Такая она, жизнь

Грузовика ещё не видно, он урчит где-то за углом, а я уже точно знаю: это – Павлик. За десять дней рокот его машины я научился отличать от всех остальных. Впрочем, остальных-то на куцей их улочке почти не бывает.
Встаю, иду открывать ворота. И Павлик уже знает, что ворота сейчас откроют – не я, так его матушка, и полегоньку  запячивает грузовик во двор. Он стоит на крыле машины, одной рукою держась за штурвал, другою приветливо помахивает мне. В его глазах вопрос, и я покачиваю головой: «Письма ещё нет. Пишут». От досады он сплевывает под колесо, в пыль двора. Но тут увидел свою матушку, и сразу всё забыто.
– Маман, есть хочу как из ружья!
– Есть надо было утром. С кружки молока нешто сыт будешь?
– По утрам не кушаю, выдерживаю талию.
Павлик улыбается, но улыбка его – мученая. Пыль степных дорог подтемнила ему выгоревшие брови, осела в ранних морщинах лица, и парень кажется старше своих двадцати семи.
Вот грузовик поставлен к забору, кабина закрыта на ключ, и Павлик посреди двора покачивается из стороны в сторону, после долгого сидения за рулем разминает спину. Мать тем временем вынесла для него таз нагретой воды.
– Мыться, бриться, постригаться, – Павлик на ходу скидывает с себя рубаху.
Как у всех рыжих, тело его из тех, какое не темнеет, даже если целое лето нагишом ходишь.
– О, валлах, как же хочется есть! Маман, если ты сварила овцу – съем всю овцу.
«Съем овцу»… А сам  сперва пройдет к радиоле с грампластинками, не забыв шутливо осведомиться у меня: «Надеюсь, вам не помешаю, сэр?»
И загудит, застонет! Пойдет вопль, называемый пением, да беспорядочный грохот, называемый музыкой. «Под железный звон кольчуги», – последняя любовь Павлика. Будет он её проигрывать изо дня в день, причем только  «на всю катушку», пока не появится новая любовь. А появится новая, к прежней он уже не вернется.
– Ребятки, еда на столе! – весело приглашает нас хозяйка.
На правах случайного, на короткое время постояльца  снимаю у Прокоповых тесноватую угловую комнатку с деревянным столом у единственного оконца; по левую от меня руку вдоль стены железная кровать с постелью на слабо натянутой панцирной сетке, а дверной проем в залу занавешивается синей матерчатой шторой.
За умеренную плату и живу здесь и столуюсь вместе с хозяевами – Павликом и его матушкой Марией Михайловной.
Кто бы мог подумать, что не в «головном» областном, а в неказистом краеведческом музейчике здешнего райцентра окажутся так необходимые для моей диссертации архивы! Директриса музейчика, с виду недоступно строгая, а на поверку оказавшаяся на редкость душевной и доверчивой, вопреки свирепым запретным инструкциям позволяет мне – пускай и под непременную расписку – рыхлые от старости папки забирать домой, то бишь к Прокоповым.  И это меня так устраивает! Павлика с утра до ночи дома нет, хозяйка вся в делах или пропадает у ровесниц, и я по целу дню что называется в гордом одиночестве.
Рассылая по избе завлекательный запах, шипят на сковородке жареные караси.
– Маман, а маман, ты хотя бы примерно знаешь какая даль до Песчанки?
Мария Михайловна смотрит на сына озадаченно, она, кажется, силится понять: а куда это он клонит?
А у того и ответ вот он.
– До Песчанки ни много ни мало – сорок три км. А известно ли тебе, какая туда дорога?
– Как не знать: грунт, сплошь самородные глины.
– Во-во, верно мыслишь. А если по этим глинам дождь как из ведра жахнул?
– Дождь? Откуда?
– У вас тут ни капли, а в том углу так вдарил! И амба: не один грузовик уже не ходок – подавай на выручку трактор. А за трактором всё по тем же вязким глинам пришлось в Таловку, за шесть верст чапать. Пешим ходом, смекаешь? Короче: от немочи я сейчас упаду и не встану, если…
Лишь теперь мне бросилось в глаза, как же Павлик в этот раз изнурен.
– Что если-то? – всё ещё не может взять в толк Мария Михайловна.
– Разведка доложила точно: в прохладном нашем с тобой подвале, – Павлик несколько раз кряду стукнул пяткой по широкой деревянной половице, – бутылочка перцовки пришипилась. Нам бы с аспирантом по шестнадцать капель, а? С устатку.
– С устатку и покойный папаня не считал за грех пропустить рюмочку. Что ж, только не перебери.
– Сказано же: по шестнадцать капель, – не моргнув глазом, заверяет Павлик, но водрузив на стол бутылку, обе рюмки наполняет всклень. – Ну, дорогие мои, побудем!
– Митрича нынче схоронили, – сообщает сыну хозяйка.
Словами Павлику сочувствовать некогда, он отвечает лишь кивком головы: знаю, мол, хороший был старик, а сам гоняет ложкой дымящиеся от жару щи.
После ужина он облачается в выходной костюм.
– Не ходил бы ты, сынок, а? Как-никак выпимкой, ещё не дай бог, встретишь кого из своих, добавишь…
– Да ты что? У меня же вот-вот сессия!.. К Виктору Петровичу, за контрольной по немецкому сбегаю.
– Поаккуратней с ним, всё-таки учитель, завуч.
– Завуч тоже человек! Я ему уголек со станции, а он мне – контрольную по немецкому. Уважение за уважение. Такая она, жизнь, маман! Та-кая!..
Он бодрится, а у меня из ума нейдет его безмолвный вопрос о письме. В этом письме сейчас сосредоточена вся его жизнь. Он и завтра свой грузовик притормозит напротив моего окна, не вставая из-за руля, спросит всё о письме же, и, если я покачаю головой, что письмо ещё пишут, он, матюкнувшись, тотчас унесется по делам. Павлик возит главного врача санэпидстанции Галину Ивановну по всему району. Что-то она там запрещает, кого-то штрафует или отчитывает, а Павлик её возит…
Иногда ещё, но это не часто, с завхозом Дмитричем Павлик ездит по надобностям в областной город. И хотя двести с лишним километров не близок путь, а дорога – всё тот же ухабистый пыльный грунт, в город отправляется Павлик с  радостью. Он облачается в новый свитер и просит меня подчистить бритвой белесый пушок на его шее. Город для Павлика прежде всего – Роза. Его беда, его присуха. Она – финансовый инспектор, а в город её послали на курсы повышения квалификации. «Направляют, учти ты, самых лучших работников», – не забывает напомнить Павлик при случае.
Да вот что-то подолгу не пишет и не звонит ему невеста, и Павлик переживает. Как ни говори, живет человек в огромном городе, соблазнов разных там – на каждом шагу. Мало ли местных парней и девушек, попавших в город случайно, остаются там насовсем? Угадай-ка, что на уме у человека, если от него неделями ни слуху ни духу?
За два дня до Первомая приехал Павлик домой раньше обычного. Ворота ему открыла мать. Я слышал, как он спросил о письме, и когда узнал, что письма ещё нет, он, не стыдясь матери, изругался по-черному: «Так твою так! Переэтак!»
В избу влетел он злой-презлой. Наседка испуганно растопырила крылья – и в дальний угол. Цыплята желтыми комочками сыпанули под неё.
– Па-влик! Цыплят-то пугать зачем?
– Счас головы им поотрываю! Всем до единого!
– Господи! Брала кочетков для твоей же свадьбы.
– Сва-дьбы! Если б свадьбы, – и перекинулся на меня. – В чем, скажи-ка, поэтика «Войны и мира»? Не знаешь? А ещё бумагомаратель!
Постепенно он успокаивается, отходит душой и падает на мою кровать.
– И что она там замкнулась? Рабочие, студенты – все съезжаются, она же… Приедет – сразу женюсь. Три года волынка тянется…
Стройный, высокий, сейчас, провалившись в слабо натянутую панцирную сетку, Павлик кажется узеньким и каким-то очень уж обездоленным.
Дальше я знаю всё наизусть. Сейчас он примется рассказывать, как он, уже закончивший школу, «положил глаз» на кареглазую восьмиклассницу, подождал, когда она подрастет и ума наберется, и однажды при удобном случае уговорил её прокатиться в кабине его грузовика и катал её аж до самого Отрога; как потом, когда у них всё сладилось, он из Липового дола, этак километров за двадцать, возил ей вязанки черемухи и сирени, а в конце лета стряхивал для неё яблоки в своем саду с самого лучшего дерева – с Белого Налива… Словом, всё у них по-людски: дружат верно, приятели и соседи на них не нарадуются. Однако ж стоит заговорить о свадьбе – Роза тотчас замыкается. Намекал намеком, пытал и напрямую – в ответ ни два, ни полтора. Может, закавыка не в ней, а в её матери? Роза – из татарской семьи, мусульманка, и мать, кажется, не желает выдавать её за русского, то бишь за иноверца.


Телеграмма пришла через день: «Встречай Роза».
Я помчался к Павлику на его службу. Грузовик его стоял во дворе санэпидстанции, две женщины швыряли в кузов большие рыхлые узлы, а сам шофер, ко всему безучастный, облокотясь на руль, подремывал в кабине.
Легонько стукнув в плечо, я подал ему телеграмму.
Откинувшись всем телом назад, с минуту Павлик казался окаменелым, потом глаза его пошли вверх по листку и в угол. Он начал придирчиво изучать телеграмму – точное время её дачи, все штемпеля и буковки, как бы не очень-то этим казенным буковкам доверяя… Наконец, убедившись, что всё на месте, он перегнул листок пополам, аккуратно утопил его в нагрудном кармане куртки, скользнул по мне в миг повеселевшими глазами и вдруг с кошачьей проворностью метнулся в кузов. Минута – и бабьи узлы полетели наземь.
– Дми-итрич! – как резаная вскрикнула одна из женщин и, гокая резиновыми сапогами по гулким деревянным ступенькам крыльца, бросилась в контору.
На крыльцо вышел Дмитрич – грузный лет пятидесяти мужик с четким профилем кавказца.
– Прокопов! Это что ещё за чудеса?
– Парад отменяется, Дмитрич! Ты же сам говорил: не к спеху. В Отрог и после праздников сбегаем.
– А всё-таки, в чем дело-то?
– Тут, Дмитрич, дела-а! – прыжком махнув из кузова, Павлик подал верховному своему начальнику телеграмму.
– Ну-ну… Анна Федоровна, придется это хозяйство, – кивком головы он показал на узлы, – вернуть обратно в гараж.
Павлик позвал меня в кабину, запустил мотор – и ходу!
– Ну, братан! – давит он мне руку повыше локтя. – Нынче ты не будешь марать бумагу! Нынче ты займешься истинно мужским делом!
Мы приехали на Узеньку, речку шумную, с жутковатыми водоворотами и кажущуюся неукротимой, но лишь в полую воду, а к концу лета под знойным здешним солнцем пересыхающую порой до самого дна. Нынче основной напор воды уже отшумел, но глинистые берега оставались ещё вязкими, и Павлик какое-то время выбирал местечко посуше. Наконец он установил грузовик на стянутую глинистой коркой пуповину.
– Ну, братан, ну, друг-дружочек, приступаем к делу! – и вручил мне в руки два порожних ведра.
По крутому берегу взбираюсь от реки, а Павлик в нетерпении летит мне навстречу, выхватывает у меня из руки полное ведро, сразмаху окатывает водой дверцу кабины, и в лучах солнца она так и засверкала. Водой второго ведра он ошпарил один из бортов кузова и командирским окриком повелевает:
– Мил дружочек, ты пулей за водичкой! Пулей, шут тебя!..
Поджидая меня из очередного подъема от реки, Павлик стоит в кузове с тряпкой в одной руке и банным веником в другой. И каким же длинным кажется он из-под горы, снизу! Этакая рыжеголовая коломенская верста!
– Бегай, архивный червь, шустри! Это тебе не над листом бумаги скучать. Ча-ча-чать!
Чистенький грузовик чем-то смахивает на жениха перед свадьбой: весь так и сияет. А Павлик отплясывает в кузове ТОМ – Танец Окончания Мойки, наяривает пятками по мокрому полу, и вода у него под ногами чмокает весело и смачно.
                Захотелось старику
                Переплыть Узень-реку.
                Плавал-плавал, потонул,
                Только ножкой болтанул.
И вот мы едем в обратный путь.
– Закончу техникум, пойду в механики. Дипломированный механик – звучит?.. В этом плане всё у меня на мази. Лишь бы Розмари не выкидывала фокусов.
– А телеграмма-то! – напоминаю ему. – Вечером тебе на вокзал.
Павлик весело и раскрепощено рассмеялся.
– Едем в Липовый дол на пару? Сирени наломаем – кузов под завязку, – предлагает он.
Я отказываюсь, говорю, что сегодня ему лучше побыть в одиночестве, и он легко с моим доводом соглашается.
Домой он вернулся перед заходом солнца. Веселый, уверенный в себе парень стоял на крыле грузовика этаким победителем и запячивал машину во двор на опасно высокой скорости.
– Братан, Розмари приглашает нас с тобой на тур шейка. Дискотека завтра вечером. Как вы на это смотрите?
– Смотрим приблизительно.
– То есть?
– Ну, конечно ж идем!
– То-то! Мамочка моя дорогая, а это тебе. Тут, по-моему, умопомрачительной расцветки платок, пачка индийского, какого у нас днем с огнем не отыщешь, чая и кое-что ещё. И всё от неё, от будущей твоей невестки. Усекла?
Прежде чем принять сверток, Мария Михайловна вытирает руки о краешек отцветшего передника.
– Спасибо ей от меня передай. А я в долгу не останусь, – говорит она растроганно. – Сразу бы и завез её сюда.
– Ещё завезу… Вернее сказать, перевезу! – весело обещает Павлик.
Весь праздничный день один, без машины он пропадал скорее всего у Розы, домой возвратился перед заходом солнца и позвал меня на танцплощадку в парк. Перед выходом из дому он задержался у зеркала, вспушил прическу и смахнул с новенького пиджака невидимые соринки.
Он повел меня почему-то не улицей, а тропкой по задам. Его так и подмывало выкинуть что-то такое-этакое, созорничать. То он швырнет хворостину в зазевавшуюся у забора собаку, то взмахом рук стайку голубей поднимет, зачем-то вдруг махнул через штакетник в чужой огород и тут же перепрыгнул обратно.
– Вот идут они, двое высоких и стройных! – заводит Павлик «изящный» разговор.
– Ну не таких уж стройных, скорее сухопарых, – поддерживаю я для порядку.
– Два молодых лба мужицка полу…
– Оба лба, увы, далеко не первой свежести, – гну я свою линию.
– Со сладкими грезами о прекрасной даме.
– О дама! Она скрылась в туманную даль…
– Не удостоив их. Да, не удостоив…
– Забыв помахать им кисточкой.
– Ча-ча-ча!
– Ча-ча!


Потягивал легкий весенний ветерок. Поначалу ветерок этот кажется ласковым, обходительным, даже теплым. И чего только в нем ни замешано! Тут и запахи разбуженной земли, и яблоневого цвета, и первой травки вперемешку с соломенной прелью. Но как же обманчиво это тепло! Ветерок приносит и знобкую стынь нестаявшего по оврагам снега, и холод бегучих  из-под него ручьев, и стужу с сиротски раздетых, ещё не прогретых солнцем пашен. Стоит этому ветерку довериться, назавтра тебе обеспечено колотье под лопатками, неотвязный кашель, а то и жар всего тела.
Танцуя, Павлик склонился над низенькой Розой, ссутулился и… совершенно померк. Сейчас он был неуклюж и просто-напросто смешон. Но я-то видел: Павлик не об осанке заботится – он защищает от ветра свою подругу! Он подставлял ветру свою спину, плечи и бока, а Розу незаметно и ловко уводил в затишье, прятал за другими парочками, теплил её своим дыханием.
На другой день Роза была у нас в гостях, и мать Павлика, а моя хозяюшка Мария Михайловна изумила своим искусством по части кулинарии: каких только разносолов ни оказалось на обеденном столе! А через часик-другой мы втроем – Роза, Павлик и я – отправились прогуляться по заброшенным и одичавшим – не то «поповским», не то «помещичьим» садам. Ветки некоторых из старых яблонь уже выбросили первый цвет. Роза тянулась на дыбки, снимала белые лепестки и выкладывала из них на своей ладошке какой-то узор.
Что-то напевая, Павлик не переставал загадочно улыбаться. А я думал, как бы «чисто по-английски» от влюбленной парочки мне улизнуть: лишний же я тут, помеха! Дернуло же меня на эту прогулку согласиться!
– Меня осенила идея! – вскрикнул Павлик. – Я мигом, я сейчас, – и помчался куда-то вниз, всё к той же ихней речке.
И тут я решил хоть чем-то загладить свою промашку.
– Роза, Павлик вспоминает о вас так часто…
– Догадываюсь… Знаю.
Сказано это было просто, без намека на кокетство, но с какою-то едва уловимой затаенной грустью.
Вдруг она сомкнула свою ладошку в тугой кулак, но тотчас её и разжала, а смятые лепестки сдунула наземь.
– Всё знаю, – повторила она с еле уловимым вздохом. – Хотя в то же время ничегошеньки и не знаю. Не могу понять что такое я сама?.. Чего от этой жизни я хочу?.. Что станется со мною завтра… послезавтра… потом?..
Неожиданно Роза примолкла. Оглянулась вверх, откуда мы шли.
– Павлик… Прокопов… Отчего-то никак не могу представить нас вместе. Шутка ли:  на  всю  оставшуюся  жизнь  ведь!..  Н-нет, не могу и всё! Ругаю себя за дурное самовнушение и всё время думаю: если по какой-то прихоти случая вдруг объединимся, то не надолго… В город, на эти совершенно не нужные мне курсы, поехала, если признаться, с тайной надеждой и даже… с радостью. Думалось примерно так: может, хотя бы издали, с расстояния как-то там сама в себе разберусь… Переделать бы себя, но как? Вы случаем не знаете ли?
Говорила Роза неторопливо, тщательно подбирая слова, а я опасался, что с минуту на минуту объявится Павлик, и случайную исповедь девушки на выданье дослушать мне так и не удастся. И когда очередная пауза у Розы показалась мне несколько затянутой, я нетерпеливо брякнул:
– Ну и… что же?
– Да ничего. Нет его – скучаю. Но вот встретились, и при нем уже опять чего-то жду, жду. А чего ждать-то?.. Вот это ожидание неведомо чего меня замучило. Иной раз ловлю себя на диковинном: так и кажется, что иду я по жизни не тропой или дорогой, а этакой узенькой жердочкой над водой. Неловкая такая жердочка, с неё так легко соскользнуть… И вот ступаю я по этой жердочке, балансирую, а между тем четко сознаю, что в любой момент могу оказаться на той стороне, где Павлик, но в то же время и где-то ещё, совсем-совсем в другом месте… Это же нехорошо, правда?.. А вот и Павлик.


Три майских дня промелькнули для Павлика одним часом. Роза уехала. Учиться осталось ей где-то около месяца.
Всё это время Павлик был на удивление тих и рассеян. Как-то мать напомнила, что ему не мешало бы побриться, он смерил её взглядом обреченного и спросил: «А для кого?» Ко всему вдобавок он принес новую грампластинку – нудную, горемычную песню «Дом опустел без тебя, сад пожелтел без тебя». Павлик слушал эту песню, как глубоко верующий слушает молитву, – стоя.
Раз он зашел в мою комнатку, вытянулся на кровати поверх одеяла и, пристально в потолок глядя, закурил.
– Слушай, как тебе не надоедает то с авторучкой, то за машинкой корпеть  по целым дням? Муторно же. Давай-ка я тебя кое-куда прокачу. Разговор есть…
Тележная дорога долго петляла между канав и ям, но вышла наконец  в ровные поля и завернула всё к той же ихней речке.
Остановив машину, Павлик с минуту, как бы что-то отыскивая, осматривался по сторонам, потом уперся в меня прямым неломким взглядом.
– Что-то я тебе сейчас скажу, а ты рассуди… Только чур: я тебе от чистого и ты мне от чистого. Лады?
Я затаился в ожидании.
– Второго мая мы с Розой… чисто по её прихоти приехали вот сюда. Ну а потом… Потом я её не тронул. Вроде как пожалел. И вот теперь меня гложет сомнение: будто бы не сберег я её, а как раз потерял… Что скажешь?
Что тут скажешь? Сижу помалкиваю.
Женщины, когда они ищут близости сами и если её не получают, как правило, не прощают это мужчине, ожесточаются и нехорошо как-то мстят. Трудно угадать, чем эта месть отрыгнется, тут ожидай всего.
Я не знал, что сказать, и эта заминка обеспокоила Павлика.
– Но она же меня благодарила… На обратном пути. Потом.
Потом! Ах, Павлик-Павлик!..
– Да-да, когда мы ехали назад, она опять меня целовала, говорила, что молодец, мол, и всё такое…
Он был не на шутку встревожен, и я поспешил его утешить – как мог. Слушать-то меня Павлик вроде бы слушал, но думал уже о чем-то другом.
Несколько дней после этого разговора он избегал встречаться со мною даже взглядами, учебников в руки не брал и всё искал случая вырваться в областной центр. И случай наконец-то ему представился.


Довольно давно, когда ещё не имел своего угла, я снимал комнату у пропойцы Данилки возле Сенного рынка. Днем мой хозяин ворочал багром на лесосплаве, а вечерами, заявясь домой непременно «под мухой», куражился: пинал сапогом табуретки, хлопал дверьми, иногда поколачивал свою жену Фису, и глаза у него были жуткие – мутно-блеклые, без зрачков, будто бы не живые, хотя и живые.
Примерно такими же были глаза у Павлика по его возвращении из областного города.
Загнав грузовик на привычное место, он со всего маху гвозданул дверцей кабины и потерянно бросил мне через плечо:
– Крышка, братан, хана… Не тут, а там у моей ненаглядной послезавтра свадьба. Как я и предчувствовал, с единоверцем.
И без всякой цели направился куда-то в огороды.
А мне подумалось, что приходить в себя от такой оплеухи Павлику, однолюбу по природе, придется долго.
Возможно, всю оставшуюся жизнь.