валя, всего лишь ласточка…
– Да, она, – отозвался он еле слышно и опустил взгляд под ноги.
Увы, мне тоже было невесело: по незримым канальцам настроение Вальтера передалось и мне. Не выходило из головы и другое: житие бок о бок с человеком целеустремлённым, азартным и дотошным обнажило в моей натуре такие уязвимые звенышки, выжигать которые предстояло из себя калёным железом… Сумею ли?
И всё же минут за пять до отхода поезда я чуть не рассмеялся. Мне вдруг подумалось нечто невероятное: а что бы сделалось с моим гостем, объявись неведомо откуда этой минутой стрижи? Бьюсь об заклад, он сдал бы в кассу свой железнодорожный билет, ни  минуты не раздумывая…
Уже войдя в вагон, Вальтер в который раз за это утро попросил меня… надеюсь, вы уже догадались о чём? Тотчас сообщить ему о возвращении в наш город будущим летом стрижей.
– Ты только позвони на мобильник мне сразу же! Слышишь? В первый же час их прилёта! Позвонишь? Не забудешь?
Мгм… весь, целиком, мысленно он был не здесь и не сейчас – он жил уже очередным приездом в наш Саратов, и ему грезились новые полёты стрижей…
«Позвонишь? Не забудешь?..»
Ах, Валя ты мой Валька… На дворе нынче такой оголтелый, такой разнузданный век, столько отовсюду бессмысленной пальбы да каких-то глупейших взрывов… Не угадать, что случится с любым из нас даже сегодня к вечеру. Загадывать же на целый год вперед?.. Так это нынче опрометчиво, так ненадёжно…
Но ты, Валя, не переживай, я человек ответственный, о полюбившихся тебе пернатых я непременно позвоню.
От несусветной жары на один из волжских островов я собирался сбежать сразу после проводов гостя.
Но вот состав плавно тронулся от перрона, вот из вагонного окна крылышком птицы затрепетали прощальные взмахи ладони, а я стою и ловлю себя на том, что ни пробежки на катере по прогретой волжской водице, ни клочка суши посреди Волги, ни даже весёлого костерка на фоне речной волны не хочется мне. Завтра, может, и укачу, а вот сейчас – нет-нет, ни за что! А отчего так случилось, и сам не ведаю.
И к полной своей неожиданности я вдруг обнаружил, что как минуту назад у Вальтера, блуждающий взгляд мой в необозримых просторах неба ни на минуту не переставал искать тёмные подвижные точки – быстрокрылых наших стрижей.