С высоты скал глава 5

                ФАЙЛ-5
          Ясный день в деревне, как и во всей стране, в одночасье сделался хмурым, хоть по-прежнему ярко светило солнце. Кажется и птицы поняли и уже не так заливисто и громко пели свои птичьи песни, когда долетела страшная весть: «Фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз…» И теперь было всё подчинено  единому: Все на защиту Родины! Всё для разгрома врага! Всё для Победы над коварным и злым врагом! Все долгих четыре года в крови, смраднои дыме сожжённых городов, селений, в непомерных тяготах и лишениях, обрушившихся на Советский народ…   
     В первые же дни призвали в Красную Армию Сеню, через неделю получили телеграмму, что призваны из институтов Вася и Дмитрий, даже не получивших разрешения съездить домой и попрощаться с родными…
     Призывная повестка не обошла и двор Степана. С первых же дней войны он, в составе  призванных, снова покидал родную деревню на неизвестное время, без какой-либо гарантии на возвращение. Павел Панфилович с Пелагеей пришли попрощаться с внуком. Они уже и так-то были в преклонных годах, а тут эта беда вовсе гнула их к земле. Но они старались держаться бодрее, чем это было возмож- но в их возрасте. «Незачем огорчать людей ещё и своими недугами!». Павел, как и многие другие старики своих, пытался напутствовать внука «не лезть под пули почём зря», «воевать не токмо что ружьём, но и умом», «чётко помнить о своей семье и непременно возвратиться назад с победою»,Пелагея Игнатьевна больше всё успокаивала: «Ты уж об нас-то там шибко не беспокойся. Мы тут друг дружке помогём в чём надобность будет. А ты там больше думай как супостатов прогнать с нашей земли, да в живности домой возвернуться. Если даст Бог свидеться где с Петенькой своим, да с братьями, так передавай наш поклон имя. Тебе и им пожелания наши всякой Божественной помощи в ратном деле. Мы тута молиться будем за вас, хоть и церковь не работает, так дома…Возьми, внучек, вот Крестик  нательный. Он маленький, не в тягость будет, а всё одно оберег от беды. Благославляю тебя на святое дело и молю Бога о защите тебя от напастей всячес-ких». Степан хоть и не верующий, но перечить не стал, позволил бабушке одеть на свою шею благословение её. Может быть это  Оно помогло, может быть бабушкины молитвы, может быть ангелы-хранители, призванные ею сберегли, а может быть простая удача помогли Степану на фронте, но он, прошагавший всю войну в пехоте от Смоленска до Берлина, выжил и даже не получил ни единого ранения, но со дня проводов и до возвращения в родное село было ещё ой как далеко! На четыре года он прощался с домом, с семьёй, с родными…
         Проститься с сыном приехали и Прасковья с Семёном.
-Ты, Стёпушка, поезжай безо всяких дум плохих. Даст Бог, обойдётся всё нормаль-но. Агафье, как смогём подмогнём здесь. Вот мы с Семёном остались совсем вдвоём. Чё дак  заберём которых из ребят к себе. У нас поживут.  А ты там береги себя.
-Так беречься-то буду, только и за спины других прятаться не стану. Уж как придётся. Кому какая участь…
   …Да! Кому какая участь выпала в то страшное время…Кому-то сгореть в пламени войны…Кому-то вернуться искалеченными…Кому-то прошагать по горящей земле, по болотам, каменистой крутизне сотни километров и остаться в живых, но так же с покалеченными душами, с невидимыми, кровоточащими сердечными ранами по утрате родных,  близких и боевых друзей… А  и здесь, в тылу, хлебнули  горького вдосталь, а кто-то и… не дожил до Победного дня, до сроку увянув под непомерны-ми тяготами жизненными…
Война «подобрала», втянула в свою фронтовую крутеверть всех молодых мужиков и парней деревенских. Да и не только мужиков, но  вон и девчонки уже стали уходить на фронт добровольцами. Глаша Анютина, Зина Стремлятова, Вера Пукина  всё  «обивали» пороги военкомата, пока их не зачислили на курсы медсестёр, а там и… на фронт отправили…Не отстала от них и Маня. Как ни плакала Агафья, уговаривая дочь не лезть добровольно в пекло войны, ничего не помогло. Маня, обнимая мать, всё твердила: «Ну как же ты, мама, не поймёшь?! Не могу я оставаться дома, когда там, на фронте и отец, и братья старшие. Может им потребуется и моя помощь. Как я могу отсиживаться в тихом уголке, когда на фронте солдатам требуется  помощь медсестёр! Может кому-то как раз и не хватает моей помощи…»   
   
        В деревне старики, женщины, ребятишки выполняли ту же работу, что в своё время, дюжие мужики. Председательскую ношу колхозники взвалили на плечи Агафьи… Отказываться было бесполезно. Ссылки на малограмотность, на «обдетённость» большую во внимание не принимались.И пришлось ей тянуть эту лямку не только до конца войны, но и ещё более пяти послевоенных лет…
    А из деревни вот уже и подростков стали призывать через военкомат, да отправлять в школу ФЗО, а там тоже не мёд… С утра до глубокой ночи в холодных заводских цехах, полуголодные делали снаряды… Ваня, стараясь не огорчать мать, писал, что   у него «…всё нормально. Беспокоиться не надо. Ведь не на фронте же!».  Агафья  хоть и не совсем верила, но всё-таки как-то не так переживала за Ваню, как за Степана и Петра. От них вот уже длительное время «ни слуху-ни духу…».  А Ваня всё-таки не под пулями…Но вот в деревню, по состоянию здоровья, вернулся Серёга Сизин, работавший на заводе вместе с Иваном. Исхудавший до невозможности, он едва держался на ногах, тяжело дышал, с хрипом и стонами кашлял. Да и говорить мог с большими перерывами для отдышки…Он порассказал дома об условиях труда на заводе, что не всем удаётся  избежать болезней…
 Мать Серёги поведала об этом и Агафье… Та совсем разуверилась в правдивости писем Ивана,  жила в глубоком  беспокойстве и за его здоровье, в особенности после того, как Серёга Сизин умер, пожив в родительском доме всего лишь пять дней...
    «Съездить бы…-думала Агафья, - Попроведать…Может где добуду маслица, али сальца, Ну хоть бы молочка…Отвезти бы… поддержать…».  Да…как поедешь-то? Ребятишек на кого оставить? Да и с коровой кто управится? Она одна кормилица осталась… И колхозные дела на кого? Не отпустят, а самовольно – этак и в тюрьму угодить можно…А ребятишки потом как?! Нет! Никак не получается…И оставалось Агафье только горевать по ночам, днём-то не гоже председателю «раскисать»…

    Председательским «титулом» Агафья не кичилась, не искала для себя послабления в работе, наоборот –и трудилась наравне вместе со всеми  в поле и выполняла председательские обязанности исправно, да ещё  обиходить ребятишек (поздно вечером отмыть «чумазиков», а уж ночью постирать, заштопать штанишки, рубашонки…) и всё это в неотступных думах о муже, О Петре, о Машеньке, о Ванюшке  «…как они там?...» да и наплакаться вволю, без посторонних-то глаз. А вот перед колхозниками всякий раз необходимо держаться стойко, бодро, подбадривать и их верой в лучшее. А легко ли(?!) когда у тебя на душе «кошки скребут» и самой рёвом реветь хочется…  От Петра  совсем писем нет. Прислал одно, ещё в начале войны. Писал, что готовят специальное подразделение для особой военной работы, какой именно – не указывал. Агафья всё раздумы-вала:«Какая такая особая работа? Ну да мало ли… Может там с какими минами, али снарядами, оружием каким…». Но и беспокойства, теперь вот при долгом-то молчании сына,  поприбавилось изрядно. «Да и, опять же, ежели что – так командование сообщило бы. Вон у баб, не дай-то Бог, приходят вести, что в госпиталях по ранению…А ишшо…», об этом Агафья даже и думать не смела,… серые бумажки…
       От Степана то долго нет писем, а то, вдруг, разом два- три… А теперь вот опять уже третий месяц ни весточки…
       Машенька часто писала, пока училась на медсестру.  А потом написала, что пройден курс обучения и направляют куда-то в леса…И тоже больше ни единого слова…       Вот как тут?! О чём думать? Чего ожидать?
Павел Панфилович и Пелагея успокаивают: « Да не убивайся ты так, Агаша! Ведь война. И где, как эти письма «идут», по каким дорожкам – не ведомо. Дойдут. Получишь письма-то. А о плохом не думай!Не будешь думать – вот оно и не случится плохого-то».

                ***

Прасковья, как и все женщины, трудилась от темна и до темна. С весны до глубокой осенив в поле – пахать, на своих коровушках боронить, сеять, готовить корма, убирать хлеба и подрабатывать их для семян и отправки  в государственные закрома по выполнеию плана поставк Зимой  в животноводстве… Семён председательст-вовал. Успевал везде: и помочь часок-другой помахать рукой рассеивая пшеницу по свежевспаханному полю, и сметать стог-другой сена (когда как придётся), и помочь женщинам в ремонте животноводческих помещений и в других колхозных делах. Да и думать, придумывать приходилось не мало как и что сделать для выживания колхозников и их семей, в основном-то малых ребятишек…У самих-то Семёна и Прасковьи уже все взрослые… да только нисколько не легче – все военные… Где они сейчас?... Что с ними?...Малые-то дети – хоть здесь, при родителях, да не под бомбёжками, а вот у них…
      А у них – двое в военном ансамбле. Просились в действующие части, да не пустили: «Вы что думае-те, что только стрелять надо?! А кто будет боевой дух солдатам поднимать?! Вот и поезжайте на фронта, да и воюйте с врагом своим оружием. Солдату-то, может в малый час затишья, что-то душевное хочется услышать, а не вой пикирующих бомбардировщиков, да разрывов бомб и снарядов. Этого он уже нагляделся и наслушался вдосталь. А вот хорошей песни, да весёлого мирного танца , доброго  слова житейского ой как хочется! А где он их найдёт на фронте?   Там всё по приказам. Вот и вы люди военные, и вам приказ - петь и плясать, когда горько плакать хочется. С винтовкой-то оно, может быть и сподручнее бить врага, а вот кто и как сможет вселить в душу людскую, солдатскую святую веру в лучшее будущее, напомнить ему о мирных днях, о матерях, жёнах, девушках, о детишках, ждущих их домой…Вот то-то…»
       И воевали «своим оружием» Сёмка и Петьша. Да и не только песней, а нередко приходилось и боевое оружие в руки брать…Бывало, что на фронте в затишье вдоль окоп расставят громкоговорители, подведут к ним шнуры-катушки полевой связи, от микрофонов, перед которыми выступают  артисты, и на всю округу громко раздаются:
               Вставай, страна огромная!
              Вставай на смертный бой
              С фашистской силой грозною,
              С проклятою ордой….
  И звучат, звучат…    «Катюша»,     «Соловьи» , «Три танкиста» «Смуглянка», «Синий платочек», «Вьётся в тесной печурке огонь…» и десятки других песен и наигрышей.  И ведь они слышны не только нашим солдатам, но и вражеским. Пленные сказывали, что те, кто понимал русский, тоже увлечённо слушали и, нередко, на глазах блестели слёзы. Он хоть и вражеский солдат, а у него тоже есть и семья, и мать, и он тоже хочет  побыстрее с ними встретиться и совсем даже не хочет умирать…И вот в такие моменты наша разведка пробирается  к вражеским позициям. Бдительность-то вражеских солдат притупляется… Но часто и  другое случается, когда по приказу немецких офицеров с вражеских позиций открывают огонь, заставляя замолчать эти громкоговорители. Были  и такие случаи, когда немцы сбрасывали десант в расположение, где находился ансамбль, с приказом уничтожить, а ещё лучше пленить кого можно, да и перетащить за линию фронта. Вот  тогда-то и выдавалось резервное оружие  для уничтожения десанта. Так что с подготовкой программных номеров ансамбля, велась и боевая подготовка. И выходило, что  «ансамблистам» приходилось не легче, а  вдвойне сложнее тех, кто прибывал по новому призыву и осваивал искусство ведения военных действий. Где только не побывали Сёма и Петя в составе военного ансамбля?! Но  больше всего в госпиталях и  на боевых позициях. .. 

      Фронтовые пути Степана и Сени сошлись под Прохоровкой. Сошлись да только там же и разминулись навсегда… Степан  был тогда в отдельном истребительном батальоне. На самые сложные участки танковых скоплений противника направляли  «истребителей танков» с бронебойным оружием. Так случилось и у Прохоровки. С обеих сторон было сосредоточено огромное количество танков. Усмотрев, что на этом направлении развернётся крупнейший бой, командование  решило на подмогу танкистам  направить этот батальон, вот уже месяц не учавствовавший в боях и находившийся в резерве.
      Сеня с первых же дней войны  был направлен на кратковременную подготовку командного состава, а по завершении курса обучения был назначен командиром танкового подразделения. На его счету десятки успешно выполненных боевых операций, не один десяток подбитых танков противника. Награды не обходили стороной отважного танкиста, умелого командира. После очередной кратковре-менной передышки, его подразделение было спешно переброшено в район Прохоровки. Командующий, ставивший задачу, не скрывая фактического состояния дел на фронте,  объяснил, что противник на данном направлении имеет значительное превосходство технических сил, укомплектованных новейшими танками,  почти вдвое превосходящими по численности группами истребителей танков, ос-нащённых новейшими видами оружия, пехотой…
-Не легко придётся в этом бою. Это одно из решающих направлений для наступления немцев. И Сюда они бросили все самые элитные силы своей армии. Наша цель сорвать их наступление, отбросить с занятых позиций и стремительно развивать свои наступательные действия, не давая врагу опомниться. По свидетельству разведки такого скопления сил на одном участке у немцев ещё не было. Жарко придётся, братцы, жарко. Втрое жарче чем раньше...
         Сеня и на войне оставался весельчаком. Всегда и на всё у него находилось в запасе какое-нибудь весёленькое, острое словечко. Вот и сейчас, получив задание, подтвердив его ответом, откозыряв, не преминул добавить неуставно:
-А оно, товарищ командующий легко-то никогда не обходилось…для фрицев, а нам  не привыкать. Жарко так жарко. Веничков приготовим чтобы немчуру попарить.
     Присутствующие рассмеялись и тоже пошутили:
-Ну так что? Пойдём веники готовить? Да  плотнее ящики-то заполняйте, чтобы на всех хватило!
 …Противник, толи разгадал планы нашего командования, толи так уж случилось, но немецкие танки внезапно поползли первыми. Они, вначале маленькими чёрными точками, затем всё увеличивающимися чудовищами двигались на не обозримом расстоянии слева и справа, угрожая смять, раздавить передовые рубежи. И тут из леска понеслись наши. Но…вот уже горит один, другой  Т-34, а немецкие, как завороженные остаются невредимыми, только искры летят от их лобовой брони от снарядов с наших позиций. «Да-а… в лобовую их не взять…- соображает Сеня. -Надо приспособиться с боку». По радиосвязи отдаёт подотчётным танкистам приказ заходить к немецким танкам в тыл, или с боков. И получилось! Вот уже один, другой, пятый горят вражеские машины. «Ага! Тоже боитесь! Ребята! По бокам их, по бокам, по заднице! Это им не внюх!»
      Как и предрекал командующий, жарким оказался бой.  Наши танкисты нередко шли на таран. Немцы не выдерживали и отворачивали в стороны, тогда и получали «бронебойку» в малозащищённую боковую или заднюю часть. В несметном количестве горят немецкие и Советские танки… Прорвавшиеся вражеские танки встречали бойцы истребительного батальона. Им маневрировать было куда проще, чем неуклюжим танкам и ни один вражеский танк не смог прорвать линию обороны. Но … гибли и «истребители»…

  Страшное зрелище!...Дым, смрад, полыхающие громадины, смешение людей и техники…В этом аду, кажется и различить-то невозможно где свои, а где враги…Бой идёт в небе и на земле, сила противостоит силе, танки идут на танки, пехота на пехоту… Немцы и наступать начинали первыми, и первыми не выдержали натиск наших войск, обратившись в бегство…
    Сеня так увлёкся преследованием  очередного немецкого танка, что не заметил, как из-за бугра выскочил ещё один и выпустил по его танку бронебойный снаряд… Танк закружился на месте и, закопавшись одной стороной в землю встал, полыхая огненным факелом. Голову больно стянуло…Что-то зашумело и наступило полное затищье…Очнувшись Сеня ощутил что-то липкое на лице, под комбинезоном… Он попытался  кого-нибудь позвать, но ему никто не отвечал. Он  осмотрелся. В танке было душно. Весь экипаж был  убит. Его охватил полыхающий жар. Степан с трудом открыл нижний люк, вывалился на земь и понял, что горит танк, горит и он сам. Выкатившись из под танка стал кататься по земле, пытаясь сбить пламя… 
   
       «Истребители» устремились вслед за отступающими танками противника, временами  поражая цели. Степан со своим бронебойным ружьём бежал вслед за 
Т-34,  успевая поглядывать по сторонам.
 Он уже предвкушал событие, как из этого танка раздастся залп и очередной отступающий танк противника будет подбит. Но…всё произошло на глазах у Степана.
-Ах ты, сволочь! –выругался  он, - сейчас ты у меня получишь ответ! – и прицелившись выстрелил по укрытому бензобаку вражеского танка. Танк вспыхнул факелом. Из танка выскакивали и пытались бежать немецкие танкисты, но их настигал ураганный огонь пехотинцев…

   Степан подбежал к метавшемуся в огне нашему танкисту, сорвал с него полыхающую одежду:
-Ну вот и всё, дружок! Теперь уже не сгоришь! – перевернул на спину, руки обволокла липкая жидкость, - Э…Да ты никак ранен…- Быстро достал свой перевязочный пакет стал спешно перевязывать рану на груди. Вторым бинтом решил перевязать рану на голове, да так и обмер…
-Сеня! Ты ли браток?! Сенька! Потерпи родненький! Потерпи! Я счас тебя к санитарам! К санитарам я тебя быстренько…- Взял на руки и сгибаясь под тяжестью ноши поспешил в обратном от наступления направлении. Задыхаясь от быстрой ходьбы хрипло кричал:
-Санитары! Санитары! Помогите!
    Подоспели две молоденькие девушки:
-Давайте, дядя, его нам. Мы его вынесем, а там в медсанбат.
     Степан покликал одного из своих однополчан, тот указал где находится  комбат. Степан бегом к нему:
-Товарищ командир батальона! Разрешите кратковременно отлучиться. Тут у меня брат тяжело ранен. Разрешите сопроводить до ближайшего сборного пункта ране-ных. Как только определю брата, так незамедлительно назад и догоню батальон-то.
 -Родной брат-то? Вместе воюете?
-Родной, родной. Да вот только за всю войну здесь и встретились невзначай. Он танкист. Подбили его, да и ранили. А я совсем случайно недалеко оказался.Смотрю -горит. Потушил, а он ишшо и раненый оказался.
-Узнали друг друга?
-Я-то узнал, а Сенька в беспамятстве пока.
-Беги, боец! Спасай брата-то. Это святое дело чужого раненого спасать, а тут ишшо и брат родной… Беги!
Да смотри возвертайся снова к нам. Мы тут уж все как одна семья, а в другом-то месте привыкать. Найдёшь! Наш батальон все танкисты знают.
      Степан откозырнул: «Есть возвращаться!» и побежал догонять санитарок, нёсших Сеню на плащпалатке.
      На сборном пункте, после осмотра врачами и оказания первичной  помощи, Сеня, лёжа на санитарных носилках, пришёл в сознание. Увидел перед собой Степана. Улыбнулся, хотел привстать, но боль и  Степаново «Лежи!Лежи!» заставили остаться в лежачем положении:
-Ну вот, браток и свиделись. Видишь как оно получается-то. Воевали, воевали поврозь, а тут на, тебе! Встретились.  Только вот я оплошал на этот раз. Не на танке, а на носилках оказался. Погнали мы их хорошо! Но и наших, видать полегло…
-Да,Сеня! Погнали  и гонют посейчас. Я вот боюсь не догнать мне будет свой «истребительный»…
-Догонишь! Ты  прыткий. Я как горел, то чуток помню как ты целился в немецкий-то. Подбил?
-Ухамаздал я его, Сеня! Отомстил за тебя. Это он тебя подбил, змеюга. Но и сам сполыхал, а пехота и экипаж его весь  в дребезги… Так что, браток, они не в обиде, за всё получили расплату, да и дальше получат дай Боже. Теперича я на них вдвойне злее сделался. За твои раны-то ох как заплатят! Заплатят, дайте только срок, с лихвой заплатят! Ты только поправляйся, Сеня, а я уж перед ними в долгу не останусь, расплачусь как следно быть!
-Да и я долго-то залеживаться не собираюсь. Чуток поправлюсь, отлежусь, да и долги отдавать пойду. Долг-то платежом красен. Вот и поквитаюсь.
-Вот это дело говоришь! Только поправляйся скорее, а то управимся без тебя, - пошутил Степан.
-Да я, Стёпа, не буду в обиде, если быстро-то управитесь. Специально-то не поджидайте меня, лупите их, гоните как можно быстрее. Чтобы духу их не только на нашей земле, но и поблизости не было. А ежели что, так я догоню. А ты вот, Стёпа, догоняй своих, а то убегут, где будешь искать?
-Найду, Сеня, нас все знают.
-Да я, Степа, слышал о подвигах вашего батальона, только, конечно, не предполагал, что  так вот встретиться доведётся. Слава о ваших делах по всем фронтам разлетелась. Читал во фронтовой газете, как вы на Ушачьском направлении прорыв устраивали. Там и твою физиономию в общем-то снимке отыскал. Повидал хоть тебя позаочному тогда, а вот счас наяву.
-Да вот же! Я тоже и не мечтал встретить тебя в этом пекле. А нате-ко – свиделись. Я хоть и не шибко верю в Бога-то, а всё одно тут, однако, без Него не обошлось.
-А ты, Степан, про наших-то ничего не слыхал? Как они, где воюют. Призвать-то уж наверняка призвали, а вот где и как они? Письма нас никак найти не могут. Мотаемся мы с одного на другой по фронтам-то. То туда кинут, то в другое место. Тактика военная. Никак на одном-то фронте не дают повоевать.
-Да вот и не знаю точно-то. Мы тоже на одном-то месте не сидим. Тоже писем-то уже месяца два не дождусь. А раньше получал, так Агафья писала, Семён с Петьшей тоже по всем фронтам с концертами лётают, Василь Семёныч – военврач. Где-то всё в прифронтовых госпиталях, да на передовой орудует по своей части, а Митюшка в инженерно-технических войсках. Вот вы разбитые танки в ремонт тягали, так может где встречались. Он по технической, ремонтной части. Васятка, видишь, людей ле-чит, а Митюшка - технику в строй ставит. Вот  и оказываются при важном деле все.
-Нет, не приходилось встречаться. Как-то не сходились пути-то. А вот мой путь с твоим сошлись. Хоть с родным человеком …- Сеня закашлялся, тяжело задышал, на какое-то время притих, а потом тихим голосом тяжело проговорил – А как племянники-то мои?
-Тяжело тебе ,Сеня. Ты бы помолчал. Давай помолчим.
-Нет, Стёпа. Я ещё намолчусь. Вот ты уйдёшь, я и молчи тогда сколько надо…отдыхай… А счас узнать хочу.
-Да что говорить-то? Тоже получал от Агафьи, что Петро ни весточки не подаёт. Делала запрос в военкомат, там сообчили, что «жив, здоров, выполняет важное задание». Что за задание не сказывают и где тоже.
Манюня наша выпросилась в школу медсестёр. Закончила. Отправили по распределению, куда-то в леса.
У Петра и вот теперь у Машеньки какие-то загадки. Куда в какие леса?
-Да лесов-то, Степан по стране вон сколько. Но не все они свободны. Не мало их и под немцами… - помолчал… отдышавшись продолжил – может куда и к партизанам отправили. Там тоже врачи да медсёстры нужны…- тяжело закашлялся…- Она у нас девка боевая, вот, знать и выпросилась… - Найдётся… Слышал, что у тебя  ещё один вояка-наследник появился. Это здорово! Не дай Бог, если нам пожить не придётся, так хоть наследники. А вот моё наследствие со мной и кончится, ежели что…
-Да брось ты, Сеня, хныкать-то! Вот война кончится и настряпаешь ишшо наслед-ников-то. А вот я своего-то ещё и не видывал. Вишь без меня народился, да уже подрастает. Приду домой-то уж большой встретит, дядей звать начнёт..
-Ничего, Стёпа! Пусть растёт. Разберётесь… А назвали-то как?
-Агафья писала, что как и договорились - ежели парень то Андрюшкой. Вот Андрюшка и растёт.
-Хорошее имя. Андрюшка… Я своего тоже бы так назвал… Андрюшка… Ежели доведётся, так и назову – тихо и с какой-то внутренней грустью  говорил Сеня.- А ты, Стёпа, не сиди возле меня. Время-то идёт.  И ведь впрямь отстанешь от своих. – снова  помолчал, откашлялся и завершил – Ступай, Стёпа, Ступай! Возле меня теперь тут есть кому посидеть. А тебе – воевать…Прощевай пока. Даст Бог свидимся. Как придётся – нашим всем привет и низкий поклон. Не осрамил, мол Сенька семью и земляков своих. А то, что не до победного конца, так не по своей воле…
-Да уж непременно пропишу. И ты из госпиталя напиши. Там быстрее письма доходят. Давай, Сеня, оставайся с Богом и хранят тебя ангелы небесные, -как-то   непривычно для себя произнёс Степан.

…Вот так встретились и расстались навсегда братья… Степан догнал свой батальон и продолжал воевать, а Сене не довелось ни продолжить воевать, ни праздновать День Победы…     И не только Сене не пришлось ликовать в День Победы, но в числе миллионов  и многим его землякам, да и братьям: Петру, Василию, племяннице Мане…
 …Война по всей стране «прокатилась» своими шипованными катками, оставляя после себя горе, страдания людские, кого-то давила физически на фронтах, на оккупированных фашистами территориях, кого-то морально там и в тылу… Не обошла она и семьи Семёна, Степана… Беды посыпались в эти семьи одна за другой, не давая вздохнуть, гнули к земле, вытягивая силы и физические и моральные…
        Агафья почти не снимала траурный платок… Тяжело заболела и умерла дочька- Зоя. Утаила, не написала мужу о постигшем горе, впитав всё его в себя. «Там ему и так-то приходится тяжело, да ещё эту боль на него…Нет уж! Пусть потом меня ругает, даже пусть побьёт, но расскажу только тогда, как домой возвернётся. – решила Агафья.».
         Не утихла ещё эта боль в сердце матери и, вроде бы на радость, Агафья получила долгожданное письмо от Степана, в котором тот сообщал о встрече с Сеней. Поспешила  «сбегать»  отвезти хорошую весть Прасковье – «Жив Сеня-то! В госпитале по ранению. Вон и со Степаном повстречались». Но на пороге  дома её встретила свекровь с причётами:
-Ой да что же это делает проклятая война?! Отняла-та она у нас милого сыночка! Ой-да не дождёмся, да не повстречаем мы его на пороге, Никогда-то он не вернётся в родимое гнездышко…»
-Да что случилось-то, маманя?! Кого это ты так оплакиваешь? Что случилось?
   Прасковья, не переставая  истошно рыдать, протянула Агафье серую бумажку, в которой значилось: «…Крепитесь,родители! Ваш сын, Сеня, геройски сражался с фашистскими захватчиками, отстаивая честь и независимость нашей Родины. В бою под Прохоровкой тяжело ранен. Скончался в прифронтовом госпитале (дата…) Похоронен в братской могиле (место захоронения….). Командованием представлен к награде орденом Славы (посмертно)….Крепитесь отец и мать! Низкий вам поклон и глубокая благодарность за воспитание героя!  …………………….   Подписи»

….Ещё оплакивали это горе, а на пороге уже другое – ранен Митя… Письмо пишет сам и успокаивает, что ранение не тяжёлое «Сильно-то  не беспокойтесь! Обыгаюсь! Ранение не сильное, но недельки две-три придётся поваляться. А там, может и отпуск по ранению дадут…Свидимся….».
       Семён и Прасковья решили «…до поры не писать Дмитрию о гибели Сени. Пусть поправится. Приедет в отпуск – тогда и поведаем. А сейчас не стоит ещё и моральные раны в сердце парня наносить. Хоть бы с теми справился…»
 
    Агафья наконец-то получила долгожданное письмо от Мани. Та пишет, что живёт …в нормальных условиях, хоть и военных. Занимается своими медсестринскими делами. «Фронт от нас далеко. Да и лес кругом. Немецкие самолёты нас не видят – лес укрывает. За меня не беспокойтесь. Как там наши? Где воюют? Как дедушка с Бабой-Полей? Всем привет. Как будет оказия – снова пришлю письмо. А пока до свидания!»На конверте, уже не рукой Мани, в обратном адресе указана полевая почта и  число.
   Не успела Агафья порадоваться долгожданной весточке, не успела даже рассказать  дедам как в дом влетела ещё одним письмом страшная весть: «Уважаемая  Агафья Пантилимовна! Крепись, мать! Обязан Вам сообщить, что 28 июня 1944 года, при оказании медицинской помощи бойцам партизанского отряда, выполнявших боевое задание, геройски погибла Ваша дочь Мария. Мы вместе с Вами скорбим  по невосполнимой утрате.Клянёмся – мы отомстим проклятой  своре за гибель Вашей дочери! Мария Степановна Шаркунова  за героизм и мужество в борьбе с немецкими захватчиками и их прихвостнями представлена к Правительственной награде (посмертно). Шлём нашу великую партизанскую благодарность за воспитание мужественной патриотки. Преклоняя колени просим простить нас, что не смогли уберечь Вашу дочь.     Командир партизанского отряда…….»
    Прочитав письмо, Агафья даже не могла сразу заплакать, «закоменевшая» от сердечной боли, она ничего не видела перед собой и ничего не слышала. Она, пока ещё, не осознала всей глубины постигшего горя. Только мертвецки тихое опустошение охватило всю её, почти в беспамятстве сидевшую на лавке у стола. Она не слышала, как громко покрикивают резвящиеся в горнице ребятишки. В этот момент она ничего не видела и не слышала… Только перед глазами всплыл и неотступно стоял перед ней образ Манюни… Очнулась, когда Саша теребил её за юбку:
- Мама! Мам! Андрюшка ревёт! Наверно ись хочет…
Очнулась Агафья и хотела заголосить, да вовремя мелькнуло «Нельзя! Ребятишки…». С помутневшим взором поднялась, подошла к ребятишкам. На руках у Алёшки, извиваясь ревел Андрюшка. Агафья взяла мальца на руки, но он и у неё на руках не переставал реветь и крутился так, что мать едва могла его удерживать. «Тут что-то не так…- подумала Агафья, - не заболел-ли?...» Прижала ребёнка животиком к своей груди и стала покачивать. Андрюшка, всё ещё всхлипывая, стал успокаиваться. Но как только хотела подержать сидя на руках, он снова зашёлся в неистовом рёве. Агафья, не опуская с рук мальца, в бессилии села на лавку, послала за бабой-Полей. Та пришла незамедлительно:
-Да что приключилось-то?! На тебе самой-то лица нет. Чё ревёшь-то? Ну быва-ет…Заболит животик у ребёнка.Так уж самим скорее в рёв? Перестань! Счас подле-чим и всё будет в порядке. У тебя белоголовник-то есть, али пижма?
   Агафья как будто и не слышала этих слов. Сидела не шелохнувшись, только слёзы обильно текли по лицу…
   -Да что уж так-то убиваться?! Алёшка! Беги к деду. Пусть даст, али сам принесёт, белоголовник, чагу, да зверобойчик.
    Алёшка стремглав снова помчался в дом к дедам:
-Деда-Паша! Деда! Там у нас Андрюшка так заболел, так заболел, что мама даже выпужалась. Сидит на лавке и ничего не соображает, что ей баба-Поля говорит, а только шибко плачет и всё. Баба велела трав принести. Эти, как их? Ну чагу, головник и зверей бьют…Может, деда, к нам пойдёшь, а то мама совсем никакая…
-Ах ты, Боже мой! Пойду! Пойду! Вот белоголовник… вот чага… вот зверобой…Да и пижмы прихвачу, может понадобится.
           Быстренько пришли к Агафье. Та всё так же сидела на лавке, не проронив ни слова, только тихо, но горько плакала.
-Да что Агашенька приключилось-то! Пошто ты так вся изрёванная-то сидишь? Ну подлечим, подлечим твоего мальца. Брюшко заболело, так бывает. Подлечим, не смертельно. При этих словах Агафья ухватилась за голову и, всё так же тихо плакала до изнеможения, а потом, едва слышно произнесла:
-У Андрюшки-то, может и не смертельно,а  тут…  - и подала деду письмо от партизанского командира.
  Павел внимательно прочитал. В бессилии опустился на лавку:
-Ах ты, горюшко-то какое!...
-Что! Что там! Со Степаном чтоли что-то!
-Полюшка, ты с мальцом управляйся пока. А уж потом … Не со Степаном…
-Да говори ты, ирод! Не томи мою душу!
-Правнучка…Машенька погибла…
       Пелагея чуть не уронила, державшего на руках Андрюшку:
-Как это?... Как это погибла?... Машенька что-ли?
Дед! Пойди разожги таганок. Надо водички скипятить, да травки заварить. Андрюшку лечить будем.
  Баба-Поля всё ещё не могла чётко вразуметь какое страшное горе постигло их. До её сознания как-то не доходило, что «Манюньки» больше нет в живых. Она пыталась не столько Агафью, сколько себя успокоить:
-Да это, поди, ишшо и ошибка какая. На войне-то всякое случается. Поди чё-нибудь поперепутали, да и баламутют, страхи всякие нагоняют. Ты, Агашенька не верь! Не верь! Это какая-то ошибка вышла…
    А сама уже стала понимать, что нет здесь ошибки…
«Такие ошибки, хоть и с войны, не отправляют, пока досконально не разберутся…». Присела на лавку рядом с Агафьей. Та безучастно, уже обессилевшая от рыданий, ничего не говорила, даже не плакала, отрешенно смотрела в одну точку невидя ниче-го перед собой.Баба-Поля не стала её тревожить, встала с ребёнком, который, как бы понимая всю беду даже плакать перестал, прижавшись брюшком к груди бабушки.
    Вот уже и вода скипела. Павел занёс в дом котелок, наложил в кастрюльку порциями трав, залил кипятком.  Долго сидели в тяжком молчании. Даже ребя-тишки замерли в горнице, улёгшись все вместе на одну кровать.  Павел встал, молчком  взял ложку, попробовал отвар:
-Готов отвар-то. В пору остыл. Тёпленький стал. Давай, баушка, поить мальца будем. Оторвавшись от груди бабы-Поли, Андрюшка опять громко заплакал.
Агафья встрепенулась:
-Господи! Да что же это такое?! Одно горюшко за другим. Вот и Андрюшенька что-то…
-Ничего, ничего. Сейчас лечить будем. Я его попичкаю отваром. Ишь брюшко-то вздулось, знать чтой-то съел да не в припорцию…
-Да какая там припорция!... Тем-то ребятишкам только крапиву варю, чуть сдобрю молочком. А этому вон вчера с работы чуток хлебушка принесла.
Отходы прошлогодние смололи да хлебца состряпали. Бабам раздали по кусочку. Работают тяжело, а кормиться нечем. Свой-то кусочек я вот и принесла домой, да и покормила Андрюшку. Старшим-то по крошке досталось, а ему побольше чуток. Видно от того хлебца-то и приключилось. Затхлые были отходы-то. Ой! Батюшки! Как там бабы-то со своими?! Ведь все, поди, сами-то не съели…- забеспокоилась Агафья, как будто и забыв про своё горе.
    Но нет! Совсем даже не забыла Агафья, да только она снова «взяла себя в руки», припоминая, как уговаривала баб, получивших похоронки по мужьям, детям, братьям.«Некогда нам, бабы, раскисать! Мы дюжие! Всё выдержим! Лишь бы война скорее закончилась, а там , хоть и горько, но жить будем. Дети вон у нас у всех. Их надо ростить. Они от нас материнской ласки ждут. Они жить хотят. Вот и мы ради их должны жить, не поддаваясь бедам-то, чтобы они нас совсем не доканали. Ежели что, то попоём и поплачем вместе, а поддаваться не станем…»
-Да…Поплачем, а поддаваться не будем, ради ребятишек маленьких, хоть и взрослых-то жаль до безумия…- чуть слышно прошептала Агафья и снова сотряслась в рыдании, но тут же стиснув зубы прекратила. – Да! Не время раскисать! –твёрдо приказала себе.
     Пошла, стала помогать бабе-Поле «лечить» мальца. Попив тёплого отварчику, Андрюшка успокоился и даже заснул на бабушкиных руках, которая  бережно отнесла парнишку в горницу и положила в его кроватку.
-Ну я пойду домой, а ты, Пелагеюшка, останься. Ночуй здеся. А утром я приду за вами. Андрюшку к нам унесём, там и отвадимся до выздоровления полного. Счас пусть спит. Нечего тревожить.

    Осунувшаяся, почерневшая и поседевшая за ночь, Агафья, как всегда рано утром отправилась на работу.
Ночь совсем не спала. Сварила ребятишкам крапивы, всего-то один чугунок на весь день, чуть добавив молока, которого исхудавшая, тоже изработавшаяся корова давала-то  всего литр-полтора… И у дедов коровы не было – не стали держать по немощности своей.
     От Степана, от Петра попрежнему писем не было… Думы одна чернее другой «Как они?...Где они?...  Что там с ними?...». А тут свалилась новая беда… Всего-то через три дня после получения вести о гибели Маши…

     Семён Семёныч исправно председательствовал. Как говорится «Крутился, как белка в колесе…», да и с немалым риском для своего благополучия. Надо было не только сохранять производство (особо скот ), выполнять планы поставки государству хлеба, продуктов животноводства, но и как-то поддерживать колхозни-ков. На всякие ухищрения и опасные выдумки приходилось идти…
     …Прошлый год оказался неурожайным. Осенью хлеб весь до зёрнышка выгребли на сдачу в план. Уполномоченный слышать ничего не хотел. Приказал всё «под метёлку» выгрести, даже на семена не оставил. «Весной из госрезерва дадим…». Остались отходы…на корм скоту… А что колхозникам?! Как им-то жить? Вот и приказал Семён все отходы раздать на трудодни. Ничего не осталось на корм скоту. «Может вытянем на  сене, соломе…». А вот и «не вытянули». К весне начался падёж…От бескормицы резко снизились надои молока, ежемесячно срывался план поставки молока на масло-сырзавод, не сдержал своего слова уполномоченный и не дали семян для посева хлебов. Кое-как набирали семена в соседних, тоже оскудевших, колхозах, но план посевов так и не выполнили. Начались разборки. Семёна исключили из партии, а в конце июня арестовали…В те времена за такое объявляли «пособником врагу» и расстреливали.
      Семён, слава Богу, остался в живых, но приговорили к длительному сроку заключения и отправили на каторжные работы. В последствии Семён выпросился, чтобы его отправили в штрафной батальон на фронт. «Уж лучше в бою погибнуть, а может и смыть кровью «преступление», чем  слыть здесь всю жизнь врагом народа, пособником врагу…».
        Прасковья осталась одна в дому…Одна со своим огромным горем, с бедами… А бед на неё навалилось столько, что и на десятерых хватило бы.
       Сеня скончался от ран в госпитале…Семёна арестовали…у Агафьи дочь погибла…от Степана, Семёна-младшего и Петра-сына, от Василия, Дмитрия, Петра-внука никаких вестей… внук-Иван хоть и не на фронте, но тоже… А тут ещё и в деревне после осуждения Семёна вокруг Прасковьи создается изоляция. Одни злорадствуют (их ничтожное меньшинство, но есть…), другие не могут оказать должной поддержки (семьям врагов народа, вражеских пособников помощь не пола-гается и всяческое сочувствие может повлечь за собой печальные последствия для сочувствующих). Вот  и  на Прасковью навесили ярлык «Жена врага народа», несмотря на то, что  знают – все сыновья на фронте, а один вон уже и погибший…
      Родные, Агафья как могли поддерживали Прасковью, но беды всё ниже к земле гнули её…
           Агафья председательствовала, ростила ребятишек, как могла, добрым словом, сочувственным отношением, а нередко и мизерными пайками хлеба поддерживала
осиротевшие семьи...
А своё горе выплёскивала в рыданиях глубокой ночью, когда крепко уснут дети…
   При наступлении осенних холодных дней, видя острую нехватку рабочих рук, Па-вел Панфилович пошёл помогать в молотьбе хлебов из скирд. Он, уже одряхлевший по возрасту, да и согнутый невзгодами, сам-то едва держался на ногах. И Агафья, и
колхозницы всякий раз с самого утра очередного дня отговаривали Павла не ходить на молотьбу «Уж как-нибудь обойдёмся без тебя! Чего ты себя совсем изнуряешь?! Не по годам тебе это…Ступай уж домой, да бабе-Поле помогай!». Но он  твердил всё своё:
-Не дело мне сидеть сложа руки! Ничего! Ишшо не совсем одряхлел. Эк вы «не по годам…» - сердился он, - да по моим-то годам ишшо пахать, да пахать надо! «Не погодам…».
     Но как ни храбрился дед, а «согнулся» под тяжестью невзгод, непосильного труда, взвалившего на свои плечи по своей же добровольности. Толи простудился, толи по каким другим причинам в одно утро он не смог подняться с постели. Подошедшая Пелагея увидела его плачущим лежавшего поверх одеяла. Он был весь в жару, начался не успокаивающийся кашель. После очередного приступа Павел позвал Пелагею:
-Вот что, голубушка! Не жилец я видно уже… Вот  подняться не могу… Видать не дождаться мне с войны детей, внука, да правнуков. Возвернутся  скажи им, что дед, что мы с тобой, Полюшка, всю жизню жили не кривя душой. Честно жили, не злопамятны, зла людям не причиняли, старались делать добро. В ленности нас никто не уличит. Чужого никогда не токмо что в делах, но и в мыслях не желали. Вот и скажи им, что мы с тобой, хоть и не лёгкую, но счастливую жизню прожили. Накажи им, чтобы они так же, по-нашенски жили.
Вон у нас и дети выросли не хуже других, внуки вон…правнуки… А меня, Полюшка, прости, что я тебе не помощник и оставляю тебя одну горе куковать…
-Да что ты! Что ты, дед, куралесицу-то несёшь?! Ишь чё выдумал! Прощаться он вздумал! Я вот баню истоплю, да так тебя за такие слова веником отшпарю, что и забудешь про всякие болячки! Ишь ты разлёгся! Помогать он мне не будет…Никуды
не денешься! И встанешь, и помогать будешь! - нарочито бодро ругала деда.

-Всё-то ты, Пелагея Игнатьевна, на меня ругалась бы…Ишь опять разошлась, закипела, как холодный самовар, – хотел отшутиться Павел. Хоть в шутку, но как-то горько добавил – Вот мог встать, так я бы тебе показал, как на деда ругаться! Поди и побил бы, да вот…
-Эк ты! «Побил бы…». Не побил бы, Пашенька! За всю-то жизню я от тебя и слова-то грубого не слыхивала, а не токмо что руки не поднял. Да хоть бы и побил, так я бы не обиделась, а возрадовалась лишь бы поднялся…
-Ну это – как Бог велит…Оно охото бы своих-то дождаться, да только… Ты уж, Полюшка, прости меня, ежели я в жизни тебя чем обидел, Оно и не помышлял обижать-то, да ведь и необдуманно как...
-Чего ты мне всё заладил?! «Прости», да «прощевай»…Ишь ты! Засобирался… Не ранова-то ли?!
-Да может быть и рановато… Ну это я так, на вся-кий случай. Засну ненароком и забуду попросить прощения-то… И вот ишшо: ежели что, так ты ребятёнков Стёпкиных призови к себе на житьё хоть временное, а после себя дом-от позавещай Ванюшке. Он из ФэЗэ-у вернётся, женить его и в наш дом. Хоть и ты при нём поживёшь так ничего. Наши-то ребятишки все уже определены. А вот Стёпкиных ишшо на ноги ставить надо. Ну Петьша…Тот, пожалуй, в деревню-то и не поедет. До войны-то не очень, а теперь и пововсе… Вот так вот…
-Ишь ты! Распорядился обо всём, все наказы выдал…Не слушала бы я твоих речей вовсе! Давай оклёмывайся, да и распоряжайся во всём сам! Нечего на меня обузу-то навешивать! – Опять сердилась Пелагея, а потом со вздохом завершила, - да всё я сделаю, как говоришь, только, Пашенька, ты бы сам в здравии добром… всё сам бы по-уму…
-Оно самому-то сподручнее бы…Только…Ну да ладно! Этот разговор отставим покуда. А ты его всё одно помни. Всё надо заранее предусматривать…
    К таким разговорам Павел возвращался её не раз. Он, как будто,  предчувствовал свою скорую кончину и старался  напоследок распорядиться всем по хозяйски, так, как сделал бы это сам. «Встать на ноги» он так и не смог. Весна в этом году была ранняя. Ярко светило солнце, стояли тёплые, почти жаркие дни. В колхозе вовсю шла посевная. Распустились деревья, изливая изумруд зелени. Дурманящий запах черёмухи  заполонял всю округу, подворья, врывался в дома. По утрам  Павел просил Прасковью открыть настежь окно комнаты и вдыхал, вдыхал этот целебный аромат, торопясь насладиться его медвянной терпкостью.
    Надежды на то, что с наступлением весны поправится и здоровье , не оправдались. Павлу всё труднее и труднее приходилось сдерживать приступы кашля, приводив-шие его к удушью. Уж какие только отвары целебных трав ни приготавливала Пелагея, а Павел безотказно их принимал в сочетании с таблетками, каплями, медицинскими препаратами, ничего не смогло помочь ему избавиться от недуга.
    Вот уже и Первомай отпраздновали… Совсем близко День Победы… Но не дано было услышать Павлу слов Левитана, возвещавщего  о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, не дано было увидеть ликования односельчан, услышать… истошные рыдания тех, кто никогда не дождётся с войны своих близких… Его самого оплакивали не только родные, но и не мало односельчан, разделяя скорбь по кончине доброго, отзывчивого, трудолюбивого и справедливого человека. Всего пять дней он не дожил до Дня Победы, которого так ждал, вместе с односельча-нами, со всем советским народом долгих четыре года, наполненных горем, бедами, жизненными невзгодами…
     Хоронили Павла всем селом. Навряд ли, кто мог хоть мало-мало двигаться, оставался дома… Даже колхозники упросили Агафью дать полуденный выходной  (приостановку посевных работ на полдня)…
               
                ***
…Семён всё-таки выхлопотал отправку на фронт взамен  каторжных работ в лагерях. Отправили его (под конвоем) на передовую. Командир штрафного батальона(тоже «штрафник») встретил «новобранцев», хоть и с не «распростёртыми руками», но и без каких-либо издевательств, которых вдоволь натерпелся Семён в лагерях.
-Бойцы!- (Семён с великой радостью  впервые услышал не «осуждённые», а «бойцы»)- Бойцы! Вы прибыли в наш штрафной батальон доказать свою преданность Родине. Какие бы там ни были обиды на кого-то лично, но на Отечество наше обид не должно быть! Зла на Советскую власть не держать! Насколько мне известно, все вы сами подавали ходатайства добровольно пойти в бой за наш народ, за малых детей своих, жён, сестёр, престарелых матерей и отцов, за родимый край свой. Всем нам оказана великая честь или геройски погибнуть  в бою, или смыть своей кровью, навешанные на нас ярлыки. Я не боюсь этих слов, хотя и за них тоже, по головке не погладят, ежели дойдёт до кого не следует. Но я повторяю, что надо своей кровью смыть эти ярлыки. Я не по наслышке знаю, что это такое. Я и сам до поры ношу такой ярлык. Знаю, бойцы, что в большинстве его носят  совсем даже незаслуженно, но носят. И чтобы возвернуться домой без него, не будем жалеть сил своих и крови своей, доказывая, что мы тоже честные Советские люди и грудью постоим за Родину. Не всем придётся вернуться в семьи…Не всем…Но уж кто останется в живых – придёт домой не сгибаясь, а с высоко поднятой головой от чувства выполненного долга перед Отечеством, перед Советским народом.
    На войне вообще нет гарантии, что  возможно остаться в живых, а в нашем положении тем более. Мы всегда будем первыми перед вражеским огнём.
И при любых обстоятельствах отступа назад, ни по каким тактическим соображениям(!) нам нет. Впереди враг, позади заградительные отряды своих же с нацеленными на нас пулемётами. Наш путь только вперёд! Мы или геройски погибаем, или побеждаем врага. Путь назад – верная гибель как паникёров, дезертиров под пулемётным огнём «заградителей». Ну а в плен сдаваться нам наша собственная совесть не позволит. Всё-таки мы советские люди! Во вчерашнем бою почти полностью полёг прежний состав батальона. Осталось полтора десятка, да раненых отправили всего-то двенадцать человек. Геройски сражались бойцы. Не по одному десятку фрицев отправили  туда, от куда не возвращаются. Коих в живых представил к наградам, а коих… Кого-то может и наградят, а может быть и сочтут  не обязательным, но представление я сделал и командующий принял. Ежели бы в обыкновенном батальоне, то и высоких наград достойны за вчерашний бой… Что будет завтра – увидим. Я знаю, что вы прибыли совсем даже без боевой подготовки. Сейчас вам выдадут оружие и, пока наступило малое затишье, незамедлительно начнём обучение и по оружию и по боевой тактике.    Вы, я вижу, не совсем моло-дые. Кто-то из вас наверняка уже участвовал в боевых действиях ранее, может быть в партизанах, может на финской... А потому овладевайте современным оружием и помогите это сделать тем, кто совсем с ним незнаком. Специальных инструкторов у нас нет, специальной подготовки где-то в тылу нам тоже не полагается. А потому будем учиться воевать в бою,  – и как-то по-отечески комбат закончил – Родные мои братцы! Научитесь не погибать геройски, а  побеждать врага, оставаясь живыми. Всех нас ждут дома родные, близкие люди. Не прячась за спины других воюйте, но останьтесь в живых… Вот всё, что я хотел вам сказать. А теперь по порядку номеров до десяти рассчитайсь! – комбат проследил расчёт, к каждому десятку (назвав его взводом) приставил командира из оставшихся в живых «старослужащих».

Так вот и воевал Семён до определённого времени под прицелом пулемётов заградительных отрядов. Впрочем, это длилось не так и долгое время. Бойцы батальона этого пополнения в первых же боях прославились геройским мужеством, бесстрашием  и с батальона было снято название «штрафной», а присвоен обыкновенный очередной номер и стал он обыкновенной боевой единицей, подчиняющийся, как и все единому командованию. По этому поводу комбат сразу же объявил построение:
-Бойцы! –начал он, не меняя своей манеры обращения, но с некоторой сентиментальностью – Дорогие мои боевые друзья! Вот и дожили мы до дней, когда Родина в нас увидела достойных сыновей своих! Раньше мы воевали, может быть, даже и под страхом каким, оглянувшись назад, и  шли вперёд, били врага не щадя своей жизни. Сегодня позади страха нет! Но и  без того мы не попятимся от натиска врага, а заставим его бежать, али остаться на поле боя. Сегодня мы это сделаем с большей настойчивостью, с большей волей, с большим упрямством! И не за страх, а на совесть, за родных и близких, за поруганные города и селения, за гибель и муки нашего народа, за все злодеяния будем мстить ненавистному врагу. Силой нашей Армии, усилиями всего Советского народа вражеские полчища изгнаны с территории Родины. Но, чуя свою скорую погибель, зверь, уже у своего логова, огрызается и всё больнее норовит укусить, всё ожесточённее сопротивляется. Не мы начинали войну. Фашизм шагал своим поганым сапогом по нашей земле. Теперь мы идём по его земле! И позади нас свободные народы других стран.! Сегодня мы с удвоенной энергией и бесстрашием пойдём в бой, как свободные, как обыкновенные солдаты, одержимые одним желанием  быстрее  уничтожить коричневую чуму и дать человечеству вздохнуть свободно. Перед нами уже Берлин. И мы дойдём  до
рейхстага! И окончательно оторвём поганую голову гидре! Дорогие мои! Боевые товарищи! Призываю вас – не убоимся  звериного оскала! Как и прежде, не зная страха перед врагом, будем  добивать его в его же доме. Он первым пришёл в наш дом, но не он а мы добьём его, как бы он ни прятался в своей звериной берлоге. Дойдём и встанем на ступенях рейхстага!. Отзвучит там салют нашего оружия!
    С большим воодушевлением встретили бойцы эту речь. Неоднократно звучало «Ура!». И в словах, и мысленно все поклялись «добить врага и непременно постоять на ступенях рейхстага». Но… далеко не всем пришлось это сделать…Враг упорно сопротивлялся. Чем ближе к рейхстагу, тем ожесточённее были бои, тем больше по-гибало Советских солдат. Ряды батальона заметно редели. Тяжелое это было время.  С болью и какой-то неистовой злостью к врагу, хоронили однополчан в чужой земле. Чернел, «скорчигал зубами» комбат, с сердечной болью, нередко со слезами на глазах писал он письма родным погибших, понимая какую «чуму» он запечатывает в конверт  с адресом полевой почты.  В семьи эти конверты придут  не скоро, некоторым уже и после дня Победы и… уже от неживого командира… Не пришлось побывать у рейхстага  комбату. В одном из уличных боёв он был смертельно ранен и умер  на носилках санитаров, так и не успевших донести его до санбата…
      Не сбылась та мечта и многих однополчан….   Вот получил ранение и Семён, да  и не смог участвовать в штурме рейхстага,  был отправлен в прифронтовой госпиталь, а затем «отлёживался» почти два месяца  уже в Союзе, в Сибирском военном госпитале.  Там и встретил известие о конце войны и Победном Дне. Просился быстрее выписаться, но военные доктора были неумолимы. «Вот поставим крепко на ноги, тогда и выпишем, а покуда поотдыхай! Война-то кончилась! Вот так-то! Торопиться некуда! Дома ты здоровый нужен. »

                ***
...Прасковья крепилась изо всех сил. Она не воспринимала ухмылок недоброжелателей, скромно, но с великой благодарностью принимала соболез-нования и дружеские высказывания односельчан:
-Спаси вас Бог за вашу доброту. Благодарствую. Доброты и сочувствия вашего во век на забуду. Только берегите себя-то. Не приближайтесь ко мне близко-то. Ненароком самим-то… Выдержу как-нибудь. Вижу вашу поддержку. Спасибо вам и низкий поклон. Вот с ней и выживу. Только бы война кончилась, да других бед не появилось в избе.
  Но беды эти в дом Прасковьи  неслись чёрным вороном…
    …Скончался, хоть и в старости, но родной человек,  свёкор Павел Панфилович. Ездила на похороны. Плакала и при всех, а больше всего втихомолку, вспоминая, как дружно жили и с Василием, и со свекрами… Жалела Пелагею Игнатьевну, оставшуюся теперь одинёшенькой в этом, представшим опять таким родным , доме.
-Ты, маменька, шибко-то не убивайся. Куды теперь денешься?... На всё воля Господня. Ежели что так и ко мне… Радёшенька буду.
-Да что ты, Прасковьюшка! У меня здеся и дети, и внуки вон… Конечно, спасибо тебе за приветствие, да доброе сочувствие. Но уж я здеся, в родительском краю, и доживать буду, и… рядышком вот мне бы с Пашенькой…Ну как ты-то? Как всё переживаешь? Вон сколько невзгод да бед и на тебя-то навалилось… Уж ты, Парашенька, крепись изо всех силов. Господь, Он даёт великие испытания, да всё одно по силам человеческим.
         Да…Всё по силам человеческим…Прасковья- сильна духовно. Но силы-то с каждым днём, с каждой чёрной весточкой таяли, уже и зримо и в полной  мере ощутимо…А эти чёрные весточки  вваливались в её дом,  всё больше и больше, подрывая  физическое здоровье и моральные силы…

        Надежда и тревога с каждым днём росли при получении известия от Семёна, что он освобождён из лагеря, но…не беда ли его и её в этом освобождении?..
В лагере труд непомерный согнёт, да погубит, а ещё больше клеймо «Враг народа», а на войне… Штрафбат… Выживет ли?...
   А тут и вовсе беда согнула Прасковью до самой земли…В одно из предвесенних дней почтальонша принесла черную весть в конверте:
    «Крепитесь, родители!  С прискорбием, великим сочувствием вынуждены сообщить Вам, что Ваш сын Семён, ведущий солист военного ансамбля, принимав-ший участие в бесчисленных прифронтовых концертах, за мужество и героизм награждённый многими наградами, в одной из поездок на фронт  пал смертью храбрых при  ликвидации немецкого десанта, выброшенного фашистами в расположение штаба дивизии…    В числе других ликвидаторов, Семён  представлен к награждению орденом «Славы» (посмертно).
    Сообщаем и о том, что Ваш сын Пётр так же участвовал в этой операции. Он жив и здоров. За мужество и героизм при ликвидации немецкого десанта  представлен к награждению орденом «Славы». Дорогие родители! Вы можете гордиться своими сыновьями! Они истинные патриоты нашей великой Родины! Встав перед Вами на колени, просим прощения, что не смогли уберечь Вашего сына. Выражаем искреннюю благодарность за воспитание таких замечательных сыновей! Родина не забудет Ваших и их подвигов во имя  освобождения нашего народа  от фашистских захватчиков.С великим уважением, с разделением скорби  по невосполнимой утрате -  Командир дивизии…………   Руководитель  военного ансамбля…………..»

Позднее Петя поведает  о том страшном дне и обстоятельствах гибели Сёмки, но… Прасковья его рассказа уже не услышит…

Не успела отболеть ( да и могла ли отболеть  когда-нибудь?!...) кровавая рана на сердце Прасковьи, как почтальонша несёт новое «казённое» письмо…
  Прасковья боится его открывать, просит это сделать почтальоншу. Та, открыв конверт, успокаивает Прасковью:
-Успокойся, Прасковья! Здесь, хоть и не совсем приятное известие, но всё-таки не страшное. Вот пишет начальник госпиталя, что Митя ваш раненый в госпитале лечится. Что опасения за его жизню нет. Радуйся, Прасковья, хоть этому-то. Ведь живой и никакого опасения за жизню… А раны… Что раны? – заживут со временем.
 -Да и то верно…- чуть слышно прошептала Прасковья, - раны заживут… Только вот на сердце они всё множатся…Заживут ли?...Чё-то всё больнее делаются…
    Дома, одна, Прасковья  рыдала до изнеможения. Обычно это по ночам, вернувшись с работы. Она не могла оставаться один-на один со своим горем, и с самого раннего утра спешила на работу, не присматриваясь, какую дадут…И чем труднее была работа, она выбирала именно её, чтобы хоть как-то заглушить неимоверную душевную боль. Почерневшая, осунувшаяся  от  навалившихся невзгод, она едва держалась на ногах. Бывали случаи, когда прямо на работе падала в обморок. Тогда с ней, как могли, отваживались Бабы, сопровождали домой. Но дома… Прасковье было вовсе невыносимо одной находиться в пустой квартире… Она выходила на улицу, садилась  на бревёшко, привезённое для дров, или прислонялась  к стене дома и, как-то отрешённо, подолгу обдумывала всё происходящее. «Ну что же это такое?... За какие грехи Господь наказывает людей? За что меня-то?... Ведь я всю жизню стремлюсь делать только добро…За что, Господи, такие испытания?!.» и молила: «Сохрани и помилуй, Господи, всех, пока ещё остающихся в живых!»

     Прасковья крепилась изо всех сил. Старалась не поддаваться недугам моральным и физическим. В деревне её уже не считали женой врага народа. Снова все относились открыто со всей доброжелательностью. Но «полегчания» не наступало. Официальные известия «шли» оптимистические, обнадёживающие, даже с ликованием о победном шествии наших войск по немецкой земле. Вот уже и в Берлине… Но вместе с тем всё  чаще приносили в дома сельчан серые бумажки-похоронки… И особого ликования не ощущалось… Да и какое ликование?!... При таком-то горюшке почти в каждой семье…
   И вот он – ДЕНЬ ПОБЕДЫ!!! Тут уж всё смешалось – и великая радость, что кон-чилась война, и великое горе, что не всем придётся встречать родных...И ликовали, и горько плакали, и с надеждой о скорой встрече в родном доме мужей, сыновей, братьев, и  с осознанием, что у кого-то встречи не состоится…   Да и ещё не малое время, после Дня Победы, будут приносить известия о невосполнимой утрате…
      Как и все, с надеждой ждала с войны  Прасковья Семёна, Петеньку, Васютку, Митеньку, Степана, внуков Петюньку, Ванюшку…Сколько же выпало горя, душев-ных терзаний, неимоверных физических и моральных невзгод  на долюшку деревенских БАБ?!! Вот и Прасковья… Одна за другой чёрные вести  гнули и гнули её, некогда гордую, сильную, непокоримую, стойкую перед напастями и… окончательно сломили её волю…
    Довершением ко всему стала весть о гибели ещё одного сына –Васеньки, пришедшая в конверте уже после Дня Победы… Всё так же в письме фронтовых командиров, описывались подвиги Василия – военного врача, спасшего жизни сотен, а то и тысяч наших солдат… Прописывались награды… Но что может успокоить материнское сердце?!  Василий погиб в Берлине у операционного стола, извлекая из тела бойца неразорвавшийся снаряд… Погибли все. И Василий, и медсестра, и  боец, и сапёр-консультант… 

Прасковья слегла в беспомощности… Всполошились соседи, прибежали Ульяна с Фёдором:
-Давай-ко, Прасковья, мы тебя в больницу отвезём!
-Нет! Никуды я не поеду! Так это… Чуток сердце прихватило. Дома оклемаюсь. Вот полежу чуток, да и пройдёт всё. Было уж этак-то… Проходило и сейчас пройдёт. А чё там в больнице-то?... Уеду, а там запрут и не выпустят скоро-то. А, вдруг Семён  и возвернётся  в это время. Кто его встречать будет?. Нет! Я уж лучше дома.
    Сколько ни уговаривали – всё бесполезно. Отказалась категорически Прасковья ехать в больницу. А силком не повезёшь же… Но подняться Прасковья никак не могла. Управой занимались соседи, Ульяна с Фёдором. Да и  какая управа?... Одна корова, да десяток курей – вот и всё хозяйство. Прасковья всё больше лежала. Изредка встанет, подойдёт к окну…Смотрит…Смотрит…
Лежа в постели, на каждый шорох реагировала мгновенно, превозмогая  боль в сердце, налитую тяжесть во всём организме, вскакивала, с великим трудом  продвигалась к окну… «Ой! Идёт кто-то… Не Сёмушка ли?.. Не сынки ли кто?..».
   Узнав о немогуте Прасковьи, приезжали «попроведовать» Агафья со свекровью.
-Ну чего это, Прасковьюшка, расклеилась-то?. Ты давай не раскисай! Я вот старее тебя да и то держусь… Оно ведь, ежели поддаться, так  и совсем не подняться. Крепиться надо! Изо всех силов крепиться. Вот война кончилась. Ребяты возвращаться начнут. Хоть и горького через край, да жизня-то  продолжается. Вот и надо её продолжать…назло всем бедам…
-Да я, маменька, и так стараюсь не поддаваться. Да вот что-то плохо получается. Мне бы Семёна дождаться, тогда и  хворь вся пройдёт. А там Стёпушка наш, Петенька, Митенька, внуки… так и вовсе полегчает…Только вот …уж  не увидать…- не называя имён Прасковья вновь горько расплакалась…
-Ну будя! Будя, Прасковьюшка! Чего убиваться-то теперь?... Ведь не возвернёшь. Да и себя доканаешь так-то. А тебе вон  к встрече готовиться надо. Надо чтобы на ногах крепенько стоять при встрече-то. Чай им не в радость будет видеть тебя беспо-мощной-то. Они вон  поди тоже ждут-не дождутся возврата домой-то. Письма-то есть?
-Есть. От сыновей вот  на той неделе одно письмо за другим принесли . Петенька пишет, что ихний ансамбль вовсе продыха не знает. Ездеют по городам, по воинским частям. По три-четыре концерта в день в честь Победы-то.  Скоро-то приехать не обещается, но говорит, что как только появится малая возможность сразу же прибежит. Каково вот тоже?... Кругом столько бед, горя, а им петь да плясать надобно…Не мёд, ой не мёд работа-то его!
-А Митюшка-то всё ишшо в госпитале?
-От Митеньки письмо из госпиталя. Пишет, что уж совсем поправился. Тоже скоро-то не обещается. Говорит «впереди работы много. Некогда и в госпитале залёживаться долго-то, и домой не отпустят – много восстановительных работ предстоит проделать…».
-Ну да ладно. Хоть живы, слава Те Господи.
 А Семён Семёныч как?
-Семён пишет , что на поправку пошёл. Обещается скоро приехать домой. С него вся судимость снята.
Хвалится, что уже в госпитале вручили, медаль «За отвагу», орден Красной Звезды, заработанные  при штурме Берлина… Ну а у Агафьи как? Стёпа не возвернулся? А Петя?...
-Степан пишет, что вот-вот должны отпустить домой. А от Пети за всю войну всего-то одно письмо и было. Реденько приходят письма от какого-то «Особого отдела». Успокаивают. «Ваш сын жив, здоров. Служит исправно. Спасибо за воспитание патриота Родины.». И всё… А где, что и как не сказывают. Ну да хоть живой и то ладно…

…Как ни старалась Прасковья избавиться от недуга, но… так и не смогла… Столь велико было её горе…так глубоки и кровоточащими были раны на сердце матери, потерявшей детей, что  силы покинули её окончательно и она с каждым днём таяла, как догорающая свеча…
    Как всегда, по-утру пришли Ульяна с Фёдором. Управившись   на дворе,  спровадив корову пастуху подсели к Прасковье.
-Ну как ты тут, голубушка?
-Да вот лежу… Вас мучаю…Вчера-то совсем худо было, а сегодня вот, вроде бы чуток полегчало.
-Да какая там мука нам-то?! Совсем даже и не в тягость. Ты давай поправляйся поскорее, да и сама распоряжайся, как и следует хозяйке. А то, видишь, разлеглася, обленилась – пошутила Ульяна.
-Да мне бы только Сёмушку дождаться… - одно своё твердила Прасковья, - тогда уж точно полегчает. Он не даст залёживаться-то. Да и самое лучшее лекарство будет, когда он дома-то. Одной вот тяжко, когда остаюсь,  а ежели вдвоём-то… Чё-то страшно стало оставаться одной-то. Днём ишшо ничё, а ночью страшно… Ты бы, Ульяна, поночевала у меня, али кого из девчонок своих прислала.
-Да ладно! Вот пойду справлюсь с управой и приду.
          Как и пообещала, Ульяна пришла на ночёвку к Прасковье. Перед сном  довольно длительное время разговаривали, с передышкой для Прасковьи. Обо всём переговорили.  И о том, как единолично жили, и как Прасковья приехала в дом Семёна, и о том как «перед войной жизня начала налаживаться»
    Но все разговоры Прасковья сводила к тому, «как бы дождаться Семёна, ребятишек…Как они ишшо в малолетстве за неё заступалися…Как Стёпушка в самостоятельную жизню рано вступил… Как, не заметивши стали дедушками и бабушками…» И опять «…Только бы дождаться, повидаться, а там жизня наладится…». Заснули уже за полночь. 

    Утром Ульяна, по привычке, проснулась рано. За окном хоть и светло, но солнце ещё «не думало всходить». Ульяна вскочила, побегла к умывальнику, что в сенцах, ополоснула лицо прохладной водичкой. Прошла в избу стала одеваться, стараясь не разбудить Прасковью. «Пусть поспит. Верно намаялась одна-то… Притихла…Пусть поспит.». Собралась бежать на управу, но что-то всё не отпускало её из избы. Она тихонько подошла к кровати Прасковьи. Та лежала на спине со спокойным лицом, закрытыми глазами, но… какая-то  серовато-бледная. Ульяна притронулась своей рукой к её лицу и.. вздрогнув, тихонько запричитала:
«Миленькая ты моя, Прасковьюшка!Чё же ты так-то?! Ведь мы уговаривались ждать мужиков с войны, а ты отказалась дожидаться. Кто же их, Сёмушку, да твоих деточек встречать-то в этом доме будет?!». В слезах она выскочила во двор, покликала соседей. Те незамедлительно поспешили на зов. Ульяна  обо всём поведа-ла. Соседки, Ульяна принялись справлять всё, как того требуется в таких случаях. Одного из соседских парнишек послали известить Фёдора.

   …Не дождалась Прасковья Семёна…Не дождалась сыновей, внуков. Хоронили без них, тёплым днём в конце мая…     Вновь приехали Агафья с Пелагеей Игнатьевной, собралась почти вся деревня.
     Провожали с искренними слезами и причётами. Особо надрывались Агафья, Пелагея, Ульяна.  Таким неподдельным было их горюшко – потерять родного человека… Да и односельчане, не припоминая ни единого случая Прасковьиного недоброжелательства, а только одну доброту, прижизненную приветливость, да сочувственное отношение к бедам сельчан, искреннее  разделение ею их радостей, кто-то и слёзы лил, кто-то просто склонял голову в скорбном молчании. Могильный холмик был сплошь густо в несколько рядов уложен полевыми цветами. Поминки справляли в сельском клубе, где было всё приготовлено, из чего возможно, за счёт колхоза…