Список мылова

Андрей ТАРАСОВ
СПИСОК МЫЛОВА
Рассказ


Грабили знаменитого художника Мылова. Хорошо грабили, так один из бандитов и выразился, поглаживая шиншилловую шубу бывшей жены живописца, отсуженную им у нее по суду вместе с квартирой, двумя дачами, двумя машинами и прочей блестящей и брякающей мелочью: «Хорошо грабим».

Много потом в желтой прессе ходило об этом налете легенд, особенно о том, как творца истязали физически, то есть, нанесли «менее тяжкие», но все же телесные повреждения. Много было в этих заметках зубоскальства и ерничества, недостойного тяжкой человеческой драмы злорадства, даже шутовства и кривлянья. А все потому, что твердые нравственные и высокохудожественные принципы известного портретного реалиста, как и его заслуженное признание в высоких кругах, вызывали мелкую непотребную зависть репортеришек, вечно рыскавщих в ловле фуршетного бутерброда по вернисажам и презентациям.

Поэтому справедливость и требует восстановления истинных незамутненных деталей. Если уж идти, то путем реализма, который неистово проповедует сам пострадавший, но не сломленный мэтр в каждом квадратном сантиметре своего творчества.

Как грабители без шума-стука перемахнули двухметровый забор и обошли сторожевого пса размером с теленка, навсегда осталось загадкой. Колючую проволоку на заборе Мылову завивали пограничники за портрет их генерала Скокорева в бурке и папахе генерала Скобелева. Сигнализацию – самая продвинутая фирма, схватившая с его подачи большой культурный куш на охранную гарантию безопасности его же именной галереи, построенной городом в угодьях одного государственного музея. Без спроса отпертые дверь и калитка должны были взвыть страшным голосом, как речной ревун в тумане, но они и не пикнули. Окна второго спального этажа и творческой мансарды оказались целехоньки. На мониторных экранах и пленках – стерильная пустота, как на девственной загрунтовке холста. Никаких следов и признаков, и, тем не менее, вот они, морды в чулках, в самый расслабленный момент мыловской вечеринки.

Только-только живописнейший хозяин, сам лакомый образ для вечно утомляющих его телефотокамер, вошел во вкус. Ниспадающие локоны, шелковисто вымытые самым безперхотистым шампунем, легли на одно чернобархатное плечо. Многодумно склоненная голова, опершись на роденовский костяк кисти, демонический локоть от Врубеля в узор подлокотника, кресло-трон, красное с золотым, принц с любимого автопортрета. Коснулось тяжких жизненных разочарований и настала печальная пауза. Кто-то нечутко спросил, верит ли теперь мученик в лучшие женские чувства.
Надо знать всю безмерность постигшего. Весь пессимизм. Бросить к юным ногам честь и славу, распахнуть душу, открыть безмятежное сердце. Не мальчик из Репинки, уже на вершине зенита. Выставки выстраивают очереди длинней, чем за колбасой и туалетной бумагой, упреки в вольнодумстве и экстравагантности подогревают пыл, заказы толпятся в парадном, визитки высочайших лиц веером каждый день.

Если отвлечься, то так совмещать гонения и признание – и есть самый сокровенный талант. Такие мастера есть в поэзии, в музыке и кино, самые знаменитые и прославленные на весь сочувственный нам просвещенный мир. Одной ногой шикарно пинать мать-систему, щекоча свободную прессу, другой скрестись пяточкой в двери Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, Союза писателей или художников, чтобы выпросить визу и место в фестивальной делегации. Как попасть в этот лакомый двойственный ряд до сих пор остается секретом, притом у каждого собственным личным. Мылов под бульдозеры свои картины не подставлял, карикатур на товарищей Сталина, Берию и Брежнева под одеялом не рисовал, но свой способ нашел. Когда задубелые косцы и рыбари с первых дипломных портретов не произвели того шока, которого бы хотелось, он сделал ход конем, который вывез его в дамки.

Повезло на одной чужой выставке. Именинником был старший покровитель, впоследствии объявивший, что Мылов отплатил ему черной неблагодарностью, как это и принято в высокохудожественных кругах. Но тогда еще преисполненный благотворительности, размякший в доброте корифей ввел бедного одаренного юношу в узкий круг почетных гостей, досаждавших ему с портретными запросами. Уже надолго распределенный министерством иностранных дел между премьерами, президентами и даже королями интересующих нас держав, мастер даже редко бывал из-за этого на страдающей родине, но постоянно утверждал себя в роли изгнанника, что делало его невыразимо модным. «Вот вам юный Моцарт холста и кисти, - щедро кинул комплимент молодому Мылову, чтобы ласково отвязаться от портретной обузы, мешающей сосредоточиться на Индире Ганди, де Голле и Чаушеску. – Позируйте, пока не отравили».

Простые люди из больших руководящих кабинетов последовали и не раскаялись. Секретарь ВЦСПС, то есть, профсоюзный магнат со связями во всех сферах торговли, культуры и отдыха, сдал Мылову в аренду свою дочку. Сонная, рыхлая и дебелая, а может и слегка дебиловатая, наследница папиных складов и кладов слегка озадачила Моцарта, но он не растерялся. В раме она предстала пухлощекой синеглазой боярышней с атласными плечиками, увенчанной кокошником в жемчужных узорах, с застенчиво-русой косой на холмистой груди, и папа онемел от счастья. О Мылове зашептались как о поборнике запрещенной интернационалистами русской старины, ростке истинного народного духа, надежде на воскрешение национальной идеи. Следующий объект, маститый и многотомный описатель таежных дебрей, кишащих забытыми кулацкими бандами, мнимыми монашескими заговорами, образцовыми чекистами, убитыми председателями сельсоветов и коварными заброшенными в наш тыл красавицами, явился с холста в суровом шишковском зипуне и мохнатых бровях правдоносца-раскольника. Зато главный народный артист и главный режиссер экранных «опупей» по этим корневым эпопеям выявился витязем в кольчуге и шлеме шишаком, с крестами и куполами за богатырским плечом. В одной бдительной газете даже мелькнула статья, что некоторые молодые таланты в живописи слишком восхваляют отжившие патриархальные мотивы и предпочитают старорежимный антураж нашему стремительному прогрессу. Мылов объявил себя жертвой идеологических гонений и приналег. Станковая живопись забила у него портретами, как станковый пулемет. Ядреный молодящийся поэт, заполнивший эстраду слащавой лирикой и занявший правящее кресло писателей после просиженных комсомольских стульев, явился в пушкинской крылатке, с летящим шарфом и фамильным коком над взволнованными кудрями. Наконец и узнаваемый партийный деятель, приближенный к самому верху, переоделся в генерал-губернаторский парадный камзол с Андреевской звездой, посыпанной бриллиантами, и с голубой маршальской лентой. Это уже пахло настоящим скандалом, сам портретируемый не знал, воспринимать ленту как дерзость или как лесть. Гордо поднятый подбородок и надменный взор могли читаться двояко: то ли как твердость принципиального руководителя и мудрость государственного мужа, то ли как заносчивость и спесивость вельможи. Где надо, Мылов говорил одно, а где надо – другое. В официальных кругах подчеркивал щекочущую даже партийных троглодитов святость имперских традиций, в вольнодумных напирал на обличение партийного диктата.

Это сделало его персональную выставку тоже двоякой и памятной многим, толпившимся у порога еще не центрального вернисажного зала на периферии столицы, в полуподвале районного дворца культуры. С одной стороны «персоналка» была разрешена всеми необходимыми инстанциями от Министерства культуры до райкома партии. С другой прослыла запрещенной и тайной, вот-вот нагрянет милиция и посрывает со стен, что способствовало  истинному столпотворению на узком торцевом входе и кишкообразной очереди, обернутой вокруг культурного очага, где в пустом главном зале шел театральный фестиваль о дружбе советских народов.

Когда повеяло свободой, Мылов уже был в рядах ниспровергателей всем осточертевшего соцреализма. Но в то же время благоразумно отрекся от бессодержательного и крикливого модернизма, першего из всех щелей. Говорить больше повадился о русском духе, на долгие годы загнанном в подполье иудами-космополитами, о его богатырском распрямлении и просветлении. Теперь уже можно было раскручивать свое кредо, круша партийного князя тьмы, которого он смолоду распознал, срывая масонские маски искусства, растлевавшие невинную русскую душу, благословляя пришедшее воскрешение и осенение.

Вынырнули новые враги. Продажная высокомерная критика прогрессистов, млеющая и блеющая от пустого черного квадрата, даже не ругала – просто умалчивала. «Ну, это лубок», - процедил сквозь зубы один масон. «Клоунада», - другой русофоб, и все рецензии с их стороны кончились. Мылова объявили за гранью приличия. Ну и бес с вами, христопредавцами. Мессия кисти и тюбика уже вознесся на недосягаемую высоту пентхауза с просторной мастерской под застекленным небом. Маститый градоначальник, крепыш-боровичок с мыловского портрета, приподнявший над розовым ликом сетку пасечника, а в роли улья под боком примостился восстановленный храм, объявил его творчество ценнейшим общенародным сокровищем и национальной идеей и пожаловал творцу под именную галерею крыло старого картинного музея, прозябавшего в гордой бедности.

«Что делать, значит, мне суждено быть гонимым», - прискорбно отозвался Мылов на жалкий пикет разоренных музейщиков у их ограбленного гнезда. «Мылов, не губи русскую классику!» - было написано на плакате. Теперь русская пейзажная классика ютилась в облезлой и дырявой половине, частично и в полузатопленном канализацией подвале, а портреты именитых современников в крестах, бобрах, кокошниках, боярских шапках, алмазных звездах, жемчужных ожерельях, гофмейстерских лентах, лавровых венках, эполетах и треуголках, горностаях и позолотах, иконных окладах, жабо, париках, цилиндрах, пряжках, шпорах, ботфортах, мундирах, плащах воссияли в залах, освеженных европейским ремонтом.
О чем еще мечтать?

Оказалось, что есть. Да, нежная женская кротость, так чудовищно обернувшаяся из кудрявой рябинки ядовитым анчаром. В списке из пятисот семнадцати вещей, предметов, объектов движимости и недвижимости, подлежащих разделу, Мылов успешно отсудил четыреста четырнадцать. Адвокатам змеи просто некуда было деваться, когда он, торжествуя, доставал пожелтевшую квитанцию на набор серебряных ложек и вилок с вензелями графа Юсупова и датой приобретения: «Ну что, убедились в собственной лживости, Клара Леонидовна? Куплено-то за три года до нашей свадьбы!» Хоть ограбить его до конца ей не удалось, чувство преданности и обманутости не покидало тонкую натуру до сих пор.
Поэтому главный вопрос теплой уютной компании так и вращался вокруг трагедии одиночества и непонятости. «Ну а какой должна быть та женщина, чтобы вывести вас из депрессии и вернуть к семейному идеалу?» – прозвучало воркующе. Может, с умыслом, может быть, нет.

Мылов шикарно откинулся на спинку тронного кресла, прикрыл глаза перстневыми перстами. Минуты мучительного взвешивания. Именно в эту паузу, очевидно, и началось проникновение банды в дачный периметр. С каждым пунктом ответа грабители приближались, поэтому, наверное, список остался неполным. Как штрихи или портретный этюд.

- Она должна быть… Обязательно доброй и умной. Прекрасной – в моем понимании. Русская широкая и плавная красота, это не то, что вопиющие алчущие модели с силиконовыми губами и торчащими ключицами, у которых за душой ничего, кроме вихляния острым задом… Искренне верующей, чтущей заповеди… Не злоупотребляющей косметикой, мне как художнику это претит… Отзывчивой, чуткой… Бережной к моему настроению… Единой в глубокой духовности… Самоотверженно жертвенной… Хотя я не собираюсь посылать в горящую избу, но мне ценна человеческая надежность… Опрятной, чистоплотной, умеющей незаметно и без тарарама поддерживать идеальный порядок… Лишенной стяжательства… Любящей не ресторанную, а простую домашнюю пищу… Избегающей шумных и праздных сборищ, которых и я избегаю… Разделяющей мои духовные ценности и совпадающей в эстетических вкусах… Умеющей…

Что именно еще умеющей, вдобавок к уже сказанному, так и осталось пока маленькой мыловской тайной. Как и продолжение списка, рожденного переживаниями развода. Незавершенный портрет с наброском женского идеала повис в маленьком уютном пространстве, грубо нарушенном вторжением злобных грабителей.
«Всем сидеть и не дергаться! Иначе башки разнесем!»

Несколько пистолетных дырок с разных сторон. телефон с оборванным шнуром летит в угол. «Руки на затылок, не трогать мобилы!» Сотовые трубки, пока еще дефицитные, быстро изъяты и складированы.

Шок и стресс. Поданные блюда повисли на подбородках – у кого клешня краба, у кого ус кальмара, соломка спагетти или шоколадный крем. Каждый решил, что с него и начнут, и приготовился расстаться с часами, портмоне, серьгами и колье. Но налетчики не мелочились, хоть публика в гостях была избранная. Так, по ходу дела, сорвали пару алмазных сережек и брошей. А ринулись чистить мыловские закрома. Огромные холщевые сумки, извлеченные невесть откуда, наполнялись сорванными в многостворчатом гардеробе шубами, со стен - золотыми блюдами и окладами, туда же видеокамера и ноутбук. Сыпанули ведро драгоценностей из глубокой хрустальной вазы, куда хозяин наедине с собой любил задумчиво погружать пальцы, перебирая кольца, броши, четки, ожерелья, браслеты с разноцветьем камней и жемчужин, как бы черпая источник вдохновенья… Лайковые куртки на меху, тысячебаксовые шапки, ну из домашней кассы в трельяжной тумбочке опытные руки разом выгребли наличность в тысячах евро и долларов, мелочь, а приятно. Позолоченные кубки и статуэтки древнего антиквариата, янтарь, слоновая кость, рубин, малахит. Что-то и что-то еще, не учтенное затуманенными страхом глазами, – из антресолей, секретера, комода, фигурного письменного стола.

Буквально в три минуты. Видно, давно готовились. Был дом-музей – стал сарай. Вжикнули молнии сумок, «всем сидеть, не рыпаться, иначе дом взорвем!» – и черная стая на морозную улицу. Пошевелись тут. Так и застыли неизвестно насколько.

Кроме хозяина. Тут и случилось. Газеты вперебой писали, как Мылов мужественно впился в похищаемые картины своей кисти, как самоотверженно спасал самую ценную ценность, чуть ли не ценой жизни и физических травм. То ли писаки добросовестно ошиблись, то ли пришлось им аккуратненько подмазать, но дело обстояло совсем иначе. Совсем и совсем.

А вот как. Мылов-то бросился следом. Безумно встрепанный, с блуждающим взором и порванным бархатом фрака, мягко скроенного для доверительных домашних вечеров, спотыкаясь и цепляясь, бежал по морозу. Но не за картиной, а с картинами – по раме в каждой руке. На одной – довольно сносный пейзаж с церквушкой, среднерусской сосной, валунами на склоне, слегка подпорченный вожделенно взирающим на крест иноком, в коем легко угадывался сам молодой Мылов. На другой ангелоподобные дети роились вокруг седого путника, в котором опять же узнавался Мылов в смиренной дерюге.

Бодро трусящие за ворота к приготовленному вездеходному джипу нагруженные труженики налета и взлома вдруг услышали за спиной топот с хриплым надрывом: «Стойте! Нате!» Обернувшись, обнаружили не погоню со стрельбой, а хозяина с рамами. Тот, что в арьергарде подгонял остальных, освободил глаза от налезшей шерстяной маски. Нельзя даже сказать, что в фонарной тьме он сумел культуртрегерски оценить творения. Бросив довольно небрежный и быстрый взгляд, он кратко отрецензировал их: «Отвали!»

Не тут-то было. Мылов не только не отвалил, но наоборот, схватил последнего за рукав куртки, притом, как родного, и припал к нему: «Прошу вас! Возьмите!» Грабитель стал отряхиваться и отталкиваться от творца и от рам: «Отвали!» Творец не отваливал. Действия его были парадоксальны и алогичны. Вместо того, чтобы отбивать свои мозолями накопленные ценности, он, можно сказать, отрывал последнее, самое сокровенное и у сердца хранимое. Он вис на похитителях и буквально молил. Их реакция была однозначной и однословной – отвали, да и только. Иногда с нервной пищевой добавкой: «Козел».

В том дефиците времени все решали секунды. И они решили. В умелых руках рама тоже бывает опасным оружием. Мылов и получил ею откат – углом в бровь и в скулу. Сбитый толчком на дорожку, он лежал на одном полотне и укрытый другим. Как стиснутый в метафору своего жизненного пути. Свежепадавший снег таял в свежих ссадинах и слезах. Можно было замерзнуть навсегда, если не шевелиться, но Мылов не спешил даже бить тревогу. Убийственная мысль билась в виске. В виде проклятого завтрашнего заголовка продажных газет.

«Грабители не похитили у художника Мылова ни одной картины».
От такого ужаса тело леденело и цепенело. Каким счастьем был бы налет с похищением живописи. Это значило бы вступление в высочайший клуб Тициана и Рембрандта, Рубенса и Ван Гога… Какие-то Кандинские и Малевичи сподобились – кражи из коллекций и музеев, многолетние поиски, контрабандные следы за океаном, тайные аукционы, вздутие цен… Сенсационные обнаружения… Бессмысленная мазня, тьфу! Торжество бездуховности… А духовность растоптана, вот она, в мокром снегу и ничтожестве, нагло отторгнутая. Как всегда на Руси! Ужели эти тати лишены капли патриотизма? Подвергнуться жестокому налету на глазах избранных гостей только за блестяшки и тряпки?

Такое горе может и убить. По крайней мере – талант. Спас Мылова сущий нонсенс. Избранные гости весь инцидент просидели с руками на затылках и едой на подбородках, боясь подрыва дома. И когда подоспевший запоздавший наряд подобрал Мылова с порванными полотнами, в протоколе запечатлелось: «Подвергся физическому насилию с легкими повреждениями при изъятии у похитителей картин собственной работы. Картины также получили повреждения и подлежат реконструкции за счет ответчиков».

Кончилось благополучно, и более чем. Заголовки типа «Банда похитителей картин получила отпор» и «Модный живописец вырвал с боем свои полотна» залечили нанесенные раны. И спустя дни Мылов, вынесенный на первые полосы, сам уже верил в мужество художника, грудью заслонившего бесценные творения своей кисти.
Остался лишь легкий осадок. Стоит вдруг развязному папарацци ляпнуть стандартный для всех недоумков вопрос про идеал женщины, Мылов испуганно вздрагивает. Слетает вальяжная плавность, нарушается велеречивость, он нервно озирается и чуть не лезет под стол. Список, так блистательно начатый, к несчастью всех женщин никак не может получить достойного завершения. Ничем не объяснимая странность, кроме как от потерь разведенного брака. Или сугубо интимных переживаний. Но мы-то знаем, что здесь зарыто, и клянемся интимно хранить эту сугубо творческую травму.

Х Х Х