Глава первая начинается со злых сил. Двойная сделка.
И, проходя, увидел человека,
слепого от рождения.
Ученики его спросили у него: Равви!
Кто согрешил: он или родители его,
что родился он слепым?
Иисус отвечал:
не согрешил ни он, ни родители его,
но это для того, чтобы на нем явились дела божьи.
Андрил Транк, наместник провинции Арен1, хозяин резиденции Черновод в Тео-Мартелле2, единственный отец двоих прелестных детей, шестилетнего Флориана и четырехлетней Эларай, часто хмур и неразговорчив, будто бы обижен на весь мир.
Может быть, потому что Судьба приготовила ему немало неприятных сюрпризов, по своей излюбленной привычке, ведь, как справедливо заметил великий и непревзойденный Иодофет Свиристель3, привычки у Судьбы зловещие: например, семью его за всю жизнь составили только две дамы: строгая (она даже запрещала играть с ножами!) мать с высокой прической, больше интересовавшаяся своей серой лысой кошкой (очень лысой и очень злой, такой злой, что все другие кошки, эгоистичные, по нашим, может быть неверным, наблюдениям, никого не любящие, но пушистые звери, отступали перед ней на задний план), чем сыном (обладавшим хорошенькой шевелюрой и вполне добрым, впрочем, последний его недостаток быстро изгладился под давлением неумолимого времени, которое всех нас, не щадя, превращает в противоположных по привычкам самим себе, но давнишним, существ, которое губит красоту, делая из нее воспоминание, и доброту, делая из нее сон, но часто развращает нас и усугубляет наши пороки и заблуждения), ее он даже не любил вспоминать, - редкие с ней встречи, полные несправедливых претензий и эгоистических эссенций, вызывали у него неприязнь и нелюбовь, и светлейшее прекрасное создание (да, и такие водились в Элендоре4, причем было их довольно много, если знать, где искать; зайдите, например, в любую деревушку севернее Анноракса5, и вы встретите там такие реликты, может быть, удивлясь их красоте и доброте, а, может быть, оставшись равнодушным, да и поищите хорошенько в городах, в трущобах, вы будете ошарашены, но эти эндемики водятся и там), милая девушка, настоящая любовь, скончавшаяся совсем недавно и так рано, с трудом, но все-таки, на радость Транку, да и всему миру произведя на свет малютку Эларай; или потому что пейзаж его души на многие годы вперед сложили пустующие молчаливые пики, взывающие к хмурому небу, в северных горах, в началах Иваглеана, куда его отправили тянуть детство и юность, (ведь хоть он и был из правящего рода, но не успел родится прямым наследником, как это часто портит вкус жизни многим знатным молодым людях), и где на роль друзей ему претендовали только выветренные голые камни и сумасшедшие змеистые речушки, и где он был одинок, как был одинок и в замке Черноводе, с одной стороны, неуклюжей мрачной толстой, как откормленный кит, громадине из черного камня, а с другой, красивом в меру, строгом строении, примере готической гротескной архитектуры, наводящей на сказочные думы, айсберге из темного, как душа торговца, поглощающего, но кое-где и отражающего солнце льда, который принял его с распростертыми объятиями, когда все прочие претенденты на руку Арен (старый, чахоточный Измаил Транк, умерший сам по себе, молодой, хитрый, но отравленный Эмвин, тот, кто отправил этого Эмвина в мир иной – Саргос, в самом расцвете сил и лет, но убитый стрелой в грудь и Джиннес, тот, кто сократил жизнь этого Саргоса, никем не убитый, но по случайности упавший со стены) вдруг, в череде, управляемой никем иным, как этой самой Судьбой, сложили кости в семейной усыпальнице замка, и Транку было приказано самим риттером (это был именно приказ, а не просьба, как вы могли надеяться) из столицы срочно собрать пожитки, принарядиться, закинуть свои же кости в экипаж и протрястись пару часов до города, а его характеру, одеревенелому характеру простоватого вояки, далекого от политики, мраморных залов и ядов, да и самого себя будущего, характеру не отступающего перед долгом человека, было приказано полностью трансформироваться в противоположность.
Каждый день в этом знаменитом, огромном, красивом замке, прямо с постели, бедного, вызывающего у нас лично жалость и почти слезы, Транка, подобного озеру с солью, которой питаются громадины заводов, и которое нет ни у кого в планах оставить в покое, пока его минералы не истощаться, облепливали полчища советников и покидали, весьма неохотно, лишь глубокой ночью, когда и сами не могли держаться на ногах. Предположим даже, что если попробовать пригрозить какому-то особо настырному советнику с особо пугающей жаждой денег и славы в полуслепых глазищах перебить всех его домочадцев, вытащить всех золотых драконов из банки, засыпанной для прикрытия розовым песком с какого-то пляжа в Бирее и таящейся на антресолях за спинами коробок (держать подобные банки на шкафах и видных местах было своеобразной традицией у всех дворян, это многое говорит об их превеликом достатке и шике, это говорит о том, что они легко могут собрать песок своими же руками с любого пляжа с любого края света), сломать его драгоценнейшее pince-nez, доставшееся в наследство от бабули (и все равно, что оно женское, женственное и женотипичное: узы поколений не помять такими деталями), в общем пригрозить полной над ним расправой, если он на полчаса хотя бы не сделает вид, что забудет о Транке, отведет от него пожирающий взгляд и прогуляется, скажем, в трактир «Сладкая Ориед», где наливает всем его расплывшийся в широтах кузен Барнс, рыжая шевелюра и веснушки, которому все соседи прочили прекрасную карьеру надсмотрщика, а он, супротив них всех, став мишенью для слухов, взял и открыл эту забегаловку; где и пожалуется на нас, как на величайших нечестивцев; он, советник, просто-напросто громко расхохочется нам в лицо, правда, быстро, ведь там, на горизонте уже появился Транк. Того же результата следует ожидать, предложи ты ему хоть настоящего дракона. Такие уж они, советники, сам Транк называет их мухами, если не словцами покрепче.
Ему противны дворцовые интриги, дворцовое амбре, дворцовые лесть и зависть, кусающие за сердце каждого, кто здесь находится (даже сам замок), маленький мальчик с темными диковатыми глазами, как на зло, тоже живущий во дворце, - его сын, в ссорах с которым он обычно вымещает свое частое плохое настроение, и нелюбовь к которому модульно равняется любви к дочери, по причинам, о которых будет сообщено сегодня. По утрам ему противно яркое солнце, заставляющее подниматься, по обедам – ненужные вилки, ложки, ножи, салфетки, слуги, лорды (почему-то они очень любят присутствовать на трапезах правителя) без которых вполне можно обойтись, когда ешь апельсин, ну а перед сном ему противны свои страхи, количеством которых он мог бы гордиться, будь это не страхи, а прочитанные энциклопедии. Все-все у него, что у других красит бытие, в моменты, когда ему нужна окраска, видится исключительно в цвете гризали. Он родился стариком (метафора), но нет такого, чтобы он гордился этим и на тех, кто родился младенцем, смотрел свысока, и в то же время сказать, что его пугала или унижала в собственном мнении о себе его беспричинная расстроенность, тревожность, скука, потерянность, замкнутость, духовная оседлость было бы вдаться в другую неправильную крайность. Из этой неспособности испытывать радость больше, чем того позволяет записанная в механизмы управления человеком устойчивая смена печали и легкости, томления и веселья, агонии и экстаза, выходило и его принятие себя, каким он вышел из рук Бога, полное нежелание анализировать себя, дабы меняться и меняться, дабы анализировать себя, его взгляд на собственную личность как на темную необходимую сферу, окружающую его, прозрачную, для того, чтобы видеть мир и непроницаемую, если ты хочешь разобраться в ее строении – как невиданный нами без зеркала наш собственный глаз.
Он постоянно вспоминал свою жену, так неблаговременно почившую. Правду говорят, что первыми уходят самые лучшие, не предназначенные для мира сего. Пару слов о ней самой.
Единственным грозовым облачком, омрачавшим их счастливый, лазурный горизонт был другой, лишний по сути мужчина, Оскар Леверан, представитель золотой молодёжи. Ничего предосудительного, конечно, не произошло, но он постоянно вертелся вокруг молодой прекрасной жены Транка, хотя даже и не сделал ничего плохого, кроме, собственно, своего рождения, он веселился, как мог, проказничал, как ребёнок, но при этом заглядывался на неё, но что мог поделать с этим Транк, даже и замечая эти взоры, мог ли он поклясться, что это не было плодом его воспалённого воображения, а он предпочитал осторожность во всем.
Несколько месяцев назад Транка постиг страшный удар, и он бы и сам не смог придумать себе более худшего испытания, и дело вовсе не в том огорчительном, но имеющим полное право на существование факте, что у него неупругая фантазия. Крошку Эларай, единственное утешение, свет его дней и надежду, постиг и настиг Бич Распоясанных, страшная хворная болезнь, наказание Тиадельфусу, посланное богами за его грехи и кровь, берущий без разбору, и несчастных калек, и маленьких розовощеких кудрявых девочек, какой, собственно, и была малютка Эларай. Транк в то время был подобродушней, чем через несколько лет, и все те доктора, колдуны, алхимики, что олицетворяли жалкие силы, брошенные Транком на поле фронта, не были лишены самой ушастой части своего тела за свои неудачи, зато сам Транк неумолимо, медленно, словно в хорошей пытке, участия в подобных которой будут скрашивать впоследствии его досуг, лишался кое-чего более драгоценного, чем своя голова. Малютка, в жизни которой, Боги, даже добрая ко всем, сверхсправедливая, милосердная Грит, похоже перестали принимать участие, умирала бесповоротно и неизбежно, не имея никаких надежных средств борьбы, вплоть до ничего, с ненастной паразящей хворью, открывшей ворота для смерти, которая прямо-таки брала и разъедала кожу, словно это было ее единственное вкусное лакомство, не оставляя надежды на дальнейшее освобождение от ее тяжелого ига и выздоровление, и заживление ожоговых пятен, коими она усыпала нежную детскую кожицу; без малейшего шанса на победу над безобразием, утопая в бесконечном коридоре затемненных тяжелейшими портьерами дней без выходных, без перерывов, даже не имея сил на слезинки и улыбочку, слабо дыша и смотря мутно, покрытая неизменной холодной выделяемой каждым квадратом тела влагой, соскользнувшая с красочной широкой дороги жизни, покинувшая ореол детства и света, почти исчезнувшая с живых веток родового дерева, сама еще своим неясным, начавшим совсем недавно пробуждаться умом не понявшая и не принявшая страшных действий, окутавших ее маленький организм, не оценяющая их гибельной хватки и сурового воздействия, бессильная, крохотная, слабая, как огонь свечки зимой, удерживаемая от падения в неизвестность только человеческой, тоже беззащитной и не могущей сделать большего рукой безумно любящего ее отца, ее дорогого милого папаши, так тосковавшего от безрезультатности любых методов и даже молитв (он никогда до этого не вставал на колени перед иконой), столь юная и в прошлом столь счастливая, столь добрая и внимательная ко всем взрослым и животным девочка-принцесса.
Живая часть того, что управляет миром, наверно, давно растянула мышцы улыбки, так часто ей приходится смеяться над тщетой всего человеческого и животного, будь то омытые горькими слезами мольбы или гордая власть, или золотые драконы, или сами драконы.
Итак, наш неудачливый герой вскорости после свадьбы и рождения последнего ребенка, между которыми был не столь длительный временный перерыв, лишился жены, которая, как помнит читатель, была достойной ему во всех отношениях партией и объектом самой чистой, прекрасной, невыразимой любви, а также наибольшей из потерь, что ему приходилось нести невидимо для всех на своей спине, самым больным ударом смерти, самым острым разочарованием в уступчивости жизни, в ее благости, наконец, веры в бога, в результате уже другой болезни, тоже постельной, но более спокойной, умиротворенной, тоскующей, но также не менее летальной; а сейчас собирается и вот-вот потеряет своего любимого ребенка, просто золотце, едва научившуюся ходить маргаритку, пахнущую маслом ванн, хвоей внутредворового садика, подсолнечным ароматом утренних каш, всех желающую обнять, приласкать весь мир, бесконечно признательную за свое рождение и не знающую, как это чувство благодарности и насыщения жизни выразить и поделиться им, волховскую звезду его муторного пути в дебрях, свет, утро, весну, само добро, лучший кристалл в мире, счастье во плоти, бегающую и хихикающую икону, какое-то маленькое божество, увлекающееся мягкими тканями, фартуками нянечек, замками, сказками, картинками, каруселями, весельем, прутьями на дворцовых окнах, перьями из подушек, папиным лицом, лицом Транка.
А как, кстати, обстоят дела с внешностью Транка? Мы об этом еще не оговорились, простите. Лицо его не подлежит описанию, так сказать, не потому что оно прекрасно, нет, этого не наблюдалось, и ценители найдут в нем заурядную маску неприкрашенного человека, а потому что сложно описать процессы, вызывающие сокращения его мышц в таком количестве и быстроте, но мы попробуем: это подозрительность, все время напрягающая глазные мышцы, презрение, не дающее покоя ротовым и носовым, постоянная тревога, кромсающая лоб, душевная уязвимость, выраженная в подбородке. Оно представляло собой какую-то неведомую машину танца мышц, запускающуюся в любом, пусть даже пустячном случае; если говорить подробнее, конечно, было еще много всего на этом лице: арочная русая челка, миндальные сухие глаза, рот, тончайший, но не такой, как нитка жемчужного ожерелья, глубоко сидящий; трапециевидный лоб, треугольные скулы, прямоугольный нос, высокие длинные брови, маленький квадратный подбородок, и все это перечисленное недостаточно красиво и недостаточно криво и уродливо, в меру и такое, и такое, дышит аккуратностью и предупредительностью, излишним, больным вниманием ко всему и хронической, впитанной с детства молчаливостью. Что касается всего остального, то оно уже было не так плохо. Например, у Транка был довольно высокий рост – шесть с большим лишним футов; хорошее сложение натренированного молодого тела; пока не изысканная, но дворцовая, хорошо сшитая одежда, всегда темноватая.
Итак, великий кесарь долины Арен, сидящий на одном из десяти почетных тронов, вдовец, постиг всю бездну безволия, весь кошмар и все унижение жизни страдальца, со злоключений с его дочерью, женой и сыном, о проблемах с которым будет заявлено в свое время, с замком, ненавистным им, как и со всеми его обитателями, советниками, лордами, уборщиками, церемониймейстерами, началась будто его старость, хотя он был довольно молод во время, описываемое нами, с них начнется цепь бед, породившая данный рассказ, на него обрушился как потоком грязи самый безрадостный период его жизни
И вот Андрил Транк здесь, темной ночью в темном лесу, высокая фигура, завернутая в плащ, продирается сквозь чащу, столь нелюбимую чересчур одомашненными представителями человеческой общины, предпочитающими в это время суток наблюдать перипетии снов в покое своих кроватей.
Это был, конечно, не Робиронский лес, и не тем более Шервудский (который вообще находится по ту сторону черты, как беззаконники), увы, и его не прославили ни рыцари, ни разбойники, ни даже феи – ведь тут лишь сверчки поют (утрируем), зато его облюбовали на пикники дворяне, оставляющие не более следов, чем галка на снегу, ибо по окончании всякого пикника начиналось действо взаимотщеславное, в достаточной степени театральное, где каждый хотел показать, что он неоцененно культуирован, и на каждого приходилось по одной десятой мусора, поэтому Верхний Уорд Клайдейл был чист, хоть и примыкающая к предгородью широкая полоса ближней доступности его пронизывалась кучкой полян со скрещенными бревнами – дворянскими полянами. Кстати, не только такое безбрежное, недвижимое, унылое – не в обиду белкам – средоточие природы, как лес Верхний Уорд Клайдейл, взяло Тео-Мартелл под опеку и оградило от гор, также примыкают к этим двоим рыбацкие деревушки, состоявшие из полсотни домов, приютившихся на левом берегу реки Кирки, если глядеть с моря; пользовавшихся статусом, причем вполне заслуженно, самого тихих, уютных и незаметных местечек во всей долине Арен, на просторах которой Восточным Ветром, как, может, знает читатель, разнесло с тысячу подобных населенных пунктов (возможно, об их существовании знали только правитель провинции Арен, который должен был знать, и знал, между прочим, все о провинции, некоторые особо сведущие в маленьких и тихих местах, куда, они по опыту в этом были уверены, тем же Восточным Ветром могло занести вовсе не маленькую и уж тем более, отнюдь не тихую беду, а примером этому могли быть: Сражение при Гиссе, Битва Королей под Мууном, распря у Гилангесса, - мудрецы да маги; чиновники, собирающие налоги, а посему, логически и положительно, с большим интересом относящиеся ко всем своим клиентам, хотя вернее надо было сказать, жертвам, а именно к селам, деревушкам, поселкам; жители деревушек-соседей, таких как Мортиак, Поли, Свеннилес, ибо они имеют прекрасные и дружественные отношения между собой и всем миром, ведь люди долины Арен славятся своей добротой и искренностью, за исключением жителей города Тео-Мартелла, в чем любезный читатель сможет убедиться в следующих главах, если, конечно, захочет;); блокирующих вышеназванный лес от морского чудесного скалистого побережья, и также с севера и большие поросли, почти залезавшие на горы, но более ничего интересного, со всех сторон, только леса и маленькие поселения, дороги, пешие и паровозные, шалаши и будки, а также заводы, тюрьмы, Бикерпаркинг, Смила, Страза, чумные госпитали; таким образом, Тео-Мартелл страшно одинок в этой глуши, замкнут, отрезан, перекрыт – поэтому такое важное значение имеет мореторговля. С другой стороны, же можно сказать, что этот старый, почтенный город хорошо защищен теми силами, что создавали этот уголок Тиадельфуса, не людьми, а высшими творениями, скрыт, неприступен, затаен, далек, укроен самим пологом природы, постоянно во владении горными, находящими туманами. Но остановимся на лесе. Что же он собою представляет, думаете вы, кроме скопища прямых, как пальцы, древесных вечнозеленых истуканов? Кладезь солнца, жилище миллионов представителей планктонов, обилие сочных полезных трав, великолепный здоровый воздух, засилье маленьких покрытых блестящей шерстью зверьков, простительное и даже приятное, шкатулка удивительных по сочетаниям и частотам звуков, не подвергающихся описанию и уничтожению, покров матричной земли, дышащий всеми витальными парами, прегражденный от нас лишь порослью слабых нежных милых низкорослых растений. Верхний Уорд Клайдейл пересекает несколько больших торговых трактов, и это никому не мешает, так как лес большой и места развернуться в нем есть всякой козявке, не говоря уже о повозках. Наш герой уже был здесь раньше днем, расследовал посещаемость того куска леса, что ему понадобился, результаты были удовлетворительны, ибо поляна с могилой, куда он держит направление, не представляет ценности и известности, изредка лишь сюда заходят отшельники, алхимики, любопытствующие, заблудшие, так называемые черномаги, весь обособленный класс общества, она притягивает только мистиков, и то, по вечерам и утрам, «в часы наибольшей магической активности».
Итак, вернемся к нашему несчастному приключению, где нет места ничему веселому и лишнему. Луна то выскакивает, то прыгает в тучи, словно они ее закрывают, чтобы она могла не переодеться – она всегда одна и та же, круглая, желтая, помятая, но посекретничать, допустим, со звездами или самим Гелиосом, или почитать запрещенную в Тео-Мартелле многочисленную литературу. Природа молчит и неизвестно о чем думает, а может и сама спит, устав от трудов. Сейчас лето, не так прохладно, как вы можете бояться, но таинственный далекий черно-синий небосвод едва может наполовину очищаться от туч, принесших накануне череду грибных дождей, и от каждой сосновой иголки валит холодный пар, весь лес свеж, как память младенца. Ничто не движется, кроме транковских ног, шум от ступания которых по хлюпкой почве, треск иголочной подстилки, само даже шевеление материи сапог и плаща тишина доносит до самых чуждых тропинке, по которой Транк наметил себе отчаянный путь, опушек. Капюшон спадает на глаза, нервы точатся где-то в груди, на лоб крадется холодный пот, иногда раздаются и проносятся по неведомым темным чащам какие-то грубые животные звуки, сами по себе, без соответствующей атмосферы, слабые и вовсе не пугающие, но в данный момент такие, что могут повергнуть в обморок некоторых нежных девиц; а впереди ждет либо ничего (тогда последняя, отчаянная надежда рухнет, и болезнь положит планку, дальше которой Эларай будет путешествовать одна), либо что-то, куда хуже, чем ничего. Ветки хлестают по лбу, грязь тропинки урчит под сапогами, несмотря на то, что ногам в таком немыслимом смешении кореньев, грибов, луж, упавших и поваленных веток, шишек, ям, трещин, земляных дупел и лунок, всех козней, какими пытается лес защитить себя от человеческого вмешательства и просто посещения, нужно было дюжее внимание, Транк очень часто – так же часто, как начинало его сердце волноваться за его участь – поднимал упрятанную голову к ночному небу, фонарь опускал пониже, чтобы не оттенял сияния роскошных звезд – тесного серебряного поселения на поляне темной Урании в обрамлении черной стружки двух рядов верхушек сосен, словно надеясь оттуда, сверху получить если не благословление и избавление от царапающего страха, то весть о выборе, какой сделали там, на небесах, сведущие в несчастьях гораздо более него существа: привести замысел, где самое главное зависит вовсе не от него, в исполнение или оставить прозябать – не в молитве, Транк к ним не был приучен и в силу их уже не верил, но в шипастых объятиях отчаяния. Каждую секунду Транку кажется, что ноги сейчас подвернутся, и он упадет, и он действительно падает, споткнувшись о корень, и на поляну выходит весь в грязи и с растертыми слезами на лице – это слезы не обиды, а слезы ненастья. Пару секунд хватает на то, чтобы привести в порядок дыхание, ибо даже у правителей сокращаются трахеи, и он направляет стопы к полукруглому низкому камню, составляющему единственное украшение этого места, поддающееся сомнению. Естественно, это было не что иное, кроме как могильная плита, островок человеческого наследия, заключающегося в трупах, гробах, пустынях, картинах и музыке, корпус уже унесшего за те края, недовольного, усталого духа, ибо на ней была вырезана длинная злая фамильная фраза: «Том Хеворсмит. Нелюбимый зять, доносчик, фарисей, бесприданник. Да падет благодать или проклятие на этот камень», которую ни с какой иной не сравнишь, ведь она придумана людьми обыкновенными, простыми, но злыми и окроплена спирито мортале. Прошлый дом этого духа – сгнивающее тело – послужило мостом, оплотом и обедом многим поколениям муравьев, червей и других betes, ибо дата стерлась, и лишь место знаменательного обряда нам дано лицезреть, но не знать наверняка число яркого траурного дня (спорю, освещенного солнцем). И кто знает, может он до сих пор не успокоился в своей скромной, гнилой, дубовой обители и вылазает по временам подышать чудесным лесным воздухом своими прогрызенными насквозь мешками легких, вылазает, жадно цепляясь истощенными обрывками пальцев за хлипкие бугры холодной почвы, не видавшей долгое время следов человеческих, не сравнимых ни с чьими другими. Может быть, по ночам появляется из трюма gespent, жутко разозленный своей участью, дерзкий, прозрачный, обиженный, разъяренный, появляется и начинает стучать плоской липкой ладонью по плите, увековечившей его новый адрес, в глубокой печали по минувшим радостям и в раздражении раздумывая, где бы отыскать жертву, чтобы отлично поживиться ее испугом? Но не бойтесь, друзья читатели, нас никакие привидения не застанут, не заставят подрожать за свою жизнь и честь и всем телом, скажу честно, сегодня ночью труп останется трупом и ничем более выдающимся, ибо в силу силы искусства книги, пока длится наша сюжетная линия, все другие засыпают, сказки не вмешиваются, времена и легенды не вплетаются в запутанный клубок, все разделено. Но вы наверное слыхали, как это происходит в других книгах под неискусным пером иных писак? Поэтому наш герой не боится, дышит ровно, находясь в двух футах над кучей мертвых тканей, он не робок в отношении волков и призраков, он беспомощен в отношении чудовищ, пожирающих его изнутри. Наоборот, одинокая могила – лучшая компания для Транка с его замашками в области дикого, темного, глубочайшего, неискоренимого, запущенного недружелюбия и отстраненности от природы и всяческого вида и рода персон, толстых, красивых, грубых, умных, смешливых, сплиновых. Кто был, все-таки, этот несчастный, вечно спящий под опушкой и чем он заслужил бесчестье быть похороненным вдали от других своих собратов, обретших тот же покой, что у него, от оставшихся родичей и былых врагов и вблизи единственной тропки, что вела вглубь леса? Почему его так не любили написавшие столь недостойный некролог? Алхимичил ли он или пиратствовал, доил коров на Северных лугах или блюстил преступников в Бикерпаркинге? Никому не важны уже его грехи и печали, может быть, он начинал писать книгу, как мы, или молился, клал краску солнца на свежее полотно, шил носки, бутан, заучивал наизусть стихи, смеялся со своими внуками или нес воды дедам, может, любил, ненавидел, ел и спал. По сути, сейчас он ничем не отличается от некоторых живых, будучи и погребенным. Эти некто больше мертвые, чем настоящие, кипящие, живые люди. Как же после этого выяснить окончательно, не мертв ли ты? Вы, читатель, клянетесь своей головой, что вы дышите, думаете, сидите, растете, живете? Если да, то продолжаем, нет – тогда вы должны срочно отправиться к полю Вояжеру с Заречного переулка, в отличную гробовую контору и выбрать себе там лучший костюмчик.
Как бы то ни было, Транк делается соседом этого строгого обломка какой-то обескураженной, обезображенной вмешательством, может быть, даже лоботомией, скалы, разводит у его подножия огонь с помощью каких-то умных штучек, спичек, содержащихся ранее в кармане, из которого также извлечены на блеклый свет выскочившей из-за туч луны маленькая забавная книжечка, похожая на сбор кухонных рецептов, и мешочек с неизвестным, но подозрительным содержимым. Мы не можем утверждать наверняка, но, возможно, то были: корни, прах собаки и мох с убитого молнией дерева или вот что: земля с основания разрушенной церкви, морские водоросли, кошачьи усы и шерсть черного кота, или что-то еще более неправдоподобное; луна не дала нам раскрыть концепцию содержимого мешочка, видимо, опасаясь, что мы потратим многие часы на споры, откуда были взяты субстанции, каким способом добыты, кто при том пострадал и противно ли это или просто чудовищно? Во всяком случае, узнав перечень необходимых ведьминских элементов от сведущих людей, Транк впервые порадовался назначению на свой высокий пост, с подола которого можно бесконечно черпать золотых драконов – а уж они позволяют запастись и хвостом ослицы, и маслом заморских дукатов, и каким хочешь прахом. Пресловутый мешочек безжалостно оказывается брошенным в пламя и, подозреваю, вскорости абсолютно сожранным им, странная книжонка же в свою очередь оказывается открыта на некой странице, каковую указала красная ленточка, и крепко зажата тисками подрагивающих кожаных перчаток, и слова, странные и незнакомые, полились громко, но неуверенно. Не будем приводить их здесь, не будем даже слушать, ибо вряд ли кто из нас их поймет и воспримет как должно, если даже и Транк их не до конца осознал и впитал разумом их значение, ведь содержание их сводилось не к цели вызвать у благодарного читателя слезы или смех, да и сама книга – не детище золотого века литературы; и огонь, кстати сказать, такое обычное явление в зимнем ночном лесу и редкое и даже подозрительное ночью в летнем Wald, тоже не предназначен для обогрева его застывших членов, для красоты пейзажа, для его умиления или приготовления пищи, а является частью ритуала, которую он потушил вскоре, засыпав землей.
Господин Андрил Транк, как вы можете догадаться, ни много ни мало решил сыграть с высшими (или низшими) силами и даже выиграть, а нам ничего другого не остается, кроме как составить ему невидимую компанию.
Затем, после прочтения абзаца или чего бы то ни было, когда Транк с усилием оторвал взгляд от страницы и обвел им поляну, и стену леса, и покрутился на месте, но так никаких явлений и не обнаружил, оставалось только ждать. Не одна грязноземельная миля отделяет его нетвердо стоящую фигуру от Северных ворот Тео-Мартелла, однако бой колоколов, что зачем-то возвещают спящим, что уже прошла середина ночи, недолго боролся с расстоянием, ведь он бы не посмел не достигнуть ушей городского кесаря, почти владельца их матери – башни Больного, только и того, что не основателя! Удары не поспевают за стуком крови в висках у без почтенного терпения ждущего. Они бьют, что художникам и поэтам пора ложиться спать, а рабочим и росе – вставать и появляться. Они же своим длительным набатом предавали Транка постепенно в лапы разочарованию и испугу в том, что никто, даже создание тьмы, не явится на зов погибающего в трясине семейных несчастий. Он шел сюда без надежды остановить ток всех своих проблем и огорчений, но с тягостным хотением оградиться от самой ненавистной, самой страшной, самой близкой из них. Пять минут – Транк успел обреченно вздохнуть, топнуть ногой, рассмотреть пятна на луне, искусать губы и даже проскрежетать проклятье, однако покидать поле незавязавшегося боя не стал. Он снова взялся за книгу и набрался уж было побольше воздуха, но вдруг сзади его спины кто-то сказал мягким женским голосом:
- Не утруждайте себя. Вот я и здесь. Ну-с-с, с-с-сударь, что вам не спится?
Вот оно, подумал Транк, похолодел, помянул матушку и обернулся. Не имея ни малейшего представления, кто перед ним должен оказаться, как проверять того и требовать ли документы, он все же удивился черноволосой женщине в белом платье, ее несметной красоте и… как бы найти слово, которое в культуре вообще не используется, так как она создается и потребляется человечеством, которое вовсе не дивится этой своей черте - плотовитости, так как похоже было, что она просто пришла сюда той же дорогой, что и он, только не запачкала себе босые ноги, а не взялась ни откуда, или из воздуха и отбрасывает обыкновенную тень. Она не торопилась продолжать разговор, как и Транк, который также не имел понятия, как следует приветствовать таких важных лиц и что делать в ситуации, где тебя держит за горло страх, а на поле враги, которых не надо убить, а с которыми надо пообщаться. Много секунд он, неуклюже застывший, размышлял над этим последним вопросом, исследовал незнакомку и наконец поборол себя, улыбнувшись. И он надтреснуто сказал:
- Я пришел…
- Приветствую живца, - дама потерла подбородок, оценивая на вид самого Транка, - Не волнуйтесь, я тот, кого вы ждете, дорогуша, не так уж и долго, кстати. Такой наряд, - ослепительной красоты девушка развела руками, - чтобы не остаться незамеченным. В жизни я не такой смазливый, уж не надейтесь, - огорченный вздох вырвался из ее груди.
Вдруг это создание оказалось каким-то слишком быстрым образом на расстояние руки от Транка.
- Обличий много, а душа одна. Вот она.
С этими словами она откинула капюшон, открыв истрепанную русую голову, и взялась холодными белыми руками за его виски, заставив посмотреть прямо себе в глаза. С этого момента у Транка появились первые седые волосы. Откажемся описывать, что именно он там увидел, просто скажем лишь, что это стоило самого страшного и частого кошмара, в будущем, наравне с другими, более старыми, посещавшими его, а уж что там было показано что-то страшное, сомневаться не приходится, это могли быть отсветы адского огня, картины смерти, показ каких-то страшных мук методом наведение минутного гипноза или даже без гипноза.
Когда Транк в ужасе отшатнулся, забыв о скинутом капюшоне и больше не надевая его, чувствуя приятную свежесть ночи на затылке, то не сразу заметил, что перед ним стоит низкорослый вихрастый желтоглазый тип, противно ухмыляющийся, без бьяйте (пенсне), без тросточки, что странно, раскачивающийся на носочках и очень нервно вертящий цепочку от часов, что выглядело еще страннее. На плече у него лежало полусвернутое пальто жиденького цвета – как оно держалось, я не имею представления, ведь этот тип активно шевелился и даже дерагл плечами, но оно и не думало поддаться силе тяготения ядра и оказаться на земле, наоборот, прицепилось к плечу словно прикованное, и этот факт неминуемо свидетельствовал о том, что Транк преуспел в своем тайном деле и вызвал на поляну лесу настоящего демона с какими-то неведомыми силами в кармане. Он был одет по-скромному, но с иголочки, как говорят. Не одет, а завернут. Не завернут, но покрыт. Томным кирпичным оттенком характеризовался его раздвоенный фрак, две створки которого встречались и были застегнуты прямехонько на месте небольшой, но заметной выпуклости живота, то ли подчеркивая это достоинство, то ли скрывая этот порок. Можно с достоверностью сообщить, что он был именно наряжен, при этом стоял как ни в чем не бывало в повседневной форме. Клерк, который хочет казаться денди. Чиновник, пытающийся представлять из себя картинку. Он был более сер, нежели блондин. Его голову, слегка погрязшую в наклоне, рассчитанном на таинственность и поддержание образа, конусовал изящный, если не сказать вертихвостный, но приплюснутый и явно очень тяжелый и давящий на его маленькую голову цилиндр, которым любовалась луна, заставляя его блистать в темноте. Имела место предстать в представлении и легковесная бабочка. Жилет, к сожалению, сморщился в виду пресловутой округлости. Низ же его женственного короткого, расширенного столпа и вовсе представлял из себя полную дань моде, но другого времени, чем наше, и вообще непонятно какому: черные панталоны и полосатые голубо-белые гольфы вкупе с башмаками, и не вполне сочетался с остальными использующимися напоказ вещами ни значением, ни цветом, ни формой. Не обделим вниманием и преброскую брошку, украшавшую левый верхний карман фрака, а именно непонятного металла конструкцию из черного стоячего кота с бантом на хвосте, раскинувшегося в размахе голубя, как бы съевшего фигуру первого, и трех тонких палок, одна из которых пронизывала их обоих в рост, а две другие в свою очередь пересекали ее саму: одна выше, другая ниже кота с голубем, и одна правым расширенным или расплющенным концом, а другая левым. Уши отличались полнотой и вытянутостью, а также внушительными мочками. Глава оказались желтые, безумные, но иногда задумчиво-теплые, когда угасали; именно они говорили вам, что перед вами не порождение природы, такое приятное создание, как homo, но существо другого разряда, более опасное и хитрое, злобное и обладающее сверхъестественными способностями - демон. В двух словах, субъект являлся смесью солидности, представительности, расторопности, спешки, суеты, хитрости, прямоты, некой внутренней ломкости, эффектности, непримечательности, пухлости и движения, тремора и осанки, меланхоликости и тревоги, пикирования и напряженности, эмоции, экспрессии лица и хладности изречений, как мы скоро убедимся. Ему можно было дать лет тридцать по самым придирчивым меркам, но этот факт компенсировала воистину гнусавая наружность. Брови постоянно вздернуты в самомнении, губы сжаты в той же черте характера, все некрасивое тщательно скрывается, подчеркивается подбородок и блеск широко открытых глаз, словно перед вами обыкновенный нарциссичный человек, а не исчадие тьмы.
Он похлопал Транка по плечам свободной кистей, подправил его воротник и бесхитростно представился. Голос его был похож на писк мыши, причем очень громкий по сравнению с транковским тихим тоном торопливый писк, будто дающийся из-под палки, насильно и с засеченным временем, с неизвестным акцентом, втягивающим многие слова в нос, рассекающий ночную холодную тишину, как хлыст в то время, как тембр Транка будто ласкал эту тишь. Дабы не прерываться во время дальнейшего повествования, скажем заранее, что Транк почти весь разговор простоял стоймя, вперив взор в сухую редкую околомогильную траву, настороженно исподтишка наблюдая за действиями демона-переговорщика, тот же либо нагло усиживался на tomb, либо наворачивал медленные круги вокруг него, либо тоже вставал рядом с ним, но компенсировал это активными движениями рук, либо уходил к полосе леса на несколько футов, либо останавливался прямо под луной, вытягивался и подолгу смотрел на нее, иногда удалялся от собеседника, иногда приближался вплотную, иногда был отчетливо пугающе виден жирный огонь его круто смотрящих глазищ, иногда он мелькал издалека. Демон был неусидчив, о чем-то нервничал, терся, чесался, совершал частые стычками носков с землей, был заметен тремор его голых, без перчаток, пальцев. Продолжаем. Итак, демон галантно представился:
- Я Азазель, мастер контрактов, на мне держится весь наш рынок душ, - его улыбка пыталась достигнуть огромных мочек обвисших ушей, - Вас же я знаю от корки до корки, - быстро сообщил он, видя, что Транк собирается сам себя представить, - сказал бы, даже лучше вас самих, уж извиняйте, если бы не помешала хроническая скромность, - здесь он как можно скромнее кашлянул, - Теперь, когда с приветствиями покончено, перейдем к делу. Жаль, я только что был таким смазливеньким… - он смахнул с себя и своего наряда несуществующую пыль, - зато этот образ более отождествляет мои наклонности, черты моего характера, осссобенности моего склада… неудивительно, что я такой урод сейчас, - странное хихиканье, -М-да… И зато вы убедились, что я не кое-кто, не какой-то прохожий, а тот, кто вам действительно нужен. Так оно у нас очень важное, не так ли? На кону, если не ошибаюсь, жизнь человека? Отвечайте быстрее, если не хотите остаться здесь до утра – ведь я ужасный болтун, если мне сразу не отвечают, я заговариваю l'acheteur до смерти… - подмигивание.
Транк собрался с духом и наконец молвил:
- Умоляю! Помогите дочери! Если бы у меня была хоть малейшая надежда, я бы не стал…
Он запнулся, боясь, что разозлит демона Азазеля, хотя тот и глазом не повел.
- Еще бы! - он вытащил великолепные золотые круглые часики из полосатого кармана брюк, открыл их, оказалось, что в них нет ничьего портрета, посмотрел время, несмотря на то, что они давно остановились, по-видимому, и стал активно вертеть их на весу за крючок, забыв про саму цепочку, - Ко мне по-другому и не обращаются! – здесь произошел еще один жест благодушия: он широко развел большими руками, - Беспросветная Безнадега, Удушающее Отчаяние, Абсолютный Тупик, Гибельная Пропасть, Ужасающая Лень, Замкнутый Круг – эти господа кормят меня. Давно с ними не встречался – замотался. Да и самих себя, в общем-то. Видел на днях мадам Безнадежность, так глазам не поверил, расплылась до кошмарных размеров, вы бы ее видели, еле передвигается, ей усовершенствовали трон в диван, а то ей бока стали колоть шипы по краям. Можете себе представить?! Ха-ха! Не сравнить с той грациозной, представительной женщиной, что она была когда-то… Признаюсь, у нас с ней в те времена кое-что намечалось… -да… Вот что делает со всеми хорошая жизнь – а как иначе, у нее ведь такие перспективы, такие возможности! Но я заболтался! Как вспомнил ее, так запамятовал, что у нас с вами… Ах да, у вас дочка умирает! Милаша Эларай… М-м-м… Красивое имя – «дарящая свет», или «поглощающая свет», или «лучезарная», я далек от этих названий.
- Прошу вас! Это Бич Распоясанных! Говорят…, - Транк, внимательно следящий за словами, стилем и поведением собеседника, перевел дух от этой мысли, - у нее осталось лишь пара недель…
- Ужасное дело, - демон отстраненно, любопытно осмотрелся и пробежал взглядом по полоске окружающего их леса, - Есть такая версия, что это божественное послание, мол, знаете, вас, людишек, титаны предупреждают, что не стоит проливать так много крови и так сотрясать землю топотом своих воинств. Но пробовали ли вы мятные пастилки?
- Что? – опешил Транк.
- Ладно-ладно, - Азазель расплылся во чертах и стал похож на откормленного кота в галстуке, - Вы обратились в ту аптеку. Помогу вам, чем смогу. Иначе на что же я главный торговец подземного царства? Что уж там, недаром же вы топали в эту глушь в своих царских сапожках, которые не такие уж и царские, кстати сказать, а очень уж даже грязноватые, скоро дыры пойдут, не то, что моя обувь.
Ни единого шевеления не происходило в окружающем их лесу, ни одного звука не вылетало за его предела на поляну, ни один сверчок не пролетел мимо, уханье совы и вой цикад оставляли лишь ждать их возникновения, все или спало, или замерло, прислушиваясь к переговорам демона и человека. Транк иногда кидал взор на черный, мутный, неясный в своей черноте лес, желая взглядом отдохнуть от навязчивой желтизны демоновских глаз, которые постоянно притягивали его, но не замечал признаков жизни, даже деревья словно бы перестали расти в эти торжественные минуты.
- Что же вы собираетесь делать? – Транк заметно приободрился.
- Ха! Закатаю рукава, запасусь снаряжением и ни пуха ни пера… Глаза боятся, руки делают. Так-то. В общем, считайте, крошка спасена. Ведь я настоящий добряк, люблю детей, особенно со светлыми волосами, - он подмигнул, зная, какого цвета волосы у малютки Эларай, - такого же цвета, как и ее душа, - Через пару дней ее щечки покроет румянец не хуже, чем окрас этого цветка, как его, - он щелкнул толстыми пальцами, обратив лик к луне, - розы, вскоре она забегает со смехом по своим зеленым покоям, украшенным звездным потолком (Транк вздрогнул – как мог Азазель узнать о такой подробности?), и вы забудете о болезни, как о страшном сне. Полный рай, как в те далекие волшебные дни, когда по всей вашей этой землишке ходили только голые красавцы и красавицы. Ясен ли вам наш прекрасный план? Кстати… А ваша мать та еще штучка, да? Не нужны вы ей были при ее никчемной жизни, а уж сейчас и подавно. Хотите знать, где она? А вы и бровью не вели на мамашиных похоронах. У нас могли быть большие надежды. Не бойтесь, не в нашей Независимой Организации. До нас не доросла. Ха! Безразличие к своему ребенку – разве это порок? Да это плевок в душу ада! мы детей терпеть не можем, а уж если они похожи на нас – жуть. Вы ловите мою мысль? Может, эта тетка, мать ваша, застряла на полпути. В чистилище, например. Жаль, мало грешила. А вот ваша жена, где же она, вот что интересно? То иной сорт цветочных растений. Знаете, я о ней не ведаю. А почему она не интересовалась детьми, раз была такая добрая? Ах, да, болела. Ха! Все добрые – слабые, знаете ли. Поэтому ли вы так крепки, поль Транк? Вы представляете, я даже не знаю, есть ли рай и бог – не принимайте меня за самого Диавола, пожалуйста, я не таков. Но с вашей женой – что уж там и говорить, все по-настоящему хорошее, что прибыло на вашу землю, должно непременно очень быстро вернуться в истоки, охраняемые ангелами. Возрадуйтесь. Это говорит о вашем хорошем вкусе – такой выбор женщины, или каким там она была существом. Нет, вам не прижилось в этом Черноводном. Большой дом, а бесполезный. Ха! Да и не в коня корм, если вы меня понимаете. В вас ведь царственной крови не больше чем на одну пятую, все остальное – обычная, красная. Дом ваш нынешний – проходной двор какой-то, ей-богу. О, вам там не дадут покоя. И кот его знает, какие зверства творились в ваших собственных покоях в до вашего venue, при прежних хозяевах, которых вы презираете. Травили, замышляли, убивали. Хорошие традиции. Черновод мог бы быть нашим оплотом на земле, чудесен в этом кровавом смысле. Насильно вас туда привезли, насильно держат, а в тех стенах что за жизнь? На виду у всех, как в самом небе, вы спите, ездите, отдыхаете. За вами следят сотни глаз – кто ж это вытерпит? Я вам сочувствую. Я тоже в некотором роде знатная персона в своем королевстве. И эти условия, ваши, сделались вдруг для того, кто привык оставаться за сценой, никого не трогать и не беспокоить понапрасну, взгляда почти не поднимать. Теперь вы балансируете, не менее рискуя сорваться, чем акробат на веревке во многих метрах высоты в цирке Галатео. Ужасны и их ужимки. Вы говорите свое важное слово по серьезному делу – а у них на это реакции, как у бумаги на воду. Это я о советниках. Мои метафоры делают мне честь! Зато потом ляпают: а не пересмотреть ли вам, поль, ваше решение? Но перед тем и другим дают день, словно чтобы дать вам насладиться неизвестностью и стыдом. А как смешно будет, если вас убьют революционеры! Учитывая, разумеется, что престол этот – не ваше место, не ваш выбор, не ваша синекура, не ваша, казалось бы, судьба. Злой, грубый перст судьбы – он сотворил совсем не то, что от него ждали! Задолжал полю Транку беззаботность, вольность, покой, веселье! Как странно, что такое нелюдимое, вроде бы лишнее создание было посажено над всеми головами и каждой, над сливками, тузами, рейтерами, супремниками, дворовыми, виталинами, отрепьем, гловерами, платочниками, собачниками! – Транк снова подивился, что демон осведомлен о том, какими способами в столице тайно называют дворян и народ, - Да, знаю я эти названия. Ей-богу, у вашего народца ужасная фантазия. Что можно говорить о мироздании, если мы не понимаем этого различия между назначением человека и его истым характером? Но, знаете лишь, от Судьбы, от Зла, от Смерти не уйдешь. Слышали такой рассказ? Один купец из Роменны пошел однажды на базар, там же его толкнула какая-то уродливая старуха, в которой он вдруг с ужасом распознал саму Смерть. Он оглянулся – никто более не смотрел со страхом на старуху, значит, подумал он, только я вижу ее, она пришла за мной. Не оборачиваясь более, он сбежал от нее и сбежал вскорости вообще из Роменны, ехал десять дней на лучших лошадях и оказался за много лиг от Роменны и Смерти, в Триварандруме. Поселился там и вот, не прошло и дня, как открылась дверь в его коморку, где он, на кровати, сидел, свернувшись и дрожа всем телом, и вошла та самая старуха. Купец внезапно успокоился и принял судьбу как должное. Старуха же Смерть очень сильна удивилась, она сказала: я вижу тебя уже во второй раз! Разве это не удивительно, что мы встретились в Роменне, когда нам назначено было здесь? Вот так-то. Ну хорошо, пора продолжать наш скучноватый разговор. Нет, подождем немного. Хочу порассказать вам о себе. У меня, знаете ли, тоже была тяжелая судьба, тяжеленькая. Я, между прочим, был главарем мафии. Это моя земная личина, этот незамысловатый мой видок. Я любил моду и одежду… всякие там финтифлюшки и, главное, золото. Обожал золото. Подо мной ходили все воры Шертонуна. Я утопал в роскоши. Знаете, почему? В свое время заключил сделочку с демоном, не позавидуешь. Десять лет никто меня не трогал, я все поднимался и поднимался вверх, по линии успеха. Он, тот демон, был мрачный и недовольный, так что вам со мной повезло. Демоны – жуткие гады, даже меня некоторые раздражают. Но меня мучила совесть. А может, и вовсе нет. Это было лет триста назад. Я успел отвыкнуть от золота, зато стал вторым лицом в Независимой Организации. Дельно. Пока я спокоен, хоть мой пост не легок. Таскаться за душами погрязших людей, общаться с ними каждую ночь, терпеть их заносчивость и плохой вкус – такого я не пожелал бы и Мульциберу. И, главное, видеть, как из года в год, из века в век повторяются те же истории, те же мелочи и желания расквашивают людишек, тем же страхам они подчинены. Это так скучно, но и интересно – следить за людьми. Особенно я люблю сделки из-за неразделенной любви. Сколько очкариков поэтому стали иметь прекрасных жен! Наше дело. Мы улучшаем жизнь людишек, правда, делаем это исключительно из-за жажды свежих человеческих душ, коими питается моя Всеобщая молотильня. Вот взять вас – вы слабая душонка, не выносите смертей и болезней, подвержены большим чувствам, страху и любви. Казалось бы, что с вас взять Аду? Но такие нам и нужны. Вскоре после пыточек они становятся палачами, а на этих и строится наша система. Я забыл тему нашей милой беседы. Что там было, постоянно забываю… Ах, жуткая болезнь, великое спасение невинного ребенка. Так вам все ясно? – Азазель холодно уставился прямо в лицо Транку.
- А взамен? – сказал Транк, стараясь не глядеть в желтые хищные глаза.
- Ха-ха! – демон окинул придирчивым, но восхищенным взором собеседника от макушки до пят, - А вы не плохо осведомлены о процессе. Пока я не вправе требовать ни дракончика, но однажды придется заплатить. Это к сожалению нерушимое условие любого договора. За все надо платить, как Содом и Гоморра… нет, плохой пример. Но все равно, помните эту историю? Бог сказал им, что если в них найдется хоть десяток праведников, он их пощадит. Но никого не нашлось, и теперь нам дан урок, что нужно всегда иметь про запас хотя бы чертову дюжину добряков и священников. Так платить вы должны даже за пуговицу. Это я так считаю, ну, да я торговец. Придет день, и мы отправим за вами посланника, вы его узнаете. Но не печальтесь – для вас найдется парочка курортов… к тому же выбора у вас нет ни малейшего. Все ясно? Все совершенно? Что во имя ее исцеления вы отдаете моему хозяину и королю свою бедную душу на растерзание и вечные муки?
- Сколько у меня времени? Десять лет? – молвил Транк, ничуть не разделяя радости своей компании.
- Ого! – снова оживился Азазель, - Может, нам поменяться местами? От вас ничего не ускользает. Вы как хранитель наших сокровищ, Мульцибер. У него на один твой звук готов десяток вопросов. Подтверждение от регента есть? Неужели вновь за вознаграждением? А может после обеда придете? Почему бы вообще не перенести визит? Когда вы виделись с регентом? Какого цвета у вас чулки? А, может, лучше вы умрете? Чудак! Так... Но имеет полнейшую дисгармонию во чертах, так сказать... Ну просто куртуазное рыло. Полный антраш! Да, совершенно верно. Мы называем этот срок «холодная десятка». Счастливая, спокойная жизнь, ну или какая она там у вас. За это мы не отвечаем. Так что, сделка? – демон выпятил лапищу.
- Подождите, а что же вы мне дадите? Мазь, снадобье? – ведь тот ничего не дал, никакого предмета, никакой щепки.
- А что вы хотите, таблетки на ночь? – демон нехотя отстранился, - Не люблю так эту ироничность, весь этот черный дурацкий юмор – отсюда прямой путь к нигилизму, а там уж и в себя перестаешь верить. Но распирает, однако ж. Не будьте человеком пассионарного состояния ума. У нас в резервах другие средства. Мы действуем э-фе-мер-но. Понимаете вы меня, чудак? Отсюда вы не унесете ничего, кроме того, что уже предусмотрительно принесли, для нашей встречи, не будем оглашать, какая это дрянь, и веры. Придется положиться на слово. Выбора нет. Нет его. А теперь отвечайте немедленно, время-то подпирает, не думайте, что вы мне настолько противны, а то чую петухов, а клиент все растет за эту ночь: сделка или нет? Да или нет? – требовательный щелчок часов.
- Согласен. Сделка, - Транк сдался его заграничному напору.
- Прекрасно. Скрепим слова поцелуем, - Азазель спрятал свои вечные часы и приблизился вплотную.
- Как это – поцелуем?
- Ничего не поделаешь. Обряд.
Азазель обдал Транка теплым человеческим дыханием, и тот зажмурился, однако демон так и не коснулся его губ. Но произошло другое: упали демонские слова:
- Чуть не забыл.
У Транка сжалось сердце – он-то по наивности решил, что сейчас все кончится.
- Что еще? – проблеял он, с ненавистью открывая глаза, пытаясь сохранять неприступный вид и внутри съежившись.
- Без паники, парниша. Всего лишь одно маленькое лишнее дело, по своей собственной инициативе, так сказать, - подмигивание, - Прошу только выслушать, а там как сами решите, мой господин, кто из нас все-таки правитель провинции? Уж точно не я со своими часами.
Транк, приготовившись ко всему, подумал, что для такого существа тот слишком толерантен.
- А как же без толики дипломатии, когда имеешь дело с людьми? Вы же взрывчатые, как старые звезды, - пофыркивание в явном невосхищение людскими особенностями характера, - вообще не люблю людишек. Я где-то еще при живой жизни читал книжку с афоризмами о дружбе и прочитал «Люди как правило, друг друга заслуживают». Совершенно согласен с писателем. Люди заслуживают только гадкого, то есть, себе подобных. Вспомнить хоть Каина и Авеля. Непонятно, зачем были братьями, если поссорились из-за ерунды? Ну ведь из-за ерунды, а! Ну вот что там было? Земля? Папаша одного похвалил, а другого оставил в цыпках. Это моя гипербола, ха!Этот бог – наши ребята смеются над историями с его участиями. По секрету, мы сами считаем , -он попытался подтянуться к уху Транка, - что он на самом деле существует, - он упал обратно в свой рост, - Хотя нет, серьезное это дело – ревность. Трагичное. Я ревную к этой луне, потому она сияет лучше моего парадного костюма. Нет, не ерунда. Однако быть братьями – больше. С-с-святое дело. К сожалению, я сам убил своего брата, - он снял свой тяжелый цилиндр и положил его возле могилы, не заботясь о его чистоте, - Он мне до сих пор не нравится. Так надо же случиться такой шутке – он живет в аду, в нескольких лигах от меня! Какое коварство от судьбы! М-да. Почему вы не в восторге от Флориана?
- Зачем такой вопрос? – вновь удивился Транк.
- Да речь-то пойдет о нем, - улыбнулся Азазель.
«Всегда знал, что он принесет мне беду», - подумал в отчаянии и огорчении Транк.
- Не беду, а наоборот, - Азазель предупреждающе вскинул палец, -Но вы собираетесь отвечать?
- Вы сказали, что знаете меня от корки до корки. Сами мне скажите, - пожал плечами Андрил Транк.
- Вы знаете, у нас кончается время. Петухи, гады, с-с-собаки этакие. Прос-с-стите.Это впрочем не так уж и важно – да и вы не из тех, кому надо подавать причины для ненависти. По крайней мере, вас сделает время таким, хоть вы пока о себе такого не думаете. С-с-стараетесь не думать. А вообще-то, очень интересная казуистика случилась у вас с юным сыночком. В чем проблема? Откройтесь мне. Что вас мучает? Мне надоело говорить одному. Просто стыдно. И вдруг, к тому же, я ошибусь, как бестактно будет, хоть мы по разную сторону многих границ и этого ничто не ус-с-сугубит. Давайте, потрудитесь с речью, тренируйтесь. Важному сану, как у вас, вообще не подобает не уметь высказывать свои мысли. Книжек бы вы побольше читали, а не рубились на холодном оружие долгими днями. Ну, я жду, - демон спрятал лапы в карманы роскошного фрака.
- Я… я все никак не могу его полюбить, из-за его… странностей, - язык Транка двигался очень неохотно.
- Странностей! Скажете тоже. Да ведь здесь, чую, не мелочи, не привычки, что рождаются у каждого, кто имеет руки, ноги и голову с нервами. Тут характер! Сама жизнь, сами принципы! Да, малышу всего шесть лет, но не он ли это недавно проник в кухмистерскую и перерубил дверцой шеи живым цыплятам? Шести штукам? Вот так странность! Странно, что живые цыплята не были доставлены ко двору уже того, мертвяками. Или так лучше свежесть сохраняется, или что? Отвык я от человечьего быта, - Азазель провел пухлой рукой по узкому лбу, чуть не скинув при этом цилиндр.
- Он так жесток. Он воткнул няне чернильное перо в ладонь за уроками, и не признается, почему. Может быть, она ему надоела. Признаться, она и мне не это, того, ну не нравилась, - Азазель сел на могилу, и в руках у него ниоткуда взялось вот что: огромный, на двоих, бутерброд с колбасой и двумя кругляшами огурцов сверху в одной лапе и большая чашка с узором и дымящим чаем в другой. Полагаю, вы знаете, к чему все эти приготовления. Платок сам лег демону на грудь и ласково обвязал его шею. Азазель стал активно слушать и пировать. Он ел и пил, пока Транк говорил, когда же его незамысловатая речь закончилась, все это исчезло, - Хмм. Дальше. Ээ. Он, ммм, не ценит драгоценностей, которые не принадлежат ему и не нравятся ему, а те, которые покрасивее, но все равно не его, - стремится завладеть ими. А если ему не дают, он как бы требует подать ему бумагу, чтоб он мог расписаться в указе казнить этого человека, который не делится, и чаще всего, это, конечно, попадаются дети. Ему в этом, конечно, это, отказывают, но тогда он бьется в истерике и бьет всех, кто подходит к нему, чтоб успокоить. Если, хммм, ему повезет, он не только истерит, но и ломает эту вещь. На его счету уже как бы несколько трупов – собак и кошек, птиц и насекомых. Он режет их это, этими кинжалами, понимаете? Он пока еще не знает, что есть яд. Если на глаза ему попадется слуга, это он заставляет того сесть на колени и бьет ногой или режет волосы, просто так, ради удовольствия. Вот, если он замечает, что кто-то из детей на качелях, он подкрадывается и того, скидывает того оземь. Он ну очень плохо обходится со всеми. Для него привычка плевать в морду советникам. Да, кммм. ( - Побыстрее, побыстрее, - шептал с полными щеками демон. Транк не обращал на него внимания, он будто говорил сам с собой, и никогда еще в жизни он не извергал столько предложений подряд.) Он, кхм, сметает книги в своей библиотеке и тут же отдает распоряжение убрать их, а если какая-то окажется не на своем месте, берет скакалку, которую всегда носит в кармане, и хлестает сортировщика, а он как бы очень хорошо знает план расположения всех книг, он хорошо читает, взахлеб. Кхмм. Что еще? Он может легко подкинуть зажженную спичку на ковер в любой гостиной и не сразу убегает, а смотрит на это зарождающееся пламя. Он любит насобирать камней и швыряет их в парк, в людей, забравшись на балкон. За обедам не дает покоя слугам, опрокидывая, специально, стаканы и тарелки или даже становится на стул и поливает их головы едой и питьем. Все это делает… того, мое дитя. Он не с кем не дружит, никто ему не хозяин, и только к сестре своей если прикасается, то непременно с нежностью, то обнимет ее, то поцелует, то погладит. Читает ей все свои книги, постоянно. Только зачем, она ведь не понимает, как и он, их, это ведь такие… тяжелые книги, научные, по истории, по философии, по анатомии. Даже я их не понимаю. Сказок не любит и дерет их в клочья. Причесывает ее золотые волосики, дарит ей игрушки, играет с ней. Только не нравится мне, когда он над ее кроваткой подолгу зависает, как… ну, в общем, как краб какой-то, так-то… если она заплачет, сразу ее водой обливает. Не знает, чует родное, что ли. Как же его ненавидят все в замке, боятся, только время, когда он с сестрой или с книгами, для них спасенье. Я отчаялся с ним иметь всякий разговор. Я, признаться, тоже не люблю его общество. Не знаю, что из него вырастет, не знаю, как это исправить и кто в этом виноват.
- Так надо было любить его? Надо было, надо было. Мне кажется, все беды от недостатка нежности, независимо от того, бедный ты или богач, - пожал узкими плечами демон Азазель, надевая тяжелый цилиндр и вставая с камня.
- Ваше мнение многого стоит, - Транк почти начал наклонять голову в бессознательном поклоне.
- Жаль, мой хозяин, регент, так не с-с-с-считает. Он иногда бывает резок, - Азазель печально и сокровенно опустил голову, опять чуть не уронив шляпу, - Он слишком переутомлен в последнее время, но я люблю его. Мне нельзя об этом говорить, не заставляйте меня. Хорошо, скажу. Это не Вирра, а регент. Мало кто из нас имеет дело с самим диаволом. Он так темен и зол, что даже демоны от его ауры устают. Впрочем, не отвлекайте меня. А лучше мне скажете прямо, как вы и любите, много времени вы уделяли первому ребенку?
Транк подумал и сказал:
- Нет.
- Вот.
- Я был очень, очень занят. Этот переезд утомил меня. И атмосфера так гнетуща там, у меня дома. Очень много было просьб, каких-то насущных операций, допекали они меня, видимо, желали узнать получше, приноровится к ходу моих мыслей. А потом родилась Эларай, и… умерла жена моя. И я был в смятенье и тоже не занимался им, как следует.
«А он малодушный, - подумал демон, - но в данный момент и при этих обстоятельствах это довольно простительно. Главное, чтобы он согласился. Нам нужен этот мальчик. А потом, главное, чтобы через двенадцать лет камера номер семьдесят один была пуста»
- Но им занимались тетки, - заметил он вслух.
- Но какие! У меня же… деньги. Я нанял лучших.
- Эх вы, - Азазель покачал головой и посмотрел на луну, словно ища в ней той же строгой реакции.
- Послушайте, не надо этих… порицаний… лучше, - Транк чуть не задыхался от гнева, несмотря на значимость персоны, что перед ним стояла, и что с ним редко бывает, ибо его покров редко нарушает сильная рябь, - Это моя семья. Почему это вы его забрать хотите, как свинью на закланье? Почему? Потому, что он так жесток?
- О нет, что вы. Это было бы глупо. Наша, это, задача как раз в том этом и состоит, чтобы оставить как так это как бы кхм-кхм можно больше этого зла на этой земле. Не вашего ума это дело, говорю вам. А вам-то что? Избавитесь от сыночка. Ха-ха, у нас он проявит способности в самой красе! У нас ему и место, не обижайтесь. Это ведь вы и виноваты. Испортили такое чадо. Тварь живая не может без доброго слова. Няньки! Экое дело. Чужие руки. Кто знает, может они его ни взглядом теплым не одарили, ничего. Воспитание превращается в ничто без любви, без ласки. Короче, мой милый друг, забудем. Что было, того не изменить никак, ни щипцами, ни подушками. Это такая пословица, только что придумал. Тем более, что по большему счету мне безразлична его судьба, если говорить начистоту, простите. Так-с, а время-то не терпит. Рады бы от него избавиться, навсегда? Если так, а это так, не без радости предлагаю вторую часть сделки. Дела будут обстоять так: утром вы сына в постели не обнаружите. Он бесшумно исчезнет. А вы – только подумайте – получите почти вторую холодную десятку, точнее, ее половину, какая разница, мы же не так уж и щ-щ-щепетильны, да? - вдобавок к обещанному сроку. Пять лишних лет на дороге просто так не валяются. особенно, в нашем мире, с которым мы сносимся. Какой я стал циник, какой темный у меня стал взгляд на все! Это ведь ужасно? – Азазель стукнул себя по голове и по груди, - Даже мне обидно. В итоге – тут не надо быть хорошим счетоводом – пятнадцать холодных лет ваши. Увидеть, как бутон распустится и превратиться в томную красотку-барышню, отбиваться от поклонников, будьте уверены – так оно и вывернется, но сдать ее на руки одному из них, чтобы не оставлять сиротой в грядущий неминуемый день… Разве это не с-с-стоит какого-то маленького молчаливого злого мальчишки?
- Что же с ним станется? – Транк колебался.
- Не ваша забота, пардонте. Мы сами прекрасно о нем позаботимся, с-с-сударь. Если ваше молчание свидетельствует о том, что в ваших глубинах подали голос начала добра - брр! – то вспомните – пятерка стынет! – активно завертелась бедная цепочка, - Меньше мыслей, размышлять - последнее дело!
- Хорошо, хорошо… Я снова согласен, - что-то шевельнулось в его душе, но он не понял, что именно.
- Нет, не слишком вы любите сына, - Азазель вздохнул с облегчением, - Впрочем, это нам на руку. Считайте, он станет подопытным маленьким кроликом. Больше ничего сказать не могу. Итак… простите за эту задержку.
Азазель быстро налетел и одарил клиента смачным поцелуем. Свершилось.
- А сейчас, увы, нам придется расстаться. Пожалуйста и спасибо – и хорошо провести эти пятнадцать долгих лет. Крошке привет. До встречи, -он уже взмахнул краями фрака, намереваясь эффектно удалиться, но Транк остановил его.
- Подождите! Позвольте один вопрос, - Транк немного колебался, прежде чем задал его, - Бог есть?
- О! Не стоит задавать вопрос такому схоласту, как я, однако отчего это невозможно, чтоб я таинственно воскликнул: Бог во всем, - демон неожиданно наклонился и потрогал росистую траву, - Даже во мне. Он и есть все. Уревуар, месьё. Это фин. Что еще? Пару слов о грядущем? Пожалуйста! Вы больше никогда не будете один, у вас остается дочь. Эларай, ее благополучие, здоровье и счастье – вот почему вы здесь сейчас стоите и повод того, на что пойдете в будущем. Она вам будем лучшим единственным другом и, кроме нее вы больше не поцелуете другую женщину. Вы будете думать о ней ежесекундно. Причина, по которой вы не захотите платить долг, то есть спускаться в ад, конечно, страх, но еще и безграничное ваше желание оставаться с ней, отдавать ей самое лучшее, ограждать ее от мерзости жизни, ибо не придет такой день, по истечении которого вы сможете ей налюбоваться и утолить свою родительскую любовь. Эти года пройдут для вас как один счастливый миг, прошу заметить, только если вы не будете морочить себя мыслями о нас и о том, как избежать нашей всеобщей Молотильни. Сразу говорю, для дочери вашей расти и переживать детство будет очень мимолетно, ибо легко и увлекательно. Она же станет такой доброй, будто добра за двоих – за себя и за неудачного братца Флориана, это главное. Я веду к тому ,что она превратиться в умную, благородную, смелую, глубоко религиозную, скромную, ранимую, честную, ответственную, меланхоличную девушку. Ее дух, рожденный, видимо, под счастливой звездой, обойдут пороки и злоба, лицемерие и гордыня, эгоизм и расчетливость. О другом. Конечно, вы больше не женитесь. И конечно, вы больше не покинете пределы этого замка – вашей тюрьмы. По крайней мере это прогноз на десяток лет. Дальнейшее от теряется, увы, но и того достаточно. Итак, возвращайтесь через темный лес в свой Черноводный и, прикрыв глаза вуалью предстоящей радости за дочь, не печальтесь по сыну. Обнаружьте, как болезнь отступила, пугаясь младенческой чистоты своей жертвы, и отпустила ее как по щелчку. Ибо так должно и быть. Совет на оставшееся время до нашей следующей встречи, а уж она, извиняйте, состоится в несколько других рамках. Совет… держать себя в руках. Не нервничайте, не беспокойтесь о судьбе, не помышляйте о побеге, все состоится, что бы вы не делали, так или иначе, это не моя философия, друг мой. Я не замешан в вашей беде. Да и даже мой хозяин, не Вирра, а регент, тоже. Это все Судьба, видите ли, пакостная особа, все ей чего-то должны. Но я с ней не знаком лично, она к нам не заглядывает, вообще, никто не знает, где она находится, может быть, у нее вообще нет дома, как у других тварей, а она только с большой скоростью перемещается от одного к другому, здесь наддала соли, там прибавила огонька. Стерва, а? Что же это Луна такая круглая, как… как я не знаю кто, как мои зрачки. Что ж это меня, как последнего кулягу, несет торпедой с одной глупости на другую! Нервничаю, очевидно. Но все удачно свершилось. Значит, всех конфет, всего. Ха, я не проводник благ, а торговка пельменями. Не могу все проститься. Вы знаете, я ведь не хотел своей работы... Дело в том, что я много грешил в свое время, был намного крепче вас, так сказать, завтрашнего, а и вы-то не пирожное. А как попал в нашу всеобщую молотильню, решил пробиваться на верхи. Там же предлагают так: тебя или ты. Вот я и... Ну уж нестерпимо было. Ну, да вы узнаете. А как сейчас вдруг застопорился – смотрю и понимаю, что вот было бы здорово, если б мой кабинет кто другой занимал! А в нашем мире разве судьба от нас зависит? В нашем, так мы говорим, – а есть другие? Ну вот, смотрите – разнюнькался. Я когда-то знал все столицы, как вам? А? Стойте! А не лучше ли увидеть вам нашу Независимую Организацию своими же глазами, изнутри, а, голубчик вы мой? Тогда вы точно не забудете эту ночь!
С этими пугающими словами демон и вправду взялся за локоть Транка, щелкнул пальцами – и глаза человека захлопнулись сами собой, в голове его помутилось, он вдруг в секунду оказался мишенью буйного порыва ветра, и из-за того он не мог ни открыть глаз, ни почувствовать, что его тяжелые сапоги оторвались от лесной земли целых несколько секунд; но затем ветер стих, но все равно его продирал острый морозец, то ли от близкого соседства Азазеля, то ли, как он сейчас не преминет убедиться, оттого, что находился в открытом воздухе в тысячах и тысячах не то что метров, но лиг от поляны, где только что спокойно стоял.
Они, иждивенец ада и простой человек, владеющий судьбами на поверхности земли, чуть не врезались головой в рваные тучи.
Когда Транк осознал, что болтается в темном ночном эфире наподобие мошек, луны и звезд, и самих туч, которые первыми настигли его испуганный взгляд, он в приступе мимолетного безумия стал выделываться и бешено колотиться о ничего всеми конечностями и неконечностями, за исключением руки, в которую вцепился или которая сама вцепился в лапищу демона, благодаря кому они не испытывали ни малейшего притяжения к земной коре, отталкивания от нее же, никаких сдвигов и движений, и который сохранял весьма удовлетворенную мину, которую увидав, Транк бы обиделся из-за ее явно безучастного и даже насмешливого выражения. Итак, они застряли на пол пути между домом и его спутником, наглухо, намертво, вмиг поднявшиеся и более никуда не спешащие. Видимо, виновник взлета дал возможность своему собеседнику освоиться с новым пространством и кинуть взгляд на черные, но где-то посеребренные светилом полуночи, не совсем родные Транку, места, застывшие далеко под подошвами его сапог. Эти места представляли собой скопище тео-мартелльских частых уличных огней, вместе образующие отнюдь не круг, не квадрат, а какую-то улитку, пригревшуюся у матового темного полотна моря, уводившего весь левый горизонт в небытие, совершенно неслышимого и недвижимого; пропасти вокруг спящего города, поглощающие его со всех сторон – леса, спрятавшие в недрах неразличимые деревушки; серые растекшиеся предгорья вдали, также поглощенные мраком. Однако насладиться сиим необыкновенным ночным зрелищем, шанс полюбоваться которым выпадает только птицам и дворянским баллонам, Транк уж никак не мог в полной мере – слишком он был поглощен своим страхом внезапного возвышения и возможного падения, и дергался на месте, и крутил головой и выдувал и втягивал воздух, целых полминуты без передышки. И вдруг так же, как только что его заставили стать невесомым, сейчас Транка вновь постигла удивительная сила демона, остановив все его беспорядочные движения и сделав его совершенно недвижимым, будто связанным невидимыми крепчайшими веревками.
- Да вы успокойтесь, друг мой пугливый, - заговорил спокойнейше мэтр Азазель, - по всему видно, что вы не привыкли общаться с персонами по-настоящему могущественными. С кем не бывает оказаться на такой высоте? Обычное длело! М-да, - заметил он, наклоняя голову и осуждающе окатывая властным взглядом землю, - Ох и глушь приютила вашу столицу. Итак. Это я показал вам фокус на память, чтобы вы не сомневались в моих способностях, а сейчас, если мой господин не возражает, мы сиганем в мою клетку.
После этой быстро сказанной фразы они начали падать со всей стремительностью тяжелых тел. Транк мчался вертикальным паровозом на шпиль Сьютандонского собора, а кричать не мог, но очень хотел. Очи его снова как заведенные захлопнулись. И через короткий миг ноги Транка опустились на пол – он подумал, что они с демоном-виртуозом не разбились, а трепетно заземлились и теперь стоят на мостовой. Но вот у самого уха раздался самодовольный глас его странного спутника:
- Начало – конец для тех, кто идет с конца. Мы на месте. Вы целы. Я, кстати, тоже. Очи, лицезрейте!
Тут веки Транка разверзлись, разворотились, и он увидел следующую поразительную картину, тоже вынутую из грядущих его кошмаров. Песчаные красные поля. Бурый воздух, без небес, светил и потолка, как в пещере. Кругом барханы, торчат какие-то громадные собранные, а не потрепанные, деревья, все кругом так необыкновенно и мрачно красно, что вы мне просто не поверите, однако я – лишь летописец тех подземных и наземных событий. Поля, поля, на виски Транка давит целый ад. Видение его застилает едкая пыль, он пытается рукавами заслониться от нее и от всего, что видит, хоть не видит ничего особенного по-настоящему, до его смущенного сознания доносятся только обрывки никогда не прекращающейся речи Азазеля:
меня… безумства…а… сидит…документики… чай…тепло… как же так?... вытерплю»
Но он не обращает на это все внимания, ни пока стоит на одном месте после приземления, ни с началом другого полета, теперь горизонтального, поскольку резко упал духом, почуяв место, где находился.
«Сейчас…знакомый…черный Мор…вперед»
Транк не заметил, как начал двигаться по этой пустыне, но с каждым метром, не пройденным, а пролетенным, к его ногам будто привязывали все новые тяжелейшие кандалы. Они пролетали с большой скоростью над землею, не голой, а укрытой обломками, вещами, одеждой, кольцами, ветками, стульями, бутылками, чашками, очками, карандашами, платьями, бусами, кувшинами, лампами, книгами, всем тем нечто, что когда-то дышало человеческим бытом и которое ветер и не думал поднимать и уносить, а которое лежит, где его положили, прикрепленное пеплом и черной пылью, что закрывала предметы во многих и многих местах. В мгновение ока путники достигли одинокой фигуры из всадника и лошади таких размеров, что вам станет плохо, если я о них заикнусь. Но все же я это сделаю, ибо, укрывая что-то от суда читателя, не достигнешь венков ни успеха среди публики, ни удовлетворения писательского. Пять Транков ровно умещалось от копыт лошади до конца головы всадника, и семь его же ростов от носа животного до хвоста, при условии, что Транк отличался статностью и длинностью и имел недурной taille. И вот что она собой представляла: маленький по сравнению с крупом животного скелет наездника и scheletro vivente собственно коня, оба неприглядные, ужасающие, мрачные, дикие и обтянутые ворсом, с черными, почти синими развеянными гривами, причем, у жокея волосы на голове собрались в не меньшую кучу, чем у зверя в хвосте. На черепе его Транк увидал лишай, он прогнивал. Без седла, без уздечек, естественно, без одежды, лицо и морда скрыты волосами, бывший человеком или чем-то подобным, сидит прямо, как влепленным в лошадиный позвоночник, длинные тонкие руки-кости смирно держат у вывернутого живота какую-то белую детскую куклу. Конь повесил огромную голову и свел все пары ног. Ни он, ни Мор, а это именно эта всемирно известная личность, воплощение одной из ужаснейших бед, не смотрят на путников и не замечают их, не двигаются, и только листья кружатся вокруг этой гнилой пары, сорванные с гигантской аллеи рядом с бугорком, где они торчали. Цвета листьев, воздуха, объектов постоянно менялись от солнечного желтого к черному могильному, все в рыжем спектре. Лошадь Мора, уж не знаю, как ее звать, вдруг тряхнула головой и заржала, да так, что пошло теплое эхо, сам он пошевелил шеей, словно захотел оглянуться на проходивших или пролетавших, отчего у Транка, не столь толстокожего, как вы могли подумать, подверженного в эту минуту ужасу, чуть не пошевелись волосы по всему телу. Однако не успел он встретиться взглядом с пустыми его страшными глазницами, как они с Азазелем были уже у другой адской достопримечательности. Демон ни на минуту не выпускал Транка из клешней и заставлял их мощью, данной, по-видимому, дьяволом, перемещаться по многим уголкам рыжей обширной пещеры. Транк для себя превратился в бесформенную игрушку, бесчувственную, в состоянии лишь удивляться и пугаться, испытывать постоянный, навящевый, как сонливость, агонистически медлительный страх. Им завладела какая-то странная, никогда им не испытываемая подавленность. Он почти не отдавал себе отчет в том, что сейчас он чудовищно устал и обессилил. Тоска, даже брезгливость, уныние – все эти чувства будто кружились над его головой и стрелами протыкали череп. Также сердце сжала, как в кулак, жалость к себе и всему. Он однако, способен был еще ощущать слезливость и почти мучительную душевную и головную боль. Он ни о чем другом не думал, как о том, что всего того, что он видит, не может быть ни в его жизни, ни в чьей-либо другой; Транк говорил все про себя, что это, что я вижу, почему я лечу за руку с гнусным жаргонщиком, в то время как должен возвращаться в нелюбимый дом, почти счастливый и не такой бледный. Все это действо он начал принимать за фантастический гипноз.
А Азазель все тарахтел:
- Он не в хорошем настроении, Мор, подумаешь, что не приветствовал нас. Мы лучше найдем господ. Он слишком устал. Видите ли, Бич Распоясанных – это он, Чума, иными словами, сейчас именно он квартирует в вашем Тиадельфусе и собирает свой урожай. Вспомните, как много жертв он оставил за собой и поймите, что ему в тягость даже сидеть на Велемире, его любимом коне. Здесь у нас не отдохнешь, здесь, в Молотильне, все постоянно запряжены в дело, все работают, все трудятся, все тут и существуют только ради общего дела – сотворения Всемирного Зла, превращения всего во тьму, сокращения света и добра. Да здравствует Зло! Пусть процветает Гибель! Приветствуем тебя, Смерть! Дорогу Боли! Ужас наступает! А этот Мор, он и в лучшие времена редко улыбался, это всадник Апокал…апо… Судного дня, конца света. Сейчас он отсыпается перед работой, что ему предстоит сделать.
Ветер стих, каждое слово демона отдавалось гулом в транковской голове, которая вдруг принялась очень колко побаливать, видимо, сговорившись с животом, который потяжелел и тоже приносил некое неудобство, будто его вспороли и кладут туда что-то мерзское, как глина; и большой обеспокоенностью в душе Транка, не привыкшего посещать подобные места и не верущий в то, что они существуют: половину этих слов он пытался не понимать, что понял – пытался сразу же отсеять из мозга как дурное и ненужное, и крайне нерациональное.
- Он не дурак, - продолжал Азазель, - но ленив, ленится даже говорить, молчание же страшно, здесь его все боятся, хотя с библейских времен он не произнес ни слова. Сменить бы ему свою дохлую лошаденку, - в этот момент Транка до костей пробрало далекое, но громкое ужасное ржание лошади-мертвеца, - Ничего, ничего, пусть оскорбиться немного., - сказал бесстрашный демон, - Она на прошлой недели мне копытом в хвос… то есть, никуда, никуда, отличная лошаденка, если и поддала лихого, то по задней части конструкции моего корпуса. Довольно с этого Мора и его дикой питомицы, едем дальше. Счастливы вы, бегло осматривая дворец Воровства, статьи, к нам неприменимой, ибо мои часы достались мне от деда, которого я убил ружьем за обедом. Как видите, он похож на Дворец Альдрас, этот дворец какой-то богоматери, не помню какой-то, но точно знаю, что богоматерь присутствует. Наш же дворец выполнен целиком из человеческих костей, витража нет, вместо него дыра, рядом кладбище. Рассказать вам о нашем брате – демоне? Расскажу, раз вы такой нелюбопытный товарищ, какой толк рассказывать что-то любопытным? Все нужно делать наоборот, иначе пропадает смысл. Так, значит, есть несколько видов демонов, но, стоп, мне нельзя говорить о таких вещах с людишками… что же делать, так чешется язык. Ну и ладно, раздражу регента своим неповиновением! Демонов есть несколько видов: одни – слуги, другие - королевские приближенные, графы – аристократы. Людей, что попали к нам в этот всей чертог, мы, уж будьте любезны, пытаем всеми и всякими мерзкими способами, затем мы предлагаем им стать еще не слугой, но уже не разделочным мясом – самими пытателями, все в конце концов соглашаются. Тех людишек, что нам надоели, мы кидаем в геенну, если грубо говорить. Затем мы выбираем добротных слуг, а пытатели, что прославились успехом, становятся аристократами. Король захватывает власть поединками, сколько себя помню, а я живу лет триста, он у нас не менялся. Вирра, диавол, одобряет кандидатуру короля. Как вы, возможно, заметили, я обладаю необыкновенными силами. Каждый аристократ получает от Вирры этот подарок, у всех он одинаков, он, видно, задумал это, чтобы мы не передрались. Держит нашу честь. Мы умеем управлять материями, читать мысли, становиться легче воздуха, дышать в воде, исчезать и появляться, когда хочешь! Но все это нам не надо, ведь эти силы распространяются на поверхности, у нас все другое, мы вертимся под ней. Поэтому мы также можем вызывать боль, не госпожу Боль, а боль в сердце, ребрах, коленках, мутить рассудок, злить, угрожать, бахвалиться. Кроме того, что зло сильней любой силы – добра, любви, храбрости, веры, здоровья, красоты, правды, времени, все демоны сильны и злы, причем чем сильней демон, тем злей, и тем паче злее, чем слабей. Безрадостная картина, не так ли? Но не для меня, ведь я второе лицо в государстве. Глава торговли, ха! Но лучше бы был секретарем, это спокойней. Но секретарь у Астарота, короля нашего, уже имеется, так что простите. Двуликий этот. Ненавижу! Мы с ним – истые враги, если честно говорить. Но он не может меня выгнать, так как я лучший в своем деле, и, похоже, единственный в аду радею за его благо, за благо нашего королевства!
Транк никогда в жизни до этого дня не сталкивался со сверхъестественным, никогда не волновался из-за метафизических отклонений, даже не предавался раздумьям о потустороннем мире; не верил в чудеса, в Бога и Дьявола, не замечал ничего необычайного; все интересные в этом смысле вещи пронеслись неслышно мимо него, и даже на сделку со злыми силами он отправился нехотя, просто потому что иного, кроме этого странного и жуткого выхода из создавшегося грустного положения не наблюдалось. «Ужасно, - думал Транк, пытаясь закрыть глаза, которые лишь быстро мигали, или из-за пыли, или из-за чар демона, или, собственно, из любопытства, - зачем он мне все это показывает? Неужели уже началась плата?» Демон услышал его мысли.
- Вовсе нет, это маленькое представление на память.
«Может, видение, а я сейчас нахожусь около пресловутого Тома Хеворсмита?»
- Нет, мы у Королевского дворца. Там, говорю я вам, заседает наш правитель, - Азазель гордо выпятил грудь, - Но совсем скоро у нас появится Кольцо Нибелунгов, тогда мы станем более могущественными и захватим ваши земли и повергнем их в вечное проклятие и тьму, как уже сделали с Домино. Я, лично, ратую за это. Я, знаете ли, хороший подчиненный. А как иначе? Не рабом же быть, и не правителем, по голосу не подойду. Да и ваш пример меня обескураживает. У вас в городе слишком много революционных обществ, вы не заметили?
Вдруг Транка крепко взял гнев. Он был и без того угнетенным и расстроенным, но тут его будто прорвало, как кран, и он, озлобленный, мечущийся, сказал раздраженно:
- Вы, советчик, может быть, знаете, отчего я умру?
- О! – воскликнул в удивлении демон, - Как вы забывчивы, однако, с-с-сударь! Вы никогда не умрете, - он хитро оскалился.
«Это мы еще посмотрим» - подумал зло и упрямо Транк, но на этот вызов Азазель не ответил, хоть прекрасно слышал его мысль.
Он продолжал описывать Дворец:
- Дворец построил сам Вирра одним щелчком пальца, достраивали его по приказу короля уже низшие демоны-работяги. Кстати о королях. Когда-то, мне рассказывали старейшины, произошло крупное восстание. Опять начинаю говорить лишнее. Ну и ладно, подготовлю вас к будущей жизни.
«Еще чего!»
- Его главарем был князь, генерал, командующий пятым легионом, Фагот. После устроенного им бунта князей, а князи у нас, кроме него, Кернакс, Лоргар, Ангрон и другие чудовища, он занял место нашего государя, нашего милого… не помню кого. Не буду говорить, что произошло с королем. Его кинули в пасть Тигру – это имя его любимой собаки. Он, бедный, думал, что она верна ему, но она сожрала его целиком и не поперхнулось. Мерзкая скотина! С меня ростом. Представляете? Кстати, именно Тигра мы собираемся послать за вами.
«Ну попробуйте» - сверкнуло в мозгу у Транца, покрывшегося потом.
- Да, бурные то были времена. Я больше за спокойствие. Конечно, любить что-то или кого-то я не умею, как мы все тут, но подчиняюсь отменно. Так-с, мы кажется пришли к следующему пункту нашей программы. Вот это красавица Смерть и ее поданные - Город, Холод и Война. Конечно, не три грации, но что-то достойное.
Смерть была серого цвета полупрозрачным призраком без каких-либо намеков на части тела. На голове ее была надета золотая, испачканная кровью корона, впивавшаяся кольями в то, что могло бы называться ее головой. С этих мест, где происходило это соприкосновение, тоже лились струйки крови. Вдруг рука ее поднялась и стала двигаться по направлению к Транку, причём Смерть оставалась на месте, а рука ее чудесным образом удлинялась и удлинялась. От ужаса Транк стоял на месте и не двигался. Появились пальцы, дотронулись до его скулы, которая сразу же превратилась в лёд, и рука неумного укоротилась. Правда, всего на две секунды. Через это время она хищно с молниеносной скоростью, как змея, полетела на Транка, (кто-то сказал: нет, нет), но на ее пути возникла голова Азазелло, который вообще стоял сзади него. Пальцы проткнули его лицо и вышли наружу уже с его затылка, пытаясь дотянуться до Транка. Миг - и рука превратилась в песчинки, попадавшие на пол. Азазель сказал, замявшись:
- Кхм, какая неловкая ситуация. Я прошу вас не трогать моего подопечного, дорогуша.
Вскоре некровоточащие дыры, оставленные призраком, стали моментально затягиваться и на затылке, и на лице. Он похрустел косточками, поворачивая голову в разные стороны (во время одного такого поворота он немного чего-то не рассчитал, и лицо его оказалось прямо напротив лица Транка, при условии, что сам демон стоял к нему спиной; на лице этом отразились смешанные чувства: смех и конфуз)
- Прошу прощения.
За что он просил прощения - за то ли, что Смерть чуть его не подвела под рубеж, или за то, что сам он напугал Транка этой вертлявостью, или за то, что в принципе привёл его сюда - осталось неизвестным.
Голод оказался тощим малым с вечной ухмылкой и мутными глазами. В животе его была проделана дыра, в которой виднелись желудок и кишечник, а конец кишки он держал в руке и вертел им. При мимолетном взгляде на него Транка вдруг стала мучить жажда, а потом и сам голод. Смешно было в этом месте думать о еде. Холод – высокий бородач с инеем на белой коже.
Смерть, обидевшись, исчезла. Остальные трое товарищей завели с Азазелем следующий дружеский разговор:
- Давненько тут не бывало живых человеков, - сказал громко Холод.
- Ну а что? Это особый случай. Кольцо Нибелунгов, - заговорщически прошептал Азазель. Демоны встрепенулись и навострили слух.
- Что ж, экскурс продолжается! – весело объявил Азазель.
Внезапно Транк взмолился таким голосом, каким никогда ничего не произносил:
- Оставьте меня, Азазель, я больше не могу!
- Успокойтесь, поль, мы еще не видели других интересных картин, да. Кроме того, возможно, наше подземелье может быть недостаточно сильно вклинилось в вашу царственную память.
- Нет, нет, - кричал транк, - все это у меня уже отлично сохранилось. Пойдемте! Я больше не могу тут находиться, честное слово, не могу! Разве прошло пятнадцать лет, разве пришел срок? Я не могу!
- От вас я ожидал других впечатлений, - сказал презрительно демон, - А вы оказались так уязвимы. Вам дана возможность побывать в таких местах, которые ни один живой человек не видел, а только слышал о них.
- Я не могу, говорю вам, я сейчас умру, - прохрипел бедный Транк.
- О нет, вы не умрете. Смерть – высшая награда, вы ее не достойны, - прошептал словно для себя в задумчивости демон.
- Умоляю! – вскричал Транк, уже не стесняясь и без гордыни, которая являлась отличительным его свойством.
- Что?
- Не мо-гу!
- Вот как! Подумайте еще раз, приятные мгновения проходят так быстро! – и демон оглушительно загоготал. К его смеху присоединились другие голоса, тоже хохочущие. Транк ошалело смотрел на Азазеля, открыв рот и не заботясь о том, что его глазницы могут вылететь.
Вдруг, прервав все, Транка застлала густая пыль вихрем – Азазеля, стоящего рядом, не стало видно, - но он этого не заметил, так как почти кричал и бился, как в припадке, от безумного страха, что накатил на него, бился, пока не обнаружил, что сознание блаженно покидает его.
Теперь, читатель, прошу обратно на заветную поляну, которую мы так странно покинули вслед за нашими героями, где мы обнаружим, что лежит на боку человек в темном грязноватом пальто, с никуда не годными сапожищами и сладко спит, слабо припекаемый уже не хладной луной, но утренним, бьющем совсем еще не в полную мощь, солнцем. Он не видел, как демон вернул его, невредимого, но уязвленного адом, на круги своя. Он не видел, как тот стоял над ним, что-то обдумывая. Не видел, как Азазель снял цилиндр и обдул его от адской пыли и надел свое ухоженное дорожное пальтишко. Он не слышал, как тот тихо сказал в глубокой задумчивости:
- Теперь главное, чтобы камера под номером семьдесят один была пуста к моменту, когда она понадобиться. Итак, мальчик у нас, но правильно ли все, что я делаю? – демон вздохнул, - Что ж, прощайте, поль Транк, - обратился он к спящему, надевая цилиндр, поправляя пальтишко, натягивая из воздуха возникшие лакированные перчатки на свои длинные пухлые пальцы, вытаскивая золотые часики и смотря в них, - Рад откланяться. Договор будет ждать вас дома. Всевозможные советы я дал, пришла пора странствовать дальше. Но вы отложите где-то, на всякий случай, просто так, в конце концов, ради жизненного опыта, что это... как бы выразиться... в общем, что Азазель, так меня зовут, вовсе не хотел быть демоном. Вы, конечно, сейчас спите, но говорю я это не вам, а вашей душе, которая все слышит. Отнюдь! Помните – отнюдь!
Миг – и петухи забрали демона Азазеля, ибо с этими трогательными прощальными словами он испарился, будто не было его самого и этой странной обоюдоострой сделки, и мучительного путешествия в H;lle.
1 одна из десяти провинций Элендора, граничащая с океаном Гийома и провинциями Брезавиль, Мораннон и Нодендаль в Элендоре, а также с провинцией Бирон в Домино.
2 столица провинции Арен, город на берегу океана, основным его достоинством является то, что он производит на свет правителей провинции и бродячих животных (комаров, кошек, собак, нищих).
3 знаменитый элендорский ученый, посвятивший свою жизнь таким объемным и много кому нужным (но и много кому неинтересным) трудам, как «О необходимости песчинки», «О великом и малом», «Живые и мертвые», «Переводы старинных поэм на привычный нам язык (хотя он и сам жил в старину)».
4 наша страна, столица – Ираклион.
демон,
Эларай – имя южных горцев, живущих ниже Кирки. Эла означает «свет», рай – «душа». В некоторых источниках перевод этого имени варьируется от «светлая душа», как вы могли подумать, до «несущая свет».
Бирея – солнечная страна в Рении, известная своими розовыми пляжами, весьма востребованными у аристократии.
Флориан – обыкновенное элендорское имя, означает «мальчик-цветок».
Бич Распоясанных – болезнь с частым летальным исходом, часто встречающаяся у маленьких детей и монахов, но и не обходящая стороной всех остальных. Появилась несколько лет назад, завезена с Островов Скелета. Распоясанные – мертвецы, которых больше ничто не связывает.
Глава вторая, где мы оказываемся плечом к плечу с Дэйрисом и совершаем побег.
Дураков везде у нас хватает,
Дуракам везде у нас почет.
Благомыслие все тает,
А бессмыслица растет.
Перенесемся же теперь в одно из самых неуютных в столице аренской провинции мест, которое наряду с кишащим крысами и контрабандистами, по-одинаковому, дикими, портом, рассадником Бича Распоясанных, пиратства и разбойничьего промысла; забегаловкой «Тщедушие», известной своими рекордами по массовым потасовкам, вспыхивающим на основе таких пустых слов, что можно сказать, из воздуха, противоборствующие группировки которых, ежеминутно сменяющие свой состав, вынуждены устраивать передышки, во время которых успевают забыть старую причину конфликта и придумать новую; смердящим и глумливым госпиталем для душевнобольных вечников имени грит; тюрьмой «Матросская тишина», соперничающей с Аст-Гроув тупоумием и жестокостью стражей и безумием и болезненностью, если смертностью преступников; проклятой башней алхимика, с которой нам увы еще предстоит выдержать знакомство с глазу на глаз; кладбищем Белла-Триста, таким унылым и скучным, таким полным печали и воронья, что даже покойники там редко поднимаются из гробов и прогуливаются – в ином случае бы они умерли во второй раз, намертво, от скуки и туманов; и восским кварталом, кварталом полурабов, замызганным, вшивым, трущобным, черным; было бы означено последним в туристических списках пунктом, если бы о его существовании догадывались; так как никто не вешает афиш по улицам Десяти плах и Черешневой, рекламирующих и зазывающих в подземные катакомбы резиденции Андрила Транка Черновод, сырые камеры которых эксплуатируются в целях тетенгаумовского допроса и временного содержания особо опасных преступников, одним из которых является – карабинеры думают, что является – скорчившийся в данную минуту в одном из помещений подземелья очень молодой, юный темнооловый человек, со спиной которого находятся в очень грубом контакте две пары отвратительных сапожищ, принадлежащих ни кому иному, кроме как надсмотрщику номер один и надсмотрщику номер два, под названиями Бил и Аполлон.
В этом помещении, да и во всех других оных подобного рода, царила отнюдь не дружественная и даже не дружелюбная атмосфера, и, чтоб найти причины сему явлению, не надо углубляться в подоплеки истории, ведь даже самому неискушенному уму ясно, что названная выше атмосфера отсутствует по причине самого факта их существования. Если бы вы непостижимым образом попали бы в одно из них (мы исключаем вариант, по которому вы окажетесь там по вине статьи пятидесятой или любой другой Кодекса – или любого другого документа) и обнаружили бы там вышеупомянутую, почуяли б, что ею пахнет, вы бы положительно удивились запаху и допустили бы мысль, что вам изменяют органы обоняния. Ибо, как молвили драгие уста поэта, натура человеческая слаба и подвластна ненависти. Возьмем для примера, надсмотрщика номер один и надсмотрщика номер два. С одной стороны, составьте для первого такую характеристику: человек в полном расцвете сил и лет, имеет хорошую, надежную работу почти при дворе (вернее, под ним) и постоянное место жительство (что в Тео-Мартелле редкость), а для второго – такую: отличный пример успешного пройдения скользской карьерной лестницы (начинал-то он со школьных сторожей), успеха в личной жизни и внутренней гармонии. Однако с другой стороны, что они скажут вам на это? Горько рассмеются в лицо наподобие того советника и заявят: «Просите описать мою жизнь – пожалуйста, но учтите, господа юмористы, тот бедлам, что вы называете сиим словом не имеет ни малейшего отношения к понятию настоящему. Но я все же укажу на ваши ошибки в рекомендации – ведь я не привык пасовать перед юмористами. Уж не о работе тюремного стража я мечтал, сидя у окна у бабушки в деревне и смотря на заливные луга и лазурное небо. Поверьте мне, несчастному, эта работа хуже в сто крат работы дворника: от-то хоть отчищает мир от грязи, мы же лишь присматриваем за грязью общества – к тому же наша грязь способна шуметь, истерить, спорить, раздражать…А про силы и упитанность? Эти стены нас состарили, я – почти старик, познавший так мало радости и света, что даже воспоминания о них кажутся призрачной пылью… давно хочу скинуть лишние стоуны, ведь пуговицы отлетают от казённой формы, да куда там! Прихожу домой настолько измотанный блюдением порядка, что даже не помню, как именно оно меня измотало. Прихожу – и кто же меня ждет у очага? Это зубоскальное, злобное, почти сказочное существо, откликавшееся когда-то на имя моей жены? Благодаря ему, вероятность быть загрызанным до кости дома намного превышает сию на месте службы. Итак, я обездолен кем и чем угодно, и в первую очередь, судьбой!» Увы, придется признать, что во многом эти два надсмотрщика правы и что подобный пессимистичный характер носит жизнь каждого второго тео-мартелльца (первые – самые жизнерадостные жители города: попугаи польи Мод с Ивановского переулка, завезенные сюда со своей родовой родины, Мирона, и представляющие собой вторую по численности коллекцию популяции после той, которая сложилась тысячу лет назад на месте их исконного обитания). Так скажите мне, как и чем они могут возлюбить заключенных, испытывать к ним хотя бы равнодушие, но не ненависть?
Итак, в таких помещениях всегда царит нерастопленная атмосфера; добавим также, что вследствие тяжелого характера блюстителей порядка и властей, который привел к скоплению в городе целой пасеки незаконных подпольных восстанческих организаций с либеральными и опасными для жизни, здоровья и покоя арделя Мартинеса Меллиота, Андрила Транка, ланисты, советников и других намерениями, участники которых в большинстве своем желторотый молодняк, готовый пойти на все и на большее, чем все, ради достижения равенства, свободы, процветания и ради прочих туманных идеалов; более двух третей, а может, даже и вся заключенная масса представлена лицами в меру благородными, умытыми, тронутыми перстом разума, или, в особо тяжких случаях, просвещения, тогда как по другую сторону решетки находятся расплывчатые подрумянившиеся от крепких напитков недалекие и ничем не тронутые почти бессознательные существа в красных камзолах, не являющиеся главной гордостью своих матерей и имеющие в своем числе надсмотрщика номер один и надсмотрщика номер два.
С самого начала между узником и стражниками в камере 71 возникла гнетущая стена недопонимания и вот уже целых пять минут мешала найти общую тему для задушевной беседы, а также привела к столь тяжелым для спины и других защищенных только тюремной холщовой тогой частей узнического тела последствиям. Однако, чтобы продолжать, создадим картину. Не будем тратить время на познание психологических, биографических и метафизических особенностей обоих надсмотрщиков, ведь их действо, подобно десерту, промелькнет и исчезнет, не успеешь опомниться в чертогах памяти – такова участь безликих персонажей. Заполним эти строки чем-нибудь пополезнее, например сведениями о том, что за фрукт этот узник, жертва жестокого избиения, которому мы не в силах сейчас помочь, но который сам себе поможет чуть погодя - недаром у него к третьему большому коренному зубу – зубу мудрости – приделана пломбочка, которая тоненькой, почти невидимой ниткой держит миниатюрную алмазную пилочку в трахее, что, конечно, причиняет некоторые неудобства, зато не было обнаружено при досмотре (который, кстати сказать, был произведен криворучно: ни Транка, ни доктора, ни других «взрослых» не было дома).
Если вы когда-нибудь станете одержимы идеей свергнуть ненавистную власть и у вас под рукой окажется «Возрожденный Тео-Мартелл», впишитесь в нее не раздумывая (если не окажется, поищите эту революционную организацию в подвале булочной на углу Гномьей, Персиковой и улицы первого года, или на третьем этаже, прямо над рестораном, дома с флюгером в виде кораблика на окраине города, или за потайной стеной главной библиотеки Университета Печати в центре, большое белокаменное здание с туями на террасах, по дюжине штук на каждый этаж), ибо из всех нескольких десятков подобных образований только это, пожалуй, может гордится такими красивыми завитушками на титульном листе устава, такими прямолинейными планами и таким начитанным, философско мыслящим и самоотверженным букетом участников, так тщательно собранным с самых уважаемых и богатых домов города, что, выражаясь образно, скажем: урожай этого карбонария – боровики, маслята и лисички – просто радует глаз опытного лесовика и приводит в восторг повара, тогда как в других наряду с подберезовиками и опятами могут встречаться и бледные поганки, и трутовики, и больбитусы золотистые.
Сегодня утром произошла мелкая, но кровавая стычка между повстанцами и алониями на площади под крылом сурового Черновода: один из возрожденцев, старый приятель полицейских кругов, архивное досье которого любит читать на ночь ардель Мартинес Меллиот и предвкушать сведение с ним счетов, с криком «Долой!», досадившим и поднявшим совещание ворон с железных дельфинов, венчавших забор, сделал неудачную попытку выстрела в ближайшего человека в форме, а затем, через пару секунд после того, как оказалось, что численностью (внушающей уважение – выходной день) остальные люди в форме, даже считая последнего, не превосходят в мгновение ока сбросивших шкуры карбонариев, прогремели разом оружейные залпы, гражданские крики, свистки полиции и превышающие всех названных вороньи квартеты и завязался ожесточенный рапирный бой, в ходе которого со стороны тайного общества были понесены потери в виде синеглазого темноволосого юноши, – да-да, его имя вот уже пять месяцев значится в списке действующих членов «Возрожденного», иначе зачем нам нужен был предыдущий абзац? – которого без лишних ласк отволокли в подземную персональную тюрьму Транка, ту самую, о которой уже упоминалось, провели осмотр – детище горького опыта - на предмет приспособлений, способствующих побегу, избавили от изначальных плаща, рубашки, лита и даже белья и облачили в тогу собственного производства; в то время как алонии отделались игрушечными ранениями. Возрожденцы вскоре спешно ретировались, злые алонии отправились докладывать командирам о случившимся и грызть косточки, а мы со свободной совестью воспользуемся правом зафиксировать в хрониках подробности полудня, проведенного в камере семьдесят один.
Оба стража, как ни были они жестокосердны и рады выместить впечатления от жизненного пути, в унылости которых мы имели неудовольствие убедиться, убрали сапоги – ведь любой кошмар когда-то да и кончается, и даже самую тяжелую тучу ветер все же однажды сдвинет с места, - заперли решетку с другой стороны и устроили скромный завтрак из неизысканного блюда из рыбы – традиционной закуски к стаканам, до краев наполненным хмельной жидкостью, которые тоже присутствовали. Тем временем, пока раскладывался сервиз, их клиент сплюнул кровяной сгусток на каменный пол, припечатался размякшим телом к холодной стене и стал призывать к себе способность мыслить. Разговор, хоть и не такой любовный, как мы могли желать, все же завязался по инициативе надсмотрщика номер один.
- Да… Жаль на век моего дедули не выпало этакое событие – сам главарь этого дикого сборища у нас в лапах, вот тот бы оценил. Он у меня ходил на дальние острова. Морской волк, - пояснил он.
- А-а-а…, - откликнулся второй номер, - а мне жаль, нельзя посмотреть, как его пытать будут. А его ведь будут пытать?
- А то, - отозвался Бил, - Этого первого, как бишь его, как промусолили-то, а! Аж стены тряслись. Как же его зовут, чертя проклятого?
- Герберт. Герберт Грин. А может и нет… Но точно на Г. Кстати, в переводе с ренийского значит зеленый, - многозначительно добавил Аполлон.
- Правда? Никогда не знал, что ты такой умоглот. Тебе бы по школам учителем, а ты тут торчишь. Там дети.
- Иметь дело с маленькими мерзавцами? – поморщился второй номер, - Нет уж, спасибо, у меня нервишки шальные. Не хочу сам там оказаться, когда прикончу какого-то мелкого гада ползучего. Терпенье не то. Да и уйди я, кто хозяйство беречь будет?
- А он и правда зеленым стал, когда Транк с ним повозился. Хох!
Пару минут помолчали, активно жуя пищу.
- Эй! Крыса! – вдруг вскинулся Бил, - Да, я тебе! Тут вопрос жизни и смерти. Как вашего первого звали, зеленого? С неделю назад сцапали?
- Молчит… Обиделся, что мы его лушпарили, полагаю. Да ладно тебе, Дэйрис, ты же Дэйрис, так? Хорош дуться! Как имя твоего дружка? Низенький, кудрявый, белобрысый, остер на язык.
- Вы о Жонатане? – тихо, но горделиво приподнял голову узник.
- О! Вот видишь, Бил, любое существо, даже последняя собака, любит ласку. Хочешь приручить дракона – погладь его по макушке. Также и с женщинами.
- А оно оказывается и говорить умеет! – захихикал Билли.
- Бил, первое – твои шуточки не делают тебе чести, второе – хватит издеваться над мальцом. Парню и так не повезло.
- Ага, не повезло, что родился таким умником, и оказался там, где оказался – на той стороне. Меня мучает вопрос – почему нам с тобой все нравится?
- Может, мы – грубые тупые свиньи?
И оба жутко рассмеялись. Дальше предлагаю вашему вниманию стишок, который вдруг, ни с того ни с сего вырвался из глотки Била.
Срамовато ходить без штанов.
Но коль хочешь жениться – дерзай.
Только больше не поломай дров,
За тобою следят, это знай.
- Экзотика! – воскликнул, чуть не подавясь косточкой, Аполлон.
Но Бил уже перешел на другую тему.
- Послушай, Дэйрис, а у вас все в группе такие железняки, как Жонатан? Серьезно, непробиваемый. Уж что на нем не пробовали – и аиста, и тарантула, и сапожки, и колени, и грушу, и шпицы, и даже дыбу-ложе.
- Постой, а ты откуда знаешь? – озадаченно спросил его коллега.
- Я подслушивал. По голосу все ясно, - подняв вверх бровищи, отвечал Бил.
- Собака! А я где был в это время?
- Мух считал, полагаю. В нашем мире все лучшее достаётся только шустрякам, запомни.
Снова слова кончились, (уже забыли, что спросили Дэйриса), а начался обеденный перерыв.
- Как ты думаешь, где Транк пропадает – у него такая добыча, а он, наверно, и носом не ведет, - задал резонный вопрос номер первый.
- Ха! А ты знаешь, что старая башня в центре города уже пару месяцев как снова заселена?
- Башня? Та, которую за километры обходят? Проклятая?
- Угу. Говорят, ночью, в окошке свет горит. Иногда – не просто свет. Иногда он зеленый. Это все тайные опыты. Недавно слышал, что кто-то видел, как туда кроликов в клетке тащили.
- Да кто тащил-то? – поморщился первый.
- Ясное дело – Алхимик.
«Кто?», подумал первый.
- Филомен Тристагор, - продолжал Аполлон. Я его однажды видел – на век запомнил: рожа пострашнее масок на дне Пап. На рака похож – из-за усищ. А уж какой он злющий! Детей им пугают. Это он надоумил Транка на пытки.
- Как это?
- А вот. Сам-то Транк в душе добренький: у него кол ведьм, бдение и козел в отдельной комнате стоят. Транк с Тристагором несколько лет назад дело имел. Говорят, у него болезнь глазная чудаковатая была – так этот коршун взялся будто бы ниоткуда и на раз два вылечил его. С тех пор он поселился в башне. Проводит там свои жуткие эксперименты, в кладовке, говорят, горы трупов! Он как ведьма, только рыжий. Никто не знает ничего о его прошлом, никто с ним не водится, только Транк ему оборудование обеспечивает, а тот ему взамен яды изготавливает, порчу наводит и на пытках присутствует – один его вид так действует, что они святыми становятся.
- А почему я его никогда не видел?
- Так он вот уже с год в Аст-Гроув мается. Подробностей дела не знаю, но будто бы он стал человеческие жертвоприношения устраивать. Крал детей прямо с улиц и ночью возле своей башни сжигал их. Поначалу все трусили, но потом такое началось! Чуть ли не всем городом его на вилы подняли! Хотели растерзать в отместку и башню его разрушить, но алонии увели его сюда, в Черновод, и перед Транком встал выбор: алхимик или он сам. Потому что неизвестно, что они бы сделали и с Транком, если бы он его прикрывать стал. Ну, на следующий день повезли его в клетке прямехонько…
- Кого? Транка?
- Нет же, балбес, Тристагора… по Каменному тракту и выгрузили в Аст-Гроуве, да там он и валялся, пока пару месяцев назад кто-то не увидел, как он, живой и невредимый, вместе с Транком заходит в башню. Транку, честно говоря, плевать, что думает народ и плевать на семьи, оставшиеся тогда без детей, но он до колик боится восстаний и этих вот, обществ, - подвел итог рассказчик, и наступила тишина. Прервал ее Бил, заскучавший после того, как кончилась рыба. Он сказал, имея в виду узника:
- Смотрю на него и думаю, как тяжело, наверно, быть порядочным человеком с принципами, верой во что-то благое, с идеей… Моя покойная мамаша была такой, насколько я заметил.
- Тяжело - не тяжело, однако, посмотри – он там, а мы тут.
- Вот именно. Прислушайся к нему, сынок. Сдай их, и будут тебе все приключения. Пытки – ужасная штука, поверь мне. Даже в Аст-Гроуве лучше.
- Говорят, там едят людей, - ответил вместо Дэйриса второй номер.
- Это те, кто не вписался в коллектив, Сэм.
- Что же будет со мной после пыток? – вдруг подал голос узник.
- Если не расколешься – снова пытки. Но сначала – доктор и обратно в камеру отдыхать.
- Остановись, Сэм, мне кажется, он что-то выпытывает.
- Хм… Ты что, малек, пытаешь разузнать что-то о своем дружке?
- Что вы, - с сарказмом ответил Дэйрис.
Наступило очень подозрительное молчание.
- Но было бы интересно узнать, какой у него номер камеры.
Стражники взорвались испуганным шепотом. Думаю, это просто дело случая, что одного из них не хватил инфаркт.
- Нет, он действительно это делает! Он выпытывает!
- Господи! Я в этом не сомневаюсь! Я думаю, он завел весь этот разговор с нами, чтобы все разузнать, хочет, чтоб мы ему все разболтали, преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой! Он шпионит, это точно! А мы-то чуть не растрепались!
- И что нам делать?
- Но, конечно, мы будем держать рот на замке, я лично не произнесу больше ни слова, и ты не произноси, или я тебя ударю, балбес! Ишь какой хитрец нашелся! Знавали мы таких! Не ты первый, не ты последний! Обломилась твоя тайная миссия, можешь не сомневаться!
- Мы не скажем тебе больше ни слова, не надейся!
- Потому, что вы боитесь, что я сбегу?
- В смысле бои…
- Подожди, Бил, это какая-то очередная уловка…
- Ах, да…
Длительная тишина.
- И с чего ты взял, что мы можем допустить, чтоб мы боялись, что ты сбежишь? Это нелепо!
- Захлопнись, Бил!
- Но если бы у него в планах не было сбежать, зачем ему допытываться? Сэм, мне страшно, мне кажется, у него есть план.
- Что за глупости! Соберись, Бил, размазня! У меня и в мыслях не было, что он сможет сбежать. Его же проверяли! Пффф! Он просто издевается над нами! Я тебе докажу. Грин поступил шесть дней назад, в камеру пятнадцать, в этот же день его пытали около пяти часов, после чего его осмотрел доктор и сказал, что его можно отправлять назад, в камеру. На следующий день его пытали на дыбе-ложе, и Транк его избил, потому что тот ему нахамил. Доктор сказал, что состояние критическое, и Грина снова вернули в камеру номер пятнадцать отлеживаться (хотя он и так належался на дыбе). Дежурили над ним Близзард и Кипперн. Им было приказано ни за что не подходить к узнику, но он царапал кандалами по стене с противным звуком, чем вызвал раздражение Близзарда, который…
- Остановись, Сэм!
- …который открыл клетку и подошел к нему, чтобы ударить. Но шляпнуть Близзард не успел, так как Грин бросился на него, насколько позволяли цепи, и вцепился зубами в горло, в самое горло! Кипперн, оставив ключи на столике, подбежал к ним и выстрелил Грину в руку. Но Грин уже вытащил пистолет из кармана Близзарда, обмякшего, с разорванной глоткой, и кинул в голову Кипперну, попал. Через полчаса, когда должна была произойти смена, я нашел в открытой клетке мертвого Близзарда и лежащего без сознания Кипперна. Клянусь, что больше в камере никого не было. Кандалы лежали пустые. Я наклонился, чтобы осмотреть раны стражников и позвал на помощь охранников с коридора. Когда я выпрямился, обнаружил, что связка ключей, обычно висящая на цепочке у меня в кармане, валяется на полу, хотя еще минуту назад я трогал ее, когда входил туда, инстинктивно. Кроме этой мелочи, ничего странного не было, кроме того, что Джонатан Грин исчез, и больше его в этой тюрьме не видели! Вот и сказочке конец!
- Что ты наделал, Сэм! Теперь он точно убежит!
- Если ты такой трус, сходи к нему и посмотри, не точит ли он свои оковы! Давай, смелей. И ключи на стол положи обязательно.
- Думаешь, это – хорошая идея?
-А зачем тогда мы сидим наедине с ними? Чтоб следить.
- Хорошо, иду. Господи упаси.
- Не подходи близко – они кусачие.
Номер первый, обладая непропорциональным своим габаритам страхом и поеживанием, протиснулся в заключенное пространство, робко подобрался поближе к узнику и замер. Вроде бы ничего никто не точит, опасных телодвижений не наблюдается, только вот доброжелательность взгляда оставляет желать лучшего, но может быть это так в темноте показалось – факелы остались у второго. Первый неловко повернулся к другому.
- Вроде все нормально.
Ему ответили, но это был не второй.
- Неужели?
Узник вдруг скинул все пары своих оков, и пока Бил пребывал в состоянии ужаса, будто он стал свидетелем конца света, метнулся к нему и воткнул в шею свою пилочку. Тот взвизгнул, чисто как поросенок, отпрянул и, упав на колени, стал щупать ее.
- Господи, что это? Он ранил меня! Бо-о-о-же! Я умираю!
Затем узник застыл в полной нерешительности. За клеткой, наблюдая это зрелище, уже стоял с прицеленным пистолем второй и ждал, что же он предпримет.
- Не двигайся!.. Может тебе и удалось освободиться, но дальше ты не выйдешь!
Несколько секунд засвидетельствовали эту дурацкую ситуацию, в которой никто не мог сообразить, что дальше. Первый беспомощно зрился на вздымавшегося над ним узника и трогал пилочку и слизывал с пальцев потекшую кровь.
- Я ум-м-ираю!
Сэм наконец схватил со стола ключи и приблизился к калитке. Ключей было много, он перебирал в пальцах их все, но не мог найти нужного. Узнику стало ясно, что момента сейчас нельзя будет упускать. Сэм поднял связку к уровню лица и перевел взгляд на нею.
Узник пригнулся, (пистоль выстрелил), сделал шаг, боднул Сэма в живот, выхватил у него пистоль. Сэм стукнулся о край стола, (связка полетела на землю) и через секунду получил тяжелым металлическим подносом по затылку (стаканы отправились туда же). Сэм оглушен, первый как улегся со своей колотой раной у стены, так вставать похоже не собирается – узник с бутылкой в одной дрожащей руке, ключами и пистолем в другой, и будто придавленный чем-то, решил, что пора выбираться отсюда. Но прежде – главная цель. Дэйрис навел на первого надсмотрщика пистоль и спросил, почти так же ласково, как он всегда это делал.
- Где Жонатан Грин?
- Мама! Пожалуйста, не стреляй! Я все, все тебе скажу! Только спокойней. То, что он сказал – это правда, полнейшая правда, я клянусь! Клянусь! Об этом все знают, и никто не может поверить. Но он исчез – он исчез пять дней назад. Ох, вот видишь, я все рассказал. Ты думаешь, я вру? Я бы ни за что ни стал врать… только не стреляй! П-пожал…, - его визг перешел в отчаянный плач – узник сам чуть не заплакал, так растрогался.
Дверь в коридор была не заперта; выглянув из нее, узник убедился, что он довольно пустынен и темен и отправился в путь, оставляя позади посаженных в клетку стражей с собственными носками поперек рта. Никакого плана не было, только чистая и не всегда удачная импровизация – и то, если нервы не подведут. Наугад выбрав одну из двух сторон, узник, держась стены, обходя лужи и читая номерки камер, прокладывал дорогу к… нет, не к свету – к инквизиционной. Ни малейшей живности ни разу не встретилось, тишина стояла такая, что слышен был далекий лепет воды. В конце его ждала массивная закрытая дверь с решетчатой прорезью; сквозь которую в мягком свете факелов непритягательно проступали какие-то страшные силуэты; на двери был след крови, и узник понял, что это за комната. Никаких выходов или лестниц не нашлось, и, проделав обратный путь до домашней камеры, узник пустился дальше, чуть не стукнувшись о решетчатый загон, на котором он потерял много времени, возясь с ключами. Пока открывал, услышал голоса из последующей части коридора, затем, притаившись, - и двух шатающихся стражей, шедших прямо по направлению к нему, но исчезнувших где-то за углом. Узник проник за загон, подобрался к этому углу и стал ждать, когда стихнут их шаги, заодно осматривая винтовую лестницу, по которой они поднимались. Привычка безлюдья чуть не подвела узника: в конце лестницы он встретился с такой картиной: в тесной каморке, видимо служащей перегородкой, вполне уютно устроился на самодельном стуле и под факелом усатый в форме с чашкой и выпуском «Барон» у себя и стопкой газет и термосом рядом. Дэйрису, приютившемуся за стенкой в двух шагах, все казалось, что еще немного – и сознание, даже такое слабое, какое оно сейчас, должно вот-вот покинуть его. Он посмотрел на сжатую бутылку, и еще больше почувствовал себя какой-то прогнившей сардиной. Все, все было слабым; однако его рука, обмякшая, но на что-то способная, все же поднялась, и бутылка обрушилась на встрепенувшуюся усатую голову, хоть и недостаточно сильно, как ожидалось – страж упал, но не отключился. Дэйрис запаниковал и ударил его в лицо, потом еще раз, и еще, и еще, пока глаза не закрылись, и тело не сникло. Дальше была уже поверхность – богатая гробница, как стало понятно по статуям, мраморным вытянутым столам, ссохним цветам. Он невольно полюбовался на красоту. «Вот и побывал в Черноводе». Миновав эту обитель покоя и духов, и выбравшись на воздух, узник оказался во внутреннем дворе внутреннего двора: его окружали колючие заборы и деревья. Облазив уголок вдоль и поперек, так и не отыскал ни малейшей щелочки, напоминающей выход. Было одно дерево, могущее помочь расположением ветвей, правда, прыгать с него на землю той стороны было очень уж высоко (а узник, как вы успели заметить, не отличался ни храбростью, ни стратегическим мышлением), и Дэйрис, схватившись за кончик упругой ветки соседнего древа, спустился на ней, как на лиане. С некоей стороны долетал людской гам, следование туда привело к неожиданному столкновению с неким индивидуумом, из которого распознать самую настоящую девушку и притом, судя по многим признакам, придворную, удалось не сразу из-за волос, подрезанных не ниже подбородка и худобы, угрожающей перейти грань болезненной. Дэйрис был очень медленнен и осторожен, однако она мчалась на всех парусах, будто он – ее брат, и только что вернулся заграничного путешествия; так что оставалось только предполагать, закричала она от испуга или от удара (более предпочтительно первое, ведь Дэйрис мягкотел, а молодая девушка пластична, хоть и излишне тонка). Читая на ее лице до смешного неописуемый ужас, он отпрянул и потом еще прочитал, что у нее возникли предположения по поводу его одежды и по поводу пистоля. Времени, что они стояли друг напротив друга, с лишком хватило на то, чтобы у него в уме сложилась некая цепочка памяти, приведшая к тому, что он узнал ее лицо – и вспомнил имя; и только она закончилась, треснула трава в паре метров от них, и кусты выпустили на свет еще одного: настоящего поля в лите, тоже смазливого, зачесанного и лакированного. Сначала он не заметил, что его, по-видимому, дама кое с кем молчаливо знакомится.
- Эларай! Я испугал вас, я не…
У товарища девушки инстинкты прокрутились быстрее, и он был не на шутку вооружен. Дэйрис сам себе ужаснулся, когда вдруг взял ее в заложники, еще прежде чем тот успел сунуть руку за металлической подмогой. За деревьями высилась, протыкая небеса, шпица Ивановского собора, что помогло узнику опознать место нахождения и подало некоторую надежду.
- Давайте сюда пистоль, - пролепетал он, поль без слова возражения кинул аппарат ему под ноги.
Дэйрис поднял его и, бросив всех заложников и всех врагов, бросился через кусты к людному парку – не очень быстро, так как волос его коснулась холодная сталь ножа, вонзившаяся в кору – но хотя бы ловко, или, вернее, удачно. Вот зелень прореживается, а прорезаются первые тропки, за ними – уже серьезные вымощенные дороги. Еще мгновение, и узник выбежал на полное цветастого люду открытое пространство. Паника закачалась на иглах сосен, откинула платочки у пали и впиталась в брызги фонтанов. Взорвались свистки, и тут же смолкли – свистящих оглушили возрожденцы, с виду ничем ни отличающиеся от молодых господ. Дэйрис, помахав им, побежал, чуть не словил пулю, к знакомым лицам (вернее, по направлению к местам начавшихся заварушек между стражами и карбонариями – видел он,как крот). Дальше началось продолжение утренней стычке, сохранившее ее стиль и характер. Задача возрожденцев была – прорваться к карете и домой, задача алоний – продырявить их или хотя бы сделать вид. Много было пуль, криков, воронья, на Тритона, властно взирающего с центра маленького фонтана, брызнули кровью прямо в лицо. Какого-то алонию усадили в мусорный бак, другой перевернул скамейку, у старушки, прогуливавшейся с внучкой, украли сумку, воспользовавшись моментом.
В один момент Дэйрис понял, что его пихают на сиденье, мало того – там уже кто-то был… кто-то в платье.
- А это еще кто? – крикнул, впрыгивая уже почти на ходу, его эскорт.
Откуда-то из темноты промычали, те, кто скручивал ей руки.
- Выгодная партия. Эларай Транк.
Глава третья, где мы попадаем в здание тюрьмы особо строгого режима и встречаемся там с алхимиком.
Того, кого любить не надо,
Того у нас не существует.
В Тео-Мартелле такие грозы считаются скверным предзнаменованием, и недаром, ведь они с завидным постоянством раз в полгода оставляют черный след на страницах летописи города и глобальные опустошения как в нем самом, так и в числе его жителей и деревьев, и домов.
Так вот, если прошла такая гроза, жди беды, жди лиха, говорили здесь.
Почему?
А кто, какой новоявленный умник разберет и разложит по полочкам тео-мартелльцев, которые всегда боятся всего, кто увидит истоки их позорного дурацкого менталитета?
Некоторые, к ним, конечно, не принадлежат метеорологи, причисляют возникновение сего явления темным силам; на долю таких гроз выпадают даже такие обвинения, что они будут последними свидетелями конца света, который вот-вот должен наступить вот уже тысячу лет, но кто-то все его откладывает. Раньше, когда еще не пришел к власти Транк, и пару столетий до него, детей, родившихся во время таких гроз, просто-напросто сжигали, дабы не мучиться, в том случае, если они окажутся одержимыми Дьяволом или чем-то в этом роде, каким-то другим вредителем; ведьмы, конечно, черпали в буре силы, где им еще их брать? - а оборотни, тролли и другие нелюбезные господа пробуждались и рыскали, где и с какой целью – об этом источники молчат, как и о том, что подразумевается под леденящей пляской смерти, свершающейся именно сейчас и берущей начало в искре, рождающей собственно сам этот плач стихии.
Так думали, в это верили, этого боялись.
Только одно не изменилось с тех языческих времен: люди прячутся от смертоносных гроз по домам и убежищам, подпольям и мусорным бакам, дворцам, башням, подвалам, канализациям – смотря кого где застанет пляска смерти.
А она легко может застать вас с поличным, ибо так же внезапна, как прыжок тигра. Ведь она начинается, как и заканчивается, в один миг. До непосредственного созыва колоколом всех буйных уранических сил и всех дьявольских созданий в танец, пять муторных дней царит абсолютное удушье, желтая малярийная мгла, не дающая воздуха человеку и кружащая ему голову и жестокие вещи творящая с сосудами, придавливающая всякую птицу долу. Ни единого намека на солце и небо – весь небосвод погружается во тьму. В городе и селах паника и суета – каждый хочет спрятать себя, а также родных и животных, если имеются, от нависшей угрозы, принявшей облик беспроблудной мглы. Все, все умолкает: гомон людей, свист ветра в деревьях, всплески волн, разбивающихся о прибрежные скалы и гонимые ветром на них, стихают, и наступает могильная тишина. Сухая, прелая, плотная субстанция воздуха в это знаменательное мгновение разражается потоками грязной тяжелой воды, бьющей прямо из-под подола райской обители; собственно, такое унылое положение дел остается в никак не изменяемом режиме еще ровно полдесятка суток напролет, и у последнего попаугая Мод создается впечатление, что там, наверху, давече вдруг открыли без всякой полезной цели (как впрочем всегда оценивают деяния, которые можно приписать Господу) большой кран и забыли закрыть, и кто знает, гложет ли их тревога за сохранение источника небесных вод или он вечен и неисчерпаем? Так или иначе, вплоть по истечение назначенного природой срока по всему пространству над городом от вала Жаб до Дворянской площади, от Псовьих ворот до Зала Песка, от площади Звезды до Дворца Сов не найти клочка пространства, насквозь, до каждой молекулы, не пропитанного отвратительной влагой, длинными, как сосульки и так же больно ударяющими, каплями – не бусинками, как иные выражаются, а настоящими стрелами, только и того, что прозрачными. Без молний, молча выносится приговор.
А тогда, когда шторм еще не взял свое, тишина слышна повсюду.
Тео-мартелльцам, склонным все преувеличивать, кажется, что во всех уголках равнины – от берега до Орлиных скал, от Треста до Кирки, тишина давит и покрывает пологом всю равнину. На самом деле, буря – посланница моря, а горы, огибающие город, ей хорошая преграда. Однако, без сомненья, на том участке, что ей отведен, то есть в Тео-Мартелле, эта злостная тишь с завидной силой и терпеньем врывается в дома, льется в водземелья, громаздится на шпили, тишина проникает в людей с воздухом и цепко въедается в сердце, почти разрывая его, тишина проглатывает, поглощает, вонзается миллионами кинжалов в каждое живое существо, тишина свистит, плачет, барабанит, кричит, стонет, тишина останавливает жизнь. Тишина властвует. Что происходит дальше, мы знаем – стремительной затопление на ужас крысам всех канализаций, всех отходников, всех стоков, всех будог. И растения, что пережили схватку со стихией испытают скоро бурный рост.
Гроза кончается быстро. И, казалось бы, что в ней такого пугающего, что заставляет людей укрываться в норах, как животных? Грозы бывают отнюдь нечасто на западе, хотя все же они происходят, но ни одна из них не страшит так людей и животных, не действует на их сознание, как такие грозы. И нет этому причины, за исключением тишины. Тишина – это неизвестность, тишина – это враг, тишина – это смерть, тишина – это бездна. И застрявшему в ней нет оттуда возврата.
А, может, и есть. Ведь многие думают, что подобные описания – лишь сказки.
Как бы то ни было, одна из таких гроз бушевала в Тео-Мартелле за некоторое время перед днем сцены из камеры семьдесят один и после долгого времени после события из первой главы повествования.
Одна из таких гроз бушевала в Тео-Мартелле за некоторое время перед сценой в камере семдесят один и через долгое время после довольно трагичного события из первой глаза. Город казался вымирающим. На улицах не было не единой души – как всегда при таких грозах вот уже целый Миллениум. Но по Песчаному тракту мчался путник, с быстротой, какую только мог развить его конь, значит он не верил в силу этой стихии.
Путник мчался к тюрьме Аст-Гроув. Это название повергает в трепет наших пугливых жителей Тео-Мартелла. Порой кажется, они боятся всего, включая самих себя. Но на этот раз их страх был оправдан. Слыхали ли вы о тюрьме Аст-Гроув? Если нет, то вы не знаете и кровавых историй, неразлучных с этими буквами, как три ветви чар-древа, не слышали об ужасных, леденящих кровь тайнах допросов и пыток, замурованных навеки в подземельях Аст-Гроув, значит, вам повезло, и вы никогда не говорили своим детям, когда они расшалились до такой степени, что только это могло подействовать, что, если они будут продолжать в том же духе, на следующий же праздник, хотя вряд ли его можно назвать праздником, казни Тридцати из Огня Бессмертного, к ним, вашим детям, нагрянет зло в лице Трех Валькирий, и заберет в тюрьму Аст-Гроув навсегда, как говорят иногда жестокие, или просто доведенные родители, хотя вряд ли вы принадлежите к их числу, ибо мы веруем, что вы отнюдь не жестоки, а также надеемся на благоразумие ваших детей и почитание ими вас, что явилось бы результатом блестящего их воспитания; значит, что ваших ушей, в конце концов не омрачили слухи, принесенные Восточным Ветром из Аст-Гроув, и это отнюдь не заслуживает сожаления, которое могли бы выразить те наши почтеннейшие читатели, чей Сосуд Любопытства глубок или бездоннен; если же вы и к таковым себе не причисляете и наполняете его умеренно каждый раз, советуем вам нижайше и далее беречь слух от подобных мрачных слухов. Быть может, вы о ней слыхали, в этом случае, конечно же, вы сами вольны решать, на пользу вам это или нет. Хотя вам все же повезло больше, нежели тем, кто ответил бы на наш вопрос: «Не только слыхал, но и сам оттуда», что очень озадачило бы нас, ибо, кто вошел однажды в Аст-Гроув, воистину не выйдет оттуда, включая не только арестантов, что было бы сурово, но отвечало бы тогдашним жестоким законам, но и ...
Посетителя провели в переговорную комнату и заверили в уверенности, что заключенный сию минуту явится; их лица выражали трогательную печаль по тому поводу, что они не в состоянии оказать еще какую-либо услугу, пока им этого не прикажут; но вдруг тут же им представилась удивительная возможность доказать свое лицемерное коленопреклонство: поль заявил о своем желании перенести место встречи в саму камеру, оправдав себя строжайшей секретностью предстоящего диалога (такой великой, что это был бы монолог про себя, если бы Транк по зарез не нуждался в этом собеседнике). Через минуту он, преодолевший с недюжим эскортом пару десятков лабиринтов и упорно старающийся ни к чему не прикасаться, стоял на пороге камеры за закрытой снаружи дверью и с напрягшимися носогубными мышцами осматривал ее единственное органическое содержимое.
Шустрый взгляд его сначала удостоверился, что оно соответствует ожиданию, то есть, что заключенный под номером 850 и именем Филомен Тристагор действительно содержится там, куда его привели, в этой промозглой душистой конуре (опознание тела, правда, прошло с трудом, утро узника, по-видимому, не застало за туалетом, как и многие другие его утра); затем в том, что опасность быть загрызанным, избитым, съеденным ему не угрожает (при входе в тюрьме Транка сразу заверили, что ответственность за жизнь он берет на себя): костлявые бородавочные кистища заключены в обьятия железа; после – в том, что условия иждивенцев Аст-Гроува не пожелаешь и врагу, не то что каким-то серийным убийцам, насильникам и ворам с полувековым стажем; и по заключению этих церемоний занялся анализом внешнего вида распростертого у стены существа.
Дорогие читатели, полагаю, уже настолько ознакомились со стилем автора, что помнят о его привычке опускать описания самых неприятных моментов, поэтому мы ограничимся лишь тем одним замечанием, что: грязное, старое, вонючее, уродливое, злобное, непропорциональное, кривое, косое – такие нелестные, увы, эпитеты заслуживает любая черта этого тела, благо, вполне скрытого тогой от нескромных девичих глаз, за исключением, разве что, гривы (под этим определением разумею волосяной покров как и черепной коробки, так и подбородка и надгубья): она, помимо того, находится в вечном состоянии электрического шока.
А теперь, так как это позволяет время и внимание читателей, еще, правда, не знающих, о чем пойдет речь, предадимся подробному описанию лица, или того, что под этим подразумевалось природой, этого странного субъекта. Речь пойдет о нелегком предмете.
Оно дышало бурей и ураганом, холодно собирающим жатву с помертвевших пройденных им земель, напоминало по-детски страстный неистовый победный пленяющий спокойным могуществом танец индейцев над скальпами врагов. Оно внушало чувства. Отталкивало и притягивало, как и многие другие неординарные вещи в нашей жизни. Все же в нем была нотка показной лицемерности, не скрываемая, а, наоборот, выставленная напоказ для странной игры неожиданно открытого, заговаривающего уши и хитрого лисьего выражений, друг другу ни малейшим образом не мешающих. Казалось, лицо его, несмотря на эти достоинства, выражало многое и не выражало ничего. Никто не мог понять, что творилось под этой оболочкой лисы-мыши, таинственно и ужасно пленяющей своей особой почти талантливой гадливостью. И не хотели этого понимать, ибо знали, что не найдут в скрытой жизни души, прячущейся под этой маской, где настолько странно сплелись отражения громадной воли, недюжего, даже, пожалуй, гениального ума, такой же внушительной злости, рожденной не из затравленности, обреченности на вечные муки, желания возмездия, стыда ошибок, честолюбивого требования идеала, бесконечного поиска чего-то, эдема или тартара, прикрытые, но просвечивающиеся через образ тщеславия и презрения, сарказма и архангельской отрешенности, ничего, кроме разбитых кусков несчастий и трагедий, выпавших на долю хозяина этого лица. Он хотел очень многое скрыть и использовал принцип «чем ярче, тем незаметнее». Мертвец, восставший из савана, жаждущий отмщения тем милым людям, что подарили ему уютное жилище под землею, роль которых в нашем случае исполняют леность, бренность, конечность всего людского, к каковому роду он, быть может, принадлежит. Поистине, это было существо великих сил и великих слабостей!
Цвет этого лица тем поразительней бледнел, белел, желтел, серел, чем больше был контраст между ним и ярчайшим когда-то, но затемненным пылью выцветом длинных волос и бороды до живота. Временами рыжие лохмы были приведены в порядок, то есть прилизаны грязью и ветром, и имели ну хоть какой-то человеческий вид. Гораздо чаще случалось, что они производили впечатление неизбежной катастрофы, извержения самого крупного и злого вулкана, что вы найдете вокруг равнины Марс.
Узкие глаза его загорались по одному его желанию или даже без него. Огонь страстей душевных отбрасывал тень на многие предметы, и люди задавались вопросом, как эти окна в его мир не сожглись сами собой. Они настолько ярко заменяли огонь, что нельзя было точно определить очертания глаз и местность лица вокруг них, наличие ресниц. Хотя, конечно, последние имели место быть, именно они и тушили это пламя, иначе оно спалило бы многое и многих.
Нос его был самой некрасивой формы, какую только может выдумать ребенок: не просто крячковатый, а воистину добрый крюк, делящий и без того противную морду пополам, обтянутый сухой потрескавшейся подпорченной солнцем кожей. Сбоку торчала бородавка, похожая на большую жабу. Крылья были размером с крылья настоящих птиц и, подобно парусам, энергично развевались туда и сюда когда то, что говорил этот тип Тристагор, вызывало у него волнение, то есть, почти всегда.
Лоб его был сродни цилиндру, может быть, поэтому он носил не цилиндр, а колпак. Коль скоро он рос, его в каждом углу испещряли, как реки, морщины, кладки, прорези, пропасти, не требущие особых описаний.
Губа, как змея, извивалась то на север, то на юг, и эта изворотливость была под стать выливающимся из нее с паром жгучих, как плеть, острых, как томагавк, напыщенно правдивых фраз.
Имелся ли подбородок или нет, мы не знаем, если да, его полностью скрывал вихрь красной удалой бороды, водопадом, как у дев косы, спадающей к центру земли, если нет, собственно, Филомен был лищен еще одной жуткой черты. Иногда, правда, сквозь волосы проглядывал какой-то кусок человеческой материи, похожий на скалу, но мы не можем утверждать, что то было что-то, напоминающее подбородок.
Скулы, обчно придающие некоторым лицам важности, здесь только доливали пороха. Ступени эти ничем уже не могли изуродовать рожу, но сами по себе являли собой представление о пляске демонов, вакханалии и других таинствах, которые читатель пусть измышляет сам.
А еще были у этого героя усы, придающие ему сходства с речным ракообразным, тем более, что были всегда гладки и прибраны, как будто сам он провел месяцы в лишениях в пустыне, а усы держал в воде. Они толстыми посеревшими струями низвергались в рыжий костер волос.
Также ко всему прочему прибавлялась еще одна незаурядная черта – почерневший зарубцевавшийся грозный таинственный памятный поржавевший старый шрам, глубоко наискось пронизывающий кожу на правой сторонелица смотря со стороны Филомена тристагора, словно молния, от самой границы лба и прически до резкого вычурного изгибы скулы, оканчивающийся багряной стрелкой чуть ниже этого изгиба.
И еще одна особенность этого лица была в том, что никому не удавалось понять, что именно оно выражает в определенный момент: веселье, ярость, умиление, доброту, страх.
В Тео-Мартелле многое о нем, об этой личности, поговаривали. Он на долгое время прирос к Башне Алхимика, да и сам был искусным алхимиком.
«Столичные хроники», без даты. «Филомен Тристагор, гражданин, не входящий в перепись, снова радует журналистов своими выходками! Из комментария трубочиста: «В тот момент я находился на крыше дома среднего достатка трех этажей высотой и занимался единственной его трубой. Перейдя на сторону, которая выходит на улицу Кактусов, я заметил краем глаза нечто странное: человек гигантского роста в грязном синем плаще или не знаю в чем, без шляпы, с голыми ступнями, сгорбившись в три погибели, сидел на парапети, а рядом сним стояла большая колба, внутри которой находилось нечто, напоминающее гриб или не знаю что. Подойдя ближе и не спуская взляда со странного, если не спятившего типа я увидал и услышал, что он издает улюлюкающие или не знаю какие звуки, что он держит в руках непонятного материала трубку, соединенную с банкой и выпускает из неё сильной плотности дым прямо вниз на улицу, где он сгущался и приводил прохожих в смятение и ужас. Вдруг он меня заметил, спрятал трубку внутрь одежды, встал, посмеиваясь, толкнул меня – я упал, взял банку за ручку и сбежал на другой край крыши. В нем я узнал знаменитого Филамен Тристагора, из-за его дикого взгляда, длинных усов, носа горой, сальной красной прически и неординарного поведения». Филамен тристагор, как собщают прибывшие участковые, произвел переполох своей неизвестной субстанцией, а именно сделал всех проходящих слепыми буквально, что послужило причиной травм, столкновений, падений. Посмотри, будет ли наказан этот вандал попранник всяких правил?»
«Сердце океана», без даты. «Знаменитый скандальный Филомен Тристагор снова разгуливает по городу без присмотра. Не заслуживающий ничем нашего уважения, а, скорее, вызывающий осуждение беспрецендентным поведением сожитель наш богонебоязненный устоепрезренец злостный алхимик намедни устроил новое предстваление, шагая светлым днем по улицам, пугая люд, без слов, со складной привратницкой лесенкой, используя ее время от времени для того, чтобы взбираться на фонарные столбы, где откручивались лампочки и клались в суму, те же лампочки, которые им не клались, он бросал с яростью, вполне от него ожидаемой, оземь, нисколько не заботясь о благополучииединиц сгрудившейся вокруг него толпы, возможно, желая попасть в кого-то. Просуществовав таким образом порядка двух часов вне своей законной территории он отправился домой, видимо собра то количество лампочек, которое было необходимо – для чего? Чтобы основать в башне искусственное освещение, смеем не без улыбуи предположить мы? Однако это самое безобидное из его похождений. Когда он успокоится?»
«Краска наших будней» без даты. «Филомен Тристагор, алхимик-черномаг появился там, где ему и место. Казнь участников восстания хлебного перекрестка на этой неделе была в самом конце действия после завершения повешания противников порядка была прервана внезапным появлением в толпе Филомена Тристагора, которого граждане знают как богохульника, посланца ведьменнх сил, носителя опасных помыслых, возможно будущего каторжника со странным устройством в руках.из себя представляющим сетку с рядом колес, который через образованный взбудораженными зрителями проем проник на помост, насколько это позволила стража, и пытался пройти дальше со словами, адресованными не то арделю Меллиоту, благородному спасителю порядка и охраннику спокойствия, не то врачу: «Пустите! Дайте, люди, забрать сии тела, уже не дышашие и не содрогающиеся, ради целей творчества и науки!(грамматика и стилистика сохранены)никому не нужные эти тела я забираю! – он потрясал своей необыкновенной вещью, - Прочь с моего пути! Я погружаю их сюда! Разойдись!»прямо не пытаясь заговариватть с безумцем и не имея права схватить его и предать тетенгауму, аутодафе или заключению, власти не решались что-либо предпринять ни против, ни для помешанного, кковое промедление стоило им действий со стороны самого Тристагора: с потоком брани и злостным рычанием, как у дикого зверя, он бросил сетку в лицо стражи а, замахнувшись, вынул из своего пышного синего одеяния одного за другим пять штук скорпионов и разбросал их за мног ометров от себя, а затем, во время случившегося переполоха, скрылся и исчез, как сквозь землю провалился».
Пока взгляд поля занимался этой картиной, слух его ловил каждое едкое словцо этой души, скутанной в такую ужасную оболочку, начавшей говорить, едва гость перешагнул пределы его жилища:
- А-а-а! Вот уж кого не ждали! Сам Анрил Транк, любимец народа, ни дать, ни взять, оказывает нам честь, если наши глаза не врут! Нет, вы посмотрите на него – топчется, как не родной! Устраивайся, как дома! Тебе в Аст-Гроуве всегда рады!
- Какая плохая фраза.
- Ха-ха-ха! Свет моих очей, в следующий раз правда предупреждай, знаешь же, какое у нас слабенькое сердце!
- Неужели? Твоим седцем можно Коровий тракт выстилать как самым надежным камнем. Все хочу спросить, как ты до этого докатился, но язык не поворачивается. Видно, Бог все-таки карает за грехи и есть на свете справедливость, раз ты здесь гниешь.
- Считаешь? Мы здесь как рыба в воде, дышим со стенами в одном ритме. Обрели наконец пристанище своей беспокойной душе.
- А если я скажу, что … в общем, что выпущу тебя?
-Дорогуша, тогда я не поверю своему счастию, а если все-таки поверю, быстро спрошу, какова цена?
- Шустро ты отказываешься от названого дома.
- Я остряк, но не сумасшедший.
- Позволь мне усомниться и в первом, и во втором. Мне нужна твоя помощь.
- Дайте-ка подумать. Выглядешь хуже нас, хотя мы давно себя не видели в отражающей поверхности, но предполагаем, памятуя о своей красоте, мешки под глазами… ночные кошмары…твой единственный кошмар – сделка… конечно, не единственный, мы погорячились, но единственный реальный и стоящий твоего передвижения…особенно, сюда. Но ведь тебе дали двадцать холодных лет… какой сегодня год? Осталось еще целых шесть лет… куда торопиться? Тогда что? Что случилось?
- Можно было сразу задать этот вопрос. Но ты прав. Сделка мучает меня.
- Прав? Прекрасно! Но шесть лет? С каких пор ты стал таким неженкой? Кстати, меня все еще мучает этот пунктик: что они делают с твоим сыном, Флорианом? Ты когда-нибудь слышал, чтобы демоны покупали людей?
- Четырнадцать лет назад я не верил и в них самих, и меня это удивило совсем немного тогда, и не больше удивляет сейчас.
- А ты знаешь, какими я занимаюсь темными делишками всю жизнь, и меня это сильно удивляет. Он был каким-то особенным?
- Да. Очень меня раздражал своим любопытством… и жалостью. Но я пришел сюда не Флориана обсуждать.
- А может все дело в имени? Ф – какая по счету буква… черт ее знает…Или какая звезда покровительствует… А когда он родился?
- Вернись, пожалуйста.
- Да что тебе надобно. Тунеядец? Шесть лет – живи и радуцся.
- Видишь ли, я бы так и поступил. Но совсем недавно я был в госпитале святой Грит…
- Ах! Госпиталь святой Грит! Мое любимое место в городе. Даже в моей башне не так весело, чем там.
- Там была одна женщина… Она была одержима, по-настоящему. Ее привязали к кровати, но она все двадцать четыре часа рвалась что есть сил, пыталась грызть веревки, царапала их… Лицо ее было страшно…пострашнее, чем твое рыло. С глазами ее творилось что-то ужасное, постоянно лопались сосуды, они закатывались и вращались. Отовсюду на голове, откуда можно, шла кровь, она сама себе откусила язык и выплюнула его. Правда, после того, как успела сказать, что я имел дело с дьяволом прямо при всех.
- Но это был всего-лишь демон-торговец.
- Ужасное зрелище. В комнате, когда она кричала лопнули стаканы и все стеклянное, и я тебе клянусь, я сам видел как ближестоящие предметы к ее кровати падают. Тогда я поверил.
- Прекрасная история, но зачем…
- Меня охватил страх.
- Да мы не встречали еще человека, который так страшился бы даже своей тени.
- Нет, здесь… другое. Я почувствовал, словно нет больше шести лет, и меня ничего не отделяет от… Какой поссланник за мной придет?
- Я думал, ты в курсе. Это будет милый адский пес. Он растерзает тебя на куски, а душу твою утащит прямехонько в ад.
- И что будет там, в аду? Знаешь ли, после всего, что было тогда ночью… Я все эти годы не верил в… ни в бога, ни в дьявола. Я даже начал сомневаться, была ли сделка на самом деле, или она мне приснилась. Мне часто снились сны об аде. Я читал литературу. Я смотрел под ноги и… новсе было не по-настоящему. Я не видел воочию. Не чувствовал кожей.
- Через шесть лет почувствуешь.
- То, что ты сказал – единственный реальный. Это не так. Реально и опасно – заговоры, тайные организации, пистолетная пуля… А вот это – слишком, что ли, далекое, чтобы я мог представить это на своем шкуре. И знаешь еще вот что. И тогда, когда я задумал сделку, и до того случая в госпитале, я почему-т оне сомневался, что удасться найти какое-то средство… Что я буду спасен. Что между мной и этим тысяча преград… А недавно оказалось, что никаких преград нет и что придумать ничего не удасться. Мне стал опо-настоящему страшно, до мурашек на коже. Все время представляю, как они выглядят, демоны, сам дьявол, все вспоминаю ту ночь и …думаю о Флориане. Я убедил себя давно, что он умер. А сейчас кажется, что он там, внизу, прямо в эту минуту корчится в муках. Ты так похож на того демона, Азазеля, только он добрее, - сказал Транк, уже с минуту слушая, как его собеседник напевает детскую считалку:
Тучи, тучи, тучи, тучи.
Скачет конь, большой, могучий.
Через тучи скачет он,
Кто не верит – выйди вон.
- Что ж… Очень душевная речь. Но психологи здесь не живут.
- Я не просто со словами пришел. У меня есть план.
Безмолвный страж стоит у двери в ее душу,
И пелена тоски изъела темные глаза.
Осталось лишь сидеть в окне и звезды слушать,
Пока плететься жизни нашей ангелом лоза.
- Ах, план . Как помешать демонам взять свое? Девушка также покончила с собой выпав из окна а её безутешный вдовец поехал к родичам в тем Марселл слуги из дворца его родственников выкрали кольцо но он считал что оно просто потерялось и не стал его искать у него было много других красивых вещей тем временем слуга сам потерял кольцо где то на улице Садовников и оно долго лежало затоптанное в грязь и пыль пока одна собака не нашла его и не вылизала до блеска однажды ночью его подобрала сорока и стала бешеной она залетела в сад около черновода и выплюнула его и стала кричать и ходить кругами стражник из подземелья где ты уже бывал Дэйрис прогнал птицу она кстати вскоре подралась с кошкой и была ею зацарапана до смерти и взял себе кольцо однажды он убирался в камере 71 прямо перед въездом в неё Жонатана Грина и кольцо выпало из его кармана не издав при этом ни звука так как упало в едкую грязь стражник расстроился и долго искал его но ему больше не позволяли входить в камеры и он стал жить дальше пока случайно не поскользнулся и не расшиб голову о камень в этом самом подземелье
- Да.
- Вот это будет развлечение на пять минут. Выкладывай, не торопись. Хочу растянуть удовольствие.
- Так как вызвать демона еще раз у меня не получилось…
- Вот это да! Это наверно был план А. Что ж, хотя бы попахивает логикой. Умничка. Снова закапывал сердце и постился две недели?
- …то я решил воспользоваться Кольцом Нибелунгов.
- Если бы я что-то ел сейчас, я бы обязательно подавился. Но хорошо сказано. Продолжай.
- Все.
- Значит, Кольцо Нибелунгов.
- Да, оно. Ведь оно дарует бессмертие, не правда ли?
- Да, пожалуй.
- И значит, это – единственный выход для меня?
- Да, наверно, это – единственный выход для тебя.
- Ты, Филомен, довольно-таки безучастен.
- Мы вообще безучастны к человеческим страданиям – они такие ничтожные по сравнению с горестями нашей жизни. Объясню в двух словах, как популярному потребителю. С этой штучкой связываться очень опасно.
Молчит небесная волна,
Сребрится иней криво.
Ползет алеющая хна,
Плетет узор на нивах.
Пузырь растет, большой пузырь,
Большой пузырь и черный
В твоем нутре, как у кобыл
Внутри одни лишь воды.
Откуда он? Из голода и пыли,
Из всех отвратных нечистот,
Каких в живот зарыли.
Он и дыра, и демон-бегемот.
Пьянит, и действует, кричит
Пузырь с огромной мощью.
И на царя свой гнев вратит,
Желает с ним покончить.
Пузырь-террор, ружье
С уродливой улыбкой.
Ты сам его берешь,
Ты сам его боишься.
Он камнями жестоко бьет
Сторонних и невинных.
Он чудище и он удод,
А боль – его причина.
Власть царскую чернышь
Изненавидит рьяно,
Венец с царя главы
В мечтах уничтожает.
Но как ни черен он и пуст,
И как ни гадко скроен,
Мазок его чернильный густ
И сердце он покроет.
Из глубины обиженный нарост
Взывает дико к разуму.
И по тебе позет мороз,
Скрывая страх под язвами.
Пузырь сочится твоей кровью,
И дышит воздухом твоим.
Ты сам его питаешь горем,
Тебе он отвечает: «Пли!».
- Даже для такого искусителя, как ты?
- Для нас-то оно как игрушка, я за вас волнуюсь. О кольце никто из наших кругов – то сеть вообще никто в мире – не слыхал последнюю сотню лет.
- А ты проведи ритуал.
- Что еще за «ритуал»?
- Тебе лучше знать.
- Хочешь сказать, можно отыскать последнего владельца, точнее его могилу, стащить его волосы, если будут, сварить из них зелье и бросить в него кучу глазных свежих яблок, чем больше, тем лучше?
- Да…Именно это я и хочу выразить. Минутку, как это – могилу? А как же бессмертие?
- А вот так. Без бессмертия. Эта штучка – как живая. Она сама решает, даровать ли бессмертие или исцеление от всех болезней, или свести с ума и отправить в госпиталь святой Грит. А ты как думал? Дурачок. Жаль. Мне на секунду показалось, я могу отсюда выбраться. Если у тебя больше нет новостей, тащи свой непросвещенный зад из этой дыры, выпей вылерианки на ночь и дай мне предаться Орфею. Ничего не получится. Просто свыкнись с преисподней. Дочке привет. И зачем им Флориан?
- Если ты только согласишься провести один маленький ритуал, Корнелия подпишет твое освобождение. Вот это вот. Я конечно сторонник той теории, что книнок у горла решает любой вопрос, но пытки тебе как с гуся вода, поэтому… башня в центре города все еще пустует. Ее обходят за два квартала.
- Да ты никак разум потерял?! Подожди, что ты там вякал в конце… Про какую-то башню, какие-то сто тысяч золотых драконов… Я прав? Прав?
- Зачем тебе деньги?
- На нужды науки. В крайнем случае, на мороженое. Ты меня раскусил.
- Значит, сделка?
- Сделка. Но целоваться не будем – ты слишком грязный. Транк, мне думается, эти постоянные сделки тебя погубят.
- Ничего. Есть много веще пострашней смерти. Охрана! Выпускайте!
Глава четвертая, где выдержан главный биографический экскурс.
Сироты.
- Что касается брадобрея,
то это уже моя забота,
- сказал Ливер, -
а забота вашей милости –
постараться стать королем
и произвести меня в графы.
Энтони Сток, «Приключения Скитальца», глава 23.
Дэйрис, та самая тюремная крыса, так невоспитанно, хоть и имевшая на это право, обидевшая двух прекрасных тварей божьих, изображавших людей, которые блюдут закон, пренебрегая собой, почитавших долгом своим заботиться о здравии ее моральном и телесном на протяжение тех часов, что отделяют торжественное прибытие узника до его первой серии пытой; и Жонатан, или Жим, что более выгодно с позиций книгопечатанья, (чье немудреное имя встряло уже в репликах этих двоих последних под грозным углом и уже с около трех лун, как выражаются аборигены, мозолило умственные складчатости уже знакомого нам Андрила Транка, и без того воспаленные энергозатратными земными заботами, как то:
- первое, самое интересное: сокрушение грозовой активности тунеядческого гражданского населения города Тео-Мартелла, своим ропочущим и беспечным поведением просто просящихся до успокоительного и исправительного кнута;
- второе, самое печальное: поиски отгорожения своей святой шкурцы от исполнительного пункта, мелким шрифтом заканчивающего заказанный, полученный и полуоплаченный в первой главе билет в всеобщую молотильню, которые, как его заставило понять полное бесплодие на поле успехов, сводятся лишь одному непроторенному вязкому пути, принявшего его мягко, но с коварными планами;
- и третье, самое важное: устранение или поощрение, еще не определились, навалившихся недавече приисков до особой благосклонности, рискующей превратиться в саму руку, дочки Эларай неким юношей с кудрями и постоянными цветами в самых разных композициях, местах и вариантах, о котором речь, возможно, самая ласкающая и приятная из всех других биографий, еще впереди, по всем параметрам и во все стороны идеального, а все же пока не заставившего возможного зятя себя полюбить отечески и вообще никак;
мозолило и терлось так настойчиво, так нагло, что тот даже не погнушался утрудиться пронырливым, но до щелчков в лоб безрезультатным ищейством намеков на слезливую историю его жизни и подвигов, дат, цифр, имен собственных и номинальных, мест, огласков, слухов, сплетен, небылиц, баек, былин, в общем, и всей математичеко-документальной конкретики, а также народного мнения и фольклора, сопровождающих наш путь земной, но впервые в своем пути оном не то что не преуспел, а провалился в мрак слепоты и неведения со всеми потрохами), прославились в очень узких кругах (по правде, только среди бездомной богемы города, люмпеновой и мадригальной сферы оной области, и в рамках друг друга, - обрели славу почти в условиях тет-а-тет, но не покушались на большие фанфары, по крайней мере, хоть один из них) как абсолютно неразлучный и конгрегационный дуэт, а также, если забежать с романтической или приторной стороны, как пример благородства не по крови, а по характеру – богатства, данного не обществом, а богом и взращенного каждым из них одинаковыми путями – через библиотеки; с того самого дня четырнадцатилетней давности, когда халатность слуг (так полагали) привела к страшному пожару в доме четы Роганов, который, в свою очередь, привел к последствиям, которые не ожидаешь даже когда весь северный бок твоего новенького чистенького дома сжирает адская стихия.
Запах гари настиг Жонатана, еще совсем маленького, но не менее смышленого, чем сейчас, младшего слугу, красовавшимся литом ему до стоп и ридли, сползающим на кончик носа (тут же сморщившегося), в коридоре перед публикой, представленной в зеркале – самим собой; и пока тот, сбросив хозяйские вещи на пол и разволновавшись не на шутку, достиг кладовочной двери, из-под которой давно сочилась белесая пелена, а потом вернулся за ключами и не с первой попытки проник внутрь, огонь взялся за верхние полки с запасами повидла и всем своим видом красноречиво убеждал парнишку, что лучшим решением сейчас будет унести ноги и позвать старших. О, тот бы так и поступил, если бы слуха его не коснулся вдруг тонкий, будто поросячий визг, и если бы он не заглянул, опасаясь за легкие и вообще за все тело, за стеллаж и не поверил глазам, обнаружив человеческого детеныша – маленький розовый комок с темным пятным на голове (шевелюрой), который скулил, затаясь в углу между стеной и поваленной железякой – защитой от верной гибели.
Следующие полчаса решили связать в толстый клубок две ниточки разных судеб: одну совершенно ровную и очень тонку, почти тщедушную, как диаграмма остановившейся жизни, другую же откормленную, сумасшедшую, и зигзавитую, как курс валют в этом году. Жим, особо не трудясь над разрешением вопроса, откуда взялось здесь сие явление – ни сейчас, ни позже, и даже не представляющий причину бушевания стихии, проявил некую сноровку, нацепив высокие резиновые сапоги и ограничив личное пространство большой бочкой, столпами которой вынуждены были стать и стали его цепкие ручонки, и, вооружившись таким образом, организовал операцию спасения, заключавшуюся в безболезненном преодолении стены огня, устранению ногой железяки, принятии под свой кров незнакомца и покидании этой опасной зоны, и проделанную вслепую, инстинктивно и не без помощи – полагаю – свыше.
Зашедшемуся кашлем новоиспеченному герою удалось избавиться от упорно возгорающейся экипировки, а также понять, что больших повреждений, чем кашль, ни ему, ни его протеже, ошалело застывшему рядом, сегодня перенести не суждено, и он, завернул того в свою собственную рубашку (впоследствии мальчик сам удивлялся, как его угораздило пойти на такие глобальные жертвы), и посадив его в шкаф с многозначительным пальцем у рта, примчался в гостиную, где устроили маленький и приятный кутеж слуги в отсуствие хозяев, с воплями, которым мог позавидовать и слон, а затем стал свидетелем множества неудачных попыток ликвидации пожарища собственноручно служебным персоналом и – немного погодя – госслужбами, вызванными и появившимися на пороге слишком поздно, которые положили конец буйству стихии, лишь когда дом утратил былую свежесть и невинность, а приобрел несколько десятков лишних лет в виде изрядно попорченной кожи, кучи глубоких морщин и изувеченных внутренностей.
К тому времени, как вернувшиеся Роганы сумели оценить сюрприз и объяснения, любезно предоставленные подлючими слугами и заключающиеся в обвинение во всем ни кого иного, кроме как пропавшего (на самом деле подслушивающего за кустом) сами знаете кого, найденыш был благополучно перепрятан в кусты с указаниями не двигаться, не говорить и не дышать и, когда до Жима дошло, что в месте ему отказано, был подвергнут тщательному осмотру с элементами психоанализа, но, впрочем, не обнаружил во внешности, никаких исключительных или пикантных изюминок, разве что белокожесть, встречающуюся ранее Жиму только у богатеев и буржуев, блестящий окрас шевелюры, встречавшийся ранее Жиму только у представителей колосьвых, васильковость вытаращенных глазищ и тугодумность надвинутых прямо на последние изогнутых, как ручки на скамейках, бровей.
Он галантно поднялся, когда кипарисовые ветки раздвинулись и впустили в его убежище спасителя – совершенно и безнадежно белобрысого и кудрявого востроглазого и широконосого, пухленького мальчугана ненамного старше его, показав на секунду догорающего беднягу-домишу, и предоставил Жонатану начинать нелегкий разговор, выявивший такие подробности, заставившие Жонатана клюнуть носом, как то, что малыш лишен воспоминаний о первых годах своей коротенькой жизни, что он бездомен, безымянен, как какая-то бочка с треской, что речь его отличается великосветской патетичностью, что он без понятия, как проник в дом и его подвал, что голова его надежд на нахождение ран или шишек, объяснивших бы его опустошенность, не оправдала; и таких, рассмешивших Жонатана, как то, что малыш благодарит его за свое спасение, и что это единственное его воспоминание, что он интересуется, как имя его спасителя и где его семья, на что получил залихватский ответ, что вся семья – он сам себе и есть, потому что мамаша его скончалась недавно от Бича Распоясанных, это болезнь страшная, с осами, (на самом деле, он имел в виду, оспами, но всегда старался придать своей речи оригинальность, не всегда удачную), что у него имеются одна пара отличных рук и одна прекраных ног и одна великолепная голова, и что поэтому он нанимается в разные богатые дома или пансионы и выполняет поручения, за которые получает сорины, позволяющие сытно пополнить свой желудок. Добавлено было также, что еда очень дорога Жонатану как приятная субстанция, и ее еще можно воровать, но если есть средства, то лучше не надо, ведь в противовес таким хорогим вещам, как она, существуют фараоны, высокие и в форме, не терпящие ни вида маленьких воришек, ни слов оправданий, ни слез, ни бегств. Речь эта произвела на незнакомца такое впечатление, что он нашел своего нового и единственного товарища очень просвещенным.
С этого момента Дэйрис получил возможность запастись целым ворохом воспоминаний, таких, что лучше бы их и не было.
- А то! Пойдем, что уж с тобой делать, я тебе еще много чего расскажу! Смотри, какой красивый огонь, жаль догорает…
Как Роганы коротали свой век дальше – история умалчивает, известно только, что они выделили пару миллионов золотых драконов на нужды храма в Сьютандонском предместье, чья колокольная башня пострадала при наводнении пятнадцатого года, и то деяние было кристальный фарс, однако ж с большой степенью точности можно сказать, что их бывший протеже со своим собственным протеже коротали его несладко.
Они сменили много домов: красивых, с обилием окошек на фасаде, неровно покрашенных, с пологой крышей, с трехэтажным чердаком, с фонарем над крыльцом, с шаткой лестницой, вдающихся в улицу, как корабли, впалых, как пустой живот, с балкончиком и статуями героев легенд, с запалатами и трещинами, с окнами, похожими на косые глаза и галереями окон, похожими на девичий хоровод, с садиком, где маки берут на подступ яблони и сливы, и с борщевиками выше нашего роста, с хриплой дверью, с железной десятизамковой преградой на пути любого вора, с квадратными решетками и решетками, похожими на ледяной узор, с колодцами в дворике, без дворика и без номерка, со ступеньками ко входу, с ямой перед ним, где все спотыкаются, со сходящей побелкой, каменных, недостроенных, слишком вычурных, слишком тесных, длинных и приплюснутых, похожимих на зуб, торт, утюг, вешалку, бутылку, пещеру, с елями, сующими лапы прямо в форточку, будто чтобы схватить кусок хлеба со стола и отпить из кружки, мрачных, следящих за каждым прохожим, милых, которых так и хочется подержать на ладони, пахнущих булочками и чаем и испускающих надрывающийся собачий лай, с недовольными кошками на ребрах крыши, с визжащими птицами в незаконных гнездах на парапете, с разбитым игривым мячом стеклом, с нежными шторами с бархатцем на кончиках, так и норовящими сорваться с петель во время сильного ветра и пуститься в неведомый путь, с клетчатыми занавесками, между которыми выступает из темноты лысая голова напряженного шахматиста; но не нашли домашнего очага.
Их претерпело у себя множество хозяев: толстых матрон, не выносящих запаха горелого молока, маленьких аккуратненьких добрячек, пишущих свои кулинарные книги, профессоров с обездвиженными конечностями, учащих жизни, высоких с поднятым воротником, разговаривающих с покойной женой, больших веселых семейств с такими же мальчиками, как они, но счастливыми, лекарей с усами, не выпускающих трубку изо рта и часто устраивающих скандалы, когда их профессиональная рука себя не оправдала и поскользнулась, и в очереди в высшие или низшие обители постземного стояния и прописки души добавилось по еще одному недовольному претенденту, (Жонатан очень любил слушать их), начинающих актрис, рассеянных и улыбчивых, так и норовящих опустить обкольцованную и сияющую лапу на Жимовский твердолобый кругляш, у иных заслуживающий горделивого названия головы, богинь театра или оперы, часы подряд неустанно напрягающим мускулы диванов и соф с тем видом, что это – единственное место, где им позволяют расслабиться и испить кофе, хотя никто не запрещает им это делать в гримерной, по пути домой – но тогда некогда, они заняты любовниками, во сне в конце концов, молодых полей, объявляющих, что они не возьмут ни сорина, если он не выгрызен ими, хотя никто им и гроша не предлагает, и сбегающих из дому, хлопнув дверью так, что сам дом, потомственный, старый, чуть не разваливается, настоящих аристократов, у которых особый рецепт чая, хранящийся в секрете уже с десять поколений, с тех времен, когда сам чай еще не пронюхали; но не нашли семью.
Дэйрис избегал смотреть другим в глаза, будто боялся, что наиболее сведущие узрят страсть к шоколаду; Жонатан только этим и занимался, когда не лобызал свои кудри, выгрызал прямо немилосердно, словно в отместку, всю суть, будь это полицейский, пес или комод.
Дэйрис искал в лесу колонок свежие трепли о Липницах, Курганах, Россах, самих Транках, правда, только о Транке-отце, дочь никогда не фотографировали, это была запретная тема и для периодики, и для языков света, для всего Тео-Мартелла (только один-единственный раз он увидел в очень малорастирожированной незаметной газетке «Сердце Океана» некое пугливое кроткое лицо в раме загибающихся коротких волос – до сих пор никто не знает, как Эларай Транк попала туда, может, ее отец просто не обратил внимания на такую печатную мелочь, может, это наоборот было его исключительное дозволение миру лицезреть сей лик – у него выдалось хорошее настроение и он подписал бумажку) и изучал их точечные размытые черно-белые фотографии; Жонатан завязал в объявлениях о наемах и кроссвордах, не забывая при этом погрязать в похабных анекдотах.
Похаживая по городу, Дэйрис не мог оторваться от созерцания величавой грандиозности белокаменных храмов и то и дело спотыкался, впрочем, его мог спокойно оторвать от этого занятия летящий скворец; Жонатан провожал взглядом блестящие витрины с красовавшимися литами и сюртуками и наступал на всяческие ноги, владельцев которых сам же провожал столь натренированным взглядом, что они до конца дня не ходили близко к парапету и аккуратно переходили дорогу.
Жонатана постоянно увлекали скопища подозрительных дворовых компаний, причем, чем подозрительней и осоловелей выглядели и вели себя их участники, считал он, тем лучше: ярче воспоминания останутся.
Он внедривался в их слои, заручаясь доверием детей - как рядовых, так и главарей, возможно, вполне исходившим из его чувственной харизмы и суровой привлекательности; подслушивал, подглядывал, где надо, передавал секретную информацию, следил за курсами и перемещениями валют, то есть, куриных ножек, которые заменяли этим домашним дикарям эквивалент денег, и внутриполитических настроений, вихрь которых в умах и сердцах пряных городских мальчишек, этого поколения весны, мог бы сравниться по частоте и беспорядочности со сдвигами, наслоенями, круговоротами, скачками, кувырками и интригами теорий и заповедей тайных обществ; запоминал лица, эти курносые, чумазые, обгоревшие, румяные, пятнистые, самоуверенные, гордые, наивные, чувственные, огрубелые, толстокожие, нервные, скучающие, безбровые, безволосые, морщинистые от безумной мимики, едкие, резкие, скуластые, грязноухие, пыльные, прыщавые, веселые, по-детски светлые, милые мордашки, которых конечно никто не вырезал из мрамора, а неуклюже слепили блином из несвежего теста; всегда был свидетелем стычек, всегда улюлюкал, кричал, рукоплескал, звал на бой, бил в набат, поднимал шум осмеивал, брал на штурм, освистывал, хохотал, мычал, подпрыгивал, чтобы лучше видеть, обзывался, давал тумаки, давал деру, подбивал на воровство, щедро расточал подзатыльники вкупе с щелбанами, вспенивал гнезда волос, активничал, подбрасывал шапку, правда, не свою, крутился, суматошился, заводил всех как ключом и занимал мелодию дворовых гуляний не менее старательно, чем бог посылает зарю поднимать мир.
Это была маленькая революция, шпионаж во флаконе.
Но это было всего лишь развлечением, досугом, отдыхом от главной работы, которая состояла в том – и он больше всего это любил и не потерял страть к этому, как мы в том убедимся, и став постарше и поосанистей – чтобы пробиваться в вожаки, командовать на всех парах этим легионам сброда, распределять ресурсы среди всех группировок и лагерей, как то знойники, эта банда из шести человек питалась бананами круглый день, потому что отчим ее горнила, то есть главаря, часто плавал на остров Тео-Мартелл, где бананы и мандарины выращивают в теплицах, разумеется, если бы последние стоили так же низко, как и первые, и входили бы в рацион их маленьких желудков, группа не могла получить второе название, ведь сохранившаяся их кличка уже вмещала в себя надежду на такую возможность; бульварники, выходцы из “богатеньких”, спят, едят и встречаются с родственниками в квартирах по шоссе Перекрестка (подобные противоречивые названия не должны вас обескураживать, если вы будете заранее осведомлены попечителем, что от Тео-Мартелла можно ждать чего-угодно), что считается не малой роскошью, чем завтрак первой группировки; котошинцы, отдел по надзору за хроникой жизни наших усатых братьев и сестер меньших, в каждом квартале есть такой, пользуются и даже пере правом на подчас неоправданные и достаточно жестокие телесные наказания, погони, побои, испуги всех кошек, будь то обыватели или новички, района, а иногда даже и голубей и ящериц, пилигримы, потешаются над церковниками, еженедельно или по настроению совершают походы в церкви, вандализируют внутри и снаружи, совершают акты неуважения к вере и веротерпимости, воздействуют на горожан расклейкой публичных объявлений и непотребных рисунков, преследуют попов, священников и монахинь, а также кладвищенских воробьев с гнусными оскорблениями, петушинцы, не занимаются ничем полезным, как, например, предыдущие, шатаются и прохлаждаются между домами, впитывают атмосферу, изредка, бывают посыльными к тем, кто еще не проснулся и не вышел, и добычиками, но ведущей роли не исполняют за неимением желания, разрешения или мозгов, громобойцы, мышцы, ядро, разум округа из трех дворов, самая широкоизвестная и буйная общность, основнная на авторитете трех главарей четырнадцати лет, то есть, старых, Марлевой повязки, Яблока и Сверчка, преклоняется перед ними и считает их посланниками богов, берет на себя управление действиями двора, ответственности на себя не возлагает, чаще других бывает несправедлива, немилосердна, безаппеляционна, есмотря на то, что вершит суд и принимает жалобы; руководить их помыслами, чувствами, а значит и поступками, жертвовать собой ради общего блага, как он поступил, когда послал Дэйриса однажды в магазин разведать позиции охранников, можно сказать, на верную смерть, а ведь он-то был почти его родной частью; повелевать ветрами их немытых голов, увлекать из своей речью, обрекать их на уважение и подчинение; одним маловением кисти вращать взоры толпы куда захочешь, хоть против часовой стрелки; лепить из них новое существо, подвластное его слову, сооружать свою армию и доверять ей свои думы, заботиться о ней с тем, чтобы однажды отдать на растерзанье врагу, хоть и не со злости, а из высшей благой цели, которую Жим вечно ощущал рядом с собой, но никак не мог сформулировать словами, а только вдохновенными образами.
Он завидовал архимандриту, полководцам древности, чревовещателям, гадалкам, лидерам тайных сборищ, учителям, книгам, искусству, периодике, модельерам, певцам, еде за их власть над человеческим телом и духом. Вот, что было его целью: быть дыханьем скопища, без горна быть услышанным в самых дальних рядах путем восторженных перешептываний, заражать массы энтузиазмом, быть началом эпохи войн и кораблекрушений, чуять за спиной тайную мощную силу тысяч ружий и идей и ухмыляться, вести за собой в обрыв, низвергать и одаривать благословением единолично, росчерком желанья.
Народ – гора, он должен был быть вершиной или хотя бы штандартом; паства – корабль, а он мог бы стать парусом или трубкой; мысль, идея, понимание – яд, а он – змея. И если борьба – огонь, и если он искра в этом пламени, он согласен и оказаться в один миг пеплом.
Он был чрезвычайно амбициозен и храбр, никогда не кряхтел над развитием своей речи, она в том виде, что выстилается перед умами и помыслами миг за миг какой-то властной нерушимой импровизацией падает на него с небес и передается им порождениям земли; любил вставлять куда ни попадя словечки покрепче, но за границами их несся на пегасах сам не зная куда, доверяя языку реашть свою судьбу и править моментом, корону славы он надел бы на себя, но языку отколол бы от нее кусочек бриллианта; не говорил часами сквозь камешки, потому что зубы у него были ровные, крепкие и четкие, а челюсть с потрескавшимся лопающимся от выпячивания ртом выдавалась вперед, выдвигалась дальше носа, уходила вперед дальше всего тела, он знакомился с людьми челюстью, а провожал кулаками, из нёба его все время доносились какие-то звуки, как из пустого храма с привидениями или слугами, переставлявшими свечи, щелчки, цыканья, лопанья, жужжанья, тупые стуканья языка о стенки, клацанье, трели, шипенья, плевки, урчанье.
Также среди граждан он отдавал предпочтение цыганам, у которых он стажировался месяц в искусстве выклянчивания подати, умудрился однажды соорудить себе такое пластилиное уродливое ухо, что карабинер почти всю свою смену тащил его в участок, так оно ему понравилось; школярам всех классов и оценок, ничем этот образовательный период жизни его не выделился, кроме случая с одной осанистой девочкой из женской воскресной школы, серьезно запавшую куда-то в внутренности его сердца-компаса, о коем чуде когда он поспешил открыться, получил ее кулачком куда-то в зону нутра, и, может быть, такому скорбному развороту романа потворствовало то, что он невербально проявлял любовь свою довольно жестко и некрасиво, и недостойно: дергал за косы до скрипа, таскал за нос, отнимал ранец и высыпал книжки по дороге да еще и топтался по ним, ставил подножку, кидал в спину орехами, в общем всеми доступными пониманию способами пытался привлечь ее благосклонное внимание; но нет худа без толики урока даже самому бестолковому божьему ребенку, вечером того дня он начал практиковать стойки защиты от внезапного нападения и стойки для внезапного нападения на не ком ином, кроме как на Дэйрисе, хотя и эти сеансы ни к чему хоршему не привели, а именно чуть ли не к отталкиванию на духовном уровне его единственного члена семьи от своего спонсора на почве острых болей по всему периметру передней части туловища – не очень-то крепко скроенного жизнеобеспечивающего механизма, и боков; студентам и молодняку, которые в то время еще не столь сердечно волновались по социально-бытовым шумам города, которым он был полезен как посланник любовных писем, своеобразный амур, который их нагло вскрывает и хихикает над их излияниями. И во всех этих компаниях и местах и перед всеми этими свитами Дэйриса представляли не иначе как Тюшку, несмышленого младшего глухонемого брательника, средство поблистать движимым имуществом, что, как вы можете предположить, не вносило веселой искры в будничную проблематику существования самого нежного ранимого тихого следотопыша.
Как-то у Жонатана появилась собака. Это была живая душа, названная Барбарисом. Причины этого названия кроились в конфете, которой занимался массивный рот Жонатана в ту минуту, когда верхние черты его не столь изысканно красивой мордашки, а именно глаза, две зеленющих, как у змеи, штуки, занимались объектом, находящимся у самого бордюра оживленной дороги, не смевшего сделать ни шагу ни в сторону, где шаговали люди, торопясь по своим обычным делам, ни в сторону, где сновали большие, роскошные экипажи. Не будем больше держать интригу за нос: это был пес – комок желудка, носа, хвоста, сердечной системы, шерсти, собранный воедино высшими силами, покрытый полосатой желтой природной краской, наделенный весьма угрюмым нравом, двумя блестящими черными глазищами, скопищем подвижный и даже слишком усов, парой хлопающих парусников ушей, весьма волосатых, длинной влажной лентой высунутого языка. Его будущий домовладелец не сразу узнал в нем родственный дух. Сначала он подумал, что это – ком гнилых пакетов, не собранных по какой-то причине, а может, из лени, уличными уборщиками. Затем он услышал клацанье дрожащих от холода клыков, что послужило толчком к многомесяцевой дружбе, зиждущейся, основанной на столпах любви, ласки, доверия, открытости, смелости, понимания, взаимности, любви, но, в общем, силе и длине сворованного вскоре поводка и ошейника. Как жаль, что она так быстро закончилась. Жонатан проиграл своего милого питомца в жалком споре. Дело было летом, играли страсти, воздух пах безумием. Хозяин бедного Барбариса сошелся с группой подозрительных дворовых голубей, заставивших вскоре его согласиться на дурацкий мальчишеский спор, что Жонатан из рогатки попадет прямо в нос белому противному коту с третьего этажа, следящему за двором и порядком ему надоевшему, принадлежащему, видимо, кому-то из группы, кому быстро закрыли рот,. Жонатан промазал, может, из щадящих соображений, может, из соображений косоглазия, и ему пришлось отдать своего милаша в руки вражескому лагерю, признаюсь, не без тоски. В кота, кстати, много раз стреляли, но он, как Келлесар, оставался неуязвим на фоне белых штор и белой своей репутации. Барбарис же сиганул в кусты при первой же возможности, то есть, когда, через две минуты после жонатанского поражения ему распустили для забавы поводок (и больше его не видели). Ходили слухи, что кто-то увидал шатающегося поздно ночью ничтожных размеров пса в безлюдном бульваре, злобно и памятливо бурчавшего под нос: «Жон… Жон… Угг!.. Готина!». Таким образом, к неоцененным заслугам Жонатана прибавляется и та, что он научил собаку говорить.
Но несмотря на это пренебрежительное отношение Жонатана к своему неравному товарищу, точнее, на половину этого отношения, не заботливо-опечительную, которая, правда, тоже имела место быть и залегла в душу Дэйриса теплотой, на которую он отзывался любовью, а командочно-опекающую, большинство забот и направлений его творчества и грубой силы избрало себе с самого первого дня целью охоту за потерянным амплуа Дэйриса, в великосветкость и блистательность которого он глубоко и искренне верил из-за повадки того никогда не кривиться и поднимать брови и морщить нос, уделять вниманием содержание и благозвучность своего говора, из-за его совершенно ненасыщенной мимики и жестикуляции, раздражающей опрятности и совершенно непонятной и чужеродной Жиму мании сочувствовать беднякам и пытаться делиться с ними своим съестным, и без того огорчительным и позорным.
Посему немало носителей золотых фамилий без окончания –ов, а мы знаем, что это были не кто иные, как богатеи, были потревожены в первой четверти этого века в самый удовольственный для них и ужасный для посещения час, например, при чае после обеда, сиесте или просто в раздумье каким бездельем бы заняться в ближайшее время, двумя образчиками самых гнусных – так им казалось – черт тео-мартелльского дна, а именно настырности со стороны Жонатана и безликости в исполнении Дэйриса, неказистость, замшелость и неловкость которых не позволили принять даже в просто серьезное рассмотрение снисходительные и одновременно отчаянные уверения старшенького из этих двух зол в исключительности положения его фаворита, кто, являясь по рождению, воспитанию и на запах равным им, элите, вынужден пребывать в жутковатой нищете и претерпевать убытки из своего полного и обычного в дни его дворянского воспитания моциона, обладая пальцами, не знавшими никакой из видов труда, обеспечивающих нищим их нищенское обитание, тут он всегда показывал все без исключения пальцы Дэйриса, и на том, исчерпав аргументы, удалялся, не всегда сразу и без пинка под зад. Хотя не к чести Жонатана и не к его оправданию надо сказать, что эти бессмысленные хождения в свет совершались не только по вине благостных полубратских уз, а из преобладающего над оными небесхитростного расчета отхватить кусок добра в случае торжества справедливости и возвращения утерянного престола Дэйрису.
Но, как мы все давно убедились и чему продолжаем противиться, припадки благотворительности у Фетиды и ей подобным случаются не чаще, чем когда у настенных часов стрелка вдруг останавливается и бежит в обратную сторону, то есть почти никогда, как это слово ни страшно, поэтому пришлось Жонатану терпеть на хвосте Тюшку, от какового явления избавиться запрещала какая-то потайная сила, которую он, догадываясь о ее существовании, звал комом (он говаривал про себя: мог бы я пустить этого спиногрыза по базару судеб ко всем чертякам, но дурацкий ком застрял где-то в печенках и мешает), и каковое было не таким уж тягостным в иные времена, а пожалуй и развлекательным, так сказать, гедонистическим, ибо в поведении своего маленького протеже он черпал вдохновение для собственных душевных изворотов, несмотря на то, что характерами они сходились только тягой к сладкому.
А теперь давайте немного поговорим о нашем главном герое. В детстве он верил, что игрушки живые и только притворяются сделанными руками человека безгласными творениями и играл с ними в школу. Повзрослев, он изо всех сил старался сохранить эту прекрасную веру, но не получалось. Может быть, игрушки были еще более молчаливыми и суровыми, чем прежде.
Каково было его отношение к девушкам? Он не часто над этим задумывался. Он сам был нежным и впечатлительным, как девушка. Жонатан немного презирал противоположный пол, но чувство это не передалось его другу. Начнем с того, часто ли он их встречал? О да. Женщин на улице больше, чем мужчин. Незанятые, они проветриваются, улучшают самочувствие, опаздывают в гости, чтобы поделиться новыми сплетнями. Дэйрис наблюдал за их кошачьими повадками, шустрой, грациозной, пусть даже и медлительной походкой, воодушевленными лицами. И поражался их статью, красотой, оригинальностью, с коей все женщины выбирают свой наряд, самими платьями. Это касалось всех женщин – он не делал разницы и не видел ее между красивыми и не очень, богатыми и простыми, веселыми и хмурными, и только старушки вызывали в нем добрый непрезрительный смех. Он постоянно делал наброски на базаре, у магазина, рядом со скамейками и передавал в них всю любовь и уважение. Конечно, порой, засмотревшись на молодую девушку, он опускал глаза, стыдясь своего целомудренного наблюдения. Он уважал женщин, восхищался ими, ценил их и стеснялся. Ничто не могло заставить его проговориться о своем анализе вслух. Он краснел, когда Жонатан ядовито замечал, сколько краски на мордочке у леди или что леди и так высока, как жердь и зачем ей такие мощные каблуки. Но хоть они и вызывали любопытство, он не спешил с ними столкнуться в реальной жизни, не знал, как себя с ними вести, хоть и догадывался, как держатся при них джентльмены. Дэйрис иногда мечтал о свадьбе с каким-то ангелом, хорошей умной девушкой, безразлично, какие у нее будут волосы и глаза, это неважно, когда мечтаешь о настоящей бессмертной любви, но Жонатан говорил, что никогда не пустит его в объятия дьявола. В женщинах он признавал лучшими такие качества, как нежность, аккуратность, щепетильность, лояльность, ум, доброту. Те же качества он приписывал идеальному мужчине, плюс еще и силу духа, если он настоящий джентльмен. Он не понимал, почему другие люди женятся не любя и разводятся ненавидя. Он был не из их числа.
Любил ли он себя? Безусловно, Дэйрис считал себя недостойным недотепой, но у него была и внутренняя гордость, заставляющая его развивать себя, чего был лишен Жонатан, имевший другую стадию гордости – гордыню. Во всех ссорах с Жонатаном он винил себя, за исключением случаев, когда неправота другой стороны была так очевидно, что она даже сама признавала это. Он любил свой внутренний мир, но ненавидел наружность. У него был нездоровый аппетит и тонкая талия. Несмотря на постоянный голод, он питался всегда без остервенения и жадности. Когда недоедание –образ жизни, кушать больше не хочется. Иногда, правда, Жим устраивал ему праздники шоколада, который Дэйрис страстно любил. В большинстве они ели яблоки – Жим считал, что у его пасынка плохие зубы – печенье из лавки Щварца, в которую Жим любил наведываться с деньгами и без них, картошку, на десерт – жареный зефир, изредка - мясо. Дэйрис не находил удовольствия в еде – для этого она была слишком постной и невкусной. Правда, и пост он не поддерживал, иначе бы не хватило сил передвигаться. Нашлись бы в его голове какие-то интимные мысли, о которых мы не должны знать? Иногда, он думал, как приятно отдаться легкому поцелую или невзначай коснуться кого-то. Иногда, он подумывал о смерти – такой тяжелой ему казалась жизнь, но церковь, естественно, не допускала этого.
Как Дэйрис относился к природе? Больше, чем довольно положительно. Природа для него была источником вдохновения, сил, хорошего настроения. Он любил и почитал ее. часто прикасался к деревьям, проходя мимо них. Его раздражало, когда другие сорили, ломали ветки, бездумно уничтожали сокровища земли.
Что сказать о сне, этой весьма полезной и необходимой, порой даже приятной вещи? Дэйрис спал плоховато, мучился кошмарами, метался, звал Жима во сне. Ему часто снился тот пожар, из которого его так благородно извлек маленький сметливый Жим, и он порой с ужасом ложился в их самодельные кровати. Да и как спать хорошо на мостовых, под мостами, на ветру, под дождем и в холоде?
Какие мечты и желания обуревали Дэйриса? Главная его мечта – стать аристократом. Другая - чтобы Жим нашел себе жену, которая отвлекла бы его от бедовых занятий, но и, конечно, не разделила их. И третья – чтобы был мир во всем мире без крови и садизма. Дэйрис принадлежал отчасти Жиму и отчасти искусству. А как иначе? Его существование было напропалую заполнено книгами, рисованием, стихами, музыкой и даже порой шитьем. Он целые часы подряд делал наброски – за большие работы он не брался, не было материалов и умения, читал и писал, когда на него снисходила благодать, на прогулках у него хорошо получалась поэзия с хорошими рифмами, в большинстве ямбом, на бульварах он обожал слушать и смотреть бродячих артистов, и иногда, когда жим приносил нитки и все остальное, занимался вязкой носков и шарфиков. Эти времяпрепровождения приносили в его жизнь свет и покой, они подчеркивали его значимость в его глазах и он не чувствовал себя тогда ничтожеством, отвлекали его от суровости бытия. Искусство во многом помогало ему смириться, найти ответы, понять и оценить если не обычное несовершенство, то необычайную красоту. Он был довольно талантлив, и трудолюбия ему было не доставать. Рисовал он людей и здания, то, что почитал интересным. Рисовал сильным карандашом, углем с нажимом, до черноты. Дэйрис никогда не загибал ворот своей черной водолазки, не ел, не помыв – уж где придется – руки, чистил зубы не менее трех минут, не разглаживал страницы книг и не использовал закладки - у него их и не было - и все время нюхал, будто то был цветок, корешки, получая неизбывное наслаждение от запаха переработанной древесины.
Только Бэзмонту Вилькему они обязаны этой уникальной возможностью с честью отдать свои жизни за высшие начала. Однажды Джонатан подцепил какую-то неизвестную хворюгу (а не надо было тянуть, как сороке, любую вещь, что плохо лежала, в руки и в рот), прихворнул, сначала несерьезно, даже шутил, что у него слишком мало времени осталось, чтобы написать завещание Дэйрису, учитывая, какое оно должно быть длинное; зато когда Дэйрис остался с пожелтевшим еле ворочавшим языком полутрупом на улице, вернулся кошмар давних дней – двое беспризорников, один на руках у другого, и хоть ты тресни, ни еды, ни средств. Дождь лил как из ведра; они в подворотне, и вдруг открывается черный ход театра и выпускает Бэзмонта Вилькема в виде молодого поля в лите и ридли, который, не замечая живности в тени мусорных баков и вечера, надевая перчатки и открывая зонт, спокойно шествует на улицу, чему препятствует выпрыгнувший из-за угла субъект, грубо наставивший на него пистоль и сделавший пальцами знак, будто трет цепочку.
- Деньги быстро, - промычал он, эффектным щелчком возводя курок.
Бэзмонт нашествию не так уж и удивился, во всяком случае, панике не поддался, сердце его ритма не изменило.
- Доброй ночи. Сколько вам угодно?
- Все, что найдешь, умник, и поживей, или твои мозги украсят эти мусорыне баки.
- Обойдемся без нервов, поль.
Бэзмонт профессионально сделал вид, что достает кошелек и вдруг не менее профессионально молниеносным взмахом локтя двинул типу по руке, … который выстрелил в стену, пихнул ногой в живот, повалил наземь и сам повалился на него с целью продолжить борьбу, но случилось непредвиденное: у типа в другой руке оказался нож, впрочем, затем застрявший у Бэзмонта в плече, что позволило первому избежать дальнейших пререканий и смыться, забыв про все драгоценности: кошелек, нож, пистоль, зонтик, баки. Силы разом покинули Бэзмонта, и он уже почти забыл весь свой распорядок дня на это воскресенье и куда хотел отправиться, когда кто-то аккуратно тронул его за второе плечо. Это был некто неразличимый в черноте. Какой темный вечер, подумал Бэзмонт, однако это был вовсе не вечер темный, а бессознательный сон. Вернулся он из чертогов туманного и тревожного забытья в том месте, которое меньше всего ожидаешь, когда в подворотне буравят живот создателя тайного общества, - у себя дома. Возвращаясь, своими острыми ушами уловил следующий консилиум:
- Дэйрис, проснулся! Надо вставать?
- Нет. Да и даже если бы ты хотел, не смог бы. Отдыхай. Ты важней, чем приличия.
Затем потолок перекрыло бледное темноглазое доброе лицо и долго думало, что сказать. Собравшись с духом, оно сообщило, что переживать не стоит, так как Бэзмонт в безопасности; его ранили в живот, но они нашли его документы и принесли сюда. Прежде всего Бэзмонт поднял голову и нашел, что живот у него перевязан – не особо мастерски (чтоб не забаловать). Затем он с глубоким дыханием сел.
- Я думаю, вам нельзя…
Бэзмонт тщательно осмотрел говорившего – темноглазого. Черная водолазка под горло, штаны, какая-то грязная куртенка завязана рукавами вокруг шеи. Черные нечесаные волосы, нервные держащиеся друг за друга руки, ногти грязные. Уголки рта опущены вниз. Поза защитная. Длинный, но худой, без намека на развитую мускулатуру. Недоедает долгое время. Совсем юный, моложе Бэзмонта лет на пять. Глаза грустные и задумчивые, темные круги под ними. Девочки, конечно, за ним не гоняются, но мне-то видно, что сердце у него большое. Взгляд опустил, когда осмотр начался. Затем Бэзмонт переключился на другого – зыстывшего в кресле с прямой спиной. Дурацкий, похожий на сосиску, полосатый шарфик. Болотное пальто, очевидно, чтоб казаться выше. Спутанные сохнущие после дождя вихры, блондин, но от меня не ускользает, что, может быть, это даже и краска, а настоящий цвет порыжее. Прямой взгляд, но опухшие веки. Рот в обычном состоянии готовый улыбнуться. При этом очень усталый, осунувшийся вид. Цвет лица плохой – желтоватый. Спина постепенно опускается. Руки сложены на коленях. Широкие штаны. Намек на презентабельность, но дело плохо. Нет, не одежда. Сдерживает кашель. Голос был совершенно подорванный.
- Ерунда.
- Надо было идти в больницу, но нас бы не пустили. Извините.
- Ничего. Я сам доктор.
Взгляд темненького метнулся на другого.
- Вы могли унести отсюда все драгоценности, а меня оставить там.
- Джонатан мог бы, но он… при смерти.
- Я вижу. Где вы живете? В благодарность за ваше великодушие могу ли я предложить вам остаться здесь? Вы сами несли меня?
- Мы вместе.
Затем, после некоторого времени, понадобившимуся Бэзмонту, чтобы еще кристальней разглядеть их истинные сущности, которые они любили прятать ото всех глаз, даже от своих, он, помыв посуду и сев напротив них за стол и катая в руках перечницу, посвятил их в новый мир, испугавший Дэйриса и взбудораживший Джонатана, открыл им, что он не только доктор, но и грызет дополнительный гранит печатных наук в университете, где половина студентов, как и он сам, принадлежат к этому тайному миру, но никто, кроме самого учреждения, не ведает об этом. Бэзмонту же вообще принадлежит слава основателя молодого и успешного «Возрожденного», и детище его с готовностью раскроет свои тайные объятия навстречу двум избранникам, которым – у него большие связи – есть также возможность получить документы и фамилии (долго над ними не думали: белый и зеленый, только на другом языке, - цвета тео-мартелльской революции) которые в состоянии внести свой кирпич в строительство новой, светлой жизни, без буржуев и обездоленных, без бесправных и властителей-кровососов, будь на то их воля. Джонатан, потирая ладони, воскликнул «Что ж, когда приступаем?», Дэйрис тревожно потеребил свой платиновый крестик, который еле выторговал Джонатан у старухи-продавщицы в церковной лавчонке, потому что даже со скопленными за месяцы соринами на него не хватало двухпроцентной скидки. Дэйрис и моргнуть не успел, как его оттащили от мечты поступить в семинарию и втянули в этот Мальстрем подпольной литературы, художества и фольклора, заряженных пистолей, подвалов с лампами, от которых лоб отхватил группу синяков, помещений с круглыми столами, которых нет на плане эвакуации, хитроумных паролей, тайников в письменных столах, списков действующих и потенциальных лиц, перешептываний о месте встречи, поддельных бумаг, поддельного воздуха, невиданных планов, доносов, пряток с полицией; и вот уже Джонатан, возвышающийся над умными наэлектризованными единой символикой головами, жестикулируя, так, будто хотел, что его руки отлетели на десяток метров, почти прыгающий, вертящийся по своей узкой сцене, как белка, ораторствует, не жалея ни горла, ни слуха паствы.
- Я хочу видеть вот этими глазами, как народ завладеет этим городом, как все, кто раньше был в грязи под каблуком богатеев, проснутся и поднимутся на баррикады и воздвигнут там знамя свободы! Я хочу слышать этими ушами, как забъются колокола на всех соборах в честь мужества и под их звон мы, чистые и прекрасные, одним сильным голосом запоем марш победы! Я уже слышу его, уже ловлю лепестки роз, летящие над полными счастливых людей улицами! Один из дней этого года станет национальным праздником! Да здравствует возрожденный Тео-Мартелл! Да здравствует новый Элендор!
Дэйрис стоит в тени и следит за реакцией других: он ими завладел полностью, он превратил их в диких животных, но почему-то это было красиво и волшебно, как табун …, а не как стадо зубров; и даже сам выкрикивает его слова, подхваченные сотней ртов, сам поддавается тому ощущению, что сегодня уже праздник; однако за такими моментами всегда маячит некая другая правда: война никогда не остановится, только все выше будут становиться горы трупов, на которых они собираются строить свои баррикады, и неважно будет, кто из этих трупов был когда-то прав, а кто виноват, кто носил красное, а кто – зеленое. Но спорить с Джонатаном – как зажигать пороховую бочку, дело на пару часов головной боли, поэтому Дэйрис только интересовался, как выглядит знамя свободы, и каждый раз получал новый изощренный ответ, хотя про себя думал, что оно, конечно, выглядит как скелет на красном (кровавом) фоне, и вздыхал по церковным фрескам.
За эти шесть дней подвал булочной будто сам превратился в печку для поджаривания аппетитной корочки плана спасения; Дэйриса Бэзмонт лечил от ранения в плечо, которое тогда обездвижело его и заставило Джонатана прикрыть его своим телом, по всем углам библиотек и хранилищ искали чертежи подземелья, но конечно, в этом, провалились, долго реконструировали поведение посланника - они не знали, что, окрепнув, Дэйрис, боявшийся возможной неудачи любого другого кандидата, связанной с тем фактом, что Джонатан хоть им и лидер и названный брат, но не тот, кем он является для Дэйриса, навыки ближнего и далекого боя и реакция и даже смелость которого оставляет желать лучшего, сам вызовется и переживет целые потоки возражений и отказов, но все же получит алмазную пилочку и пломбу собственноручно от Бэзмонта.
Эларай Транк в тот далекий день была начисто исцелена силами, с которыми ее отцу удалось установить контакт; и память этой впечатлительной девицы не сохранила ни отчаяния тех дней, ни облика ее потерянного братца, которого тогда утром ни в постели, ни вообще в Черноводе не нашли, ни даже его имени, вписанного в хроники перед однозначной фразой «разбился насмерть ночью четыреста восемнадцатого года». Так как новых братьев, сестер или матерей ей не суждено было получить, ее семья ограничилась отцом и все же не была маленькой. Они, суровый с чужими, то есть, со всеми, кроме нее, щетинистый дядька и мечтательная ранимая девочка, правда отлично ладили, и их взаимная привязанность, в которую Транк завернулся, как улитка в раковину, и отгородился ей, как щитом, от советников и вилок, и которая Эларай обходилась не только пятикомнатными покоями, агрецом и туалетом, могущим обеспечить всех модниц города (а не только одну, причем совсем и не модницу), но и очень ограниченным составом возможных благоприятных контактов, то есть … , няньками, библиотекарем, Эдвином Меллиотом, самим Транком и дворцовыми кошками), а также другим списком, ограничивающим места посещения без сопровождения няньки или Транка, например, Боже упаси, если Эларай появится в выходной день в кийоглаве, но в ее распоряжении навсегда огромный персональный сад и кусок дворца, не нуждается в объяснении.
Сегодня утром к Эларай явился посыльный с любезным приглашением Эдвина Меллиота совершить моцион в его компании, тут же щеки ее осыпал румянец, и через пять минут тропинка в парке уже имела честь стелиться под ее ногами, а также ничего не могла поделать с тем, чтобы не делать этого и под начищенными до сияния, мешавшего воронам продолжать свои недалекие пути, туфлями ее соседа, сына арделя, который, глядя на нею, приступил к разговору, планировавшемуся уже целый месяц.
- Пали Эларай, вы знаете… Мы вот уже сколько общаемся… осмелюсь даже сказать, дружим. Сколько птиц. Красивые фонтаны. И хотелось бы, чтоб вы знали, что… вы мне очень… симпатичны. Ох.. Этот разговор планировался целый месяц, а сейчас слова вылетели у меня из головы. Ладно, перейдем сразу к делу, а то я вижу, что вас пугаю. Вы мне нравитесь… Подождите, давайте постоим. У меня большие чувства… и надежда, что вы согласитесь… сыграть со мной свадьбу. В-вы лучше не слушайте меня, а посмотрите в глаза… не молчите же, скажите, хотя бы, да, нет, или что пока подумаете.
- Пожалуй, последнее.
Он вздохнул слишком обреченно, даже для такого случая, когда ты готов к кардинальным переменам, но камень неловкости не сдвинуть; и Эларай под его тяжелым взглядом побрела переваривать случившееся, но наткнулась на уже упоминавшееся препятствие этому процессу, заставившее ее забыть и про узор на одежде Меллиота, который все время всасывал ее взгляд, и про его лицо, ставшее совсем детским под перстом ожидания, на которое она бросила совсем короткий взгляд. Так что Дэйрис мог бы гордиться, что сорвал столь многообещающее мероприятие, а Эларай имела все причины злиться (она бы их, правда, имела, и если бы ей не делали только что предложения). Самый настоящий преступник – а преступными она признала даже его глаза, и руки, и русые волосы, несмотря на то, что если б он предстал в торжественном одеянии священника, ей бы показались священными его нос, уши, рот, - не входил в список благоприятных контактов Транка, и ему пришлось перетерпеть пару долгих секунд отчаянной работы ее голосовых связок. Вообще говоря, если ее будила не.., она вскрикивала при виде незнакомого лица, хоть и облаченного в чепчик, но с совершенно чужими глазами и даже другими другими чертами; читать страшные книги ей запрещалось, как и просмотр гроз; если за углом оказывалось в любой другой момент милое кошачье создание, это был конец (в том числе и для барабанных перепонок треугольных кошачьих ушек); в Ивановском соборе старались звонить тише, дабы не вызвать у нее приступ; если она что-либо роняла, а это случалось чаще, чем можно было подумать про дочку наместника, - чем это был не повод проявить свой чудесный голос? Эта встреча не стала самым ужасным … , ведь каждый день и ночь приносили тысячи мелких кошмаров – и у Эларай уже сложился иммунитет на эти нестандартные ситуации (хотя они были самым обычным проявлением быта), правда реакция ее от этого не изменилась. Когда преступник сбежал, не успело сладкое чувство облегчения обволочь ее и ее кавалера (хотя Эдвину, как он предполагал, предстояло еще остановить злодейства и предстать наконец уже в ее глазах героем), вдруг выскочили двое в литах и остановились, как вкопанные, будто это они были зрителями, а не участниками.
- Где он? - спросил, задыхаясь от волнения, один, обращаясь к своему товарищу.
- Где он? - крикнул другой, обращаясь к присуствующим.
Эларай непроизвольным качком головы выдала сторону, но большие подробности уже не интересовали появившихся.
- А это ведь никак… Пойдемте-ка с нами, пали.
Они затопали к ней; Эларай набралась воздуха, Эдвин начал вытаскивать второй нож, вороны, чуть не лишившиеся перьев при первом ее крике, приняли стойку первой готовности; но возрожденцы все испортили: оцарапали пулей бок Меллиоту, у которого день крайне не задался, зажали лапами звонкий рот Эларай и поволокли ее в неизвестном для птиц направлении (на самом деле это было направление площади Ивановского собора, где их, точнее, не их, а узника, ждал экипаж).
И вот теперь, выгруженная в подвале булочной на почетное место у стенки и лишенная права двигаться, она под брожением пятидесяти вражеских глаз обменивалась неприятельскими флюидами с дулом пистоля. Ее аккуратно усадили на стул у стены, вежливо попросили не переживать и вообще обложили всяческими достоинствами, например личной охраной в виде молчаливой, но суровой женщины с длинными рыжими волосами; однако возрожденцам все же пришлось выслушать ее гневную тираду.
- Господа, вы не знаете, что делаете. Пожалейте себя… Мой отец достанет вас из-под земли… а мы и правда здесь. Вы носите литы, я думала, вы порядочные люди… Разбойники! Как вы смели ко мне прикоснуться?!
Затем злость Эларай обратилась на виновника торжества, знакомца-узника, но уже молчаливая, так как его атаковали ожиданиями его собратья. Его уже переодели в черную водолазку и лит, хотя веселей выглядеть он от этого не стал. Пока она смотрела, как один из них подошел к нему и положил руки на плечи, про себя фыркала, вспоминая, что совсем недавно – и долгое время в карете, и пару мгновений в парке - их тела не разделяло ничто, хотя впечатление от его портрета, составленного ею – дерганный, усталый, странный – в будущем изменится еще несколько раз и в ту и в другую сторону.
- Как ты? – сказал тот, кто, по-видимому, хотел успокоить его.
- Не обо мне беспокоиться надо, а о нем, - был хранящий раздражение и даже злость в подтексте ответ.
- Знаю. Удалось что-то выяснить?
- Да. Он сбежал пять дней назад. Исчез. И не волнуйся - он ничего не сказал, хотя… хотя его пытали. Много часов. Не волнуйся.
- Дэйрис, не меняй тему, как ты узнал?
- Рассказали под страхом смерти. А то, что он молчал – в этом сомневался только ты, - «Да и все вы» - он не решился сказать это вслух.
- Шесть дней – большой срок. Да, значит, я зря сомневался. Но где же он?
- Не знаю. Скорее всего, его труп глодут собаки в канаве. Далеко бы ты ушел после пыток?
- Дэйрис, не надо. Никто в этом не виноват. Не гляди так на меня.
- Будь проклят тот день, когда мы встретили тебя в подворотне. Он сам чуть не умер, пока тащил тебя, - Дэйрис ушел куда-то в темноту.
- А может ты не будешь наматывать слезы и вспомнишь о цели? Ах да, тебе же на нее плевать! – крикнул вслед Бэзмонт.
Эта сценка так растрогала Эларай, хоть она не поняла большую часть, что когда она очнулась от размышлений, все карбонарии собрались в центре подвала и приступили к какому-то волнующему обсуждению. Литы так и мелькали, некоторых из карбонариев она могла бы встречать и раньше, если бы не списки Транка. Цвет печати, гордость семей, молодость, настрой. Как ни была Эларай растроена, она пользовалась моментом и наслаждалась этой обычной картиной накаленной … обстановки, до которой к стенам ее убежища долетал только неясный гул без подробностей. «Сколько романтики», - думала она, забыв о всяких Эдвинах Меллиотах.
- Что они обсуждают? – тихонько спросила она у своего незыблемого ока, но рыжую растормошить не удалось. – Вы что, не понимаете, что это путь в бездну?
Рыжая встала и тронула Дэйриса, который тоже оказался на отшибе цивилизации, за плечо. Тот занял ее место. С ним-то она общаться не собиралась, и несколько минут они провели каждый в своих мыслях. Вдруг Дэйрис встрепенулся, так что она вздрогнула.
- Вы ничего не слышали о Джонатане Грине?
- В каком смысле?
- Ваш отец не говорил вам? Может, во дворце что-то знают? Он ведь сбежал из вашей тюрьмы.
- Откуда?
- Из подземелья Черновода. Там есть сто камер и инквизиционная. А откуда, по-вашему, я взялся у вас во дворе? Боже мой… Где ты ? Где ты? Где же ты? Все это неправильно, неправильно, неправильно…
- А можно вернуть девушку? – съязвила Эларай, но в ту же минуту пожалела об этом, всерьез подумав, что он сейчас станет душить ее, и никто, кстати, этому не воспротивится.
- Что бы вы делали, если б ваш отец исчез?
- Такого никогда не случится.
Знала бы она, что сегодня утром Транк сделал еще шаг к избавлению своей душонки от объятий ада. Впрочем, он уже вернулся со свидания с Тристагором и скоро получит ультиматум, который Бэзмонт предоставил с опущенной головой, как провинившийся щенок, на одобрение Дэйрису. Прочитав его, «Ваша дочь у нас. Если вы в течение одного дня не проведете амнистию следующих лиц из соответствующих тюрем, мы перережем ей горло. Положительный или отрицательный ответ отнесите в почтовый ящик в здание почты на улице Кессарии. Возрожденный Тео-Мартелл».
- И вы так долго над этим думали?
- Мы еще думали, что, если Джонатан во дворце? Не обменять ли их? – он вручил записку курьеру, который тут же полетел наверх, - Но прошло пять дней. Если бы его нашли, разве не поместили обратно в самое тайное место в замке – в подземелье? Но во всей той тюрьме определенно работает очень ограниченный в количестве персонал – но это ведь большая тайна, и слухи там быстро распространяются. Но если его не нашли – значит он прячется и, надеюсь, сам сможет выбраться.
Бэзмонт все не отходил.
- Мы обязательно найдем его. Ты знаешь, какая у него сила воли. Он может везде протиснуться, как змея. Дэйрис, сколько раз вас привечала церковь в холодные дни? И Бог поможет вам и в этот раз. Потому что… вы – самое лучшее его произведение, - он нашел крестик на шее у Дэйриса, - Возьми его и не отпускай. Не дай надежде покинуть тебя. Найдем его.
- Угу.
Тем временем в голове у Дэйриса начал складываться самый ужасный план, какой только думался в этих стенах, и только его безграничное отчаяние могло его оправдать. « Если прокатит – приходите, пали Эларай, на мои мессы, а если нет – хуже уже не будет». Через полчаса курьер, которого вскоре снова отослали, как бумеранг, но уже в другую сторону – к ящику, вернулся прихватив с собой сообщение, что Транк уже дома – от напряжения замерцали лампочки. Дэйрис еле отпросился у подозрительного Бэзмонта выйти подышать свежим воздухом, но на самом деле стал следовать за возрожденским Меркурием по пятам. И он, и курьер долго ждали в сторонке, пока кое-кто – было видно, что это посыльный Транка, от него веяло подозрительностью - не положил в ящик бумажку. Курьер достал его письмо и начал обратный путь в булочную, Дэйрис же сунул туда собственное сочинение, не требующее письменного ответа, которое накалякал после разговора о вере, и о том, как она поможет Джонатану выбраться из переплета, прикрываясь своим обычным занятием – рисованием, и поспешил туда же – в последний раз, где снова взял шевство над заложниками. Он был уже не так бледен и плох, и Эларай уже не показалось, что он сейчас упадет и больше встанет. Напротив, Дэйрис приступил к активнм действиям, которые лучше всякой веры помогают побеждать беду.
- Хотите вернуться к отцу до того, как стемнеет?
Через минуту Бэзмонту сообщили, что пленный…. требует его аудиенции.
- Хочу в туалет, - было предъявлено на ней.
Бэзмонт устало посмотрел на рыжую девушку.
- Нет, - каменным голосом заявила Эларай, - ко мне сегодня многие прикасались. Но только он был без перчаток – пусть он и ведет, раз так.
Дэйрис кое-как сыграл недовольство, но встал.
- Ладно, хорошо. Идти в… наверх?
Выражение лица Бэзмонта ему не понравилось.
- Да, но… Ты лучше останься, пусть Лиза ее отведет. И наденет перчатки. Если что, она лучше справится. Да?
Да, если что, Лиза готова ударить и оглушить – раньше она жила в деревне, и ее с детства тренировал дед. Она не такая размазня, как ты – будто бы сказал Бэзмонт.
- Ах, ну да. Я лучше порисую.
Эларай увели, и слава богу она ничем не выдала, что такой разворот был вовсе не по плану.
- Значит, все упростилось, - сказал Дэйрис, когда Эларай, которая, конечно же, не сбежала – у нее-то не было ни деда, ни тренера, отдыхала после похода на своем законном месте у стенке, - Сейчас побежим.
Дэйрис исподтишка стал развязывать ее – но быстро, затем поднял ее, улучив момент, и через пару секунд они исчезли в проеме винтовой лестницы, которая вела не только в булочную, но и давала всем желающим выход в канализацию, по которой они и припустились. Эти три минуты, что они пересекали ее в беспорядочном беге, были как раз из разряда сырья для запрещенных для Эларай книг, особенно когда к темноте, в которой помогла ориентироваться разве что рука Дэйриса, вони, писку крыс, разбегавшихся перед ними, отходам, на каждом шагу служащим подстилкой для ног, холодной воде, в которой застревало платье, добавился факт преследования – сзади их догоняли смутные голоса и шум карбонариев. Пару раз попадались решетки, пускавшие свет и уличный гул, но они были высоко и их быстро оставляли позади, как деревья для пассажиров поезда. В один момент Дэйрис резко остановился, и она чуть не упала от утомления. Они оказались в тупике, но он помнил с экскурсии, проведнной пять месяцев назад, что здесь есть стенная лесенка, которую он нащупал и полез на ней к люку, открывавшемуся прото движением руки. Затем ей дан был указ подниматься, но Эларай почему-то не спешила следовать за ним.
- Подождите… надо отдышаться… - промямлила она, и Дэйрис спустился, с раздражением вслушиваясь, как за ними гонится смерть с пистолями, а она была все ближе и ближе. Он хотел ей сообщить о том, что уже пора, но вдруг опорой для ее ноги предстало что-то мягкое и пискнувшее. Стены сотряслись под удесятеренным эхом криком, и Дэйрис, имевший в этот миг серьезные основания оглохнуть, почти коснулся ее руки, но вовремя передумал.
- Что это? Что это?!
- Успокойтесь, всего-навсего мышка.
- Точнее, здоровенная крысища… - сказала Эларай, очень шустро очутившись на лесенке. Но через секунду, когда она подняла люк – он был совсем не тяжелый – и вылезла, ей предстояло пережить еще один ужас. Какая-то тяжелая масса навалилась со всех сторон.
- А это что?!
- Ковер, - Дэйрис оказался рядом – также быстро, как и она, ведь он будто перед собой видел десяток пистолей, сидящих у них на хвосте, - прополз под ковром и выбрался наружу – в пустую комнатку с забитыми досками окнами - …. . Затем они выскользнули через открытую дверь на улицу, поразившую Эларай после этого темного пути обилием света, людей и экипажей, и взяли один из последних, причем Дэйрис совсем не заботился о том, чтобы закрыть глаза Эларай, что ей сделали, даже когда вели в туалет. Они так и не увидели из окошка, открылась ли дверь снова и выпустила ли карбонариев. Успокоившись и отдышавшись, Эларай на секунду посмотрела на нижнюю часть своего наряда, и больше не опускала взгляд туда. Зато она вспомнила об Эдвине, ведь на встречу с ним она выбрала лучшее из лучших всех комнат своего гардероба, и ужаснулась, поняв, что так и не решила, что ему ответить, хотя времени подумать было много. Она испуганно посмотрела на Дэйриса, будто он мог помочь ей с этим вопросом, но, так и не придя к прогрессивному разрешению, немного расслабилась и даже чуть-чуть улыбнулась, предчувтвуя скорое окончания своих невзгод.
- А у меня нет таких друзей, ради которых я пошла бы против целого тайного общества. Мы ведь из-за него сбежали, не так ли? Из-за Джей…
- Джонатана, - Дэйрис взглянул на нее, будто удивишись, что она его раскусила. - Да, но еще это неправильно – брать кого-то в плен, шантажировать, пока его жизнь в твоих руках. Они думают, что этими варварскими способами решат проблему.
- Что же это за проблема? – спросила Эларай, подозревая, что выглядит полной дурочкой, так как определенно в этом городе все о ней знают и сопереживают.
Дэйрис хотел ответить, но вместо этого вдруг согнулся и закрыл лицо руками. «Какая серьезная проблема» - подумала она, хотя и сама догадывалась, что дело в пресловутом Джонатане, чье имя у всех на устах. Никто еще никогда так не вел себя в ее компании, и она не имела понятия, что делать, а когда такое случается, она просто затаивается и ждет, что все однажды разрешится само собой. На это и есть Бог на свете. Вот и у Дэйриса, видимо, заболела спина, и он выпрямился, смотря в окошко красными глазами, и Эларай признала про себя, что ему к лицу слезы. Ехали они долго, а он все смотрел и смотрел в окошко, а она на него, ведь ей нечасто удается видеть живых людей и не из списка.
- У меня есть одна просьба, - сказала Эларай и продолжала, когда он кивнул и посмотрел в ее сторону, - скажите: левая или правая?
- Думаете, какую руку мне отрезать, за то, что было тогда на поляне?
- Нет, и в мыслях не было. Но вы скажите, пожалуйста, это очень важно, какая рука – левая или правая? Ну?
- Подождите, это не так просто. Надо подумать.
- Нет, думать нельзя, этим вы все испортите. Здесь должно быть задействовано сердце. Ну?
- Я не знаю…
- Да что тут знать-то? Просто выберите наугад. Ладно, давайте так. Кто вам нравится больше: Антон Бузе или Кирен Вальцрин? Вы что, не знаете, кто они такие? Тогда даже лучше. Назовите имя.
- Пусть будет этот Валь…Ах нет, - исправился он, увидев ее реакцию, - Язык заплелся. Определенно Бузе.
Через десять минут они оказались в сердце самой продуктивной в плане сбора люда площади, около фонтана Трех копий, лицом к лицу с Транком, чью внешность немного скрывала ридли, а также нянькой Эларай, которая крепко взяла ту под руку, когда приветствия, заключающиеся в легком кивке головы, и усугубившие опасения ее отца, что она услышала много лишнего, закончились, и не отпускала, пока не посадила в экипаж (даже в нем продолжая подергивать рукой в ее сторону).
- Джонатан Грин у вас во дворце. Дайте мне право обыскать его , потому что я знаю его мысли, а взамен я раскрою вам, все что сам знаю, о «Возрожденном Тео-Мартелле».
- Вот этого я не ожидал услышать. И что значит « у нас в замке»?
- Я вам все скажу.
- А если ты чудом найдешь его, ты же понимаешь, что дальше будет?
- Дальше пусть будет то, что уготовил нам Бог.
Тут Дэйрис краем глаза увидел чью-то вытянутую руку, затем зеленую пыль, которую непроизвольно вдохнул, и мгновенно уснул, и на этом переговоры кончились.
Глава пятая, где нам, увы, предстоит познакомиться с башней и стать свидетелями жестокого допроса.
На эти козлы сядь тогда священные.
Сократ.
Вот видишь, сел.
Стрепсиад (садится).
Прими теперь из рук моих венок.
Сократ.
Зачем венок мне? Ой, боюсь, Сократ!
Как Афамонта, вы меня зарежете!
Стрепсиад.
Нимало. То же с каждым посвящаемым мы делаем.
“Облака”, комедия Аристофана.
А почему бы нам не описать, как произошло первое знакомство Транка с этим удивительным человеком? Он приказал страже остаться в городе, сам же пробрался через плотный частокол дерев и очутился на поляне, являвшейся преддверием холма, на котором красовалась Башня. Он так сделал, потому что хотел показать алхимику, что его не боится. К тому же гордыня запрещала ему брать с собой защиту. И последнее: он не хотел раздражить Тристагора своими гвардейцами, а хотел, чтобы между ними завязались доверительные отношения. К тому же, он уповал на собственные силы, умея хорошо драться и в рукопашную, а на мечах (но не на словах). Да, скажете вы, все это хорошо, но зачем вообще понадобилось Транку опутывать себя узами знакомства с таким подозрительным человеком? Почему бы его просто не вышвырнуть из города подальше? Он портит воздух своим существованием, говорили люди. На самом деле все это понятно, но у Транка была резонная причина наведаться в гости к алхимику. Наслышанный о нем, он допустил в свое гниющее сердце надежду на то, что может быть тот поможет ему с его вездесущими проблемами. Про других черномагов и алхимиков ходила меньшая слава, да Транк и побывал у них всех, ничего не добившись. Всегда, когда Филомен выбирался из башни и пускался в путешествие по городу, его преследовали газетные папарацци, так что каждый его выход в свет не пропадал даром. Транк знал об этом, и наведался к нему тогда, когда он повидимому должен был быть у себя дома. Однажды спящий проснулся, но случилось это не так скоро, как желали бы Филомен Тристагор, сам, собственно, изготовитель чудного усыпляющего порошка, повергшего того в забытье, и, видимо, переборщивший с дозой своего оригинального зелья (а может, временные рамки сна Дэйриса задумывались такими, какими и вышли, кто разберет, что творится в планах этого алхимика), и Андрил Транк, который довольно дружественно сблизился с ним в последнее время, устроившие ему мягкое ложе на дыбе, красовавшейся у стены в камере тетенгаумовсого допроса, той самой, которую Дэйрис уже пытался рассмотреть утром, и к тому времени, как выразительные глаза снова сделавшегося узником тяжело раскрылись и устремились в низкий, каменный, с плесенью в трещинах и сухой кровью в самых видных местах потолок, первый успел оценить механическим взглядом и гедонически налюбоваться всеми богатствами представленной коллекции (он никогда не уставал это делать, хоть в подобных пространствах пропадал не раз), а второй – тоже насмотреться, но не на внушавшие ему самому страх экспонаты, а на своего главного врага, как он привык считать, усугубляя с расстояния и неведения значимость дэйрисовской персоны в тайном обществе и его героичность, несмотря на то, что видел его всего однажды, (знал бы он, что Дэйрис все это время хотел более вступить в церковную общину, а не в эту какофонию бесполезной кулачной разборки), заметить, как тот юн, - кого они завтра начнут вербовать? Детей? - не старше Флориана, был бы тот жив или хотя бы на земле, нежен, словно и не выходец из ужасной бродяжнической тео-мартелльской среды, хоть и довольно некрасив, впрочем это последнее мнение несколько улучшилось, когда его блудливое сознание вновь обрело своего хозяина; и успел даже захотеть сделать такую глупость, как убрать выбившиеся русые волосы с его лба, поддавшись какому-то смутному позорному наваждению.
Итак, в ту минуту, когда их стало и вправду трое, Транк вошел в состояние готовности, как он всегда делает при выходе из стадии окружения обычным воздухом в стадию окружения живыми людьми – меняет окрас и набрасывает на себя мимикрическую накидку, и нахмурил брови, алхимик же нехотя оторвался от досуга и быстро притянулся, предвкушая комедию, к дыбе, ну а Дэйрис осмотрел, насколько она позволяла, свое новое место обитания и своих новых ближних, кое-что понял, другое осталось для него загадкой, но он даже попытался приготовиться ко всему и не давать волю панике, но на прочие сборы времени не хватило, так как Транк вскоре, хоть и выждав время, чтобы увеличить шанс достучаться до подсудимого, начал говорить, или не хватило воли, так как паника все-таки завладела им.
Холод пронизывал косточку за косточкой внутри неподвижного – даже слишком –проснувшегося неженки Дэйриса, может быть, даже делал в них дыры и выл в них, только этого не было слышно, это были не какие-то там градусы, а дыхание десятков слоев камней, мнущихся друг к другу уже не одну сотню лет; даже кровяная жидкость, казалось, засуетилась медленее; он также мог бы, помимо этих прелестей, заставить Дэйриса мыслить активнее, свежей, сосредоточеннее, если бы в противодействие с ним не вступило жуткое чувство похмелья, какое бывает при летней жаре и недостатке сна. Поэтому мысли его оставались такими же тягучими, как всегда, и даже еще хуже, хоть для этого наблюдался отнюдь не лучший момент.
Над ним стоял сам Андрил Транк, человек-цель, человек-мишень, живой, хмурый, высокий, грозный, просто одетый, без атрибутов, без слуг, таинственно молчащий, неподвижный, затаящийся, почти светящийся изнутри тем странным светом, что отделяет самых отважных, самых скандальных, самых умных и талантливых, самых красивых, обычного короля и крестьянку с длинными ресницами, выдающихся, держащих в руках какую-то раздувшуюся будоражущую мелочь, искру, помеченных – случайно или по небесному указанию, персон от людей, пока не открывших в себя такую или не собирающихся открывать, чтение и сплетни противопоставляющих славе и вниманию, ошибочно именующихся обычными - ошибочно. Дэйрис сразу узнал эту личность по фотографиям и бурным описаниям и комментариям сподвижников, легко идентифицировал эту столь многозначную для них персону, настоящую прижизненную легенду деспотизма и ненависти к народу.
Однако узник спросонья или по неопытности принял за грозную насмешку морщины, за властность – настороженность, за холодность – усталость, за равнодушие к преступнику – врожденную неторопливоть, привычку молчания и воспятанную степенность, за затаенную агрессию – неудовольство миром, собой и своей кроватью (в результате протекания юных своих лет в отдаленном замке в горах, Транк получил привязанность к привычке во время сна испытывать спиной твердую поверхность дерева, что заставило этого неординарного вельможу с ментальностью какого-то бродячего наемного воина серчать на устои по поводу излишней опухлости своих дворцовых нар). Андрил Транк был рус, но слегка, так сказать, мизинцем королевы льда тронут сединой, на линии одного из узоров его жилета разорвался шовчик, веки его были тяжелые и опухшие, глаза покрывала куча красных каппиляров, но Дэйрис ничего этого не заметил бы, даже если бы увидел, но он очень плохо видел даже в метре перед собой, а также был ненаблюдателен. Мы это утверждаем, так как каждый герой и каждый человек, стоящий хоть чего-то, то есть и правда каждый, должен однажды подвергнуться изучению с незаинтересованной стороны, например, нами, без обычных прикрас.
- С пробуждением. Это хорошие новости: не каждому, кто имеет дело с произведениями господина Тристагора удается после этого сделать вздох. Что ж, вот вы и в этом скандальном месте, где утром виной судьбы вам назначено было испытание, которое вы нелюбезно пропустили, - молвил Транк, растягивая слова в начале, быстро отбрасывая их назад в конце, как положено человеку, не желающему стать свидетелем зверства.
Они вдвоем маячили, как две темных горы, как два ведьминских изваяния, изувеченные пламенем света настенного факела; особенно пугали рыже-зеленые борода и усы Филомена, они притягивали взгляд узника как зияющая дыра, и он все ожидал, что из нее станут вот-вот выползать тараканы и черви, как из сказочных зарослей. От таких образов Дэйриса перехватили наважденческие мысли об участи этого старого заморыша, несмотря на то, что сам он был запуган. Какую семью он осчастливил выхождением из утробы? Кого он морочил и мучал, растя и конфликтуя с самим собою? Сварил ли он своих родителей вместе с крокодилими кишками, сожрал ли или не трогал и просто убежал из дома, оставив его целым и нетронутым? Или, может быть, он любил мать и опекал ее до сердечнообусловленной кончины? А сестра, брат? Что сталось с этими несчастными, если только они существовали и имели похожие на его черты и такой же принадлежности кровь? Заколол ли он их на алтарь демиурга, выпил ли он их мозги или лелеял их до полусмерти, этих существ, и бегал с ними по лесу? А его молодость? Какой бедный город встретил его в этой поре и впустил в свои пределы? Кто его супруга – жаба или Королева змей?
Ему было страшно так же, как никогда в жизни. Зато в то же время и Стеснение его было так же велико, как ни в один день и момент раньше.
- Представь нас партизану, - велел алхимик, скалясь, и опуская свою тяжелую лапу на его плечо, которая впрочем вскоре была сброшена, - Нам он нравится, - из уст этого объекта самых жирнописанных репортажей слова вылетают и приобретают новый смысл – подчас трагический. Кто знает, что он имел в виду?
- Молодой человек еще не имел чести и мне подсказать, как нам всем величать его светлость. Как это вас зовут, юный сударь, могу ли я поинтересоваться без риска раскрыть какую-то страшную тайну? – он немного наклонился, ему была действительно интересна эта мелочь.
- Дэйрис, - выдавил подопытный.
- Прекрасно. Отличное имя, особенно для человека, про фамилию которого не стоит спрашивать. Значит, Дэйрис из Возрожденного Тео-Мартелла. И Филомен Тристагор, дворцовый парфюмер.
- Какой мы тебе парфюмер! – всшипел опозоренный творец странных экспериментов с участием всех частей всех видов тел живых существ, но тут же снова показал пасть окованному, - Рады знакомству. Руки пожмем в другой раз, наш милый бунтарек!
- А он, кажется, не рад, - тихо усмехнулся Транк, и был совершенно прав, - Итак. Не будем терять драгоценного времени, тем более что тут всегда очень прохладно. Взамен на кольцо – ты, Дэйрис, конечно, понимаешь, что это не из тех штучек, коими кишит наш Страдон, и что в нее не вкраплены ни бриллианты, ни изумруды, ни яшма, зато в нем есть гораздо большая ценность - никакая боль, - тут он постучал по дыбе, но я думаю, то был скорее жест упоения собственным жестоким могуществом, чем донесение в невербальной форме этого аспекта ситуации для наилучшего восприятия, - причинена не будет. Это, в общем-то, пожалуй, простое и искреннее утверждение. Могу повторить. Кольцо – и мы больше никогда не будем иметь удовольствия свидеться. Все, можешь спокойно рассказывать, где оно.
- Жонатан? – надтреснуто сказал Дэйрис, пропустив все это мимо внимания.
- Кольцо-о, - было произнесено громко и будто ударило его обухом.
- Какое кольцо? Я же вас действительно не понимаю, поверьте же мне, поверьте! Если вы хотите что-то знать о тайном обществе… - он прикусил язык, застыдясь того, что готовился сказать, и неловко переменил тему разговора, - А как же там, на площади, мы вроде как договорились, и вы обещали мне, что… не помню уже и что, - Дэйрис сам не замечал, что лишь беспокойно шепчет, шелестит. Потом он вспомнил еще кое-что. – А ваша дочь…, - он испытал призрачное веяние той надежды, что факт того, что он сделал благотворительный акт по отношению к ней, обеспечит хоть толику успеха.
Все это время, разрывая тишину, Филомен хрипло, гадко и с примесью фальшивости скулил:
Пылинки в танце золотом,
Осядете куда вы?
На странных строчек полный том?
На пол с невидными следами?
С узора тканного ковра,
Красноречиво,
Ванитас смотрит на тебя,
В таинственном мотиве.
Большой, старинный дом,
И осень близко,
Покои с ажурным окном,
Летают птицы низко.
Ты в комнате один, без друга.
Здесь вечер. В саду тихо.
Ты в середине призрачного круга.
Глазницы черепов отбрасывают блики.
Как веет памятью жнеца,
Что тело забирает!
С портрета улыбается душа,
И в костях голых тает.
Ах, череп, как он пожелтел!
И вошь его изъела!
И все же вздрогнуть ты посмел,
И посмотрел на двери.
Чего он ищет? Что он ждет?
Ты дашь ему лишь взгляд.
Да, череп, кончился полет.
И он тебе не рад.
Какой глубокий он старик,
Но он живет не раз.
Осколки челюсти разбитой
Он выставляет напоказ.
Он над материей и плачет, и смеется,
Имея жалкий вид.
Ему лишь зло теперь дается,
Остатком мести он подбит.
Ах, черепа на гобелене!
Как выцвели они!
В глубинах дыр чернушно-серых
Застыли синие огни.
Без жалости к червям, которым вы достались,
Изъела суета сует
Вас, передав до основанья
Ненависти лет.
Ты чуешь зов их смутно-сильный?
Ты веришь в смерть?
Смотри, не жди, когда за гриву
Схватят, закрой дверь!
Лицо Транка стало страшно. Дэйрис затронул самую золотящую сердцевину, само средоточие его мира. Он сделал какой-то резкий, судорожный, неопределенный, но яростный знак рукой. Он крикнул, и эхо подхватило и удесятерило смысл его импрессионистской ессенции.
- Не сметь произносить ни слова на эту тему! А ну быстро говори, где ты его спрятал!
- О боже! – выдохнул Дэйрис, пытаясь извернуться на ложе.
Филомену, жадная натура которого не могла питать страть к подобного рода домашним беседам, надоели их безрезультатные трепли, и он решил взяться за дело с другого конца. Из двоих этих судей только он носил бесценный дар настоящего палача.
- Дай-ка я попробую. Ты не умеешь вести переговоры, - крякнул он и нажал на рычаг, что-то заработало, и устройство пришло в движение, что подбодрило Дэйриса, который наконец всерьез начал рассматривать, почему преследуемая вещь и он сам, как его заставляли уверовать, обязаны были находиться в духовном или телесном обращении между собой.
- Подождите, умоляю... Хотя бы объясните, почему оно должно быть у меня? – заскулил Дэйрис, чуть не плача.
- Потому что твое лицо показал дым, - со всей своей профессиональной гордостью за творение, которая присуща только художникам, даже не матерям, и серьезностью ребенка, сделавшего что-то по своим собственным придуманным чертежам – я про этот самый дым, сказал Тристагор.
Как ни был Дэйрис сосредоточен, названное лицо выдало его скептические чувства, на что в большей степени повлиял фанатический тон этого тяжелого на подъем чудака.
- Я вас не … я вам не могу предложить ничего лучшего, чем инфоромацию о заговорах, но при условии, что Жонатан вернется домой, – нежный низкий голос его давно перешел грань умоляющей тонкости, - Жонатан – он должен быть где-то во дворце, по крайней мере можно хоть попробовать… и даже если без него, я ведь с ними сжился, если вы не будете использовать крайние методы… по правде, я вовсе ни в чем не хотел участвовать, я вовсе не желаю вам смерти, а… Но я ведь правда ничего не знаю! - дыба медленно пролжала работать, но Дэйрис пока не ощущал ее движения, видимо, она была старой, - Остановите, я все вам скажу. Все я вам скажу, все открою! Кольцо это, оно у меня в шкафу, я вам его принесу, только скажите, как оно выглядит, - Транк оставался недвижим, его сосед покачивал головой то ли в отрицании, то ли в удовольствии пытки, - Я все знаю про кольцо. Господи! Пожалуйста, если вы требуете от меня каких-то действий, признаний, я все сделаю, если же вам только хочется жестоко поиздеваться над человеком…тогда да простит вас бог, - течение собственной же истерической мысли немного успокоило его, однако никто не принимал его слова всерьез, и ничего другого скоро бы не осталось, кроме как приготовиться терпеть и уповать.
Но Транк не любил ни пытки, ни боли, ни страха, как это ни удивительно.
- А может быть такое, что он не врет?
- Не врет? – пространно откликнулся Филомен, не забывая при этом наслаждаться минутой, - Но мой дым… Что ты вякаешь…Хотя…А если я не рассчитал с дозой крови? Или даже хуже - он перед смертью успел покрасить волосню свою? Или мы проверяли? Собака, память у меня скукожилась до размеров микрокосма! Химические лишние вещества могли все испортить! В моем искусстве такое недопус… А возможно, у него было поддельное сердце! Вы знали, что один честолобный практикант начал пересаживать на место старых сердец новые, взятые прямо с тепленьких трупов? Ух, хмарь, я бы ему показал, насколько ограничено его амбиционизированное владение скальпом в моем мире теломесительства! Ты, пастух, зачем ты проявляешь инициацию? Ах! Я ведь помню твои россказни, как кудрявый обновленец заслонил своей тушой этого распятого на ложе храбреца, хотя не далее как минуту назад ему копытце проткнули якорем, так и не внял я, откуда сие морское сплетенье оказалось на площади перед твоим домом, или то не якорь вовсе был, а почему это я кстати подумал! О, недавно приготовил себе на завтрак тертую рыбную чешую из пролива – вкусная вещь… кораблей много видел на рейде… а что такое рейд? Бестолковые создания, эти корабли… суденышки… а чем это бриг отличается… воняют…Ну, дальше…но зрелище, верно, было под стать гурману: жирная кровища, розовое мяско наружу, кость раскалывается и синеет, ммм, красота! – на такую эпопею у меня не хватило бы ни стиля, ни чувства, подумал Транк, - Значит, верно, здесь произошла… И вовсе не тот голодранец, а этот, хотите сказать? Старый глупый баран! О-о-о! Дальше! Кто-то забросил его туда…только дотронься…невидимка! Ух! Н-невидимка! Только идиоматичный салфеточник не сможет сбежать…никто не видит…разве только запах подведет… Невидимка. Теперь ты веришь в чудеса, ты заскорузлая курица? Ишь, как ускользнул! Дурак, а повезло! Кольцо, значит, наше у… а зачем оно вообще нам нужно? Ну да не суть…Но значит он к ним не вернулся… где же он? – здесь он перешел от забытья упоительных изречений и жестике и стал трясти горячей клешней Дэйриса за одно плечо, - Нееет, этот утконос нам кабарда! И как я сразу не ощутил, что он правдив – возможно, меня сбила с толку его смешная умильная трусость. Ха-ха-ха! – на Дэйриса брызнула его проотивная слюна, - Эти нынешние зайчики так боятся укольчиков! – он начал щупать дэйрисовы руки, почти вплотную нависнув над лежащим, - Нежное… Сальцо… Любишь свою кожу… Веночки проступают, волосы белые, совсем светлые…Упругая, жир, шелуха. Как бы придумать рецепт вечной молодости? Любишь себя? А? о, конечно! Обожаешь! Ни троньте меня! Ни коснитесь и иголькой! Боишься, боишься, боишься! А вот во мне страха нет уже не перед чем! Баста! Красивый мальчик! И-и-и-и! Так бы тебя и съел вместо рыбы! Ну да я всех люблю…Эй, царь, а отдай мне человечека в башню! Пажом! Будет мне спиртовки подносить! Книги протирать будет, подметать… остатки вытряхивать. Нравятся мне хрупенькие! Ну, нравятся!
Пока нитка речистости этого любителя хирургии раскручивалась, при этом не заставляя его парить над прекрасными видами страны грамотности, Транк с растущим отчаянием и с растушим облегчением понимал, что жестоко ошибся в выборе несчастного. Однако он не спешил освобождать узника. Он все это время держал где-то поблизости словесную составляющую встречи на площади и только что обратился к ней за советом.
- Значит, нам нужен этот мерзавец Жонатан. Мы, естественно, не будем лазить по дворцу, обыскивая его, тем более, что нахождение преступника здесь, в моем доме, просто невозможно, тем более, невидимого. Но зато - есть ритуалы. Не правда ли?
- Хочешь сказать, можно раздобыть какую-то особую сокровенную его вещь и с ней творить чудеса? Эй, мальчик, есть такая?
Лежа всегда думается хорошо. Есть, и находится она конечно в их общей квартире. Шесть дней назад, отправляясь на операцию, Жонатан оставил ее дома, как и свой дурацкий шарфик, который долгое время, что Дэйрис был рядом с ним, вызывал у него меланхолию. Если он отведет их туда, конец тайному обществу. К чести его скажем, он метался, но, увы, не так уж и долго.
В то время как происходили эти события, обескураживающие Дэйриса, Эларай в сопровождении салонии посетила лазарет, приютивший лакированного, но несчастного на вид Эдвина Меллиота, который был очень рад появлению своей пассии и даже пододвинулся немного на своем ложе, чтобы она могла облюбовать на нем кусочек, и однако затаенно недоволен, что имеет бесчестье предстать перед главным оценителем его талантов жалким и побитым, что никогда еще не случалось за те полгода, что он водил ее гулять по парку и рассказывал, какие книги прочитал и какие выводы из них сделал.
А Эдвин Меллиот совершенно потерял голову.
В его семье с ужасом наблюдали падение его рейтинга в КУБе.
Вы можете подумать, что единственным настоящим чувством его на стезе отношений с Эларай Транк было понятное с одной стороны, но с другой не самое добродетельное стремление чисто, ясно и спокойно оказаться вдруг не просто советником наместника, каковая завидная участь ждет его по окончании учебы, а членом правящей семьи, и это притом, что Эларай как спутник жизни вовсе не противна, как человек не глупа, как девица не уродлива, а является вполне благополучным дитем Транка; его родные и потомки были бы благодарны за статус первого дома в Тео-Мартелле, наподобие польско-литовских Радзивиллов при Ягеллонах; когда Транк умрет или, что вероятнее, его укокошат, власть перейдет к Эларай, а она легковерно и в силу своей натуры и с радостью разделит сей желанный венец с любимым мужем, причем, в любом, даже самом неудобном и унизительном отношении.
Все помыслы подобного традиционного, смелого и в то же время нечистоплотного, почти преступного рода могли иметь место быть в его кудрявой голове и состряпать полицейскому роду дивную пользу, если бы не случилось непредвиденное. Искушенные, опытные читатели, когда повествователь подходит к такому моменту, конечно, уже заранее знают, в чем оказия, и уже слегка улыбаются, еще не прочитав: он влюбился. Собственно, и было во что влюбляться. Приобретшее уж первый цвет молодости и дыхание зрелости, лицо ее еще сохранило поистине детскую наивную мягкую привлекательность в тех многочисленных случаях, когда Эларай вела себя по-детски. Миндальные, близко посаженные глаза чуть подернутые влиянием слабого зрения, что собственно было не недостатком, а милой черточкой, смотрели наивно испуганно нежно добро близоруко прямо и твердо имели ровный красивый но чуть болезненный серый светлый цвет обрамленный темной коронкой, а у зрачка наподобие природного затмения еще больше высветлялись и выделели его. Нос в самый раз почти прямой но чуть с горбинкой, даже красившей его, и с родинкой посередине чуть правее носовой перекладины. Губы небольшие но и не тонкие, нижняя губа капризности пухлая короче но в два с половиной раза шире верхней, имевшей остренький зигзаг книзу, носогубная сладка очень тонка но резка. Кончики губ опущены книзу на меланхолический манер. Брови прямые, не яркие, не слишком широкие, скорее расширенные правильные аккуратные ниточки. Подбородок ямочек не имеет, чуть большеват, но округл и нежен, плавно переходит в щеки, только с легким намеком на скулы.
Это было дело решенное для его сердца, волнительное, но безоговорочное для самого Эдвина Меллиота, хотя никто точно не предполагал, во что именно, в ее легкий на подъем характер или в лицо. Что же касалось его души, то тут все было не так радужно: взять хотя бы его поведение. Присмотревшись внимательно, можно заметить серьезные недостатки, из-за которых его бы не взяли в Возрожденный Тео-Мартелл. Например, он не только поощрял либертаж, но даже участвовал в некоторых его похождениях и приключениях. он любил выпить спиртного, но почему-то никогда не пьянел и не чернил свою репутацию, он казался идеальным, а был хуже обычного, он казался белым, а был чернее черного. Следил за некоторыми дамами охотничьим взглядом, но исподтишка, слишком часто улыбался, довольный собою и своей юностью и жизнью, когда никто не видел, отряхивал с себя катушки и несуществующую пыль, мог даже пощипать щеки для пущего румянца, как твоя девушка. Он был талантлив, но не чист, он мог обидеть человека, но никто об этом почему-то не догадывался. Этим человеком не мог быть, естественно, сливка, но за людей низы он не считал. Транк не был уверен в нем во всю силу, но чувствовал в нем моду, силу, опору для дочери. Если его привлекала Эларай, значит не все было потеряно, в ней Эдвин увидел свою музу. Любят образ, и если ему понравился ее идеальный образ, если он представлял ее своим идеалом, значит ошибкой было именно его ошибки, а не это увлечение. Единственным, что его украшало, что его немного поднимало из бездны - это то, что любовь его была настоящим чувством, неподдельным и искренним. Его сердце такое дорогостоящее, такое великое и прекрасное, было заперто в плохокачественном организме, гнилом, хоть и в великолепно организованной оболочке. Его привлекательность - результат идеального воспитания, природных задатков и огромного труда. Другие заботятся о том чтобы лучше всех играть на фортепьяно, рисовать, петь, танцевать, Эдвин же прикладывал огромные усилия к тому, чтобы быть лучше во всем, то есть лучше в красноречии. Он тренировался каждый день по три часа, он выглядел, как драгоценный камень, он был интересным Как такое могло произойти, думал он. И то же самое думал Дэйрис, только с убыстренной реакцией молодости и своей собственной. Неужели сам Транк - мой отец? Я мечтал о том, чтобы оказаться в аристократическом обществе, но не подняться же на самые высоты! И не высоты пугали его. Если бы его отец оказался путсь даже пправитлеелеп пусть королем почему бы не порадоваться люди радуются и меньшему но только добрым справедливым хорошим благодарным честным благородным человеком вот тогда это было бы счастье знать что у тебя такие корни таки егены такая семья д и так был душевно травмирован известием о том тчо он был далеко не ангелом в ранем дествте но это бвло. Еще хуже это была для него катастрофа главный злодей всех времен и народов тот на кого вели давнюю охоту его пости товарищи мерзавец чудовище а не человек эгоист подлец тунеядец оказался его родней причем самой главной сойтважной отцом!
Эдвин был очень хорош собою, многие девушки из золотой молодежи были от него в восторге. Их родители уже предвкушали достойный брак с большим кушем. У него были мечтательные серые глаза обрамленные длинными девическими ресницами - таких ресниц не было даже у Эларай, от них падала тень на розовые здоровые пухлые щеки с высокими скулами. Он часто опускал глаза долу. Но часто и поднимал их в гордости за себя и свою семью. У него было прекрасное телосложение и вроде как прекрасная душа, но только на первый взгляд. Он производил на людей большой эффект, все лорнеты были уставлены на него. До Эларай он не встречался и не заводил близких знакомств с девушками, может потому, что не успел, может из-за напряженного графика, может из умысла, связанного с Транком, хотя как он мог знать
Другой вопрос: почему она была ограждена от других дворян, а с ним общение было допущено?
Потому, что отец заметил, что она стала чахнуть от скуки и пресноты контактов и вынес самому себе решение добавить в ее редеющее общество лишнюю единицу. То, что ею оказался красавец, обусловлено тем, что он был самым приличным и добрым, включая и женскую половину тео-мартелльского света, а по мнению Транка, все дурные собой злы и мстительны также. Немного скорбя по этому факту, он в конце концов взялся пойти на риск, а именно в случае любви дать отцовское благословение, правительственное добро, наставническое разрешение. Все-таки, размышлял он, молодой этот сударь сам по себе хороший человек, а при условии реакционного действия давней той сделки, то есть, если Эларай останется одна, кое-как да подойдет на роль ее гражданского защищателя, если так выразиться. На роль новой опеки. Естественно, необходимо прекратить в скорейшем времени затянувшуюся оказию со сделкой, но вдруг сие дело так и останется невыгоревшим?
Так что, вы понимаете, что читай: дружба, знакомство, а дальше брак, но на самом деле ее, хрупкую, неземную, просто-напросто передавали из одних рук в другие по вине угрозы смерти за неимением лучших вариантов.
А что же сам предмет отчаянных раздумий Андрила Транка?
Вот как Эларай среагировала на происшествие, о котором зашел оповестить ее отец.
После обычной череды немногословных ласк, приятельств, лобызаний, приветствий отца и его единственного ребенка, из которых читатель не вычерпает ровным счетом ничего полезного, следовало такое начало:
- Сегодня я принес тебе особую новость, и надеюсь, она тебя обрадует, потому что для этого и замышлялось дело, ее породившее. Итак, что тут кривить и обходить, вот она: на горизонте тут наметился…этот вот… ну новый человек, милая. Это для того, чтоб ты больше времени проводила с людьми, с дворянами. А ты бы и хотела, верно?
- Что хотела?
- Пообщаться с кем-то. Испытать его разум, вкусы. Может, сойдетесь. А то чего ты мучаешься в безлюдье?
- Умный он?
- Он из прекрасного семейства, изучает правоведение, видимо, для службы на меня, в лучшем университете этого города, без всяки там…этих, знаешь ли, пагубных привычек, нигде и ни с кем не якшается… много читает, спорит про себя с философами, я при взгляде на него, это сразу понял, приятно выражается, куда лучше моего, скромен… ну, короче сказать, да, умный.
- Не знаю, как отнесусь к мальчику. Все-таки, постесняюсь.
- Мне доложили, что вы… - он запнулся, не зная, как продолжить в аристократическом духе и так и не придумал, - в порядке и чувствуете себя довольнро прилично. Это правда? Простите, что допытываюсь, но я очень за вас беспокоюсь. Вам ведь известно о моем… отношении к вам, Эларай.
- Все прекрасно, благодарю за участие. Они в этом клубе довольно цивилизованные люди, эти революционеры… насколько я поняла, это были они.
- Цивилизованные? Да они просто с… А что же произошло среди них, раз они в записке акцентировали внимание, что дают нам один день, но отпустили вас уже сегодня? У тех, кто покушается на государство и его святыни, всегда такие непоследовательные манеры.
- Раскол в рядах. Это, к сожалению, все, что было очевидно. Они говорили на особом языке, но в целом постановка была понятна такому неискушенному зрителю, как я. Но у меня было время обдумать ваше любезное предложение и я приняла решение, и вот поэтому я к вам и явилась, потревожив ваш покой. Впрочем, у меня была еще одна причина: узнать, как ваше здоровье? Негодяи ранили вас, как же я тогда испугалась.
- Все прекрасно, благодарю за приятное ваше участие. Значит, решение? Уже? Как пожелаете. Я готов услышать все, что угодно.
- Думаете, моя речь заслуживает такой нелестной оценки? Мне не хотелось вас расстраивать, когда у вас уже есть одна рана, но ведь всегда лучше скорее подвести итог… и вот я вынуждена отказаться.
- Итог? Отказаться? Но почему? Неужели вас тяготит наша духовная связь, наше дружественное взаимопонимание?
- Связь? Но все дело в том, что… вы с некоторых сторон мне не совсем подходите, не примите это за оскорбление, прошу.
- Не подхожу? Я… я что вам, новое платье?
- Позвольте ж мне объяснить эти мои почти грубые слова, прежде чем принимать их близко к сердцу. Я искренне нахожу вас честнейшим, благородным и очень хорошим человеком, вы достойный друг, время, проведенное с вами, неоценимо обогатило мои познания и мою душу, а такой… одинокий и потерянный человек, как я, не может не быть счастлив по этой причине. Однако же существует нечто, чему я не знаю названия, и что вы не в состоянии мне дать, как бы вы тепло ко мне не относились.
- Нечто? Послушайте. Давайте вернемся к этому утром, когда отдохнем. Милая, вы устали, я это вижу.
- Не отсылайте меня. Надо с этим покончить.
- Покончить? С этим? Как же вы мо… Но… но все складывалось так удачно… Я имею в виду, что у нас сложился идеальный союз, приведший к тому, что я стал не без веры допытываться вашей руки, или хотя бы помолвки. Зачем же кончать с нежной дружбой, будто это какие-то ненужные курсы скульптуры?
- Ах, да, да, конечно, простите бестактность, я не могу этого отрицать, и мою благодарность не выразить словами, но чувство, которое вы питаете ко мне, ни находит отклика в моем сердце.
- Может быть, пока? Ох, ваше сиятельство изволит в каждом предложении менять причину отказа. Я понимаю, не желаете меня обидеть, но нет обиды горче, чем фальшь и недоговорки.
Мысли Эларай сейчас вращались вокруг проблемы учтивого, медленного, вежливого, нежного отказа, но вдруг замялись.
- Вот как? Ну хорошо, тогда я обращусь к вам с прямым вопросом, надеясь получить такой же прямой и честный ответ. Вы знали, что под нами тюрьма?
- Что? Тюрьма?
- Да, изволит ваше сиятельство открыть правду? Знали ли вы, что под нашими ногами есть страшная подземная тюрьма, где пытают людей и делает это ни кто иной, кроме как мой отец? Вы сын арделя, вы не могли не знать. Ну, я так думаю.
- Но… Что ж, получается, вы неправильно полагаете. Я и слыхом не слыхивал ни о каких подземельях. Между тем, раз в деле принимает участие ваш отец, оно серьезно. Где… Откуда вы набрались этой странной информации?
- Один карбонарий сказал. Это был тот, с которым мы столкнулись сегодня. Видели, как он был одет? И оказалось, он бежал именно оттуда, из сокрытого от всех глаз помещения под замком.
- Так вы с ними разговаривали… Вам, видимо, это было интереснее, чем беседы… Впрочем, вы очень впечатлительна, но не доверяйте этим безумцам. Между прочим, это почти смертники. Но если взаправду существует описываемое место, я готов поклясться умершей во времена моего младенчества матерью, что ни коеим образом не причастен к скрываемым обстоятельствам.
- А если вы все врете? Я стала задумываться над тем, что меня окружает. Может быть, в этих стенах таятся чудовища, а там в шкафу полки уставлены ядами? О самом близком мне человеке я не знала самого важного, и это не какой-нибудь его недостаток. А вы? Может быть, вы сделаны из песка, но украшены цветами? Почему я должна верить вашему слову?
- Если вы больше предпочитаете верить устам тех безбожников, отвернувшихся от родины и семью, тогда… в таком случае, мы заходим в тупик, и больше не о чем говорить. Но разве когда-нибудь я давал повод усомниться в своей чести?
- Да нет, никогда.
- А раз так, забудем о тюрьмах и перестанем вздорить. Этот день сложился так плохо, что предложенный мною вопроса и последущий плен, как это по другому назвать? - взаимо исключали удачное и благотворное участвие в каком-либо из них. Но завтра, в спокойствии и отдохновении, обещайте, что придете к чему-то более доказательному, чем то, что вы сейчас изложили. Останемся же друзьями и не будем предаваться мелочам. Да?
- Да. Вы, как всегда, совершенно, правы. Я пребываю в недоумении относительно того, что на меня нашно и постараюсь обратить более пристально внимание на вашу просьбу.
Только спокойный неживой стук часов составлял компанию Бэзмонту, погрязшему в мыслях о своем бывшем товарище, которые то и дело липли ко дню его посвящения в «орден», словно намагниченные. Как-то Бэзмонт узнал, что Дэйрис помимо катастрофически боится огня и всего, что с ним связано, будь то так что обряд мог показаться ему жестоким, но имел в себе смысл преодоления страха. Нашли козла, приготовили комнату, объяснили испытуемому, что делать, он стал пасовать, откладывать на другой день или на совсем, шепнул Джонатану на ушко, что может лучше намекнуть Бэзмонту, что они передумали и обществу придется обойтись без них, что Джонатан и слушать не хотел, и ему пришлось встать на узкую дощечку, пройтись по ней под огнем, разостланным по всей комнате, под которой висела веревка, которую если огонь раздерет, козлу, подвешенному за все туловище, придет конец, развязать этого козла, держась за него самого.
Не спрашивайте, откуда у Бэзмонта такие идеи, не спрашивайте, как они это устроили в своем родном Университете, не спрашивайте, где взяли козла. Теперь Дэйрису предстояло выбрать между тем, чтобы руками одолеть лестницу, прибитую к потолку, не роняя козла, и тем, чтобы отыскать в проспасти огня некую хорошо замаскированную рисунком дыру, первый способ был на силу, второй на храбрость, причем ни один из них Дэйрис не мог себе позволить. Но доска кончилась, он неловко пытался устоять на ней с брыкающимся животным, видимо, в жизни не испытывая большей паники, и наконец решился дать шанс хоть невинному агнцу и уповая на бога с силой кинул его на выход – таков был третий способ, однако у него был неприятный недостаток: при таком телодвижении само тело так и норовит потерять всяческое равновесие, что и сделало тело Дэйриса, однако он не полетел вниз, а только прилип к шатающейся доске, затем медленно встал и ухватился за первые перила лестницы и вскоре оказался рядом с козлом.
Бэзмонт так ушел от этого мира, что не услышал шагов в прихожей, зато хорошенько очнулся, будто его окатили холодной водой, когда на пороге спальни явялись три персоны: высокий злой диковидный, так сказать, фовистичный, алхимик Тристагор, Транк в неизменном плаще и с пистолем и не кто иной как сам виновник тягостных дум Бэзмонта, который вскочил с кресла, но не ранее, как поборол первой удивление, не в самом своем лучшем виде, бледный, осунутый, испуганный, усталый.
- А-а-а! Я его знаю, - хищнически молвил Транк, окатывая молодого доктора и его логово стальным взглядом, - Бэзмонт Вилькем. мы виделись на площади, не так ли? Вот мы и встретились. А вы, оказывается, не так далеко от меня живете. А сейчас вам предстоит встретиться и с людьми, которые покажут вам новое место жительства. Прошу, - он показал пистолем на выход.
Бэзмонт немного раздумывал, а не выпрыгнуть ли в окно, создатели карбонариев имеют и их подопечные привычку сбегать, стрелять, драться в самый неподходящий момент, когда весь мир твердит, что лучше бы им сложить ручки перед собой вместе; однако вид Дэйриса, успевшего стать неким подражанием его полукумира, в компании этих людей подорвал эти желания и он побрел понуро в указанном направлении. «Вот тебе и церковь», - подумал Дэйрис за него. Сам же Бэзмонт, пока передвигался по комнате от кресла до двери, продумал несколько коротеньких предложений, которые можно было б ему кинуть, однако он начал впадать в то особое состояние, когда тебя обволакивает тьма и ты даже злейшему врагу, и предателю, каковым оказался Дэйрис, скажешь хорошее слово, подсознательно надеясь, что этот маленький факт не ускользнет от бога и он снизойдет до тебя своей милостью.
- Счастья тебе, Дэйрис, - сказал он, и ему самому неожиданно в этом послышались нотки угрозы. Но намного больше за него сказал его выразительный щенячий взгляд.
- Ну-с, порадуй нас чем-то, принадлежащим ему долго-долго, - указал Филомен, не дожидаясь, пока эта печальная сценка кончится и остынет.
- Они же нищие, у них и так две вещи на всю жизнь, - усмехнулся Транк, плотнее заворачиваясь в пальто, будто боясь что эта черта дна заразительна.
- Но это должно быть что-то сокровенное. Мальчик! Хватит считать мух.
Дэйрис подошел, бросив мельком взгляд на пылившийся на кровати шарфик, к тем самым часам и дернул за маятник. Маятник остался на месте, донышко полетело на подставленную ему ладонь, а вместе с ним – материнский крестик , который если и не был на шее Жонатана с доисторических времен его жизни, то хотя был где-то рядом, летал за ним по воздуху. На одну эту ржавую уже штучку женщина отдала всю пачечку соринов, появившуюся у нее после ста тысяч вылизанных коридоров и лестниц.
- Жалко смотреть, - сказал алхимик, - Особенно мне, тому, кто собственными глазами видел сокровища скифов. Или то были бактры, свиньи... Ах, молодость, молодость! Удивительно было не золото, мы его сплавили, не стесняясь, когда своровали, в сетку от комаров, а то, что амуры эллинские восседали на совершенно восточных драконах, а у венер на лбу торчала тилака.
А теперь пора продолжать повествование, знакомясь с Башней Алхимика.
Из-за этого мрачного, если не свирепого, неказистого, но устойчивого и крепко въевшегося в землстроения вид бедного города получил от нас обидное сравнение с мордой циклопа, ибо в центре его – как ни крути, в самом сосредоточении – зияло темное пятно – черная почва вокруг башни, и она сама гнездилась, как зрачок в свою очередь в центре этого холма, границей которого служат Гвардейское кладбище, которое, что не исключино, служило иногда поставщиком Тристагору пищи для мыслей и опытов, колодец Марии и Голубятня, все места довольно известные в Тео-мартелле, распугивающие простых жителей, обходящих их стороной.
Первое представляет собой крайне редко посещаемое старинное большое, погрязшее в березах, которые, кстати сказать, к облегчению Филоменовых соседей имеют в привычке или в самом своем назначении скрывать от глаз людских, правда, только с одной, счастливой стороны, изваяние нашего каменного гнездилища духов, кладбище в самом обычном смысле этого хорошего слова, с крестами и плитами, скамейками и грачами – единственной живностью, принимающей сожительство алхимика со всеми его недостатками, и с привидениями, и с трупами вояк, нашедших прекрасную кровать в двух метрах под поверхностью, по которой мы ходим, вояк гвардии дальнего родича Транка, у кого Транк перенял трон и все проблемы, связанные крепкими узами с этим священным сидением, вояк, давно уже отданных на пир червям и с червями собственной персоной, обреченными на съедение уже упоминавшимися привидениями, и с соответствующей более чем умиротворенной энергетикой, и с серым небом, и с борщевиком и прочими неприглашенными на территорию детьми Флоры, и с памятью, и с именами, и с печалью, в общем, со всеми теми должными подобающими каждому приличному кладбищу признаками, знаками, которые указывают, что перед вами не что иное, как приют скорби. Кладбище славилось своей запущенностью, унылостью, грустью, его атмосфера была невеселая, в чем-то даже трагичная, гротескная. Правда, делу мешали гирлянды, развешанные кое-где на тех самых березах, но это такой пустяк, потому что они так скупы, уже стары и по природе своей некрасивы, как обрывки нищенского одеяния, что мы употребим на него несколько слов. Спустя какое-то время после того, как это относительно свежее местечко, его открыли только после восстания Джинджера, закрыли с указанием впредь успокаивать пресловутых гвардейцев, распоясанные трупы которых все множились, в любых других местах, выбирайте хоть Белла-Триста, причиной какового удручающего для многих поклонников кладбища заявления послужила, быть может, плохая слава Башни и ее хозяина, здесь, на этом самом месте, в каком-то углу, довольно неожиданно для почиющих и вкушающих сладкий сон вечного отдохновения мертвецов, даже оскорбительно для них было организовано некое празднество, а именно, свадьба, ибо так как по вине неотвратимого безденежья снять достойное событию помещение, выбор счастливых, но бедноватых молодых пал на эту спящую сочную землею поляну, где и была со всей веселостью, свойственной никогда не отчаивающимся нищим, обыграна весомая дата, правда, без участия, но и не без молчаливого укора иждивенцев кладбища, на которых и внимания-то не обращали. В тот день произошла борьба жизни и смерти, ночи и дня, любви и безразличия, бедности и богатства, ведь гвардейцы – выходцы из сливок, а женившиеся и их компания – из низов. Кто выиграл? Может быть, пара рассталась на другой же день. Но может быть, и распоясанные стали реже принимать в свои чертоги новичков, кто знает? Но если, заволнуетесь вы, имела место быть такая глубокая пропасть в кошеле, откуда взялись подвески, гирлянды, шары, до сих пор придающие месту легкий налет эйфории, которого ему так не хватает, не в обиду сказать статусу многоуважаемого кладбища, посеревшие и погрустневшие на ветру и по времени? Мы вам с гордостью ответим: один тип из этого хитроумного сообщества имел честь находиться каждые сутки в зале бракосочетаний на Пэм-сквер, том самом, который из высокомерия не принимает больше одной пары в день, в качестве заслуженного работника, к сожалению, всего лишь уборщика гладких зеркальных полов и выполнил с недюжим талантом кражу всех тех атрибутов свадьбы, которые на ночь остались от предыдущей церемонии создания еще одной семьи.
Второе же радует не глаз, а слух своей замысловатой историей об одной оказии, приключившейся – и оказавшейся единственным приключением для нее – с внучкой мнимой ясновидящей с помойного бедняцкого Картушевого переулка, зажатого тисками Гвардейского кладбища и улицы Королей, с девочкой, имя которой служит теперь достоянием в веках благодаря колодцу, наподобие того, как Рынок Вербы, или, как его еще называт, Рынок Трясины, прославил Лима Даусворта, который ушел туда пятого января и не вернулся. Она однажды вышла погулять и случано канула в эту вонючую холодную бездну – не думайте, что там содержалась родниковая вода – а именно таковым колодец и являлся сто лет назад, во время описываемых нами слезливых событий, таким является и сейчас, и тем самым заствавила скучать по ней бабку целых пять часов, то есть пока старуха не поняла, что стряслось лихое, и не отправилась на поиски, не увенчавшиеся бурным успехом, по концу которых она быстро оправилась от удара и стала продолжать вести свой шаманский образ жизни вплоть до того момента, как отложила свои старые коньки, в то время как Мария претерпевала мучительный переход от цветения к гниению на почве холода, голода, жажды и времени. Достоверно известно по этому странному и обросшему комментариями случаю, что некто два школяра из престижных районов, таких как Ист-Галь и Соль-де-Фолк, путешествующие без особой надобности, повинуясь лишь дикому нездоровому любопытству по этим улочкам дохлых кошек, трутней и отбросов, оказавшись в незаурядной близости от нашего печального колодца, услышали смутный, доносившийся из глубин вой, точь в точь как из преисподней, замерли, затем сами взвыли от страха и убежали с позором подомам, где, намного позднее рассказали о том, как стали свидетелями шабаша и были осмеяны сверстниками.
Третье же, в отличие от предыдущих, свою историю преподнесло более ярко и кроваво, ибо то была история даже не смерти заплутавшего ребенка в сырой паутинной колодезной яме, но история горького двойного убийства, чем-то напоминающего трагедию в Майерлинге, ту самую, которую провернул кронпринц, который мнил о смерти и каждой из своих фаворитокпредлагал разделить скорый смертный одр, терпя, увы, непонятно почему, отказ за отказом.
Как видите, Филомен Тристагор выбрал себе подходящее место в самом сердце города.
На холмик с красовавшейся черным утюжным пятном на розовом полотне неба башней взбирались в таком падшем настроении, будто им предстояло одолеть еще все девять пролетов Аттикура: Транк не мог избавить себя от предчувствия катаклистического бедствия, назревшего между ним и дочерью, Дэйрис переживал закат худшего дня в своей жизни и мучался опасениями, что может ему и не выйти из этой башни, у конвоя его – алоний – вообще всегда был усталый дух – а какой еще бывает, когда всю жизнь борешься со злом ради пенсии? И только на подобии человеческого лица Филомена Тристагора ожило некое сравнение с улыбчатым ужасным оскалом, испортившее его физиономию окончательно, до рези в глазах. Всю дорогу до своего дома он распевал в пугающей задумчивости языческие гимны:
В тумане затеряна Вальгалла,
Сребрится неясным огоньком.
Ей тысячи умерших мало,
Ей нужен я, ну а мне нужен дом.
О, сжалься жестокая Вальгалла!
Забрав все сокровища мои,
Наполнишь ими свои залы,
Проклятьем вечным окропив.
Хохочет над странником Вальгалла,
Возжаждет хребет ему сломить.
Пиратствовал по свету я немало,
Ее же так не смог и покорить.
Нет участи ужаснее Вальгаллы:
Поработить она готова хоть Богов.
На душу страстную воздев свои кандалы,
Покажет золото свое, и ты готов.
Вальгалла снится каждому пирату,
И каждый алчный слышит ее зов.
За мечты сладкие придет своя расплата,
И не избавиться тогда от всех оков.
Дворца ее остовы из костей,
Несметные богатства на крови,
Роскошный пир для умерших гостей
Веками манят простодушные умы.
Вальгаллы иссушило меня солнце,
И заживо я превратился в труп.
Я оглянуться захотел, но стало поздно:
Мираж ее в обман сокрылся вдруг.
И не сыскать мне уж иной любой дороги,
Чем та, что, вихрь обрушив на мозг,
Ветрами буйными примчит в мгновенье ока
В Вальгаллы проклятый прекраснейший чертог.
Припев был следующий:
Где золото валится с неба,
Где счастье дается с победой,
Где льется реками любовь,
Где океан образует кровь;
Найди туда истинный путь,
Пройди его и сразу забудь,
Иначе другие взойдут
По следу и все отберут.
Правы были мирских опасенья,
Что не к добру этот жар упоенья.
Вальгалла смотрит на Землю с небес,
Но опускаюсь в мир, где правит Бес.
Туман ночи заслоняет родных,
Добрее тысяча ударов поддых.
С мечтой печальной венчается мрак,
С моей душой у Диавола брак.
После последней серии куплетов и перед последним припевом зазвучала новая мелодия из этой же песни:
Больные, усталые
Душой не встретьтесь с ней,
Вальгалла питается сердцами.
Готовится заклание,
Свершается побег,
Сад райский в адовом мерцаньи.
Обитель злополучная,
Страданья колыбель,
Забвения золоченного гробы.
Приковывать поручено
Мой помысел к тебе
Навеки одним веселым Богом.
Когда она кончилась, они подошли к башне настолько близко, что даже Дэйрис стал различать детали.
- Эти стены помнят такое, о чем если я скажу, у тебя печенки подпрыгнут, деточка, - горделиво сказал он, сбавив темп, Дэйрису, когда алхимик приблизил к нему свою персону, так доверительно, будто они дружат с пеленок, алонии, зажавшие узника с двух сторон, отшатнулись, открыв маленькую возможность для побега, которой, правда, он не воспользовался – ведь он не был настоящим преступником и сбегать во второй раз за день было невозможно для такого испуганного в этот момент человека.
Тем не менее, когда кортеж вошел в зону отбрасываемой этим таинственным зданием тени, плоховато стало даже самой коже, будто они пересекли купол повышенного уровня злостности, защищаюший скопище кое-как поставленных друг на друга и рядом булыжников, увенчивающееся шляпой с ребрами, вонзающимися в самый воздух, и с зияющей дыркой, открывающей черноту, от прекрасных солнечных лучей. В как таковой в этой заплатанной трубе не было ничего предосудительного, только разве что пошел колючий плющ, издалека напоминающий отпечаток когтистой лапищи, но слава ее так и заставляла чувствовать в косых ступеньках, горизонтальных деревяшках двери, металлических досках, укрывающих массивные дыры, в массивной дыре, не прикрытой металлической доской, в неровном нечетком покрое камней, в торчащих досках на вершине, в борщевиках, в оконце с неожиданно белой – точнее, пожелтевшей – рамой, отпечаток некой тайны, изувечности, мародерства. Ведь бывают здания, похожие на большие игрушки, а бывают – похожие на кладбищенские памятники. Алхимик, хозяин этого чудного замка, повел гостей в свою кухмистерскую непростым путем: он обошел башню и вернулся с веревочной лесенкой с неким подобием крюка на конце, которая была закинута в зияющий проем метрах в четырех с половиной от земли, затем он первый без околоков начал удивительно ловко, как рысь, подниматься, причем камень, за который зацепился крюк, угрожающе затрепетал, однако когда он очутился внутри, стал держать
его, весело бросив:
- Если в первый раз удасться забраться, дальше ничего. Шевелитесь, друзья мои!
Транк показал Дэйрису, что желает следовать за ним, и указал конвою оставаться у подножия. Внутри было ужасно холодно, и пока они не вошли в лабораторию, Дэйрис пребывал в жуткой темноте между двумя опаснейшими людьми, да еще чуть не сделался инвалидом среди невидимого хлама, облепившего трескающий пол, единственный – ведь алхимик прекрасно разбирал дорогу в своем доме, а Транк дышал в затылок и не повторял его ошибок. В круглой комнате с окошком наоборот парило из-за тех нагревшихся металлических штук, сесть там было совершенно негде, также как и стоять; Филомен влетел туда, как смерчь, и сразу же принялся за работу. Костер под чугунной массой, напоминающей котел, был быстро и совсем неосторожно разведен, огромные бутыли с жидкостью болотного и грязно-вишневого цвета были спущены с железных полок – пришлось брать подставку для ног, это при его титанском росте – с помощью какого-то устройства, извлеченного из шкафа, откупорены, и котел наполнился почти до краев, затем, после пятиминутного перерыва, в течение которого повар нетерпеливо ждал с неким ящичком в руках, в варево погрузилась куча глазных яблок, и он стал заботливо размешивать его, раздувая ноздри. Затем обошел котел и, сцапав клешней Дэйрисов рукав, подвел его к очагу таинства так резко, что на носу того чуть не лопнул случайный пролетающий горячий пузырь. Эту грязную работу его трепетная глотка сопровождала очередным шедевром фольклора:
Далеко на чужбине если в горе погряз,
Ритм сердца сохраняет надежду.
Значит, свет этой жизни еще не погас,
И он рвется из тьмы беспромежной.
Можно бороться иль можно бежать,
Но устав от тоски, омертвев от рыданья,
Куда этот проклятый стук подевать,
Если хочешь с землею прощанья?
Это тяжкий твой долг и прекраснейший дар.
Ты рождался однажды средь звездногй пыли
И положенный срок своим сердцем впитал,
Этот час проживи, продыши.
Твоя жизнь – часть Вселенной, услышь, как поет
Она дивные, мудрые песни,
Как часы отбивают за вздохом вздох
В груди, непреклонном месте.
Между жизнью и смертью, атомом и звездой,
У мечтателя и у дельца,
Если слышал ответ, поделись-ка со мной,
Так неистово почему бьется сердце?
- Теперь, малыш, пришло время кинуть эту безделушку в бездну.
Крестик, достояние всей жизни матери Жонатана, тут же скрылся с глаз, и алхимик, снова прицепившись к его руке, разверз ее над котлом и бог знает откуда взявшимися ножницами вскрыл кожу, заставив несколько капель крови последовать за бедным образком.
- Это очень легкий обряд, однако ни ты, господин Транк, ни уж тем более ты, цветочек, не смогли бы добиться ни малейшего успеха, даже если бы повторили все это в точности. Только руке, принявшей самую большую жертву, на которую она способна, дано властвовать в чернокнижии.
- А какая она, самая большая жертва? – спросил Дэйрис, и после этого даже жидкость перестала бурлить, так неуместно было подавать свой голос ему среди присуствующих, хотя сам вопрос многих бы интересовал.
- Это единственное, о чем человек может догадаться сам, - был многозначительный ответ.
Всякие разговоры на этом закончились, так как над котлом взвился столп зеленого дыма, в глубинах которого проступили силуэты каких-то картинок, становящиеся четче с каждой минутой: некая голова, увитая кудрями, с большим носом картошкой, затем жилистая рука с кольцом на указательном пальце, потом бесконечное пространство песков, от моря оно отличалось барханами, и после стены, размеры которой было определить трудно из-за отсутствия сравнимой величины, дым загустел и весь постепенно выкрутился в потолочные дыры, заменяющие трубы.
- Ну что, признаешь ты в этом уродливом типе брата своего Жонатана? – спросил алхимик, не успел Дэйрис прийти в себя после эдакого чуда.
- Да.
- Славненько. А знаешь, Транк, что я признаю под топографическими моментами?
- Что?
- Домино. Вернее, даже, Бирон, ведь стена была близко. Что ты на это скажешь?
- Скажу, винтики в твоей машине не туда закрутились… Что его дружку делать в этой пустыне?
- Дым – особенно, мой - не врет никогда.
- Но это смешно. Ну просто прекрасно. И что же мне делать?
- Пакуй чемоданы.
Глава шестая, где прожевываются все детали. Сборы к походу, что заведет наших друзей в самые дебри душ.
Всеобщий обход земель занимал по времени месяц, по деньгам не будем говорить сколько. Сколько надо вложить средств в обеспечение удобства всех этих карет, сколько потребуется на лошадей, сколько затрат нудно будет претерпеть ради комплектов одежды, ради номеров гостинец? А письменные принадлежности, листы, инструменты для черчения и измерения земель? А еда везущим экипажи животным, и животным, называемыми людьми? А питомцы, с которыми не в силах расстаться их обеспеченные хозяева? Но ведь такое важное событие! Мы потратим на него пол аренской казны, которая является одной десятой казны элендорской. Конечно, обойти земли надо и даже необходимо, но зачем сбор такого множества ненужных людей, которые лишь ищут, чем бы поразвлечься. Зачем, повторяем мы, пускать в поход, предназначенный для научных, аграрных и экономических целей, добрую долю теомартеллских сливок общества, не разбирающихся ни в науке, ни в купле-продаже, ни в землеводстве? Но в городе широко, так широко, что это повлияло на наш вопрос, распространено мнение, что цвет столичного общества, то есть все эти Люмпены, глубоко образованы, начитаны до предела, они могут стать важным звеном в обходе земель, так как сами не хухры мухры, и показывают фору всем ученым. Их выпускает КУБ, Университет Печати, Королевская Аренская Академия и другие достопочтенные, всеми уважаемые вузы провинции. Но может это и было так в прошлый век, но время поменялось, преподаватели стали другими (раньше их выбирали сами студенты и школяры, теперь они назначаются высшей властью, Транком), менее квалифицированными, более ленивыми и так скажем, более сравнимыми с самими студентами даже первого курса по интеллектуальному уровню развития. Все пропало, знания постепенно уходят в небытие, забываются плоды искусства и науки, мы стелем себе дорогу в ад, или по крайней мере, в чистилище. Таким образом, эти так называемые кладези знаний, профессора, не могут дать полной и исчерпывающей информации о любом предмете, о Любой сфере жизни, они, скажем уже прямо, плохо учат и мало в чем разбираются сами - куда там им передавать что-то ценное молодому ждущему чего то поколению. Отсюда следует, что и представители этого поколения, по прошествии нескольких лет, ничего не знают, как будто и не учились в высшем заведении, а остались школярами среднего уровня, болтаются в мире науки неприкаянными болванчиками, стукаясь о стенки. И вот этих самых неучей, причем избалованных богатством и роскошью, имеющих незаслуженно власть и авторитет, этих лордов и посылают выяснить, как обстоят дела в провинции, уравнять несправедливость, если будет, помочь простому люду, измерить площади земель, оформить топографические карты. Почему так? Почему в мире царит признание передающейся по наследству власти, непризнание талантов и способностей нищих, которые - некоторые самородки и уникумы - могли бы дать фору любому так называемому профессору, почему наш мир куда то падает, все быстрее и быстрее, со скоростью геометрической прогрессии? Почему перед теми, кто этого ничем не заслужил и для этого палец о палец не ударил, все поклоняются, все их боятся и притворно уважают и любят? Что же это за катастрофа, катаклизм, апокалипсис? Куда смотрит бог, более высшая власть, чем любая власть на земле, на что он рассчитывает, одних обрекая людей на мучения, а других на блаженство? Но не сомневаемся, у нег есть особый план, и в конце концов, справедливость восстановится в своих нерушимых правах, все получат то, что заслужили и ради чего боролись, все мечты исполняться, все будет зеркальным в потустороннем мире.
Всеобщий обход земель занимал наместника, советников, жен или мужей советников, придворных постояльцев, аграномов, почвологов, экономистов, инженеров, гидрологов, географов, политологов, писарей, поваров, охотников, проводников, личностей, не поддающихся однозначному определению на три месяца путешествием по избранным селам, деревням, городам, заводам, тюрьмам, больницам, лесам, полям, фермам, угодьям, фабрикам по всей провинции
Эларай Транк была впечатлительным созданием, благоговевший перед новыми ощущениями или того хуже чувствами подобно нежному лепестку готовым унестись в бескрайним воздушный простор при малейшем дыхании ветра. Как известно, а в нашей повести особенно уместно, все признаки и особенности человека, в которых мы находим его характер, родом из прошлого, эта людская черта подобна снам, этим многократным эхом реальной жизни, питающимся нашими эмоциями и впечатлениями.
Кто знает, куда девается мусор, приносящийся людьми в дар природе; ясно лишь, что он не исчезает в другие миры волшебным образом и не пропадает навеки, и лишь участвует в всеобщем обмене природными материалами; так же и все подавленные чувства, затаенные эмоции, сокрытые до поры до времени черты наших характеров, которые общество честолюбиво стараясь не вымазать нашим пятном свой белоснежный халат, пыталось убить в нас, остаются навсегда с нами, в глубинах нашего сознания, и когда приходит время, они в свою очередь вновь восстают против всех.
Эларай с детства приучали быть не просто знатной важной особой, но и княгиней, то есть: не иметь по возможности чувств, а если нет такой возможности, скрывать их, иметь выдающийся для леди, но не переходящий границу женское-мужское трезвый здоровый разум, чтобы быть в первую очередь леди, а затем женщиной, всяческим талантам, которые могли бы помочь ей скрасить время от замужества до смерти, которое она должна была провести в дворце, поместье или в этом роде (весьма полезные и благородные навыки и советы, проверенные опытом), такие как вышивание, рисование, музицирование, сплетничанье, в общем, делание из великого искусства просто домашний досуг, А Эларай ведь была в этом смысле гордостью отца двора и города. Ей все равно никогда не было чем заняться. Когда у вас есть дело, у вас есть спасение. Спасение от скуки, тоски и смерти. Бездельники часто становятся самоубийцами. Также дарят утешение звук. В её покоях ничего никогда ни скрипнуло. Это приводило её в бешенство. Это было тажелопереносимо. Тишина для таких натур подо на бездне.
Не было бы такого места, в котором Транк чувствовал бы себя в безопасности. Не нашлось такового и для его дочурки, единственного живого существа, которое он любил со всем сердцем и которое нередко заставляло это самое сердце трепетать и гореть, в некоторые минуты, когда ей грозила опасность, исходящая от этого грубого мира. Чувство дискомфорта и близкой но невидимой и таившейся где то рядом обволакивающего его словно воздух заставляло его как крысу постоянно искать нового убежища, нового дома, но лишь внутри дворца, так как в отличие от крысы Тео-Мартелл без него никак бы не обошелся.
Он делал вид что слушает а на самом деле дремал Эларай была красива но осознала это слишком поздно пора осознания пришлась как раз на время нашего рассказа и она ещё не успела превратиться в жеманную кокетку да и снег этого бы никогда не случилось но зато чаще стала смотреться в зеркала проходя по коридорам и всматривалась и в лицо и в фигуру нет большего удовольствия для женщины чем ухаживать за своим телом и не важно голова это или ногти но для эларай не было большего удовольствия чем читать какую-то интересную захватывающую книгу транс не следил за литературой которой занималась эларай потому как вообще считал что книги вред но поверхностный от них не холодно ни жарко и найти там что-то компроматное и плохое для восприятия молодой девушки невозможно. Он прочитал очень мало книг и все они ничему его не научили он считал это время потраченным зря но ему была все равно чем занимается его дочь лишь бы это не приносило вреда её здоровью и безопасности ум эларай был обширнее его неискушенного ума поэтому учитывая разницу в возрасте они общались на равных лети вообще продвинутый чем отцы это закон прогресса и жизни это хорошо видно на их примере эларай вдруг обнаружила что ей больше не противно мыть голову и расчесывать русые пряди что это приносит ей какое-то облегчение от тревоги и даже удовольствие смешанное с затаенной радостью что она наконецто превратилась в хорошенькую почти в красавицу и действительно ей было чем гордится хотя она этим не гордилась но и не принимал как должное широкие брови тогда ещё не вошли в моду хотя ... Пользовалась успехом и она немного переживала по этому поводу немного потому как ей было чем заняться вместо этого и сильно огорчаться по поводу внешности ей не позволяло королевское достоинство она считала что раз родилась в замке и там же проживает то просто обязана быть если не красивой то не уродиной просто потому что играют свою роль корни и потому что она ведёт крайне здоровый и правильный образ жизни хотя некоторые во дворце и их очень много придерживаются того мнения что им позволено портить свою внешность неправильным образом жизни но она их не встречала и об этом и не знала немаловажную роль в осознании своей красоты для эларай сыграло появление в её жизни товарища уже не по играм а по мнениям взглядам оценкам книг и всякой всячины кроме книг она интересовалась музыкой хорошо играла на рояле и на скрипке художеством могла нарисовать ваш портрет очень похоже это были брат и сестра которые развивались в разных условиях и потому выросли похожими Драгина друга на две спички она свободно говорила на двух языках своём родном и ренийсеом а также изучала эльфийской и гномик руны ей очень нравились эльфы и их сказания особенно легенда о серебряной роще искусство была её любимая и настоящая стезя она перерисовала всех служанок и много раз рисовала отца но ей хотелось увидеть новые лица она была превосходно образована при этом она могла бы добиться и больших успехов если бы не лень и нетерпение и неусидчивость она была трудолюбива но в меру а это плохо отец не приучил её конечно к церкви она не обладала выдержкой и выносливостью она не занималась спортом такие блистательные результаты были целью генов и воспитания но что было бы если бы она была и росла обычной девочкой у неё была не такая хорошая память и уже совсем рассеянное внимание не много заслуги было в её достижениях к тому же даже от малейшего труда она сильно уставала и ложилась спать. Она спала по двенадцать часов в день и это хорошо для здоровья у неё не было духовного роста она не продвигалась дальше она молилась только потому что этого требовало время и служанки гордость отца не позволяла чтобы дочь отклонялась от моды книги тогда были не модны среди золотой молодежи она очень трудно переносила боль и мучения хотя их не было в её быту она часто роняла вещи и вообще была неловкой она часто зевала но это были милые зевки у неё зато было хорошее воображение и развитая фантазия несмотря на то что она скучала эта скука была наполнена красками у неё были широкие ровные тёмные брови высоко над глазами миндальные глаза с тонкими болезненными веками маленький нос без горбинки большой умный выпуклый лоб пухлые капризные губы особенно выделялась нижняя верхняя была почти не видна большие склулы скрывающие щеки изза худобы тонкие не густые волосы прямые с белыми прядками обрамляющими лицо до нижних костей черепа золотящиеся на солнце
- Привет, милая. Скажи, кто из тех людей обидел тебя?
- Никто, кроме моего отца. Они лишь наплели, что есть некое подземелье в замке Черновод и мол там жестоко пытают людей.
- Послушай. Прежде чем обвинять меня, расстраиваться и считать себя преданной, хотя ты и так наверно успела это сделать, ты должна знать, что я лишь иногда прибегал к таким радикальным мерам и причинял вред некоторым обвиняемым только во имя рыскрытия заговоров и предупреждения революций.
- Да? Но откуда берутся революции? Почему существует это тайное общество, в которое я попала? Я не знаю. Я не читаю газет, и у меня нет доступа к любому материалу, что помогло бы мне немного увидеть тот мир, в котором я по суть и не живу. Ведь я замковая крыса. Но я, несмотря на старания пустить мне пыль в глаза, не такая дура, какой бы ты хотел, чтоб я стала, я догадываюсь чутьем, что, если есть недовольные, виновата власть. А власть – это ты. Зачем пытаться предупреждать революции, зачем ломать кости и тела калечить, если правильней искать ошибку в указах, на советах, Доме полицейского управления?
- Ты не имеешь ни малейшего представления, как разбираться во всей этой скверне, как иметь дело с зажравшимися разнеженными и ленивыми буржуями да еще и управлять ими. Нет, это они мной управляют. Что они захотят, то я и подпишу, потому что начать бороться с их массой – значит, поставить на кон наше с тобой благополучие, рискнуть твоей безопасностью, а если у тебя когда-нибудь будут дети, ты поймешь, что сильнее этого инстинкта нет. Или может ты хочешь оказаться на улице, потому что это будет лучший исход? Стать такой же, как Дэйрис Уайтли, тот, которого в с Эдвином встретили в парке?
- При всем уважении не вижу в нем таких недостатков, как пристрастие к пыткам.
- Каждый раз, когда я туда вхожу, я переступаю через себя.
- Если бы у меня был выбор – да, я стала бы скорей такой же - нищенкой, бродягой, но сохранившей бы невинность души и непоколебимость принципов, чем слащавой устышкой наподобие Эдвина Меллиота!
- Что ж, выбор у каждого есть. Надо только иметь храбрость.
По стекляной, без пыли, равнине стола нагло прошелся палец, затем щелкнул по красному носику амура, летающего на вазе с маргаритками, потом погладил позолоченные ободки настенных светильников и наконец прощупал весь узорчатый рельев картинной рамы шириной в целую ладонь. Из глубины полотна глядело своим лазурным спокойным оком море, но не на него одного кто-то вдохновленный не пожалел красок и времени, а еще и на архаическое сооружение, и на птиц, облюбовавших его арочки. Ничего настолько мелкого, что могло уместиться в карман, как допускала наджда, когда посетитель шествовал под роскошными барельефами главного входа.
- «Развалины Мууна на берегу Жемчужного залива», - сказал, спускаясь, владелец этого всего.
- О! Поль Транк! – желтое пальто обернулось навстречу, - Красиво.
- С полсотни критиков из Академии искусств сказали то же самое.
- А есть такая?
- Около двухсот в Тео-Мартелле и столько же в других крупных городах.
- Сколько цифр! Но у вас хороший вкус. Такие… яркие мазки.
- Благодарю, но они все висели здесь еще до рождения моего деда.
- Я Гилкрист Галспанди, один из выигравших охотников. У нас сегодня назначена встреча.
- Я знаю, поэтому и пришел. Вы, значит, не только охотник, но и ценитель художеств?
- Душа – как тетива, не бывает однозначной, - он вытащил лук из-за спины и продемонстрировал свое утверждение вживую.
- Вы предпочитаете именно лук?
- С детства тренируюсь. Было одно соревнование, промазал километра на два, вот с тех пор…
Он прицелился и вдруг выстрелил в ковер – как раз в то место, к ужасу Транка, где таился его консультантский круг.
- За нами подглядывают, - сказал он, пожав плечами.
Стрела вонзилась прямо в глаз святому Михаилу, готовившемуся пронзить мечом дракона, которого откинул изнутри Филомен Тристагор и полетел прямо к столу.
- Что ты творишь, мытарь? Да я переломлю тебя, как стручок!
Транк быстро встал между ними, однако алхимика остановило скорее не это, а факт того, что весь вид и поза и лицо его противника не поддалось ни на йоту оглушительному удару ужаса, перед которым не устоит ни смертный, ни кто-либо другой. Наоборот, чем ближе приближался он, тем самоуверенней становились руки охотника, лацканы его пальто, грязные буты, радужка глаз, осветленная солнцем рыжина волос. Наконец, алхимик дал своим коням отбой, а тот распушил свой хвост во всю ширину радуги.
- Филомен Тристагор, первый секретарь, - сказал Транк, надеясь словом остановить бурю, он еще не заметил, что молчание и непоколебимость уже сделали это за него.
- Я парфюмер, - возразил ему алхимик, отодвигая его, проходя мимо охотника, и глазом не поведшего, и усаживая свою гигантскую персону на стул.
- Ваши изделия пользуются особой популярностью, - заметил охотник – дерзко, так же, как и тогда, когда просто смотрел перед собой или поворачивал голову.
- Вот и познакомились. А какой, кстати, размер, вы предпочитаете? – спросил Транк, следя за своим компаньоном.
- Еще раз?
- Не спасуете ли вы перед львом, скажем…
- Ах, вот что. Конечно, ни оружие, ни сила, ни рост, ни размеры не имеют ни малейшего значения. А имеет ловкость, отвага, быстрота.
- Что за цвет? – сказал Тристагор, щупая оборки его плаща.
- Я вас попрошу. Если вас боится город. Не значит, что кое-кто не может вмазать вам.
- Господи! Я его люблю!
Глава седьмая. В воздухе.
Облака были красивы, как красива каждая мелочь нашей матери, великой природы. Было, правда, холодновато наверху, но это был холод какой-то чистоты, он исцелял и даже грел душу. Казалось, вот-вот - и мы приблизимся к самим воротам в небесную обитель. Дэйрис вообще искал среди белых круч ангелов, со своим плохим зрением высматривал нимбы и крылья, ловил каждый луч света в надежде что он исходит от этих благих существ. Но ангелов не было, они были на обеде. Пока ему рано было видеть их, на все сове время. Пока его ждала земля с ее проблемами и ежедневными заботами. Он почти расплакался от неизъяснимого блаженства, странной легкости, всех приятных эмоций, что переполняли его. Он всегда был близок с небом. Земля его не интересовала. Только свет! Только рай! Только вечность. Его душа воспарила вместе с летающим кораблем. Он был единственным здесь, кто по-настоящему летел. Даже Эларай была в плохом настроении. Она злилась, что ее заперли на замок, ей тоже хотелось увидеть высоту и пропасть, внизу которой копошились маленькие-маленькие люди-муравьи. Посмотрите - вот это называется вечность! - сказал Клео Нандо.
Знаете, дорогой моя, я в этих вещах ничего не понимаю. Я всего лишь повар.
А я насекомолог. Но от звания ничего не зависит. В той жизни у нас уже не будет профессии.
А вы подвержены меланхолии, мой друг.
Транк считал лампы, которые понадобятся им совсем немного, винтики в них, молекулы в винтиках, Тристагор вел себя удовлетворительно, во всяком случае, не предпринимал замашек ни на какие ветви поведения, на которые бедный человек может купить изрядную дозу пандемониума; вся его бурливая натура была сегодня выражена более приземленным речевым способом, что сотворило ему репутацию оригинала за этим столом (все его боялись, вздрагивали, когда он клацал зубами, но фаворит, или собачка, Транка, и тем более, официальный доктор, святая святых похода, заставили избранный круг сделать то же, что приходится делать так часто канатоходцу, проявляющему свое мастерство в десятках метров над пестрой толпой, - преодолеть сам страх. Один раз всеобщее зыбкое, как перышко на окне, спокоствие пошатнулось за какие-то две минуты сильнее, чем Пизанская башня за столетия (но и поддерживалось оно немощным фундаментом, а опахалами приличия), и виновником этого земного отображения звездных преднаертаний явился не кто иной, как нелюдимый, словно цикада, гордый, как белый риттерский кот, и смуглый, будто шоколадный десерт, восск, заметив восхождение которого на горизонте на главную палубу, Филомен вцепился в него взглядом, подобно сладкоежке, магнетизирующему предмет запретного наслаждения, и, когда тот подошел поближе, ничего более умного не нашел крякнуть, кроме:
- Жаль, в этой рыбе нет косточек, нечего бросить этому бродячему псу, - приостановив этим змеистое течение мыслей барона Кургана о Южных войнах. Когда до чутких ушей восска долетело каждое их этих слов, когда Южные войны, Руперт Грин, Тротвуд испарились, когда Транк, который до последнего момента надеялся, что у дикаря не хватит отваги не пропустить оскорбление мимо себя, но ошибся, ведь каждая его пора дышала этим прекрасным и опасным чувством, про себя освежил глоссарий проклятий, пробил час разразиться битве тысячелетия. Восск начал движение, и никто не увидел, откуда именно в его руке взялся нож,
которые имели с прискорбием сообщить , что бедствие затеялось по вине младшего слуги, Робина, кажется, так его звали, которые, не дожидаясь нас, убежал. От дома осталось только прихожая, часть гостиной и одна половина по вертикали верхних этажей. Про кладовку и запасы и говорить нечего, однако это еще не все. Тот день сулил мне еще одну неожиданность, и узнала я это только к вечеру, когда мы продолжали собирать чемоданы. Я была одна в спальне и упаковывала гардероб, на это ушло не менее трех часов, слава богу, хоть эту драгоценнейшую часть нашего особняка пощадила эта всевластная стихия!уже стемнело. Мыслями я была вся рядом с тем мальчиком, помню, он был такой кучерявый, но злился, как вол, если кто-нибудь трогал его за кудри, и носил такой ужасный забавный полосатый шарфик, хуже вещицы я с материнской утробы не видывала. И вдруг слышу некий незнакомый голос, вот его слова: «Рад приветствовать вас этим особым вечером, мадам», конечно, это не так чтобы очень прямая речь, но будь я не я, если словесность господина, представшего передо мной в ту минуту, не ярилась галантностью и обходительностью, хоть и содержала ровно столько же прямолинейности и вольности, граничащей с фамильярностью. Так вот, я обернулась, причем, прошу заметить, в сторону, противоположную двери, то есть либо тот человек неслышно проник через окно, либо сотворился из воздуха, и увидала, не без некоторого смущения, даже испуга, полноватого мужчину в одеянии высших классов и в ридли с не менее чем десятью крупными шишками, характерными чертами которого явились нервный тремор – например, он все не мог остановиться в вечении золотой цепочки от часов и поднимался на носочки, как балерина, ежесекундно, - а также слащавое, но обеспокоенное выражение лица, он улыбался, и вто же время в глазах его, кстати, они удивили меня своим необычайным желтоватым цветом, который должен был быть гораздо затемненней в свете лампы, сквозила неподдельная, а обратный этому эпитет можно было бы отнести к любой части его облика, тревога. Одну руку он держал весь разговор в кармане, из которого, я боялась, внет-нет да появится что-то огнестрельное. Итак, мы повстречались взглядами, и он продолжал: «Как ваши дела? Смею избавить вас от необходимости ответа на этот положенный приличиями вопрос, осветлением факта известности моей в вашем сегодняшнем происшествии. Кстати, мои соболезнования. Но пора нам заняться более важным делами, чем лить слезы по куче кирпичей и досок, не так ли?» признаюсь, вполне возможно, на последнюю фразу его побудило мое скорбное поведение. «Как вы проникли сюда?» - была моя первая реплика. «Эволюционным путем, - заявил сей субъект, видимо, не располагавший охотой или временем давать мне такие незначительные объяснения, - Однако потрудитесь дать ответ такой исчерпывающий и честный, на какой вы только способны, на мой крайне важный следующий вопрос. Что ж, полагаюсь на вашу честь, мадам, хоть при каком-либо другом совместном предприятии с лицами, подобно вам, занимающими самые верхние участники всех экономических, политических и кубиковых пирамид. Итак, разрешите поинтересоваться, где, я имею в виду, кокретно, то есть, до координат, указанное место, в данное время пребывает, если здравствует, некто, подходящий под это описание: (здесь он той рукой, которой теребил цепочки, нехотя оставил ее и вынул из кармана листок и стал зачитывать оттуда) экземпляр человеческого вида и подвида, возраста крайне малого, то есть лет четырех от роду, обладающий шелковистыми светло-русыми волосами, серыми или зелеными глазами, роста не превышающего эту кровать, возможно – возможно! - отзывающий на имя «Флориан», украшений или подобия одежды не носящий, другие особые признаки отсуствуют?» клянусь вам самим святым духом, ни в тот день, ни в какой иной, ни в прошлом, ни будущем, и надеюсь, никогда, я не встречала и не встречу такой персоны! И особенно меня удивили следующие его слова: «Имею необходимость вам сообщить, что данное лицо по всем стечениям и поворотам судьбы, по всем метафорам, сегодня, то есть, заметьте, ни вчера, и не завтра, и не влюбой другой божий день, обязано было появиться в подземной хранилище кухонных запасов дома номер двадцать четыре по улице Триумфальной, то есть, - тут он постучал ногами в пол, - здесь». Я отвечала в полнейшем недоумении, что ни я, ни мой дражайший супруг, ни весь персонал слуг, как ни был он огромен, не были подвержены сегодня никаким странным встречам, кроме разве что, со стихией, чем привела господина в неустойчивое состояние, граничащее нарушить эти и без того расплывшиеся в тот день рамки приличия. «Да чтоб подавились следующим же вашим гранатом, чтоб вы… чтоб у вас самих не было ни единого ребенка! Исчадие! Неужели же ты, негодяйка, не понимаешь, что у меня время на исходе? Или ты направишь меня к мальчику, или я утащу тебя с собой в то место, где сегодняшняя стихия покажется тебе райскими тропиками!» Таким образом он двинулся ко мне, и сами знаете, что я почувствовала тогда, однако, как это ни странно, меня спасла тень, отбрасываемая лампой от некто, кто находился сзади меня. Однако очертания и размеры ее меня недюже напугали, они еле вмещались в пределы спальни, несмотря на то, что некоторых она легко поразила бы своей обьемистостью. Но без шуток, эта тень принадлежала не чеоловеку, и не зверю, разве что может, какому-то чудовищному гибриду, жертве взысканий ренийских ученых. Не знаю как именно следует ее описать, но такого арсенала, как руки, ноги или туловище антропологическое я не наблюдала, скорее, то была туша, с рогами, с копытами, с тройственным хвостом, чем-то еще очень отличительным, по которомй очень легко можно было бы нарисовть оригинальный фоторобот в полиции. У меня так и не хватило духу обернуться и увидеть что-то большее. Но продолжаю. Узрев ту личноть сзади меня, мой незнакомец, кстати, он был очень обаятельный, когда не раскрывал рта, попятился с выражением ужаса, который за нашу жизнь может проявиться не более раз трех-пяти, такой он… масштабный, и теми словами: «О нет! Но почему я не секретарь?!». В свою очередь тень начала наступление, но тут этот беспокойный милашка щелкнул пальцами, и это последнее, что я помню. И когда я вернулась в границы реальности, стояла уже глубокая ночь, надо мной возвышались, как небоскребы, оставшиеся слуги и мой муж и протягивали воду, и я не поверила глазам, когда обнаружила, в каком состоянии находится моя спальня, избежавшая пожара, а именно, в состоянии бедлама, я будто очутилась на поле после битвы у Мессапалин, только без крови, без трупов, без орудий. И на том, что пришлось долго возиться с уборкой, все перипитии закончились.
- У меня, пали, как и вашего гостя, только один важный вопрос. Чем именно вы пытались в тот вечер затушить свое горе? Может, надо послать кого-то в магазинчик, как прилетим в город.
- Опять этот проклятый соплячок! – успел услышать он, затем руки Тристагора схватили его за лицо, и глаза по велению командира инстинкта отверзлись, и вдруг Дэйрис неясно различил на расстоянии с палец носяру алхимика, похожую на пень покореженного молнией дерева, бородавки, усыпавшие его морду, как жемчужины – ковер в богатых покоях, и даже цвет его глаз, оказавшийся неожиданно цветом тени елок на речной воде, стал постепенно выплывать, и никогда еще лицо алхимика не поддавалось так сильно велению удивления.
- Господи! – декларировали уста чернокнижника. «Да ведь таким я увидел в первый раз и Транка!». И тут уж он и сам прозрел, как его пациент, - Все! И волосы, и уши, и рост! – приговаривал он, вертя, как манекен, Дэйриса, который впрочем вскоре отстранился и встал на ноги, и алхимик, как его отражение, тоже подобрался с колен.
- Все прошло, - сказал Дэйрис. Филомен без слов и без других определенных действий вылетел вон.
- Спасибо за помощь, доктор, - крикнул ему вслед бесстрашный охотник, - вот страшный тип.
- Не могу понять, что это было, - сказал Дэйрис, разумея наполовину и поведение этого необычайного лекаря. И собственный посетивший его недуг, - Будто перекрыли дыхание, будто одной ногой в небытие…
- Я думаю, в Дор-Финионе вам надо будет посетить доктора получше.
- Нет-нет, не получится. Они таких не принимают.
Гилкрист подошел к нему.
- Кто вы на самом деле? Говорят, вы – паж Транка, но почему вы ему не прислуживаете?
- Я никто, и здесь только по случайности.
В минуту этой откровенности в комнату ворвался Транк, разьяренный не меньше художника, которому кажется, что он не уловил точного оттенка вон того завитушка последнего слева облака. Посоветовав Галспанди удалиться вовремя, то есть, сейчас, что тот и произвел, правда, не без сожаления, он шепнул, но таким тоном, что любая сивилла, никогда понапрасну не разверзающщая свои таинственные уста, позавидовала бы:
- Выдал ты ему наш маленький секрет?
Дэйриса в эту минуту хватило лишь на то, чтобы покачать головой, однако Транка это не только не успокоило, но стоило ему еще одного неправильного оттенка, а его отлынивающему пажу – пощечины во все десять октав, заставившей его щечки принять такой цвет, каким могла бы стыдиться самая юная и впечатлительная девица, и, как и следовало ожидать, никакого возмездия, ни кары небесной, ни казней египетских вельможа не получил, как и девичьим щечкам некого корить за свои маргаритки, кроме своей обладательницы, и он, довольный очередным признанием своей безусловной власти над натурами скромными и обладающими кулаками дрожащими и медленными, покинул общество одной из таковых, и ее обиталище, оставив Дэйриса задыхаться от гнева и духоты, ведь дверь за ним снова закрылась на ключ.
Охотник, конечно, далеко не собирался уходить, он даже видел все и проникся тремя галлонами жалости к русому мальчику и до конца молился, чтобы тот дал сдачи, восстановил свою честь, которую по своему мнению не имел и совершенно пал духом, поняв, что справедливоть восстановлена не будет. Проветрившись немного и обнаружив, что за этой каютой отныне и до конца веков установлен надзор каким-то лишним в это время членом экипажа, которому сегодняшний денек неплохо набил карман, он решил попытать счатья на другом пути, в свою очередь приготовившем ему сюрприз несколько иного толку и пола, чем предыдущий, ибо судьба привела его в другую тюрьму, отличающуюся более чгуманистичными условиями содержания, явившихся в виде зеркальца, книги, подноса с фруктами и рыбой, дамских чемоданчиков и иных предметов, претендующих на роскошь, которую сегодня и не видывала предыдущая каютка, на которые охотник не заострил внимания, которое поглатила книга, а именно ее название – «Царствие», испугавшая охотника обилием известных имен от Ивана Первого до Роузлиф, и пока перед ним мелькали покрытые тайнами и кровью (не такой красной, конечно, чтоб ее могла заметить читательница, ведь этот экземпляр постовлялся ее отцом целиком для учебных целей, а не популяристских), из сумрака уборочной комнаты явилась содержанка этого помещения, и, верно вследствие упавшего духа, реакция ее на посетителя, видимо, не дозволенного надзирателями, дала знать о том, что он здесь не один, и даже не наедине с призраком, лишь звуком, наполовину напоминающим былые времена, не сильней отразившуюся на благополучии присуствующих, чем писк той мыши, падшей жертвой недавнего побега в той части его, переходящей с нулевых помещений в более высшие.
- Зараза, - бросил в седцах Гилкрист, застегивая молнию саквояжа, принявшего следующим после печати и подноса, немного опустошившегося, эстафету привлечения внимания гостя, - Что это за корыто летучее, куда фортуна и нос не сует?
Эларай молчала в праведном потрясении, но справедливоть требует добавить, что наполовину она была также занята поисками средств защиты, и кстати нашла, однако наведовшаяся к ней мысль начала перечеркивать жирными линиями этот способ решить коварную ситуацию.
- Ну что, будем договариваться? Чего вы хотите? Лук со стрелами, это пальто? Кнут?
- Как вас зовут?
- Гилкрист Галспанди и осторожно, не сверните язык.
- И вы охотник?
- В будничный час.
- Да еще и вор?
- Здесь, простите, без комментариев. А что вы задумали?
- Я полагаю, вы идеальная кандидатура для того, чтобы просветить дворцовую крысу во всем, что касается мира, где мы живем?
- Очень может, хотя, смотря, что за крыса… Ах, вон оно что! Все, кого бы я сегодня ни встретил, клянут самих себя последними званиями, разве это правильно?
- Придумайте, как скрыть с глаз моего отца один полезный разговор, и я прощаю вам без надежд отомстить и проклятий ваши потрясшие меня посягательства на чужую собственность.
- То есть хотите устроить со мной свидание? Хорошая награда воришке. А если вы все-таки обмолвитесь с вашим отцом об этом нашем свидании, а?
Тут Эларай прошла мимо него и открыла тот самой чемоданчик, вынув оттуда не что иное, как саму Библию, и затем поклялась, положив на нею бледную тонкую руку.
- Вот что я бы отыскал, не прийди вы вовремя, - сказал Гилкрист, видимо, не переоценивающий значение в нашем быту этого чудесного издания, и удалился,так спокойно, как не ожидал того, когда оказался под прицелом хозяйских глаз этой каюты.
Знала ли прекрасная ширококрылая хозяйка пантеона богов, что ее среброкаменному олицетворению суждено будет направлять эту воздушную машину по невидимым путям тех слоев покрывающей горы, долины и леса, пелены, дарующей всякой тваре жизнь, которые, как океан, оказались пригодными для людских путешествий, первой среди носа, кормы, баллона рассекать гордой грудью белые поля, и догадывалась ли она в промежутках между своими мифами, что на ее корону, скроенную чей-то талантливой рукой, ступит нога безродого охотника в заплатанном плаще, а затем и кривенькая в полосатых чулках, еще более цирковых, чем шарфик Джонатана,ножка человека,и вид, и слова, и почерк, и мечты которого способны вызвать без школы комедиантов смех, не меньший, чем очередное падение новичка, пробующего силы в непокорном велосипеде, или даже больший, смотря, что именно тревожит его светлую запряженную голову, а за ними, опасаясь за каждый их шаг, рискующий попасть в пустой воздух, будет следить карий глаз веснушчатого ценителя и сотворителя вкусов, который сам не смог почтить статую честью не только нести бремя славы этого корабля, но и его далеко не эфемерное тело, ведь сердце его давно переполнилось добротой и заботой, и совсем зачерствел клапан, открывающий путь к храбрости.
Глава 8. Граница
Эларай душило беспредельное отвращение к этому неблагопристояному местечку, в которое такие особы, как она, захаживали редко, то ли из нравственных убеждений, то ли из лени, нежные глаза ее раздирал табачны ужасный смог, столь радующий все чувства грубых моряков и охотников, а мысли притуплялись одновременным ревом громних мужских голосов и писка женщин, но отступать, хоть и хотелось, но было уже невозможно, так как этим она подвела бы своего спутника, и, к тому же, не забывалась причина этой выходки, этого побега, события, исключающегося из рутины ее жизни, радовавшего и пугавшего ее: жгучее любопытство и желание хотя бы минутной свободы, которую она собиралась провести с толком. К тому же все негативные чувства исчезли, по причине того, что Гилкрист Галспанди придержал ее локоть, как подобает настоящему джентльмену, но не охотнику, в момент, когда их чуть не сбил сногтолстый разливайщик, зато на смену им пришло не менее мучительное смущение.
- Ну что ж, - свободно сказал, чуть только пара очутилась на двух скамьях в самом темном углу зала, - О чем потолкуем, пали Эларай?
Эларай смутило такое начало из-за последних слов.
- Я бы хотела узнать, что происходит за стенами моего замка.
- Это несложно. Сейчас весна, или лето, или осень, во всяком случае, что-то жаркое, мне стало невыносимо носить свой шарф. Правит риттер Аристид Седьмой или Роузлиф Корненлия, не помню. Домино уничтожили. На Гросс-Сквер был пожар. Все сгорело. Спасли кота.
Эларай напряженно прислушивалась к этим разглагольствованиям, пока не поняла, что не эта информация ей важна.
- Да, спасибо, но что творится с Тео-Мартеллом?
- Истерика. Одни умирают с голоду, другие давятся едой и тоже умирают.
- Но почему?
- Божья воля, - пожал широкими плечами развязно сидевший Гилкрист.
Эларай прошептала: «О да!».
- Но кто его орудия?
Гилкрист не понял вопроса.
- Что стало причиной?
- О, несправедливоть – причина нестабильности, что является причинойвосстаний. Ваш город любит восстания.
Эларай в волнении ерзала.
- А вы выступаете за восстания?
- Еще чего! – воскликнул Гилкрист, - Вставать на чью-то сторону – сделать усилие, на которое я не способен. Я считаю восстания бесполезными.
- Вы против властей?
- Иногда они правда перебарщивают. Народ – пассиная безмозглая масса, и какими извергами надо быть, чтобы разжечь в его сломленном сознании искру разума, здравого взгляда на вещи, чувство несправедливости. Они поняли, спустя триста лет, что над ними потешаются, что их притесняют, уничтожают, забывают. Но даже эта обида не заставила бы их поднять оружие, если бы не произошло странное: от властей, хозяев отделилась группа независимых в своих суждениях передовых людей, талантов, вставших на защиту угнетенных.
- Зачем нас сюда привели? – испугался Клео Драга.
- Будут объяснять, чтоб в лес не ходили без посторонних, там волки, - неуверенно отвечал Керо, разводя пухлыми ручонками.
- А почему пригласили лишь нас?
- Они выбрали самых ту… неосторожных.
Эти двое не замечали, что на все них воззрились, ожидая тишины, Транк испепелял их презрительным взглядом.
В это самое время, когда собрание подходило к своему законному и долгожданному концу, Дэйрис в своей келье преклонял колени в чистой и искренней молитве, в светлых, но тяжелых слезах и в порыве мучительного отчания, вызванного неизвестностью и страхом за судьбу дорогого ему человека. Он не поставил перед собой никакого лика никакого святого, даже самого плохенького, прото потому что не обладал им. Зато он мял и мял в руках крестик, будто хотел выжать из него всю душу. Он шепотом прочел несколько основных молитв без особого энтузиазма, но из долга, и перешел к увещеваниям и изливающимся прошениям, относящимся не к кому иному, кроме как к всевышнему, с просьбой сохранить жизнь, душу и тело Жонатана, где бы он не находился.
В эту минуту как раз и вошел Гилкрист Галспанди, своим хитроумным, но не заслуживающим похвалы способом, заставив закрытую дверь впустить его в маленькую, но прилично обставленную комнату – это был отель высшего потребления.
- Что ж, - сказал он сразу, быстрым взглядом оценив диспозицию, - Привет.
- Да, - глубокомысленно вздохнул Дейрис, поневоле прерываясь от своего любимого зантяия, быстро вставая и утирая черным рукавом слезы, стараясь казаться открытым, что плохо у него получалось.
- Можно к Вам? – деловым тоном поинтересовался охотник, он оставался таким же учтивым, как всегда.
- Да.
Гилкрист шагом свободного человека подошел к кровати Дейриса и сел на её середину, вынудив его недовольно запружинить. Широким жестом он пригласил Дэйриса сделать то же самое, как будто сам был хозяином номера.
- Получается? – участливо спросил он, имея в виду процесс моления, который всегда облегчителен, т.е. получается независимо от его результатов.
- Да, - тихо сказал Дэйрис, удивленный тем, что его особа притягивает к себе такое внимание.
Гилкрист был рад это услышать.
- Вы глубоко религиозный человек?
- Нет, - и добавлено было, - но я верю, что все, что происходит, ниспосылается Богом и что все в конце концов придут к свету.
- Даже убийцы? – усмехнулся охотник.
Дэйрис кивнул.
- Те сделают это первее всех, - скромно, но откровенно сказал он.
- Хмм, какие мысли, а Вы еще так молоды, но я пришел сюда узнать, как Ваши глаза.
- Спасибо, - сердечно оценил его чуткость Дейрис, - ничего, благодаря господу, не происходило.
- И Вы так и не узнали, что это было?
- Нет, Филомен Тристагор сокрыл это в тайне. Что-то его очень удивило.
- Если это повторится еще раз, надо чтобы с Вами кто-то был рядом.
- Филомен Тристагор сказал, что будет часто посещать меня.
Сначала рассмеялся Гилкрист, затем и Дейрис – от души, но осторожно.
- Не так уж это и приятно для Вас. Что ж, я пожалуй пойду, если не хотите сказать мне что-то еще. Или хотите? – в этих словах содержался намек.
Дейрис пожал плечами, Гилкрист снова сел.
- Послушайте, - сказал он серьезным тоном, - вы мне понравились. Может, станем друзьями? - с завидной легкостью предложил он.
Дэйрис пожал плечами с ужасом смущения. Он все больше и больше удивлялся.
- Мне бы этого очень хотелось.
- Для этого мне надо узнать вас поближе. Расскажите историю вашей жизни. В какой семье вы родились? – тон нежданного посетителя стал еще ласковей, чем был.
- Этого я не знаю, - покраснел Дэйрис.
- Как так? – вскинул широкую бровь Гилкрист.
- Верно, я ударился в раннем детстве головой, потому и не помню ничего до шести лет, вплоть до того, кто мои родители и где мой дом.
- Печально. Что же произошло в шесть лет?
- Меня подкинули в кладовую дома каких-то знатных господ и подожгли ее.
- Какой ужас! Зачем поджигать?
- Должно быть, я внушал кому-то отвращение.
- И они преследовали две цели: разделаться с вами и богачами, я так думаю.
Они снова вместе рассмеялись.
- Но ведь кто-то вас спас, раз мы сейчас по душам общаемся. Кто это был?
- Жонатан Грин, - сказал с замиранием сердце наш герой.
- Тот самый? Узник, о котором шла речь на собрании?
- Да.
- Значит, вы – близкие друзья?
- Мы почти братья. Это о нем я молился. Мы провели вместе всю жизнь.
- Но ведь он, должно быть, значительно старше вас, раз сумел вытащить человека из огня.
- Ему было восемь лет, когда он устроился слугой в тот дом.
- Ну и ну! Что за парень! Но грустно, что у людей отнимают детство, чтобы они могли прокормить себя. Была ли у него семья?
- Его мать умерла за год до этого.
- Как! Что же он делал один на свете?
- Работал, не отчаивался.
- Но хоть какие-то связи были, какие-то родственники снабжали его деньгами, брали его в работные дома, усыновляли?
- Нет, он был полностью самостоятельным человеком.
- Не может быть!
- Я вам скажу. Однажды Жим – так я его зову – украл яблоко на базаре и был взят полицией на содержание в рамшале до денежного выкупа. Это было до нашего знакомства, после его он никогда себе такого не позволял, был осторожнее.Так вот, через день явились какие-то взрослые серьезные люди, может, разбойники, может, мафия, спросили, тут ли содержится Жонатан Грин и заплатили за его освобождение должную цену. Это ли не свидетельствует о том, что в те года он крепче держался на якоре в этом мире, чем многие достойные пенсионеры?
- Еще это свидетельствует о том, что он пронырливый малый, из тех, что далеко идет.
- Он нанимался разносчиком газет, тележчиком, подмастерьем, уборщиком, носителем, красильщиком. Многие не брали дерзкого ребенка, но в Тео-Мартелле обычно не обращают внимание на то, сколько тебе лет и получил ли ты образование, если надо заняться черной работой.
- А где же он жил? – спросил озадаченный охотник.
- Когда мать умерла, он ночевал под мостом Старьевщиков, и с тех пор пристрастился к этому занятию. У него было много любимых мест в городе – задний двор Здания Биржи, подвалы Ратуши, подмостки Стены Святых, предместья Жук и Антуан.
- Ясно. Но мне кажется, у него была и плохая черта. Допустим, денег ему кое-как хватало на еду, но жизнь человека требует и других затрат. Скажите, он был искусным вором?
Дэйрис со стыдом отвел свои меланхоличные синие глаза.
- Не знаю, где он этому научился, но он постоянно воровал. При мне он старался не показывать плохого примера, сдерживал себя, но это у него плохо получалось. Кружка со стола, конфета, засаленная книжка, несмотря на то, что читать он не любил, – все, что плохо лежит, попадало в его руки.
- Так он, навено, добывал себе тулуп зимой и сапоги осенью.
- И солнечные очки летом, - вспомнил Дэйрис о любимом фетише его друга, - он обожал пофрантовать. Стащил у какого-то ребенка лягушачий полосатый шарфик и носит его до сих пор. Говорит, это подходит к его костюму, хотя так как одежда плохая, костюмы меняются каждую неделю, а шарф остается.
Тема Жонатана Грина наконец была исчерпана для Гилкриста Галспанди, его больше интересовал тот, кто сидел рядом с ним.
- Так что же он сделал с вами?
- Взял на личное попечение на целых двенадцать лет, - улыбнулся Дэйрис.
- Я так понимаю, другого дома, чем свой, он для вас не нашел, хотя по вашему поведению не скажешь, что вы провели тяжелое детство.
- Оно не было тяжелым благодаря ему, оно просто было другим, - «Как бы я хотел не отличаться этим!» - подумал он про себя, - Мне часто бывало хорошо. Например, при холоде мы разводили костер, и он укутывал меня в пять шуб, чтобы косточки не болели – сам он никогда не страдал от недугов, родился словно с двумя иммунитетами. Мы жарили картошку, делали бутерброды, правда, без масла, много играли, даже в карты, он так и не научил меня выигрывать. Пока я был маленький, я не знал, откуда он берет всю эту роскошь – зонтики, цветастую фольгу, игрушки, сервиз, поэтому он выглядел в моих глазах каким-тосверхчеловеком. Он просто говорил, дай-ка я словлю новую ручку для тебя, Тюшка – я люблю писать, – уходил и возвращался с двумя прекрасными ручками работы Роллера и Ко. Когда я понял, что это называется воровство, не обращал на это внимание, считая, что этим мы не сильно обираем жестокий мир. И только недавно, когда во мне стало многое меняться, меня стало коробить это потребительское отношение к другим честным или нечестным людям.
- Но ведь он не мог не понимать, раз он обладает таким хитрым умом, что лучшей долей для вас будет не оставаться в его руках, а ночевать дома, хотя бы и в приемном.
- Он сумел понять, что лучшей долей для ребенка является любовь, забота и внимание, которые он мне дарил. Иногда его, конечно, брали сомнения, и тогда мы отправлялись в детский дом, хотя мне в них постоянно не нравилось. Но мы, слишком странные, не приживались с коллективом и просто-напросто сбегали.
- Не заню. Это очень рискованно – доверить воспитание улице. Надо бы осудить это решение, хотя не стоит делать этого слишком строго – несмотря на достоинства, он был лишь ребенком. Впрочем, я, признаюсь, подслеживал за вами. Удивлен, как при таких условиях вам удалось сохранить характер, позволяющий читать книги, мечтать, думать, красиво, правильно разговаривать, молиться.
- Это его заслуга. В сущности, я не был лишен семьи и очага, ласки и теплоты, находясь постоянно рядом с ним, не расставаясь с ним ни на час. Что насчет просвещения, так он и об этом не забыл – частенько наведывался в библиотеку, не разделяя, правда, со мной любви к чтению и наукам. Писал и считал и обладал начальным знаниями у же ко времени нашего знакомства, что странно. Возможно, это говорит о том, что я получил задатки хорошего воспитания и находился во вполне благополучной семье, пока несчастье не разлучило нас.
Глава девятая. Скитания по пустоши.
Монстр появился как будто ниоткуда. Вылез из-за высокой скалы.
К нам гости, - сказал охотник, прислонив ухо к двери. Все насторожились.
Что это? - спросил Транк.
А кот его знает! Что то крупное и почуявшее наш запах. Двигается прямо к нам. Бежать не имеет смысла. Затем он вставил стрелу, натянул тетиву, и с ледяным спокойствием принялся ждать. Даже зевнул один раз. Но может это он сделал для куража. Чешуя его или кожа была палима под солнцем пустыни и отливала золотым и зеленым. Красивое зрелище, если бы не пасть и когти. Глаза как у ящерицы, были большие и довольно осмысленные, даже умные или хитрые. Длинная подвижная вся в складках шея. Ступает тихо, аккуратно, но шуму производит, как гром.все будто окаменели. И только охотник стрельнул в него, в грудь. Раздался рев, и животное встало на дыбы. Филомен начал читать какое-то заклинание с безумным но самоуверенным видом. Именно к нему и пододвинулось чудовище. Гилкрист пустил еще одну стрелу, но монстру это было как с гуся вода. Похоже, стрелы даже не пробили его толстую броню. И вот морда чудища оказалось прямо рядом с Филоменом, который не отошел ни на шаг. Монстр загремел, заверещал, открыл пасть и проглотил Тристагора. И посмотрело на остальных, всем своим видом показывая, что оно тут главное, что он ов доме хозяин. Но если вы думаете, что на этом кончились все его приключения, и что мы с ним расстаемся до поры до времени, вы ошибаетесь, так как через секунду монстр вскинул голову, снова отверз уста, и из его пасти вывалился живой и невредимый, на радость всем нам, алхимик, вымазанный с ног до головы слюнями. Все выпучили глаза. О дочь прости что я завел тебя сюда. И надо сказать в оправдание всем его недостаткам, что за себя он вообще не боялся, но вот за дочь. Даже дракон его не берет. Это мгновение было самым ужасным в его жизни, несмотря на то, чт ов его жизни было много страшных мгновений. Дело касалось его ребенка - значит, надо предпринять все, что угодно, чтобы спасти его. Но как, если он в пяти шагах от нее, а когти летят к ней на недопустимой законом скорости? Сердце его екнуло и остановилось. А потом, когда он увидел, что все обошлось, оно побежало быстро быстро, как будто до него не дошло, что случилось чуть ли не чудо. Грудь его сильно заболела, не вздымаясь несколько мгновений, как будто ее проткнули колом
Эларай как во сне наблюдала за тем, что к ней продвигается когтистая лапа. Она успела только заранее испытать боль, как Дэйрис, следивший а всем этим и вовремя подоспевший, свалил ее наземь - вежливо, так, что она упала на его руки, и прикрыл своим телом. В эту минуту он думал только о том, как ее спасти от когтей монстра. И когти прошлись по его спине, оставив глубокий багровый след. Дэйрис закричал от боли, какую еще никогда не испытывал в своей жизни. Слезы брызнули из его закрытых глаз. Его лицо было в дюйме от лица Эларай, она видела его реакцию и ужаснулась. Она была очень впечатлительна и чужую боль воспринимала, как свою. Но даже не в этом дело. Ведь это все было из-за нее. Он страдал из-за нее. Это не когти расцарапали ему лопатки, а она сама. Все это ей подумалось за те полсекунды, что они лежали вместе. Потом Гилкрсит послал отравленную филоменовским ядом стрелу прямо в сердце монстра, и тот еще походил походил, издавая бешеный рев, и свалился, так, что затряслась земля. Дэйрис откатился на землю рядом с ней на живот, задыхаясь и пытаясь сдержать крик. Элйарай во все глаза смотрела на него, потмо перевела испуганный дикий взгляд на отца и всех остальных. Они тоже смотрели на них, монстр больше никого не интересовал. Только отец зрился лишь на Дэйриса. И во взгляде его была смертельная ненависть, занявшая место недюжему удивлению. Но никто не сказал ни слова, так как ее отец молчал. Но вдруг опомнившись, он быстро подошел к дочке и помог ей встать. И отвел подальше от Дэйриса. К самому Дэйрису подбежал Нандо Керо, пухлый, но быстрый человечишка. Он ужаснулся при виде его страшных ран. Он крикнул, как настоящий друг: кто-нибудь, помогите! Вокруг Дэйриса собралась толпа. Отозвался и Филомен. Он растолкал всех локтями и с проклятиями, и наклонился над раненым.
Так так так... бормотал он громко и весело. Даже кость задело. Ну ничего, подправим, будешь как новенький. Неженка наш. Не могу понять, как это ты на дыбе чуть копыта не отбросил, а тут сам полез в логово зверя? Ааа, понимаю... любовь.
Филомен, крикнул разъярённый Транк, Лечи быстро мальчишку, пойдем дальше.
Лечи лечи, что я вам мать Тереза? Сам напросился, сам пусть и лечится. Я вообще то тут роль злодея играю.
Все молчали.
А ну быстро, ты, толстяк, беги за окисью. А ты, ботаник, неси иглы, щас будем зашивать.
Нандо бросился с поручением, Клео Драга стоял, не шевелился. Филомен сказал: ничто людям поручить нельзя, как будто возомнил себя сверхчеловеком. И отправился сам за своей торбой.
Спокойно! Слушайте, а нет у вас опиума что ли, чтоб погрузить его в сон? Спросил охотник. Он же не вытерпит.
Опиум? Да на кой он нам? Разве это боль? Вот я знаю, что такое настоящая боль. Как то раз на спор с самим собой прошелся по раскаленным углям. Кто не верит: вот струпья.
И черномаг показал свои голые ступни. И точно: они все были красного цвета, как будто еще не отошли от того события. Были дыры в коже, сквозь них виднелось мясо. Зрелище не для слабонервных.
Гилкрист так посмотрел на него, что он, не показывая этого, испугался. В первый раз в жизни столкнулся чернокнижник с таким поворотом дел. Он струсил. Он стал жертвой, а охотник повелителем. Да, характер Гилкриста может поспорить с характером Тристагора. Оба они сильны духом, умеют преодолевать себя, любят командовать, оба создали себе таинственный злостный и злорадный образ. Обоих все остальные боялись.
А ну доставай опиум, старикан! Ты же видишь, мальчишка слабый! А у тебя то опиум найдется точно.
Ах вот как! Ну ладно, я тебе это припомню, заяц! Смотри не ходи под крышами.
Гилкрсит Он во мгновение ока тронул шею Дэйриса в нужной точке, и тот уснул, свалясь упав в небытие.
- Холодно тут заметил повар
Или то глаза небесных королей?
Ничего не понимаю так наелся сегодня а желудке будто дыра и вся еда пропала сказал Нандо и подавил с себе чертыхание
А может просто дыры на чёрной пленке? Гнул свою линию учёный
Вы не обижайтесь но фантазии могут завести кой куда хоть в акт гроув. Объявил повар .Не смотрите на них, это слишком печальное зрелище. Ишь как высыпали! А толку от них никакого. Манят всех художников и влюблённых то есть сумасшедших.
Смотрите транс тоже на небо смотрит! Любопытно! Что он там выискивает так напряжённо?
Он полон меланхолии как и я
Да что вы не может быть эта черствая огрубевшая душа?
Ну-ка Пошли отойдем, - сказал тихо Андрил одному Дэйрису. Затем схватил его за плечо выше локтя и повел за камни, покоящиеся на земле уже долгое время. От неожиданности и из страха или скромности Дэйрис не противился и не пытался вырываться. Он знал, что это ни к чему не приведет. Когда они остановились довольно далеко от группы, Транк брезгливо отпустил его и затеял такую речь.
Что ходить вокруг да около. Я сразу перейду к главному. Ты, верно, положил глаз на мою дочь, так вот слушай: не мечтай, потому что от мечт переходят к действиям, а за свои действия ты можешь очень дорого заплатить, заплатить своей жизнью. Об Эларай забудь, иначе я приму меры. Чтоб ты еще хоть раз на нее взглянул... Понял меня? Отвечай!
Дэйрис смотрел в землю.
Ну хорошо, посмотрим, - сказал Транк и пошел назад.
Якшайся с такими же бродягами как ты, - добавил он наконец.
Я не бродяга! - вдруг тихо ответил Дэйрис. Ему показалось, что он громко крикнул.
Транк в изумлении и раздумии остановился.
Вот как! Щенок заскулил. Ну что ж. Скажи, какое самое лучшее место, где ты спал за всю жизнь? Ступени театра?
Моет быть. Только вы в этом и виноваты.
Вот как! Я виноват, что твои родители никчемные нищие оборванцы, которые бросили тебя на произвол судьбы, я виноват, что ты не хочешь ни работать, ни учится, я виноват, что твой обшарпанный дружок с дурацким именем тебя настолько не любит, что тоже не хочет работать? Ты ничтожное создание, и я буду просить бога, чтобы поскоре не стало таких как ты.
Тут Дэйрис выгорел. Глаза его наполнили жгучие слезы. Ноздри раздувались, как паруса. Весь он дрожал. Он сжал кулаки и направился прямо на Транка. Поднял руку и... ее перехватил Транк. Тот сказал, спокойный и суровый:
Сломать тебе руку, чтоб ты запомнил наш разговор? Я думаю, не надо.
Он отпустил Дэйриса и быстро ушел. Вскоре вернулся и сам Дйэрис.
Но по крайне мере у нас нет сомнения в том, что он любил её беззаветно, самоотверженно, всепоглощающе, но семена любви, посаженные рукой бога, взошли на плодородной почве, но он, как говорится, очень бы расстроился, если бы она ушла в мир иной, в царство распоясанных, настолько бы расстроился, что последовал бы за ней в неизведанный путь, как за ней последовал бы и Андрил, но любовь все-таки появилась и окутала его с ног до головы, как туман, эта любовь - забвение прошлого и полного нежелание знать будущее. Если мы чего-то не видим, или не замечаем, это не значит, что действа или процесса нет в помине. Это только подтверждает тот может быть немного грубый и уж точно неприятный каждому, у кого хорошее зрение, факт, что мы самые настоящие Слепцы. Почему Дэйрис полюбил и почему полюбил именно Эларай? Вот вопросы, на которые стоило бы ответить. Мы попробуем. Дэйрис полюбил, потому что так было предначертано судьбой, а нет большей мудрости для людей, чем полагаться на ее мудрую волю. Просто пришло время для этого, сложились обстоятельства. Но он полюбил, потому что он хотел полюбить. Вся его натура, годами созревая, стремилась к этому. Он жаждал любви, да он и любил все на свете, природу и людей, каждый лист и каждого человека. Дэйрис - не разрушитель, а созидатель, если не созерцатель. Он с тоской смотрел на влюблённых пар. Ему хотелось испытать то же, что испытывают они, когда проявляют нежность и обнимаются, не говоря уже о поцелуях. Поэтому нет ничего удивительного в том, что рано или поздно, а тут, говоря честно, довольно поздно для мальчишки, он влюбился по уши. Выбор его пал на дочку Транка всего лишь потому, что она как две капли воды похожа на него, но немного, процентов на тридцать, и отличается от него характером. Вообще очень трудно найти похожего на тебя человека, если ты Белая ворона в городе и в мире, если тебя нигде не принимают, если ты не похож на других. А Дэйрис ведь как раз таким и является, как и Эларай. Они нашли друг друга, нечасто бывают такие встречи. Они оба странные, другие, иные, даже Жонатан не так родственнее с Дэйрисом, как его любовь, Эларай.
Глава десятая. Буря, разлучившая недругов.
Но что мы будем теперь делать, милорд? - обратился бедный малый, попавший в оказию, за помощью к другому лицу, попавшему туда же. Они были заперты, как мыши в пасти кота, как иона в чреве кита, как грибы бывают заперты в сметане. Никто не мог их спасти, а некоторые и не хотели. Их смерть была делом почти решенным. Им могли помочь только высшие силы. Или они сами могли себя вытащить? Вытащил же мюнгхаузен себя за волосы из болота, пусть и они поднатужатся. Сдвинуть глыбу невозможно. Протиснуться в просвет таким крупным людям нельзя. Несмотря на тяжесть ситуации, Транк не потерял головы и начал думать. Ситуация была критическая. Снаружи доносилось завывание ветра, заглушавшего крики Керо. Транк обнаружил, что чувствует сквозняк. Спасения ждать неоткуда. Вот и настал этот час. Пришло время проститься и обняться и подготовиться уйти достойно, хотя их ждала мученическая смерть от голода и жажды. Кто мог им помочь? У кого была такая возможность? Это была бездна мрака и отчаяния, глубокая, как желудок Керо. Керо сел, опершись спиной о камень и горько начал проливать слезы. Транка это раздражало, но не мешало испытывать жалость. Пришло время проявить стоицизм, который у них почти отсутствовал на двоих. Делать было нечего. Кто знает, что творилось снаружи? Может, Эларай уже мертва. Бедная девочка! Зря Транк взял её с собой в пустыню с незнакомыми людьми. Что теперь с ней станется? Надо было оставить её дома, в покое и безопасности. Эта мысль не давала Транку покоя. Каким глупцом он себя считал, как корил себя. Первая попытка провалилась. Будет ли вторая? Вот все и вышло у Транка из-под контроля. Ад уже ждёт его с распростертыми объятиями, он скоро заполучит желанный кусочек. Нандо очень сильно расстроился, несмотря на сытый желудок. Эта пещера - их последняя столовая, их последняя спальня, их усыпальница, их могила. Саваном для них будет песок, который ветер занесёт из той стороны. Та сторона безмолвствовала. Страшное, пугающее молчание.
Только бы выбраться отсюда, за это все можно отдать! Но никакой надежды не было. Даже её призрака. Печально все это. Мы им сочувствуем. Им не выбраться, не спастись. Они навеки погрузились в мрак. Им было хуже, чем утопающему. Они начали задумываться о своих душах и грехах. Керо от несчастия и горя повёл речь. Слова вырывались у него вместе с рыданиями. Грот был заперт. Дайте мне точку опоры, дайте причину надеяться и верить! Но вера исчезла, испарилась, ушла, покинув их безжизненные сердца.
И все-таки они нашли выход из пещеры. Этот подвиг совершил Транк. Он обнаружил сквозняк, подошёл к противоположной глыбе стене и снял с неё камень, который загораживал естественный проход вдаль. Транк возликовал, но это длилось недолго. Что, если через несколько метров проход суживается или кончается. В нем и так надо пробираться ползком. Что, если используя эту возможность побега и пробираясь по нему, они застрянут. Но кое-что подсказывало Транку, что этого не случится. В далеком детстве в горах у себя на родине он много раз обнаруживал такие ходы и ради интереса осматривал горы с другой стороны. Никакой живности там не водилось: охотники все истребили. Это не могли сделать кроты. Это были естественные ходы в горах, проделанные самим Временем. Сделать первый шаг точнее оказаться в проходчике было сложно и тяжело. Первым должен был ползти Транк, затем последовал бы Нандо, если бы смог, но он не мог. Да и транк, всегда педантичный и осторожный, не мог себя заставить предпринять что-то. Нандо принялся рассказывать историю из своей жизни.
И вот они пустились в длительное, морально тяжелое путешествие. Транк видел перед собой когда поднимал голову чуть не стукаясь о потолок пути темноту, Нандо в таком случае видел лишь темноты да и тыл Транка, который не особо стеснялся в данных обстоятельствах. Все мы теряем стеснение, обычное при обычном быте, когда речь идёт о спасении нашей жизни. Когда речь идёт о спасении души, оно же даже помогает нам. С ним мы не теряем голову, стеснение - защита. Хорошая крепкая сильная броня. Стеснение - инстинкт, но хороший, полезный инстинкт. Особенно подвержены ему, как и всем инстинктам женщины и девушки. Они умнее мужчин. Мужчины распущеннее их.
Но снаружи на воле на воздухе на свободе их ждал неприятный сюрприз под вывеской восск. Не успели они пройти и десяти шагов как на них напали. Это был ромашка. Он возник, как Азазель, будто из ничего, выскользнул, как змея, из поворота. У него в природе так неслышно подкрадываться, что его на услышали даже нагружённые натренированные уши Транка. Они были достойными противниками. Хотя оба Бали олицетворением зла, пока сражались друг с другом. Хотя не может быт. Такого, чтобы зло сражалось с добром. Добро всегда терпит и выжидает, и подставлянт другую щеку, пока зло само собой не успокоится и не исчезнет, прерраясь в добром
Они шли долго и очень долго и шли в никуда если бы д знал только если б знал но нет он не имел представления где ж и куда в свою очередь движутся они но он старался не показывать своей неуверенности пт как он все время был крайне неувен ни а чем и различия в его состояниях не замечалось
Эларай и другие надела очки
Они шли мимо горной цепи на север а надо было скоромить на северо запад так они шагали бы на край света в прежестоко очень долго если бы на пути им не попалась пещере где было мало мглы он. Решили на время облюбовать её и сделать местом отдыха они сняли и спрятали очки и начали готовится к трапезе
И филомен помчался по глуши по пелене желтого мрака он искал выход из него он жаждал выбраться он впервые в жизни вознёс к небу хоть и маленькую но молитву он сказал мысленно обращаясь к небесам господи если ты есть и даже если тебя нет вытащи меня отсюда помоги мне найти выход и я прославлю тебя и отблагодарю
Так он скитайся по пустыне обезумевший дикий одинокий погрязший в тумане
Видишь эти бамбуковые палочки я приготовил их специально для тебя
Ромашка молчал хотя уже предвидел что будет дальше
Наконец боль стала невыносима и он открыл рот ноготь не оторвался даже наполовину
Хватит хватит я вам скажу что вы хотите
Слова пожалуйста он не сказал
Транку не приносила удовольствия пытка он отложил палочки и дал ему салфетку жизнь во дворце влияла на него
Я чувствую сердцем что они там он указал дрожащей рукой направление северо-запада там говорю я мои родные моё родное племя
Прекрасно ни боль ни изгнание ты не можешь перенести спокойно ромашка с достоинством
Воск испепелял взором пол он н него смотреть на транша боясь что тот уловит во взоре что-то обидное и пытка начнётся вновь.
Дэйрис вообще не думал о ее красоте, его любовь была чисто платонической. А Эларай, хоть внутри и испытывала к нему то же чувство, из девичьей вредности не могла простить ему тот плен в Возрожденном Тео-Мартелле. Ей досталась от отца способность не видеть Того, что находится прямо перед ее носом, скрывать от себя свои чувства и упорствовать в своих намерениях, должных показать, что чувств этих нет и в помине. Как Транк в своё время боролся с раскаянием, так и она боролась с любовью, и борьба эта с самого начала была обречена на провал. Потому что с сердцем не поспоришь. Транк держался двенадцать лет, она не продержалась и недели. Она была слабой и нежной девушкой. К тому же женщины острее чувствуют все движения своей души, и притворяются только для форсу. Никакой не то что любви, но даже женской влюбленности и привязанности не было у неё по отношению к Галспанди, но она своим слабым усилием воли заставляла себе искусственно любить его, думать, что он ее партия на всю жизнь, воображать, что скоро она пойдёт с ним к алтарю. Хотя, конечно, мысли молодой девушки так далеко не захаживали. Максимум, что ей чудилось, так это просто внезапная любовь с первого взгляда или по совместимости интересов - она ещё не определилась. Что ж, ей так казалось, даже меньше, она убеждала себя в том, что ей так казалось. Печеньки, сердце, желудок, каждый нерв ее тела, каждый нерв души ее знали, что она обманывает себя, и только она пока об этом не догадалась. Ей была противна эта мысль, она отстраняла ее от себя, но даже слепой бы заметил, что мысли ее больше вращаются вокруг Дэйриса, чем вокруг ее суженого. Боже, я люблю его! Говорила она себе, Какое счастье! Чувствую, что вот-вот взлечу! За спиной будто раскрываются крылья. Ах, как хорошо принадлежат кому-то, да ещё и такому умному и брутального мужчине. Как вы видите, это была любовь женского ума, рассудившего, что ему нравится внешность, характер и вообще каждое движение Галспанди. Но Гилкрист вообще ни в чем не подходил ей. Он был слишком груб - нет, не жесток, - слишком брутален, слишком неуязвим, весел, неначитан.
Глава одиннадцатая. Второе пришествие Азазеля.
Азазель был если так можно выразиться, хорошим демоном. Он, как и сказал Транку, взаправду не горел желанием стать демоном высшей категории. Все получилось случайно. В жизни он был старательным умельцем. Он был мастер на все руки. Эта инерция продолжалась и после смерти. В детстве он не мог усидеть на месте, когда мать заставляла играть на пианино. Он любил делать все. Он сам мастерил себе игрушки. Хотя некоторые ему и покупали. У него была семья среднего достатка. Так было пока ему не исполнилось десять лет. Тогда родители погибли в автокатастрофе. Тогда ему пришлось сражаться за себя и за своё место в жизни. Он просто не мог принять, что он беден и никому не нужен. Он переменил десятки профессий. Ему не хватало времени ни на что другое. Особенно его не интересовали женщины. У него не было жены никогда, он та ки не обзавёлся женщиной. Он стал заядлым холостяком. Когда он понял, что долго продолжать в том же духе не намерен не хочет и не может, о грешил переменить синекуру и превратился в вора. И здесь он проявил свой разносторонний талант и общительный нрав. Он познакомился с другими товарищами по ремеслу и связался с группировками. Его хорошо приняли, но друзьями за всю жизнь он так и не обзавёлся. Так он стал главарем мафии в двадцать восемь лет. Выглядел он для своего возраста плохо, измученно. Жизнь не давала ему покоя. Она не могла ему наскучить, она преподносила ему сюрприз за сюрпризом. Причём, неудачные.
Глава двенадцатая. Возвращение блудного брата.
Откуда у вас это кольцо?
Я украла его у вашего друга, простите.
Она правда это сделала когда столкнулась с Жимом на выходе из палатки. Жим кадил кольцо поверх шарфа и не успел его спрятать подальше, а Мелиан искусными ручками сняла его с этого места и на время присвоила себе.
Попробуйте, наденьте на палец. Быть может, вы нас сможете вытащить отсюда. Не думайте, что я полагаю, что с ребятами из Ада сработает штука с исчезновением, но кто знает, может, вы станете могущественным властелином и у вас появится титанические сверхъестественные силы? Надевайте.
Я боюсь, честно вам скажу. Что, если результат окажется таким же плачевным, как и у прошлых носителей кольца?
Нет, потому что они были лишь средствами для достижения цели для этой штучки. Вы же его настоящий избранник. Вы должны когда-то попробовать его надеть. Лучшее место для этого ад, лучшее время плен. Давайте, верьте мне, все получится. Я никогда не посоветую своим друзьям дурного. Правда, у меня никогда не было друзей, но не в этом дело.
Дэйрис надел кольцо. И исчез. Перед ним выстроились призраки. Все поплыло и запылало синим пламенем. Все они молили снять кольцо и никогда больше не надевать. Все они рыдали и стонали.
Я не буду плакать у вас на груди, это прерогатива другой женщины.
Глава тринадцатая. Подземелье кошмаров.
Демоны протрубили в сур, на суд собрались все демонические силы и все ангельские. Ангелы были красивы они светились но они были потусторонними созданиями. У Михаила были тёмные, как у Дэйриса, волосы и голубые, почти как у Дэйриса, глаза, он был одет в броню, в отличие от прядильщика, одетого в белую ниспадающую красивыми ровными складками как на иконах хламиду.
На следующий день привели Мелиан Деневу и тогда не позабыв и не сменив своего расположения к д а может просто расчувствовавшись она рассказала ему свою историю жизни которая оказалась довольно трагической
Голос её иногда прерывался от переживаний в глазах виднелись маленькие слезинки
Три года назад король тогда ещё принц входил в кружок золотой молодёжи Либертаж он совершал путешествие по стране оно дошло до того что он решил объехать и некоторые замки домино ведь тогда отец Орителла Нибелунга и Роузлиф Корнелия почти дружили такое наблюдалось впервые за пятисот лет Аристид со своей свитой въехал в звездопад мой родной замок проклятый день после двух дней пирушки какао они всей торой вкатили в мою любимую гостиную где я ошибалась вечерами читая книги они конечно расшумелись и я решила выйти я тогда была немного скромной девушкой я тогда была девушкой почти но когда я сделала шаг к дверям меня окликнули
Эй Мелиан так тебя зовут
Это был один из приспешников короля сын лорда росса Эдвин
И они смешались с молодежью звездопада
Я оглянулась
Он встал и подошёл ко мне
Сестра об этом знала и все равно вышла за него я как-нибудь отомщу и ей все герои этой истории получат то что им причитается я за этим прослежу
Кольцо Нибелунгов
© Copyright: Анастасия Барс1, 2018
Свидетельство о публикации №218062801666
Свидетельство о публикации №218062801666
Рецензии