Покидая родную землю

Едва успели сосватать Ивана, как невеста его почила в день свадьбы. Да и неясно, от какой напасти. Свалилась замертво прямо перед ним, хотя миг назад еще улыбалась, втайне надеясь скрыть пылающий румянец на щеках. Он был бессилен помочь. Все были бессильны.

Совсем недавно вызывавшая еще неодобрение стариков, теперь уже прижилась заморская традиция обращаться к всесильному духу. Раньше-то было совсем другое. Дарили подарки лешему, задабривали водяного, да домовенка подкармливали. А теперь все они стали считаться бесами, а следовать прежним обычаям – значит поклоняться дьяволу. Так и в этот раз, когда невесту Ивана свалила неведомая сила, то не пошли к старой знахарке, о которой и помнили уже одни старожилы, а прибежали всем скопом в деревянный дом, где бородатый хранитель святого места немедленно заставил всех плакать и молить всемогущего духа о спасении. Все одно померла девчонка. Да вот, что потом случилось – никогда не забудется! Старуха одна, которой уже и имени никто не помнил, там же была, со всеми, да и в дом деревянный пройти смогла, и ничего ей не сделалось. Смотрела молча, что делается, а потом, когда уже Матвей, тот, что всегда в деревянном доме сидит, объявил, что демоны забрали жизнь Василисы, но и что молитвами душа ее спасена, тогда поднялась старуха, да как рассмеялась, что стены чуть не обвалились.

- Ха-ха! – Только и слышалось в деревянном доме. – Ой, дураки! Ой, безголовые!

Бородатый оживился тогда, стал говорить что-то на языке, который священным сам называл, стал размахивать перед старухой деревяшкой своей, что на шее таскал, да свободной рукой махать, что ненормальный. Ох, и насмеялась старуха! А потом как даст ему по лбу его же деревяшкой, да и опал Матвей. А Иван так и просидел все время, и подняться даже не сумел. И старая пропала. Говорили тогда, что демон она, что к родичам и ушла, да под землею живет.

А время спустя еще один прибыл, тоже бородатый, и тоже Матвей, будто и имен других не бывает. Так тот вообще по-нашенски едва лепечет. Поди разбери, чего ему надо. Да только простой люд то его не понимает, а сам он даже и двух слов не свяжет, только одни молитвы на священном языке и может читать. Хотя, говорили, что по крайней нужде то он разговаривает, только вот презирает наш варварский язык и что, мол, осквернять свой рот им не намерен. Оттого его и невзлюбили.

А Иванка ходил согбенный после того, словно ему бревно к шее привязали. То туда, то сюда. И места нигде не находил. Да только злиться на него ни у кого и сил не было, даже если желание такое имелось, потому как Иван все делал, что ему ни велели. Да и работал за троих, а оттого все наши ему как могли пытались помочь. Даже служитель деревянного дома поглядывал на Ивана с уважением, хотя на всех остальных смотрел так, будто видел в них змеенышей подколодных, или чего там ему в нас видится.

Да только время прошло, так и бородатый освоился у нас, говорить стал понемногу, хотя и корчась всегда, будто ему рот пометом набивают, всякий раз, как приходится по-нашему говорить. Об Иване поразузнал, заинтересовался, видать, не на шутку. Да и начали они наедине много времени проводить. Хоть родители Ивановы и были против, только поделать с тем уже ничего не смогли.

Так вот, что дальше было, уж сами смотрите, как есть расскажу, а от себя и слова не прибавлю. А что до правды, так ее теперь кто знает, того уже нету. Вот и думайте, что хотите, а меня не вините, потому, как мне обо всем из первых уст стало известно, да только никому уж теперь этого не докажешь.

Для осеннего дня, погода стояла прекрасная. В такое время не ждешь уже тепла, а со дня на день ожидаешь мороза. Работа вся уже закончена и до следующего года тяжелого труда не предвидится. Однако, словно на прощание от лета, иногда выдается несколько теплых деньков, несвойственных этой местности в такое время года.

Иван прошелся по деревне, как уже у него вошло в привычку, с грустным до жалости видом. Словно измотанный за лето, как кобыла плохого погонщика, так и он бредет по дороге, едва перебирая ногами. Впрочем, для него все иначе, чем для других. Летняя суматоха, уборка урожая, подготовка к зиме – все это позволяло забыться, прогнать из головы дурные мысли, с которыми теперь приходится оставаться наедине.

- Иван! – Встречает храмовник, говорящий до сих пор с сильным акцентом, отчего порой тяжело распознавать его речь. – Поди.

Юноша и не заметил, как добрел до окраины, как прошел поля и уже подобрался к лесу, рядом с которым причудливый деревянный домик, обнесенный низким забором.

- Поди, поди! – Торопит бородатый мужчина в черной одежде, скрывающей все тело, кроме головы, да кистей рук и в летний зной и в морозную вьюгу.

Однако и здесь уже не осталось работы, которая могла бы занять надолго, а потому Матвей, как все зовут бородатого сторожа божьего дома, ведет своего подопечного к деревянному алтарю, где с ним рядом опустившись на колени, чудным языком начинает распевать неразнообразные, однотонные мотивы.

- А-а-ме-э-э! – Завершает песнопения Матвей, медленно опуская руки.

Обреченный входить в состояние религиозного транса и приобщаться к той незримой сущности, которая остается всегда за гранью понимания неверующего человека, он с медлительностью духовного упоения кладет руку на плече заблудшего гостя, затерянного в царстве совершенно иного мира, не знакомого этому почтенному мудрецу.

- Это никогда не отпустить. – Говорит Матвей, с жалостью и сочувствием глядя на молодого, но уже измученного мирской жизнью Ивана. – Можно только надеяться, что будет милость, но это никогда не кончиться. Всегда боль, всегда мука.

Так же неспешно мужчина отходит к скромному столу и, дождавшись, когда гость обратит на него внимание, жестом приглашает того разделить с ним небогатую трапезу. Иван соглашается и молча занимает место, безвольно следуя приглашению, хотя и не мучимый голодом.

- Дядя Федор скоро… ну, это, вы знаете. – Проговаривает Иван, глядя на сухой хлеб.

В ответ не раздается ни звука, но подними сейчас этот работяга голову, то заметил бы, какое безмерное недовольство проступает в выражении его собеседника.

- Он рассказывал мне давеча, как в молодости приключилась с ним болезнь и как она отступила перед искусством травницы.

- Есть! – Возражает Матвей. – Не говорить.

Однако Иван с трудом пытается усидеть на месте.

- Что если бы…

- Не что! – Снова обрывает почтенный мудрец. – Не заставить демона мешать мысли. Думать правильно. Знать, верить, что на все воля…

Вдруг дверь распахивается, и покой развеивает порыв холодного осеннего ветра.

Еще меньше часа назад на улице светило солнце, радуя глаз и согревая душу, но вот уже все исчезло. Летнего тепла, кажется теперь, словно и не было. Будто все прежде было только сном. Теперь же пахнет грозой. Воздух насыщен холодом и влагой, небо затянули черные тучи, а вдали ударяют по земле молнии, словно где-то там, вдали, само небо решило покарать виновных, жалких людишек, безжалостно обрушив на них мерцающие плети, безразличные к молитвам смертных.

- Ха-ха! – Врывается в деревянный домик незваная гостья, смех которой врезался в память Ивана, и который так противен и так страшен для живущего здесь, давно обессиленного бесконечным укрощением страстей Матвея. – Ах, мальчик, мальчик мой! Как же мне помочь тебе на этот раз?

Матвей оживляется. Раньше он ни на что не ополчался с такой яростью, с какой начал бормотать свои молитвы при виде старухи. Однако на нее это тихое, но упорное бормотание никак не повлияло. Пожилая на вид женщина спокойно с улыбкой стала ожидать, что будет дальше, совершенно не беспокоясь, что ей может угрожать опасность.

- Ты не забрать наш душа! – С яростной ненавистью выкрикивает Матвей, так что в стороны и на бороду из его рта вылетают слюни, будто у загнанного вола. – С нами его благословение, с нами…

- С вами, с вами. – Продолжая улыбаться, спокойно отвечает старуха.

За ее спиной, в широком дверном проеме, хлещут по земле молнии. Кажется даже, когда вспышки озаряют полутьму вечерней наступающей грозы, будто в глазах женщины пылают маленькие огоньки. Оттого ее образ кажется ужасней и страшнее. Она стоит, расставив руки, словно готовый броситься на загнанную дичь голодный охотник. И из под тряпья, свисающего с длинных, костлявых рук, едва видны одни только пальцы. Такое ощущение, будто сама чума пришла, чтобы рассчитаться.

- Ах, мальчик мой, как жаль, что больше я тебя не увижу!

Страх обуял и хозяина дома, и его гостя. Но если Иван не способен взять себя в руки, то Матвей становится тем живее, чем сильнее сковывает ужас его сознание. Он все торопливее бормочет что-то на священном языке, не позволяя себя понимать, и медленно приближается к старухе.

- А как ты раньше весело резвился в лесу, возле моей избушки! – Продолжает хриплым голосом старуха обращаться в сторону, словно говорит с кем-то невидимым. – Скоро и я уйду, мой мальчик.

Меж тем, средь наступающего мрака, еще можно различить две фигуры в темных одеждах. Глаза одной из них горят угольками, словно раздуваемыми ветром, второй же – пылают священной яростью, питающей свою силу из неведомого смертным нескончаемого источника.

- Прочь! Прочь! – Бросается в сторону почтенный старец.

Он хватает недоделанный черенок, и с не меньшим, даже более отчаянным бормотанием, переросшим теперь в священный рев, бросается на проклятую нечисть, оскверняющую его дом своим присутствием. Он знает, что самое худшее не умереть, а сдаться. Ведь, если он окажется вынужден отвечать, а по его представлениям это неизбежно, то что же он возразит, если сейчас отступит перед лицом скверны.

- Не страшно, мой мальчик. – Слышит Иван, коченеющий от страха и только и способный наблюдать, как старик делает последнее усилие, как он пытается вонзить в грудь старухи толстый, кривой черенок, еще не заточенный окончательно.

А старая совсем не реагирует, даже не оборачивается, продолжая говорить с пустым местом и вытягивая руки.

- Не бойся, я помогу в последний раз, прежде чем тебя оставить. Ты заслужил это.

- Прочь, нечистая! – Завершает свой путь старик, осмелившийся сразиться с тем, что не в силах понять.

Он вонзает кол в шею старухе, безжалостно проталкивая его все глубже, пока не оказывается к женщине так близко, что может разглядеть ее лицо. Иван с ужасом наблюдает, как оба застывают на бесконечно долгое мгновение, тянущееся целую вечность. Но, вдруг, раздается снова хриплый женский смех.

- Дурак. – С какой-то грустью произносит женский голос. – Никчемный дурак!

Тут же старика отбрасывает к стене. Иван всматривается и начинает пятиться, как только взгляд его различает длинный кол, прибивший беднягу к деревянной стене. Медленно голова Матвея опускается на грудь, и более ни слова не вырвется из его блаженных уст. Где бы он ни надеялся оказаться, теперь он знает.

- Спокоен будь, мой мальчик. – Говорит старуха, стоя уже спиной к Ивану, ударившемуся о стол, с края которого перед ним упала книга. – И прощай, теперь уже пора.

Вдруг, становится светло, как до грозы. И хотя по крыше хлещет так, словно с небес упали тысячи рек, внутри ясно, как днем. Перед дверь, все еще спиной к Ивану, стоит та женщина, что стала причиной гибели уже двух служителей всемогущего.

- Как жаль, - говорит она, опуская руки и снова оборачиваясь простой, немощной на вид старухой, - даже и свидеться не удалось.

Иван только теперь, когда мрак развеивает приближающаяся гибель, начинает действовать. Его взгляд падает на раскрывшуюся книжку, лежащую у ног, где рисунок страшного, летающего чудища, так похожего на старуху минуту назад, когда она казалась вдвое выше. И на рисунке этом бессильно бьется уродливое существо, проклятое самой жизнью, в незримую стену, не в силах подобраться к изображенному юноше, очертившему магический круг.

Иван достаточно бывал здесь раньше, чтобы сейчас, пробудившись от обычной безразличности к своей судьбе и ко всему миру, ухватиться за единственную, призрачную возможность и вспомнить столь мелкие детали, о которых он сам бы не смог даже подозревать, сложись все иначе. Быстро юноша находит кусок белого, рассыпчатого камешка, трясущимися руками выводя кривую линию. Наконец, закончив, он вглядывается в странные письмена, которых не способен разобрать, и в единственную картинку, на которой изображен мужчина, склонивший голову и покорно говорящий что-то, сложив руки на груди. Впрочем, выбор не велик. Или повторять то, что он запомнил от погибшего на его глазах старика, надеясь, что заклинания именно этой книги тот использовал в своих молитвах, либо же последовать за ним.

И снова тишина. Иван слышит собственное дыхание, слышит, как стучит сердце в груди, как барабанит на улице дождь. Закрыв глаза, он бормочет негромко, но все увереннее, оттого, что звуки не меняются. Разомкнув веки на миг, он смотрит на старуху, стоящую в нескольких шагах, за кругом и на ее кривую улыбку, украшенную черными зубами. Он закрывает глаза теперь лишь на мгновение, а когда открывает, то тут же падает на пол, обессиленный и лишенный всякой надежды.

- Эх, Ваня. – Смотрит на юношу старуха жалобным взглядом, стоя внутри круга, начерченного на полу. – Что же ты теперь станешь делать?

Все кончено. Иван опускает голову.

- А что я могу? – Вдруг поднимает он взгляд, лишенный страха, пустой и безнадежный.

Тогда, когда Василиса упала на ровном месте, когда ее кожа вмиг побелела и жизнь оставила девушку, он ничего не мог. Как бы он хотел, но и теперь ничего не изменилось. Никогда не изменится.

Он смотрит на женщину, пока комната вновь заполняется мраком, не желая запомнить ее лица или взгляда, а только надеясь, что скоро все кончится. Но старуха лишь вздыхает.

- Перевелись теперь богатыри, Ванька. – Отвечает она, с жалостью глядя на юношу.

Вдруг, снова двери распахиваются от порыва ураганного ветра, и в дом прорывается вой бушующей грозы.

- Теперь же и мне пора. – Почти кричит старуха. – Теперь и мне пора, задержалась я уже дольше надобности.

Иван же хочет отвернуться, склонить вновь голову, уронить ее на грудь и ни о чем больше никогда не думать, но не может.

- А ты, - продолжает женщина, - возьми последний дар и будь всегда его рабом. Посредником того, чего не знал и что отныне для тебя останется секретом.

- Да что теперь уж… - отчаивается Иван. – Какая разница?

- Эх, Ваня. – Только и произносит старушка.

Неожиданно она исчезает, словно и не было. Одно мгновение, зеница не успевает дрогнуть, как уже на месте старухи ничего не остается, кроме черных лохмотьев, которые самовольно набрасываются на юношу. В последний раз он испытывает чувства, что присущи живому разуму, а более он ни о чем уже не думает, ничего не знает, уже ни в чем не сомневается.

Так вот, а потом, значит, видали его еще, когда вернулся в деревню. Зашел, это, к старому, к дядь Феде, слово на ухо сказал, да и тот улыбнулся ему и дух испустил, вот так вот. Да больше не видели Ваньку-то. Только детишки, говорят, как-то видели его на поле, когда мы сено косили, когда еще Максима Феодосича удар хватил. Но их кто знает, может придумали. А только знаю, сам видел, как раньше еще он приходил за старыми, кто с ним тут жил, забирал у них жизни. Но давно уже покинул эти края. Ну, думаю, а то бы и к нам наведался. А, впрочем, кто знает, может еще придет к нам Ванька-то, да шепнет на ухо, да и будет таков.