Театральный урок Сталина

         И вдруг я понял, что нахожусь в просторном классе. Но, странное ощущение. Я вижу каждую деталь и всё, что находится и происходит вокруг меня в этом классе, так, как будто бы смотрю на себя со стороны, или как смотрю фильм о себе на большом экране. И в то же время, я там внутри этого класса и непосредственно сам участвую во всём происходящем. Получается, я одновременно, точно знаю, что слышит, видит и чувствует тот я «первый», что там, в классе на экране, и тот я «второй», что наблюдает за всем этим. При этом, этот «второй» я, почти никак, повлиять на меня «первого», находящегося  в классе, не может. Кто из них главный, - не знаю, вполне может и «второй», я не уверен. Однако, абсолютно верно то, что я, который «первый», участвовал во всём, о чём будет рассказано ниже, а я «второй», как смог  запомнил и об этом записал.
         В классе, справа от меня, шла сплошная стена, недавно выкрашенная светло-зелёной краской с голубым отливом. По её верху, почти у самого потолка, тянулись сплошные, узкие, с редкими деревянными поперечными рейками, окошки, выходящие в коридор. Слева, - большие, высокие, без занавесок, слегка запылённые, почти французские  окна, с широкими, из красного кирпича перегородками между ними. Окна, сами оставаясь в тени, выходили на красивые, ярко освещаемые восходящим солнцем, дома на противоположной части широкой улицы, где-то на уровне четвёртого этажа, были наглухо закрыты и выглядели так, как это бывает ранней весной, сразу после  длинной  зимы.   Только   в   глубине,   в   конце  класса,  была  открыта небольшая, слегка поскрипывающая форточка. Уличный шум практически не проникал, а едва поддерживаемое отопление позволяло свежему воздуху плавно заполнять класс. Прекрасный, ясный, солнечный день. Легко дышалось, мы были молоды и счастливы.
         Мы, - это те самые счастливчики, которые совсем недавно и совсем не просто, наконец-то стали студентами известного театрального училища. Ощущение того, что мы можем всё и, что всё самое хорошее в нашей жизни совсем в недалёком будущем, - переполняло нас.
         В классе в два ряда, с широким между ними проходом, стояли деревянные, светло-шоколадного цвета столы, не парты, а именно столы, за которыми мы сидели по одному и внимательно смотрели вперёд. А там, впереди, стоял длинный, такого же цвета, преподавательский стол и ближе к окну небольшая кафедра. У доски, спиной к нам, в невысоких, начищенных сапогах, в штанах (именно в штанах, а не брюках), в перепоясанной с боку на выпуск просторной рубахе, в стёганной, подвязанной сзади, жилетке стоял учитель. И штаны, и рубаха с жилеткой, очевидно недавно были чисто выстираны, выглажены и выглядели как выцветшая солдатская гимнастёрка. Одежда и хромовые сапоги, явно мастерски подогнанные под хозяина,  смотрелись вполне опрятно.
         Несколькими неспешными, уверенными движениями руки он стёр со старой школьной доски остатки какой-то фразы, прочитать которую я не успел, и аккуратно, дважды вдвое сложив влажную тряпку из старого вафельного полотенца, пристроил её на правом нижнем углу доски. Затем, не спеша, уверенной походкой, подошёл к кафедре и посмотрел на нас. Это было уже совсем не молодое, с жёсткими усами, чисто выбритое лицо, не узнать которое было не возможно, - это был Сталин. Пристально глядя на всех нас и каждого в отдельности, он начал что-то негромко и спокойно говорить. В классе было тихо, его слова звучали чётко, твёрдо и казалось, были обращены именно к тебе.   
         В памяти не отложилось всё, о чём говорилось, тем более дословно, но то, что речь шла о вере, - это точно. Об этом наверно в той или иной форме говорят студентам в любом театральном вузе, да и наверняка не только в театральном. О том, что в жизни, и уж тем более на сцене, главное надо всё делать так, чтобы окружающие безоговорочно поверили в то, что мы делаем и говорим. Именно поверили, в том смысле, что однозначно уверовали в показываемый, играемый образ. А если иначе, то всё наше сценическое действо это брехня, ерунда и вообще ни кому не надо. Помню ещё что-то о необходимости, прежде всего самому, уверовать в играемый образ, убедить зрителя в том, что это твои, а не его, образа, - слова, мысли, чувства, и не дай бог  тебе,  если  зритель  не  поверит,  -  можно  и  по  шее  схлопотать.  Я  ещё подумал, что по шее, это ещё не так плохо. В реальной жизни, за веру, или за то, что ты эту самую веру предал, можно  жизни и  лишиться.
         Сталин замолчал, и коротким взмахом руки указал в конец класса. Мы почему-то сразу поняли, что нам всем надо именно туда. Видимо, это было не первое наше с ним занятие. Там, в конце класса, было достаточно свободное пространство, где мы разделились на две, почти равные, группы. Одна встала в линию и спиной к торцевой стене, а вторая, - также в линию, лицом к ней. Между нами было шагов шесть, семь. Сталин встал почти точно посередине между нашими группами, спиной к большому, выходящему на улицу, окну.  Задники его сапог едва-едва не касались выкрашенного белой краской низкого подоконника. Напротив него такая же большая, выкрашенная в туже белую краску, деревянная входная дверь с массивной ручкой.
         Все мы были одеты в необычный реквизит. Те, что стояли у стены изображали солдат, офицеров и медицинских сестёр белой армии, а в нашей группе были красноармейцы, уличная гопота и эдакие гавроши, только недавно вышедшие из подросткового возраста. С реквизитом в это послевоенное время была напряжёнка и многие мужчины на улицах ходили в  том, в чём ещё совсем недавно воевали. Вид наш был весьма импозантен. 
         Уж и не помню, что мы говорили, и как именно изображали, да, да, именно изображали, как нам вскоре дали понять, а не играли, - каждый выпавший ему образ, но, делали мы это очень шумно. Мы что-то кричали, махали руками, строили друг другу различные рожицы, - в общем, старались продемонстрировать свои, как нам казалось уникальные, способности, в порядке очерёдности. Мы пытались максимально вжиться каждый в свой образ и всячески убедить противоположную сторону, что вот он я, это вовсе не я, а тот самый порученный, надетый на меня образ, со своим характером, который, конечно же, лучше нас никто не покажет и не сыграет.
         Как я уже отметил, очень скоро выяснилось, мы явно в этом не преуспели. Сталин едва поднял правую руку, гвалт мгновенно смолк, стало тихо и только та самая, открытая форточка, продолжала чуть-чуть поскрипывать. Он сделал небольшую паузу и, не обращаясь ни к кому конкретно, не громко, но так, что все услышали, сказал, - «Ни кому не верю!». Я сразу почувствовал себя как-то не совсем уютно, как говорят, извиняюсь за каламбур, явно не в своей одежде, и это ощущение зримо считывалось на вытянувшихся физиономиях всех одногруппников, по крайней мере у тех, кто стоял рядом и передо мной.
         А дальше, после ещё одной короткой паузы, он слегка повернул своё мрачное лицо к группе стоящей у стенки и твёрдо сказал, - «Этих на каторгу!» Внутри всё похолодело. Ни каких сомнений, что если не сегодня, то уже завтра,  эти  бедолаги  будут  на  жуткой  каторге, или, как минимум, на пути к ней, - даже не возникло. И тут же, почти сразу, в душе шевельнулась некая радость. Вот мол, значит мы, наша группа, сыграли гораздо лучше, убедительнее и столь тяжёлая учесть нас обойдёт стороной, да  ведь и те, другие, в конце концов, -  белые.
         В полной тишине Сталин повернулся к нам и так же твёрдо сказал, - «А этих, - расстрелять!» Не успев ещё, даже попытаться «отойти» от первого приговора, этот, столь категоричный, второй, - просто ввёл меня в ступор. Я ничего не видел кроме лица Сталина, смотревшего, казалось, только на меня. Жуткий страх сковал всё моё несчастное тело. При этом, я точно помню, что мысли, - «За что?!», не возникло. Здесь для меня всё было ясно и понятно. Мы отвратительно сыграли, не смогли убедить, грош нам цена, мы хуже этих белых и нет нам веры! Было только очень жалко и себя и ребят. Ведь казалось, так всё было хорошо, столько ещё успеем сделать…! Не хотелось умирать молодым, а что скажут отцу с матерью, - да, видать не судьба!
        Сталин не спеша направился к нашей расстрельной группе и медленно пошёл вдоль нестройной линии, останавливаясь напротив каждого, практически парализованного студента. Он не моргая, молча, несколько секунд смотрел на обречённого и переходил к следующему. Настал и мой черёд. Сталин осмотрел меня сверху вниз и его взгляд остановился на моих больших жёлтых ботинках. И если, их верх худо-бедно прикрывали свободные, наполовину драные, неопределённого цвета шаровары, то их огромные, полукруглые, почти как у клоуна, носки, - просто пялились во все стороны. «Маяковщина!», чётко произнёс Сталин и я понял, что первым расстреляют меня, прямо здесь и сейчас.
        Из последних сил, только чтобы не потерять моё, уж совсем ослабевшее сознание, я заставил себя, хотя бы робко, взглянуть в его глаза. И эти глаза были абсолютно другими, совсем не те, которые я был уверен увидеть. В них ясно, по крайней мере для меня, бегала хитрющая искринка. И тут меня осенило! Да это же игра, та самая игра на веру, о которой он нам только что твердил! Мгновенно, неведомая сила сорвала меня с места, я бросился на грудь Сталина, уткнулся лицом в его жилетку и меня понесло. В миг, я стал тем самым, натуральным, уличным пижоном, наполовину хулиганом, мелким воришкой с доброй душой и несчастной судьбой, которого буквально перед этим я и пытался играть так неудачно. Слёзы брызгнули из моих глаз и на жилетке Сталина появились тёмные пятнышки. Мои руки обхватили его, а обмякшее моё тело стало медленно сползать на дрожащие колени. «Товарищ Сталин, товарищ Сталин! Спасите, помогите сироте!», - протяжно и навзрыд заголосил я. И так я вдруг поверил в свою несчастную, проклятую, пропащую, так быстро и бездарно заканчивающуюся жизнь, так мне   себя   стало   жаль,   что   слёзы   потекли   просто   безудержно.   Меня раскачивало и трясло, я уже не мог говорить, а только стонал и что-то выл. Скрючившись на своих коленях, я обнимал его колени.
         Сталин обеими руками, обхватив мои плечи, чуть ли не силой поднял меня и тихо сказал, - «Верю!». Ничего произнести в ответ я даже не успел. Он резко, всем телом, отвернулся от меня и быстро вышел из класса. Чуть замешкав, я бросился за ним, на ходу вытирая рукавом свою раскисшую физиономию. Все остальные стояли каждый на своём месте как вкопанные. Выскочив из класса, я нагнал его в пустом, слабоосвещённом коридоре и он, услышав за своей спиной шум, спокойно, я бы даже сказала не спеша, так, как будто бы он заранее знал, или даже был уверен, что это буду я, повернулся ко мне.
         Я почти вплотную остановился перед ним. Наши взгляды встретились. Его глаза выражали понимание и даже какую-то отеческую заботу, участие. Это был совсем не тот Сталин, который в классе делил нас на «расстрельных» и «каторжан». Моя правая рука непроизвольно и неуверенно потянулась к нему, и он крепко, молча, пожал её. «Спасибо, товарищ Сталин!», - едва слышно сказал я. Ничего не ответив, он также резко, всем телом, как сделал это в классе, повернулся ко мне спиной и стал удаляться. С поникшей головой, я поплёлся к классу. У самой двери, уже взявшись за её ручку, обернулся, чтобы посмотреть в конец коридора.
         Сталин шёл не спеша, не большими, размеренными шагами, спина его заметно сгорбилась. Тесёмка, которая была подвязана на его стеганой жилетке, развязалась и нелепо болталась как неприкаянная. Откуда-то с боку, выскочил человек похожий на лакея. Он осторожно подошёл к Сталину и стал на ходу, плавными движениями рук, как бы щёткой, смахивать с его плеч невидимую пыль или соринки, а потом попытался, также на ходу, завязать болтавшуюся тесёмку его жилетки.  Сталин, не оборачиваясь к нему, движением руки отстранил его от себя.
         В самом конце коридора виднелись три широкие, высокие ступени и дальше, прямо, дверь кабинета для преподавательского состава. Было заметно, что Сталин тяжело, с трудом поднялся по ним, и далее, опираясь на руку человека-лакея, почти под руку с ним, прошёл в резко открывшийся, залитый  ярким, ослепившим меня, светом, дверной проём.
         Всё, дальше ничего не помню. Сон мой закончился так же внезапно, как и начался.

май  2015 г.