Где же зелёная листва

А с неба всё падает и падает снег. Медленным вальсом кружатся нежные пушистые хлопья его, покрывая, точно пледом, всё вокруг. Это тот самый первый снег, что, спускаясь с вершин Олимпа, приносит в наш мир нечто загадочное, таинственное, редкое. Блистательно белый и чистый, он залечивает раны в душе человека, примораживает боль.

Снег прикрывает своей тонкой шалью последние следы осени, смывает печальные её штрихи. Именно поэтому на улице сейчас так безветренно и так тихо: ничто не смеет нагло ворваться в онемевшее от снега царство ещё только появляющегося зимнего покоя. И в этом покое не спеша бреду я. Думаю о чём-то своём, размышляю о жизни. Выхожу на перекрёсток. Оглядываюсь – никого. Лишь с неба большими молочными хлопьями всё падает и падает снег.

Сейчас наступает особенно красивая пора. И это – явная причина для того, чтобы наспех надеть тёплую куртку, обмотаться шарфом и выскочить на улицу, встречая первый привет зимы. Зачастую меня просто тянет погулять по любимому парку, посидеть на старых, слегка поржавевших скамейках. И помечтать. Подумать о чём-то далёком, но в то же время таком близком. В такие минуты парк становится по-своему прекрасен: в нескольких шагах от скамейки находится иссиня-чёрное озеро, что на данный момент уже слегка замёрзло; позади величаво возвышаются чуть заснеженные сосны, дружелюбно приглашающие своими ветвями каждого странника, который волей-неволей приходит в это загадочное место. Эти сосны видны и на другом берегу озера. Кажется, словно они века воевали за землю, и только теперь смогли придумать решение, разделив территорию озером. Вот и раскинулись эти старые мудрые деревья на две стороны – та, что за озером, позади, и та, что впереди него.

Восхищаюсь я и спокойствием этого парка. Здесь мало кого можно увидеть, редко кто посмеет своим присутствием нарушить тишину. Только я – отчаянный смельчак – стал постоянным гостем и верным другом маленького великолепного мира. Но не тут-то было: постепенно я начинаю немного ревновать моё излюбленное место к одному человеку, который зачастил сюда приходить. Этот человек – мужчина средних лет – время от времени заходит сюда. Здесь он бывает ранними вечерами, когда на улице ещё не стемнело, но солнце уже скрывается за горизонтом, рождая осенние лучи светло-серого оттенка. «Чужак» не спеша прогуливается до самой последней скамьи, медленно оглядывается вокруг и так же не торопясь садится, сливаясь воедино с природой и становясь её частью. Часами, целыми часами может он сидеть просто так!
 
Поначалу я его не замечал: мало ли кого занесла нелёгкая в парк! Но с каждым его очередным приходом интерес во мне возрастает и возрастает. Я даже начинаю замечать за незнакомцем кое-какие особенности: перед тем, как погрузиться в свои глубокие и далёкие мысли, мужчина встаёт, идёт за скамью – к сосне – и выкуривает половину сигареты. Возвращается. Садится. С головой уходит в свой мир – мир мыслей.

Так происходит и сейчас. Он находится почти в самом конце парка, я – в его золотой середине. Глупое любопытство разжигается во мне, и я решаюсь сделать первый шаг: подойти к незнакомцу и поприветствовать его. Надо признаться, выглядит он элегантно: от него слышен запах хорошего парфюма, сам же он в чёрном модном пальто. Но несмотря на всю красивую оболочку, глаза его наполнены болью и скорбью, да такими, что сжигают душу изнутри, оставляя чёрные дыры – дыры пустоты и холодного равнодушия.

Я сажусь рядом с ним, не зная, с чего начать разговор. Что сказать? Каким тоном? Стоит ли улыбаться? Я молчу, чувствуя свою нерешительность. К огромному удивлению, незнакомец начинает разговор сам:
 
- Здесь очень хорошо, Вам так не кажется? Абсолютно тихо. Смею заявить, даже как-то мёртво, – взгляд моего нового знакомого по-прежнему устремлён вдаль – дальше озера, дальше сосен. Направлен куда-то в глубину, но не соснового парка, не того, что за парком, а вглубь собственной души. Так смотрят, когда снова и снова переживают нестерпимую боль. – Владимир Аристархович, очень приятно. – добавляет мужчина после минутной паузы и протягивает руку.

Я не нахожусь, что ответить, поэтому соглашаюсь с его словами и тоже представляюсь из уважения. Всё моё любопытство разом пропадает, потому как я понимаю: это человек, в жизни которого случились особые обстоятельства, а значит и подойти надо тоже по-особенному, не задевая его чувства. И пока я размышляю о способе подхода, Владимир Аристархович продолжает:

– Знаете, почему некоторые любят такую тишину? У каждого, быть может, свои найдутся причины, а вот есть ещё и те, которые любят душераздирающую тишину сравнивать со своей пустой душой: что мертвее – их душа или такая тишина?
 
– А Вы здесь по какой причине? – спрашиваю я и понимаю, что начинаю краснеть.
 
– А мне нравится созерцать подобную тишину. И сравнивать. Знаете, мой сын сейчас посмеялся б надо мной и сказал «бать, опять ты со своей грустной романтикой», - едва усмехается он.

– Где же сейчас Ваш сын? В разных городах живёте, да? – понимающе киваю я.
 
Как я мог допустить такую ошибку! Собеседник поворачивается ко мне, недоверчиво и сердито смотрит на меня и отворачивается. Только сейчас, с близкого расстояния, мне довелось посмотреть ему в глаза: они стеклянны и пусты.

После некоторого молчания Владимир Аристархович искоса бросает взгляд на меня, будто думает, стоит ли ему говорить или же следует подождать некоторое время. Я хотел было сам начать, уже приготовился сказать что-то незначительное, чтобы тем самым завести новую тему для разговора, как только мой новый знакомый еле слышно произнёс:

– Умер мой сын. Летом умер. Тогда ещё, помнится, тёплая погода была, всё оживало и расцветало. Гуляли влюблённые, гуляли дети. Все смеялись, жили и улыбались жарким лучам солнца. А мой молодой сын улыбался с фотографии, повешенной на кресте.

Я чувствую, как этот человек хочет выговориться, хочет поделиться этой болью, хочет быть услышанным. Встретившись с кем-нибудь в другой обстановке, он, скорее всего, не стал бы открывать душу неизвестно кому, но тут совершенно иная сила сломала его молчание, заставила чувства потоком вылиться наружу.

– Мне почему-то ярко запомнилась погода, по каким-то мне самому непонятым причинам врезалась она в мою память. Помню и слишком яркую зелёную листву, и знойные палящие лучи, и ненастоящее безоблачное небо. У природы жизнь начиналась, а у моего сына она оборвалась.

– Нет ничего, нет ничего страшнее, чем потерять собственного ребёнка, - печально признаюсь я.

– А ведь я, - добавляет он, обернувшись ко мне, - ведь я живу-то благодаря тому, что хотя бы во сне вижусь с сыном. Бывало, приснится мне его образ, а я и спрашиваю: «Сынок, ты что же, умер?». А он улыбнётся виновато, будто я ругать его за это буду. И исчезает. Потом уже исчезает всё. А я мёртвым солдатиком падаю в пожирающую тёмную пустоту.

– Как Вы ещё живы после этого, – у меня в горле стоит ком и чуть краснеют глаза. – Ведь это же нестерпимая боль…

– А ещё приснился мне однажды сын в маленьком возрасте, когда ему было всего лишь лет пять-шесть, - Владимир Аристархович не слышит моих слов. – Сидит сынок в светлой детской комнатке. Сидит и играет: возит какую-то машинку, бормочет что-то себе под нос и смеётся. А потом смотрит вверх – на меня – и говорит улыбаясь: «А меня хронят, а меня хронят». «Не хронят, – говорю я ему, – а хоронят, сынок». И только после этого я осознаю, что я сказал. И снова – падение, пустота.

Руки Владимира Аристарховича едва дрожат. Встретившись со мной взглядом, он их прячет в карман, достаёт оттуда пачку сигарет и прикуривает не вставая. Я слегка отворачиваюсь от него и думаю уже о своём. Точнее – о нём.
За такими своими наблюдениями чуть не упускаю из виду тот момент, когда Владимир Аристархович тушит сигарету, медленно встаёт и начинает уходить от меня не попрощавшись.

– А сегодня, когда пошёл первый снег, - не успев от меня далеко уйти, произносит Владимир Аристархович и останавливается, - приснилось мне, словно стоит он у окна и печально смотрит куда-то вдаль. Смотрит и слова сказать не может, шепчет только: «Где, где же…». Я и понять не могу, что же хочет он сказать, и поэтому спрашиваю: «Что «где»? Повтори, я не слышу». А сын лишь бормочет: «Где же зелёная… Где же, где...». Чувствую, обращается сын ко мне, но взгляда от окна не отрывает. Честно признаться, я уже становлюсь нетерпеливым, чуть повышаю голос: «Сынок, ну что «где»? Объясни же мне!». Сын оборачивается. В этот момент его светлые глаза смотрят в мои – пустые и полные горечи. «Где же, где же зелёная листва?» - заканчивает он фразу. А я стою и первое время оглядываю его с ног до головы, обнять хочу. Лишь потом бросаю случайно взгляд на окно и вижу: ведь снег же идёт, первый снег…

Новый знакомый в заключение говорит:

– А сегодня и вправду идёт снег. Неспешно так, потихоньку… Знаете, сын мой, видать, до сих пор прошлым летом жив, не может смириться с наступающими холодами, с тем, что снег заметёт память о нём, потоком смоет следы зелёной листвы. И я сам себе задаю вопрос: где же та зелёная листва, где же то время? А где же теперь я?

После этих слов Владимир Аристархович последний раз бросает взгляд на озеро, сосны и то, что дальше их, то, о чём ни он, ни я никогда не узнаем. И уходит.

А с неба всё падает и падает снег. Медленным вальсом кружатся нежные пушистые хлопья его, покрывая, точно пледом, всё вокруг. Блистательно белый и чистый, он залечивает раны в душе человека, примораживает боль.
Я встаю и неспешно ухожу из парка. Думаю о чём-то своём, размышляю о жизни. Выхожу на перекрёсток. Оглядываюсь – никого. Лишь с неба большими молочными хлопьями всё падает и падает снег.