Одолжи мне свои крылья 1

Любые совпадения трактуются
согласно личным предпочтениям.
Название рабочее.

ЧАСТЬ 1


1. ВЫЛУПИЛАСЬ...

Вылупилась я на Рождество. Поздним утром. Позёмка гоняла снег по тротуарам, наметая минисугробики. Мастер мороз расписывал окна ледяными узорами. Спешили по своим делам укутанные в теплое пешеходы. Сквозь легкую дымку отчужденности за всем этим свысока наблюдало  зябкое январское солнце.

Моя бабуся отстояла  всенощную  в церкви, отдала богу богово, может, и за меня слово замолвила.  Родиться в один день с  Творцом  -   вроде благословения на счастье. Да, я родилась с претензией на счастье. Мир, очерченный  пределами родзала, всяко встретил мой восторженный, здоровый  крик  предельно дружелюбно, обещал радости жизни и обещал не обмануть. 

Только обещать - не сделать. Такая несуразица.

Оба родителя  хлопотали надо мной в равной степени.
Отец-плотник  колыбельку смастерил. Мать щедро кормила грудью.

Журчал себе ручеек времени. Незаметно, и как-бы смущаясь, расстаяла за  окошком зима. Отпела весна кучерявой  сиренью. В разгар жаркого лета на седьмом месяце моего  земного пребывания вдруг синий ультрамарин глубокого июльского неба сначала превратился в фиолетово-красный, а затем  все небо залила  «бычьей кровью» гигантская аспидная туча.
 
Грянула беда.

Год моего рождения стал не только годом, когда  моей душе  втемяшилось вселиться в мое тело,  но и  моей Голгофой. И туда, на эту гору из черепов,  я буду переть свой крест, падая и сдирая в кровь коленки, до  конца. А потерпи я объявиться на этом сомнительно белом свете хотя бы пару годков, судьба сложилась бы иначе. Ох, как иначе!

То июльское утро было не менее обычное, чем другие.  Чирикали воробушки, разве что не так жизнерадостно, как вчера. Ласточки самолетиками пилотировали  у самой земли – верный признак близкого непогодья. Я уже проснулась и агукала в колыбели, ни о чем  дурном не ведая.  Ко мне подошел отец, нагнулся с намерением взять  на руки и застыл,  тревожно рассматривая мою правую сторону -  она не двигалась.  Я сучила пухлой левой ножкой, левой ручкой бренькала погремушками, с любовью развешанными у меня  над головой. Но правые рука и нога были  безмятежно неподвижны. Мертвы. 
-Доча... - севшим голосом позвал  отец. - Доча...
Я радушно ответила ему на своем,  на детском: "Да, папочка! Что, папочка?" и  зацепилась здоровой рукой за его рукав.

Отец  дотронулся до моей замершей в неудобном положении ноги, осмотрел ее, ощупал, затем в полном недоумении перешел к обследованию руки, побуждая ее пошевелить  хоть пальчиком. Глухо!  Взял меня на руки – мои правые рука и нога повисли безжизненные. 
- Маша!.. Маша!!
Отцу казалось, что он кричит, взывая к жене, но это был,  скорее,  хрип отчаяния, на который, тем не менее, мать  спешно прибежала из кухни.
 
Хождение по врачам ровным счетом ничего не дало. Определили, что паралич правой стороны – это следствие перенесенного полиомиелита. Восстановить функции не представляется возможным.  Эпидемия шакалила по миру уже несколько лет, а испытания вакцины против  нее  только-только начались.  Если бы я родилась на год-два позже,  то, наверняка, попала бы под программу вакцинации и не валялась бы  сейчас в качалке поленом, как недовыструганный  Буратино.

У некоторых болезней есть способность к самоизлечению. Мне повезло наполовину, спустя несколько дней нога заработала как ни в чем не бывало. С рукой номер не прошел, висела плетью.
Почему болезнь не убила меня полностью! Зачем оставила в извращенном  виде, не выдав инструкции, как  с этим  жить!

*  *  *
Меня любили оба родителя, но вот незадача: самих родителей не связывали взаимные чувства. Мать так и не смогла  смириться и принять любовь отца. Молодая, не нагулялась. В восемнадцать была насильно передана в полное владение моему сорокалетнему на то время отцу под роспись в загсе. Отец много раз уходил с намерением больше не возвращаться и возвращался с намерением больше не уходить. Мне стукнул первый пятилетний юбилей,  когда он, устав от ее загулов, забрал меня,  и мы с ним пустились в восхитительные блуждания по  необъятной стране.  "Давай, дочура, прыгай сюда! - Он брал меня на руки и сажал на сиденье между коленей. - Вот так, доча. Будем ехать с тобой и на дорогу смотреть.  Надо всегда вперед смотреть, только вперед, доча!" Мы тряслись по грунтовой дороге на попутном ЗИЛке до ближайшей железнодорожной станции, а за нами бойко гнался столб рыжей пыли. Мне уютно, надежно и спокойно. С тех пор у меня образовалась страсть к дорогам, и чтоб впереди, чтоб смотреть на дорогу, как вьется лента и манит, манит, колдунья. Не люблю с тех пор ходить в строю последней, и не в строю последней тоже не люблю. Потому что не видно дороги, а мне отец велел дорогу из виду не терять.

Шесть лет я жила, как у Христа за пазухой. Как маленькая принцесса. Да, без матери, но зато с каким отцом! Я купалась в его любви и была вольна, как степной  ветер. Каждое мгновение ощущала его незримую заботу при полном отсутствии малейшего диктата. Бывали голодные дни, когда отец делал мне тюрю с хлебом на слегка подслащенной воде, а сам доедал прокисший суп. Но двадцать копеек на перекус в школе неизменно выдавались мне каждый день. Причем это всегда была одна монета. Он разменивал деньги так, чтобы мне было удобнее держать в кулаке не россыпь медяков с риском часть из них растерять, а только одну монету. На этот капитал я приобретала чуть больше ста граммов "Золотого ключика" или сладкий пирожок "Сочинский" по пути из школы. Школьный буфет  игнорировался по двум причинам: там всегда ненасытная очередь из галдящих галчат и надо куда-то приткнуться со  стаканом киселя так, чтоб не толкнули под локоть. А вот в почти всегда пустую бакалею с большими стеклянными витринами я входила с ощущением зажиточной домохозяйки - на двадцать копеек можно было много чего  - долго выбирала, на что сегодня разориться, а потом  прогулочным шагом направлялась домой, с  наслаждением поглощая купленное. Под ногами шептали осенние листья, над головой бескрайнело синее небо, в душе царило благолепие. Ощущение свободы... ну... ну... ну неописуемое!

Однажды  мне неслыханно повезло: я стала обладательницей одного рубля.  Не расставалась с ним два дня, а на третий - потеряла. Юбилейный, железный, новехонький рубль! На него можно было купить сразу полкило моего любимого "Золотого ключика"!   Отец, увидев мое зареванное лицо, спросил:
-Дочура, а что случилось? Почему плачем?
Я размазывала слезы по щекам.
- Потерялся твой рубы-ы-ыль.
- И что? Ты его поискала и не нашла?
- Не нашла-а-ы-ы...
- Ну и ладно. Потерялся и потерялся. Никогда не плачь о потерянных деньгах, дурко. Это самое меньшее, что стоит оплакивать.
- А если много денег потеряешь? - удивилась я, потому что уже по своему опыту знала, что деньги - это важная в жизни вещь.
- Даже если много, - был простой ответ.
Другого рубля или хоть каких медяков в возмещение ущерба или, чтоб просто успокоить, не дал. Думаю, что, если бы дал, я  в ту же секунду забыла бы о моем горе. А главное,  не запомнила бы его слова и ощущение их непоколебимой правильности.

Как ему удавалось строить мою жизнь так, чтоб я ни разу не задумалась над тем, что я не такая, как все, а хуже; чтобы не сторонилась общества, чтобы вообще, даже намёком!..
Мать однажды пришла домой с кавалером. Я их издали увидела и побежала навстречу с фальшиво радостным воплем:
- Дядя Сережа! Дядя Сережа!
Я нацелилась на него, чтобы он меня поймал, а не она. Шестым чувством уловила,  что ей  будет приятно, если  дочка покажет себя хорошей девочкой и подружится с ее знакомцем. Он показушно расставил руки, но за несколько шагов до них я споткнулась и упала, пропахав носом асфальт. Я ревела от обиды, что не смогла доставить матери удовольствие, дядя Сережа меня успокаивал, а мать оправдывалась за мою неловкость:
- Это все из-за ручки. Она бы оперлась руками, защитила бы лицо. А так...

Вот я забыла такое с отцом.
Больше того, он поощрял во мне отчетливо проклюнувшиеся лидерские качества. Во всех похождениях детворы я была первая, главная, самая быстрая, самая смелая, самая справедливая и по праву занимала руководящие позиции в любой дворовой компании. Даже с лихвой. Бывало, забывалась, ага. Ну, тогда он мягко ставил меня на место.
Однажды мы с подружкой решили пойти попить газ-воды из автоматов. Возникшую проблему - у подружки не оказалось трех копеек, как у меня - я решила, не задумываясь:
- А пошли к нам домой, мой папка даст. Он, знаешь, какой добрый!
Я в цветистых тонах обрисовала отцу наш план насчет газировки и попросила три копейки для  подружки. К моему величайшему изумлению, он отказал. Возможно, я была слишком самоуверенна, а моя просьба звучала несколько хамовато. А может, так он воспитывал во мне упорство и волю к победе, проверял, надолго ли меня хватит. Не знаю. Только мне было отказано в присутствии третьего лица, а это, ни много, ни мало, ставило под вопрос мой авторитет.
 
Именно этот факт подстегнул меня четверть часа ходить за отцом след в след и борзовато клянчить:
- Пап,  дай три копейки. Ну пап, ну дай три копейки.
При этом я посматривала на подружку ободряюще: ничё-ничё, щас всё будет!
- Не дам, -  в сотый раз спокойно отвечал отец.
- Ну почему-у-у?
- Нипочему. Просто не дам.
И не дал.
И не вЫчитал мне позже за мое гнусное поведение и его чуть было не попранное мной родительское самолюбие. Мол, доходи своим умом, раз такая ушлая. Ну, я дошла - больше не обращалась к нему с такими просьбами.

Еще раз он обломал меня жестко за два месяца до смерти.
Лето к концу подходило. Деньки стояли пасмурные и душные. Тучи хоть и грозились излиться дождем, но  пока  держались. Небо - серо-буро-малиновое: в одном месте грязно-желтое, в другом - пепельное с бордовым, в третьем - вообще неопределенного цвета. Краски быстро менялись. Что-то происходило там, за тучами, спор какой-то между ними и солнцем. Поэтому задерживался дождь.
Я водила свою ватагу по околице, где овраги поросли дурманом, беленой и полынью. Кто-то вспомнил:
- Ой, скоро "Кавказская пленница" же начнется!
- Пошлите домой!
- А у нас телевизора нет.
- И  у нас нету.
Все приуныли. Не была б я атаманшей, если б позволила своим друзьям остаться без "Пленницы" в пасмурный день. То обстоятельство, что мой отец болел настолько, что уже не поднимался с постели, меня, конечно, смущало. Но я рассудила так: если мы тихонько посидим у телевизора, ему ведь от этого хуже не будет, верно?
- Айда к нам, у нас есть телевизор.
Умишка не хватило, чтоб хотя бы оставить на улице пятерых моих закадычных друзей, пока я буду вести щепетильные переговоры с отцом. Мы ввалились в дом всей гоп-компанией, и меня тыкали носом в лужу при них. Я попыталась настоять, но отец обрубил вполне недвусмысленно так, что друзья испарились быстрей, чем я успела придумать следующий довод в пользу "Пленницы".
Моя тетя Вера, ухаживавшая за отцом, вывела меня на улицу.
- Как тебе не стыдно! Отец болеет, ему любой шум причиняет боль, а ты со своим кином.
Я не знала,  что он умирает от рака. Но вряд ли я что-нибудь смыслила в этом, даже если бы и знала.

До этого дня было еще целых два года, он был еще здоров, меня ничего не тревожило. Жизнь, как моя, так и его, казалась бесконечной и наполненной. Мы исколесили полстраны, устали, запыхались и осели на Украине. Где Киргизия, а где Украина! Путь не близок, но с ветерком, на поезде, в плацкартном вагоне, народу разнообразного - тьма! Чтоб не тратить деньги на лишний билет, отец при шухере прятал меня в багажное отделение под сиденьем. Ни разу нас никто из пассажиров не сдал при обходе, потому что отец успевал за пару минут их всех обаять.

В отдаленном поселке построили дом в чистом поле. Вокруг - луга, трава, полевые цветы все лето и облака, летящие со скоростью шестьдесят километров в час.  Я тоже строила. Мне позволялось топтаться среди рабочих, таскающих лаги и половые доски, задавать им  "производственные" вопросы, слушать стук молотков, лазать по лестнице на крышу, где устанавливались стропила под кровлю, подавать гвозди и  даже забивать  иногда. Чаще я просто сидела рядом и смотрела, как отец ловко управляется с деревом. Балки густо пахли смолой и просвечивались солнцем насквозь, добавляя оптимистичных красок в наше строительство. Меж них озорничал легкий ветерок. Облака неслись надо мной, на бегу формируясь в причудливые формы. Я следила за ними, задрав голову и забыв, что стою не на земле.
- Дочура, отойди от края. Свалишься - я поймать не успею. Вон-вон, смотри, медведь плывет! Где-где? На бороде! Сюда иди, отсюда видней.

Одиннадцать мне было, когда  отец умер. Потухла лампадка, освещавшая и согревавшая.
Мать упокоилась двумя годами раньше от очередного аборта.
Мы сразу продали наш почти достроенный дом и вернулись в Киргизию. Отец хотел быть поближе к ней.