Никто кроме меня

- Альбрехт, милый, не надо! – Моя мать всегда отступала от меня на шаг в сторону, лишь бы я не лез близко и не мешал ей. Конечно, она заботилась обо мне и понимала, что я еще слишком мал.
- Я только хочу помочь…
- Конечно, помощник! Только ведро-то тяжелее тебя будет! Подрастешь, вот тогда и будет из тебя хороший помощник. – Так она говорила всегда, даже когда я перерос и перевесил те ведра с водой, которые она таскала домой с реки в одиночку. Кроме меня у нее никого не было. Отец погиб еще на прошлой войне, старший брат остался там же, а тетка переехала в город.

Некому, кроме меня, было помочь ей по хозяйству. Чем взрослее я становился, тем больше мог взять на себя. Возмужав, я выполнял все то, что когда-то выполняли, покинувшие этот дом, старшие мужчины, но, наше с матерью, тихое деревенское счастье длилось не долго. Вскоре помимо ремонта, ухода за скотом, уборки урожая, переноса воды, я по возрасту подошел и до следующих обязанностей моих отца и брата – я ушел на войну.
…

Временное перемирие окончилось десять минут назад. Узкая улица, одна из тех, по которой можно было удачно выйти из старой части города, просматривалась с нескольких, занятых нами, позиций. Моим местом стал третий этаж полуразрушенного дома. На оставшейся стене комнаты, в которой я остался, получив приказ стрелять по любому, кто попытается выйти из этого района, висели старые фотографии тех, кто здесь жил до нас. Семейный фотопортрет в деревянной раме занимал центральное место, вокруг него висели небольшие фотокарточки из путешествий, а по левую сторону даже уцелела фарфоровая расписная тарелка. Я обратил на нее внимание только потому, что не мог не узнать орнамента - в нашем регионе была мода на такую роспись, а моя мать более всего другого, что я относил к лишним тратам и называл ее главной женской слабостью – любила красивую посуду.

Почему же никто не стреляет? Перемирие окончено, был отдан приказ, а приказы должно непоколебимо исполнять! Я понимал, что никто из нас не считал необходимым исполнение приказа в данном случае. Эта женщина не успела ко времени, потому что среди ее соотечественников не нашлось смелого помощника!  - Неотрывно следил я за худенькой фигуркой, которая несла в своих обессиленных руках тяжелые ведра с водой.

Мы знали, что где-то здесь у них был госпиталь. Мы знали, что помимо этой, перекрыты другие улицы. Нет никакого нормального сообщения и никаких условий. Бывали моменты, что с водой было плохо и по нашу сторону.
Во все отражающей тишине, замершей в ожидании улицы, били мне по ушам, шаркающие шаги женщины, в грязном кремовом платье, испачканном пылью и кровью с повязанным на голове голубым платком, которая медленно покидала наш район.

Клаус, почему же ты не стреляешь? Ты, что не слышал приказ? – Мой друг находился в здании напротив меня, еще двое занимали позиции позади моего дома, но и им было видно ровно то, что видел сейчас я. Со всех выбранных нами позиций улица отлично просматривалась и всякий, кто здесь смог бы рискнуть перебежать, тут же попал бы под пулю.
Но ведь она не бежала. Она медленно шла вперед, и тяжесть ноши тянула ее к земле.
…

- Альбрехт, милый, ты сейчас и так слишком много работаешь! Оставь мне хотя бы это! – Мать снова не хотела, чтобы я помогал ей, и тихонько отступала от меня в сторону с полными ведрами воды. Мальчишкой, я не мог делать то, что теперь делал с радостью – влегкую перехватывал оба ведра, и быстрым шагом обгонял ее, чтобы не слушать дальше поток заботливых причитаний.  В такие моменты она начинала вспоминать былое, говорила о том, как я похож на них, что такой же сильный, как отец и такой же красивый, как брат, а брат был копией отца. Чем старше становился я, тем больше в памяти моей, вечно скорбящей, матери образы ее погибшего мужа и не вернувшегося старшего сына сливались в единый образ живого и такого близкого меня. Я не любил эти постоянные сравнения, но и не смел их прерывать. Постоянно приходилось терпеть то, что этот единый образ был важнее меня самого и всего того, что я вкладываю в заботу о ней. Ревность к силе скорбных воспоминаний могла зародиться только в таком юном пылком сердце, каковым оно было тогда в моей здоровой груди.

Вот моя мать повязывает на голову голубой шелковый платок, который подарил ей отец, вот она наливает мне мясной суп в фарфоровую расписную тарелку из сервиза, который привез из города ей в подарок на день рождения старший сын. Тогда он ушел в самоволку со службы, чтобы навестить ее и о наказании за это, конечно же, не поведал – таким был заботливым и таким уж был ответственным, семейным человеком мой брат.

Я тоже делал подарки своей матери. Во время выгонял скот, собирал яблоки и отвозил их на продажу, на вырученные деньги закупал то, чего не доставало в хозяйстве. Постоянно поддерживал в чистоте двор, заранее готовил дрова, завел собаку для охоты, но когда был призван, понял, что она вполне сгодится и для охраны сада. Я знал, что мать ее сразу невзлюбила. Громкий лай моей псины нервировал ее и не давал спокойно спать, да и я тоже от всей этой новой обстановки не выглядел уравновешенным. Собака реагировала на каждую птицу - внезапный лай среди ночи, однажды вывел и меня. Я потом еще долго чувствовал себя виноватым перед животным, которое, как следует, отлупил палкой, после чего еще несколько последних моих ночей проведенных дома она молчала. Скорее всего мать отдала ее, после того как я уехал.
…

Вода стекала из ведер по улице в сторону здания, которое я занимал. Женщина лежала лицом вниз, а голубая ткань ее платка теперь  заливалась темно-бордовым пятном.

Я перезарядил винтовку.

 Никто кроме меня не придал бы такого значения расписной фарфоровой тарелке на стене чужой комнаты. Наверное, Клаус тоже загляделся на фотографии местных, которые есть на какой-то стене какой-то комнаты, которую он занял в каком-то здании, где-то в одном районе со мной. А те двое позади меня – им было приказано перебраться в другое место до того, как окончилось время перемирия.
После выстрела громко залаяла собака, и хотя этот надрывистый лай шел явно из подвального помещения, я бы сейчас был бы не прочь взять в руки палку. Если приказано стрелять – я буду стрелять, если есть возможность устранить волнение – нужно его устранять самому.  Нервы дороже.
(11-12.2015)