Белый налив

Петухи кричали долго и требовательно. Рассвет только занимался. В низеньких окнах хаты обозначились силуэты корявой развесистой яблони. Говорила она Толику, не сажай близко к дому, отступи метра три-четыре. Нет, не послушал. Упрямый, всю жизнь упрямый. И что? Что теперь? Дерево поднялось, окрепло, укоренилось. Летом солнца не даёт, зимой крышу царапает своими ручищами, когда ветрено. Страшно. За пятьдесят лет разрослось так, что корни пол вздыбили в одной половине дома. Кто теперь ремонтировать будет?  Ни денег, ни мужа. Яблоня. Яблоки измельчали, перевелись. Это раньше... «Белый налив»!  «Слава победителям»! Привитые, крепкие. На одном корне. На одном стволе. Через раз  родят, по очереди. Десяток полных ящиков с дерева каждый год.  Спасибо. А сейчас? Одно название. А всё ж жалко спиливать. Пускай уже. Та же старуха. Сколько той осталось? А сколько ей самой осталось? Пора бы, Толик заждался, десять лет как сама. Вот-вот в девятый десяток вступнёт. Устала. Ох, как устала! А куда деваться? Жить то надо. Сколько ОН отвёл, столько и надо. Столько и будет кряхтеть. Грех иначе, грех. Живи, сколько отведено.

Баба бочком-бочком медленно приподнялась с дивана, откинула толстое красное одеяло. Сама маленькая, сморщенная. Волосы под коричневым платком: седые пряди выбиваются, длинные, непослушные, с детства так. Руками, быстрыми привычными движениями  заправила волосы. На Бабе несколько старых халатов, один на один,  перехваченных шерстяным шарфом в пояснице. Ноябрь месяц, кости не греют, вот капустой и ходит. Приподнялась, опёрлась спиной о спинку дивана. Спинка бугристая, тут мягко, там придавило. Села. Помогла ногам, руки ещё при силе, скинула одну ногу, опустила вторую в колготах. Нащупала тапки, подтянула носком, устроила  рядом обе вместе. Подвигала ступнями, покрутила. Скрипят? Скрипит. Диван скрипит — старый. Вся мебель в хате старая, советская, ещё с шестидесятых. Второй диван, что в зале, в большей части дома, ещё ничего. Да, кому на нём спать? Сыну Славику разве что. Он раз в год приезжает, одну-две ночи переночует. Бельё для него накрахмаленное в шкафу хранит. Самой-то можно по-простому, но для сына... На дольше не остаётся, дела у него, дела. Занятой! Городской! Они там все захлопоченные. Да и неуютно ему здесь, отвык. Отвык от родительского дома. От детства своего отвык. От чувств. Брезгует. Она же чувствует — брезгует. Ну и ладно. Будет ему. Сын он, и всё этим сказано.

Петухи вновь принялись.  Кричат как резаные.

— Вот окаянные. Да буде вам. Иду, иду. Поскорейше б уже морозы вдарили. Кричат, та кричат. Не охрипнут, горластые. Ох, осень длинная, грязь, та грязь. Побью петушков, всех побью. Одного Петьку оставлю. Этот старый, смышлёный, топтун. Его хватит на всех курочек. Ха.

Баба улыбнулась. Морщинистые губы её разгладились. Зевнула следом широко, звучно. Рот абсолютно беззубый, серый. Крошки в уголках от вечернего печенья. Прослезилась, вытерла капельки краем платка, вроде как прочистила мутные подслеповатые глазки. Надо вставать.

Она с трудом, опираясь руками на край дивана, поднялась. Встала на ноги, установилась. Влезла в пузатые тапочки — сама шила, мягкие, удобные, на толстой старой подош¬ве. Сделала несколько коротких шажков к стене. Щёлкнула выключателем. Слабый, тусклый свет оживил комнатку: маленькая, крошечная, диван да стол. На столе телевизор цветной, современный, транзисторный — сын сказал. Значит, так оно и есть, раз сказал. Деньги её, а он привёз из города. Телевизор здесь, как икона: две программы, но ей хватает. Она его всё больше слушает. Уши слышат, глаза плохие совсем — смазано всё, нечётко, и очки никакие не в помощь. Напротив окна возвышается белёная часть печи. Далее — топка. За лёгкой деревянной перегородкой — кухня. Так называемая кухня, условно. Та же печь — грубка. Вокруг печи — несколько вёдер, выварка с крышкой, большая тёрка, мешок с дровами, половинчатый. Широкий двустворчатый проём  в зал закрыт на обе створки. На зиму Баба вторую половину хаты закрывает, топить меньше, теплей, экономней. Летом, да, летом другое дело. Летом зал большой и светлый, залитый солнцем с утра и до вечера. С южной, значит, стороны. Вот бы деткам раздолье. Ещё одна тяжёлая дверь в сени, на выход. Возле двери вешалка с ворохом разных курток, ветхих пальто, халатов, все крючки заняты.

Баба подошла к печи, потрогала — тёплая, ещё тёплая. Наклонилась, взяла кочергу, уверенными движениями отодвинула в сторону три чугунных кольца плиты, четвёртое кольцо не тронула. Просунула в широкое отверстие кочергу, поворошила, заглянула — чисто. Развернула газетный лист на печке. Из стоящего под плитой железного помятого ведра взяла немного берестовой коры, уложила на газету, завернула, засунула в топку. Из другого ведра выбрала несколько дубовых щепок, сложила колодцем на газету сверху. Сдвинула круги на место. Открыла нижнее поддувало и выскребла узким металлическим совком золу в третье, пустое ведро. Золу она собирала — весной на огород высыплет, хорошая подкормка. Набралось половина ведра. Обошла печь — кухня, окно маленькое, закоптелое. За окном просматри¬вается старая яблоня, та самая, в оба окна видна. Возле окна — кухонный стол, заставлен посудой, тарелками, чашками. Здесь же лежит раскрытая церковная книга, на страницах — очки. Баба подошла к столу, потрогала чашки, проверила, сдвинула немного стопку тарелок, вернула на место. Взяла книгу вместе с очками и переложила на полку буфета, стоя¬щего рядом со столом у глухой стены. Верхняя часть буфета со стеклянными дверцами, за ними на полках чайный набор на шесть чашек в красный горошек, статуэтка лежачей собаки — русская борзая — мордой на лапах, пустой стеклянный графин с пластмассовой пробкой из-под шампанского, разные тарелочки и пиалы с пуговицами и катушками разноцветных ниток, подушечка с иголками. Раньше здесь стоял набор посуды на двенадцать предметов — подарок от правления колхоза за долголетний труд, Славик забрал, ему нужнее. Вот и фотография сына Славика на полке, давнишняя, чёрно-белая — он в солдатской форме, невысок, коренаст, ремень приспущен, пилотка на бок, из-под неё торчит светлый короткий чуб копной, руки в ремень спереди, возле самой бляшки. Дембель. Лихой. Сынок!

Баба, положив книгу, на секунду задержала взгляд на фотографии сына, вздохнула. Над буфетом на стене в рамке под стеклом — фотография мужа Анатолия в полный рост: моложавый, неулыбчивый, в сером костюме, белой рубашке без галстука и в мятой кепке, широкое безусое лицо, из-под кепки — соломенный чуб. Да, Славик — копия отец и внеш¬ностью, и характером. Ох! Баба глубоко вздохнула. Стрельнуло в груди. Она застыла в ожидании боли, коротко задышала. Пронесло в этот раз, а то как прихватит, не дыхнуть, точно иглы в груди. Кругом болит, не знаешь, где отзовётся: руки крутит, коленки крутит, в спину стреляет, в поясницу. Да так иной раз стрельнет, что статуей застываешь, ждёшь, когда отпустит. И какой дурак придумал, что в старости своя радость, что в каждом возрасте что-то хорошее. Ничего хорошего в старости нет. Уж она точно знает.

Вернулась к печи. На полу — два ведра с водой. В одной колодезная, чистая, тёплая — накануне с печи сняла — чуть более половины. Над вторым она присела, долго подбирала полы халатов и юбок. Долго сидела, совсем жидкости не осталось в теле. Сходила, поправила на себе одежду. Зачерп¬нула эмалированной кружкой колодезную воду, нагнулась над отхожим ведром, полила на руку, совсем немного, промочила лицо. Полила на вторую руку. Отставила кружку. Она вынесет на двор, когда половина ведра наберётся. Потёрла руки. Сняла с крючка тонкое полотенце — серое, пятнами, — провела по лицу, помяла в руках, повесила. Открыла выварку: замоченный комбикорм густой, тяжёлый. Баба плеснула воды, длинной деревянной ложкой перемешала, рукой набросала половину корма в ведро. Руку вытерла о себя, о халат. Всё. Можно выходить: выпустить птицу, покормить и убрать за Борькой — молодой свин, кастрированный, как и положено. Под зимние праздники она его зарежет, Кольку позовёт, соседа. Сам он стар, но рука своё дело знает. Жаль порося, мал ещё, около ста килограмм, да нет сил держать. Нет сил совсем. Куры, куда ни шло, с ними проще. От Борьки устала она. От свиней устала. Сильно устала. Хлопотно. Ей уже не по силам. Борька последний. Да и Славик на Рождество обещался. Дело у него какое-то к матери срочное, важное. Звонил соседям, через них передавал. У неё самой лежит телефон, сотовый. Да будь он неладен, так и не нау¬чилась им пользоваться. К тому же слепая. Куда там. Куда нажимать? Кнопки эти мелкие, пикают, светятся. Нет и нет. Ежели б обычный телефон, старый, с большой трубкой, с витым проводом. Нет такого. Сейчас все на этих пикающих.

Славик... А какое у него может быть дело? У него одно дело: мать, дай, мать, дай. Вот и копит она, сколько сможет. А что с пенсии накопишь? Смех да грех. Дрова на зиму нужны? Нужны. Это две полные пенсии, ежели без запаса, ежели зима не лютая, впритык. Корм курям и поросям нужен? Тоже не копейки. То, что с огорода, ладно, само собой: свекла, тыква, картошка, кукуруза, трава какая. А зерно? А комбикорм? Не обойтись. Сама-то и на картошке протянет, а животине разнообразить надо харчи. Ещё  медикаменты какие прикупить, как же без них, доктор приказывал. Нельзя доктору не верить. Да на похороны потихоньку откладывает. На свои же похороны. На чьи же ещё? Понятно, что село похоронит. Глава молодец — Толика хоронили, очень помог. И всё же. И от себя кое-чего. Не нищая. Всю жизнь в колхозе отработала. Всю жизнь на земле. Правда, пенсия... Ну, на хлеб хватает и на том спасибо. Тут всё больше Славику помочь бы, сыну. Трудно ему. За одно берётся, за другое, за третье. Все у него не такие, все у него кругом сволочи. То не клеится, это не ладится. Какие-то дела, какие-то проекты. Не везёт ему, никак не везёт. Вечно денег не достаёт, вечно должен кому-то. И в личной жизни никак не складывается. Ей бы впору правнуков нянчить, она внуков не может дождаться. Три раза Славик был женат. Три раза регистрация в загсе. Три раза надеждой жила она. Уходят от него жёны. Убегают. Одна за другой. А сколько их было, девиц у него, не учтённых? Гражданских. Сын и сам не помнит. Не сосчитает. Все бегут. Она-то знает, безусловно, да боится сама себе признаться, вслух сказать. С сыном поговорить боится. Тяжёл характером. Ох, тяжёл! Весь в отца — пьёт. Тяжело пьёт, запоями, задирами, до последнего, до капельницы, до посинения, до очередного спасения, до очередных клятв. Отойдёт — полгода после спокойные, полгода, а то и больше. И начинает у Славика накапливаться..., точно как у отца..., раздражение, злость, гнев, тихий гнев, затаённый поначалу. И нельзя ему не вырваться, никак нельзя. И попадает Славик, сынок, во всякие нехорошие дела: драки, милиция, друзья, компании, обиды, разборки. Водка спасает сначала, добрым делает, великодушным... Первое время. Да. Ему бы остановиться, меру какую держать, доброту держать. Мать знает, ей знакомы эти страшные симптомы. Они цветочки, предвестники. Дальше пошло и поехало по нарастаю¬щей. Всё. Срыв. Что по трезвому хорошего сделано было — за неделю убивается, уничтожается, перечёркивается, стирается. Толик покойный такой же был, один в один. Что за напасть? Что и за что наказание такое? Она не знает и не понимает. Её дело терпеть и жалеть что мужа, что сына. Судьба значит! Испытывает её. А судьбу не выбирают. На судьбу не ропщут, терпят, терпят — так батюшка  наказывал.

Во дворе грязь. По всему двору — чернозём, кругом чернозём. Как без грязи-то?  Низкое небо, колючее. Туман — не туман, дождь — не дождь, влажно, зябко. Баба — в короткой куртке с испорченной молнией, наброшенной  поверх халатов, перетянута верёвкой. На ногах — калоши не по размеру. В руках ведро корма для Борьки. Прошлёпала через весь двор к дальним сараям. Осторожно, маленькими шажками. Скользко. Упадёшь, считай, пропала. Кто ж поднимет? Падать и ломаться ей никак нельзя. Открыла один сарай. Закудахтали, повыбегали куры, десятка два и несколько петушков. Засуетились, забегали. Старший петух Петька широко расставил крылья, замахал, заголосил. Барин!  Баба уже у второго сарая. Открыла. Навстречу нетерпеливое похрюкивание — Борька. Знает, что кормить идут, чует. Когда на смерть поведут, тоже почует, визжать станет, плакать. Сейчас он доверительно трётся о Бабу, о её ноги, руки.

— Да постой же, постой, окаянный. С ног собьёшь. Дай, насыплю. Не мешай-то пятаком своим мокрым. Хороший, хороший. Давай, давай за ушком почухаю. Кушай, кушай.

Борька рылом зарылся в кормушку, зачавкал. Время от времени он поднимал морду, поглядывая на хозяйку. Довольный.

Баба взяла тяпку. Пока порося сопел у корыта, убрала нечистоты, сгребла в кучу, вынесла ведро, другое. Посыпала опилки вокруг Борьки, — мокро, едкий запах, — кинула сенца немного.

Ушла к курам на двор. Птица сразу собралась рядом в ожидании. Несколько ковшей зерна... Закудахтали, забегали, хватали корм, выхватывали друг у друга, дрались. Нет мозгов, что скажешь. Корма полно, так нет же, как были динозаврами безмозглыми, так и остались. Это Славик сказал, что куры — потомки динозавров. Умный! Куда там! Баба собрала пять яичек. Плохо несутся, холодно, летом лучше. Продаёт дачникам излишки. Какая никакая — копеечка.

Баба отнесла яйца в дом. Вышла с большой тёркой. Вытянула из сарая мешок с редькой, принесла жёлтую, длинную тыкву, стала натирать в низкий таз половину тыквы, редьку. Руки устают, тяжело, а надо. Потрёт — отдохнёт, потрёт — отдохнёт. Сбежались куры, стали клевать прямо из-под тёрки. Баба тёрла, куры хватали. Баба тёрла, петушки выхватывали.

— Погодь, погодь. Всем достанется. Куда ж вы, черти, лезете. Проголодалися, ненасытные. Побью петушков, всех побью, надоели.

Пора бы и самой позавтракать. Баба с трудом выровнялась, постояла, отдышалась. Вытерла о подол халата руки. Влажные, мёрзнут, а она вроде как и не чувствует, пальцы только сводит, не слушаются. М-да... Да, тянет к земле, тянет. Ниже и ниже её сгибает. Видно недолго осталось. Ну и хорошо. Она вернулась в хату.

Печь растапливать не хотелось. Вечером. На ночь. Надо экономить дрова, да и не холодно в хате, градусов двенадцать. Терпимо. Баба наполнила электрический чайник водой, полный, поверх метки. Кипяток завсегда сгодится. Включила кнопку. Открыла нижнюю створку буфета, нащупала нужный кулёк. Вроде тот. Достала. Да, они самые, пряники, давнишние, чёрствые. Завтра автолавка приедет, она купит свежий хлеб и ещё что-нибудь. Чем себя побаловать? А то картошка да макароны, картошка да макароны. Селёдочки возьмёт. Точно. Давно не покупала. Ребята хорошую рыбку возят: солёненькая, бочковая, жирная и не дорогая главное. Надо, надо себя побаловать. Баба пожевала слюну. Вот и аппетит пошёл. Ну и отлично, значит, примет пищу, переварит. А то бывает кусок в горло не идёт, сухо совсем.  Она положила несколько пряников в миску, дубовые стали, не разломать. Задымил чайник, отключился. Баба боковым зрением увидала пар, повернулась. Взяла чайник обеими руками. Тяжёлый. Для неё тяжёлый. Облила пряники, залила их кипятком по края миски, накрыла крышкой от кастрюли. Сейчас размякнут. Пяток минут и завтрак готов. Плеснула на руки воды, протёрла. Всё. Готовая.

В верхнем углу комнатки — иконка, маленькая, простенькая, самодельная. Под рамкой Дева Мария с младенцем. Образа — из журнала, остальное из фольги серебряной и цветной. Степан покойный мастерил. Ох, рукастый! За что ни возьмётся... Всё путём. Всё красота. Баба перекрестилась на иконку. Губы беззвучно произнесли молитву. Села к столу. Можно начинать. Нет, в церковь она не ходит. Раньше некогда было, сейчас старая стала. В бога верует. А как же! Обязательно верует. Без веры нельзя. С детства помнит мать и отца. Набожные были. Все праздники, посты, всё соблюдали, всё чтили. И в ней кое-что закрепилось. На всю жизнь закрепилось. Не вытравилось ничем. Бог в душе — это она точно знает. Он всегда рядом, знает и слышит. Всю душу её наизнанку знает, все мысли. Она его не слышит, нет не слышит, но верует, не сомневается. А что жизнь такая тяжкая? А у кого она лёгкая? Жизнь то? Доля. Судьба. Её судьба, значит, такая. Терпеть надо, терпеть. Он там разберётся что, да к чему. Она не ропщет, она всё принимает, она смирилась.

Баба подняла крышку над миской — пошёл пар. Потыкала алюминиевой ложкой пряники — размякли. Потолкла, получилась каша. Стала есть. Вкусно. Сладко. Что на обед приготовит, он же ужин? Борщ вчера доела. Нет, борща она не хочет. Мясца бы. Петушка забить?  Суп какой?  Гороховый. Да, гороховый. Без мяса. Петушков у неё три. Забьёт для Славика, ему нужнее. Куда ей? Зачем ей мясо? Ни к чему. Абсолютно ни к чему. Вон, купит завтра селёдочки и будет. А ему там, в городе, поди дорого птица стоит? Откуда у него деньги лишние? А тут от матери — домашние петушки. Подспорье. Всё, решила Баба: печь растопит на вечер, суп гороховый приготовит, морковь, лук, картофель у неё в достатке, с огорода, своё. И горох свой. Горох промыть, залить, пусть постоит до вечера, набухает.

II

Славик приехал неожиданно, с первым снегом — не к Рождеству, как обещал. Приехал не один — с ним ещё мужчина солидный, в костюме под кожаной курткой нараспашку, при галстуке. Важный. И девица — молодая, красивая, в краске. Яркая. Ноги голые, длинные, на каблуках высоких и тонких. Понятно, отчего длинные ноги. Как она на них ходит только, зимой-то? На каблуках-то. На голых ногах. Риэлтер она какой-то, так Славик сказал. Высокая, видать, птица — риэлтер! Слово-то какое страшное. Сама, правда, вежливая, обходительная, общительная. По всему видно, грамотная. Мужчина в галстуке — молчун. Всё по сторонам смотрит, разглядывает. Что он там высматривает? Машина большая, пузатая, дорогущая, блестит. Сразу понятно, люди особые. Люди успешные и богатые. Она таких всегда боялась. Такие, словно инопланетяне, из другого мира, чуждые ей.

Бабу усадили на диван. Славик приказал сидеть, не дышать, пока те двое не уедут. Они, мол, ненадолго. Им посмотреть надо дом и участок. Он потом всё объяснит ей. А пока сиди, мол, помалкивай. Баба сжалась на диване, сама тише воды. Заикнулась было гостей покормить с дороги — сын махнул рукой, кулаком пригрозил: молчи. Она и молчит. Что ещё остаётся? Гадать разве. Что и зачем? Задремала.

Мужчина в галстуке и девица ходили недолго. Осмотрели дом бегло, всё больше — участок. Всё больше по участ¬ку шастали. Да, он у Бабы знатный: тридцать соток чернозёма, огород ровный, ухоженный, на зиму вспаханный. Садок есть соток на пять, возле хаты. Старый, правда, но родит. Всё родит: и яблони родят, и груши, и слива. Вишня, та не очень, капризная, на погоду капризная. Куст калины и куст бузины. Смородина — ближе к огороду, десяток кустиков, прореженных. Небольшой малинник, чистый. Раньше Баба клубнику разводила. Раньше. Теперь куда? Ухода требует большого клубника, нежная больно, не по силам ей. Луг за огородом, заливной. За ним — речка, берег песчаный. На тот берег навезли когда-то песка. Ох, навезли! В пятилетку, не помнит в какую. Пляж насыпали — для своих благоустраивали. За речкой лес в гору пошёл. Ближе к воде — дуб да берёза, дальше — сосна. Природа, одним словом! Воздух!

Попрощались скупо, уехали. Баба вся затекла. Поднялась кое-как, размялась.

— Сынок, теперь-то можно?  Есть будешь? С дороги-то. Уморился, поди? Проголодалси. У меня картошечка отварена, толкучка. Сейчас подогрею. Масло сливочное, кусочек, в морозильнике берегу. Огурчики солёные. Щас, я быстренько. Поешь?

— Давай, мать, накрывай. Я позвоню кому надо пока. За столом поговорим.

Славик вышел — во дворе связь получше. Пусть поговорит, ему видней, что надо, а что не надо. Баба включила электроплитку, обе конфорки. Достала из холодильника кусок сливочного масла, яйца. Банка огурцов открытая. Где-то у неё майонез был? А, вот он, сын любит — она знает. Что ж он не предупредил? Она бы мяса приготовила, петушка отварила бы. А так что? Разве это еда для сына: картошка, да яйца? Голая еда, не сытная для взрослого мужика-то. Сало, сало достать — есть кусочек.

Через пять минут на одной конфорке грелась картошка в кастрюльке, на другой — шкварчала яичница на сале. Вошёл Славик, сел на стул перед столом. Хмурый. Случилось что? Молчит, что-то обдумывает. Не пил. И не пьёт. Она видит, она сразу видит. Хорошо это, или предвестник? Ох, не дай бог! Быстро на стол. Хлеб порезала. Тарелка — раз. Тарелка — вторая. Сюда картошечки. Сюда огурчики.

— Сынок, хватит столько картошечки или добавить? Ну, вот кастрюлька рядом. Если мало будет, скажешь.

Сковородка с яичницей поместилась, вроде, на столе: четыре яйца, больше нет, должно хватить ему. Вилочку. Ложка пусть в кастрюле остаётся. Нож на столе. Салфеточка. Соль и перец. Вот они. Управилась. Ах да, майонез. Села на второй стул. Тут же вскочила.

— Славик, сынок, давай на руки полью, с дороги немытые. Давай, сынок, давай. Ручки-то немытые. Водичка тёплая, с колодца. Ты же знаешь, вода у нас хорошая. Тебе всегда нравилась.

— Мать, угомонись, хватит тарахтеть. Голова и так квадратная. Восемь часов к тебе добирался. Лей, давай. Да не так быстро. Погодь. Дай намылить. Лей. Ещё лей. Не видишь, мыло осталось. Полотенце давай.

Славик сел за стол, принялся неторопливо есть, лениво как-то, без настроения. Недовольный чем-то. Баба села напротив, смотрит, рассматривает, молчит. Постарел сын, постарел. Сколько ему? Пятьдесят четыре? Нет, пятьдесят пять. Волосы совсем потерял. Где чуб делся? Седым ёжиком на висках волосы и всё. Лицо обрюзгло, отекло. Может с почками у него что? Говорят, от болезни почек лицо отекает. Ноги, говорят, от сердца, лицо — от почек. Ох, уж! Зубы у него через раз. Да, на зубы тоже деньги нужны. Она себе челюсть давно смастерила, лет двадцать назад. Да не может она чужими зубами есть, вкуса пищи не чувствует, рта своего не чувствует. Поехать куда — вставляет челюсть. А уже и забыла, когда последний раз зубами этими пользовалась. Лежат себе в стакане, пускай лежат. Уйдут в могилу вместе с ней. Завернут в платочек и положат рядышком. Так она Тамаре и наказала, секретарю поселковому. Та на всех похоронах активист.

— Мать, ну что ты меня глазами сверлишь? Дай поесть спокойно. Не сиди над душой. Поди, вон, включи телевизор. Зря тебе покупал, что ли? Поем, позову. Расскажу, что к чему. Дай с мыслями собраться.

— Хорошо-хорошо, сынок. Кушай, кушай. Прости старую, почти год не видела, соскучилась. Иду, иду. Я в той половине буду. Кликнешь, если что надо. Позовёшь.

— Иди уже, мать, иди. Позову, позову.

Через несколько минут он позвал:

— Мать, может за пивом сходишь в магазин? Открыт ещё?

Баба тут же появилась в дверях, помялась секунду:

— Открыт-то открыт, да не по силам мне по снегу-то. Не осилю. Летом мне столько не пройти, с передыхом разве. И так долго получается. Куды зимой! Прости, сынок.

— А как же ты продукты покупаешь?

— Когда соцработники приходють, когда автолавка к самому двору подъезжаеть. Так и отовариваюсь. Много ли мне надо. Раз-другой в неделю...

— Ладно. После сам схожу. Денег дашь?

— Немного дам, сынок. Дрова нынче дорогие. Пару тысяч дам. Извини.

— Ладно, мать, подсаживайся, расскажу. Небось, извелась вся в догадках? Что и почему, а?.. Ты садись, садись, не висни надо мной. После приберёшь. Чего ты суетишься? Садись и слушай.

— Уже села, сынок, села. Прости старую. Привычка, убирать сразу. Слушаю, слушаю, сынок. Говори, говори. Вся слушаю.

— Забираю, мать, тебя. Забираю к себе. В город.

— Батюшки! Свет мой. В какой город? Как, забираю?

— Не бухти, мать, слушай. Ты старая, за тобой уход нужен. Я тебя досмотрю. Ну..., сколько нужно будет.

— Батюшки!  Сынок! Да куда ж я отсель? Я ж здесь всю жизнь. Как же я в городе? А огород, а курочки? Господи! Не убивай меня, сынок. Как же я всё брошу? Да и где там у тебя жить? Сам-то в комнатке ютишься крохотной. Как там она?  Гостинка? Господи.

— Хватит тебе причитать, мать, не на поминках. Слушай, я всё продумал. Твою хату продадим. Цена ей никакая, но за землю... за участок кое-чего получится. Я продаю свою комнату в городе... плюс деньги за участок — двухкомнатная квартира выходит. Легко. Всё просчитано. Ну, там риэлторам проценты. На всё хватит.

— Батюшки. Так зачем тебе двухкомнатная квартира? Дай матери спокойно дожить. Помру — делай, что хочешь. Дом твой, участок твой, ты у меня один сын, единственный. Всё твоё. Только дай мне свой век дожить. Дожить так, как я привыкла. Зачем? Зачем, сынок, Славик?

— А затем, мать, что женщина у меня. Татьяна. Год мы вместе. Год я ни-ни... Она медработник, она меня держит. И удержит. Любовь у нас, мать. Любовь.

— Какая любовь в пятьдесят лет-то? Какая Татьяна? Ну, ладно, положим. На здоровье, любуйтесь. Я-то тут при чём? Живите себе в комнате? Что вам места мало? Меня там только не хватает. Как же я с вами сживусь в квартире-то? Господи. Спаси и помилуй.

— Да, мать, места нам действительно мало. Дочь у Татьяны школу заканчивает. Учиться будет в городе, в техникуме. В общежитие устроим. Ну, это после. Потом. Пусть поступит сначала. Сами они с райцентра — от города сорок километров. Дом их родительский маленький. Старики её живут там. Оба ещё моложавые — что-то за шестьдесят каждому. У них жить далеко, не наездишься, да и Татьяна в городе нашла работу хорошую в частной клинике. Заработок приличный. Нельзя работу терять — с работой тяжело. В городе она хочет жить.

— Сынок. Ну, раз твоя женщина зарабатывает хорошо, снимайте жильё. Вон у Кольки Мезенцева два сына и дочь. Все трое в Москве. Все трое на квартирах. Я старая и то понимаю. И мы с твоим отцом угол в хате снимали по молодости-то. У Коноваловых. У бабы Маруси.

— Ничего ты не понимаешь, мать. Кредиты у Татьяны, долги. Так получилось. Я пока не работаю. Попробуй устройся куда в моём возрасте. Нигде не берут. До сорока и точка. Ещё мы машинку взяли. В кредит.

— Какую такую машинку? Стиральную, что ли?

— Ой, мать, не глупи, честное слово. Автомобиль мы купили, старый, в кредит. Недорого, но всё же — деньги. Всё, мать, устал я тебе объяснять. Сказал нужно, значит нужно.

— Батюшки. Что ж тепереча делается? Сынок. Славик. Пожалей мать. Ну, какой мне город? Сроду не жила. Помру я в этом городе. Закисну. Сыночек! Куда мне? Господи.

— Всё, мать. Не сбивай моих планов. Станешь в позу, ноги моей здесь не будет. Живи, как знаешь, сама со своей совестью. А мы уж там как-нибудь сами справимся. Без тебя обойдёмся. Только не забывай, что кроме меня у тебя никого нету. Кто тебе цветы принесёт на могилку? Кто добрым словом вспомнит? Кто, если не я?  Думай, короче, я пошёл за пивом схожу. Денег давай. Завтра утром уеду первым автобусом. Дела.

Славик ушёл. Ушёл с деньгами. Забыла Баба наказать, чтоб хлеба купил. Не хватит. На ужин может и обойдётся, а ещё завтрак. Ну, тогда сама потерпит без хлеба, ничего страшного. Ему всё.

Засуетилась Баба забегала. А сердце ноет. Ноет, чует неладное. Как же быть? Против сына она не пойдёт, не посмеет. Ну и там, в городе, не приживётся. Точно знает. Не приживётся. Ой, Господи!

Сколько подобных историй она наслышала. Жизнь прожила, не глупая, всё прекрасно понимает: либо на улице окажется, либо в доме престарелых — это в лучшем случае. Сейчас за всё заплати. Кто ж за неё деньги отдавать станет? Не Славик точно, не он, всегда безденежный. Тогда кто? Да никто. Боже мой. И что тогда? Гнить на улице? Без своего угла? Без тепла и пищи? Пенсия? А что пенсия. Снимать комнату? Койку? Не хватит. И на койку не хватит. Жить за что? Господи. Мала пенсия. Баба заплакала. Полились слёзы, пресные, скупые. И Славику она не может отказать. Понимает, что пропадёт она, но как же сыну единственному откажешь? Отвернётся, проклянёт. Грех. Грех какой! Не сможет она ему отказать. Ну, что ж. Смириться. Им жить ещё, молодым. А ей всё одно, раньше, позже. В чём теперь разница. Пусть так и будет. Прости, Господи.

Она вышла во двор. Смеркалось. Снег перестал. Убрать бы, вон навалило сколько. Она Кольку попросит завтра — деда, соседа. Разгребёт. За бутылку водки раскидает снег. Дорожки пробьёт куда надо. Колька — молодец, выручает. Она заглянула в курятник: сидят, смотрят на неё. Схватила первого петушка, вышла. На пенёк головой, нож рядом. Чирк — голова упала под пень. Безголовый петух заметался по снегу. Кровь толчками следом. Окропил снег, упал, побил крыльями, затих. Следом второй петушок, затем третий. Одного сейчас Баба сварит. Двоих — на дорожку сыну — в холодильник. Полтора часа она ощипывала птиц. Подняла из колодца воды в несколько заходов, по полведра. Растопила печь, нагрела, осмолила и обмыла петушков. Двоих завернула в целлофановый пакет, положила в холодильник. Третьего поставила варить, целого, в большой кастрюле. Поместился. Петушки молодые, с килограмм от силы. Славика всё не было. Может, зашёл к кому повидаться, поговорить? Дело молодое. Пусть отдыхает.

Совсем стемнело. Баба разложила сыну диван в зале. Ух, тяжело. В глазах круги, помутнело. Села отдышалась, с трудом поднялась — ноги, ноги не хотят слушаться. Достала свежее, накрахмаленное бельё, расстелила простыню — белая-белая, как свежий снег, самой приятно. Забыла, когда на таком белье спала: стирать тяжело. Каждая стирка, как подвиг, событие. Воды сколько надо! Руками, руками. Вся стирка руками. А руки-то не чужие, руки свои, слабые. Им в сумме почти сто шестьдесят лет. Устали, выработались. Вот и стирает раз-другой в году. Заправила ватное одеяло. Тяжело самой. А что делать? Привыкла. И с Толиком всё сама. А как же иначе? Не мужское это занятие, бабское. Подушка на пуху, мягкая, воздушная. А запах! Надела наволочку. Красота. Постель для принца. А сын и есть её принц. Её всё. Сынок. Взбила, расправила: одеяло, подушку, покрывало сверху. Пока. Тут управилась. Что дальше? Дров нанести побольше, протопить надо хорошо хату — сын привык к теплу. Накинула старое пальто, верёвкой подпоясалась. Пуговицы все посрезала, не может она пуговицы застегнуть, пальцы не гнутся, не слушаются. Проще на верёвках — на узел слегка затянула и — вперёд. Вышла, захватила Борьке ведро, покормила. Подсыпала курям зерна. Мороз крепчал. Она не чувствовала. Руки и без того крюками, что мороз, что тепло, что снег. Огрубели. Она зашла в дровник, накидала в мешок поленьев — половина мешка — дуб, тяжёлый. Поволокла в хату. Шаг, два, передых. Шаг, два, передых. Дотащила. Ступенька, вторая, третья. Дверь. Сени. Дверь. Всё. Поближе к печи. Баба упала на стул. Как будто отключилась на минутку, забылась. Приснилось даже что-то, не помнит.

Прошёл ещё час. Она включила телевизор, больше для Славика, придёт ведь. Должен прийти.  Шли новости. В хате жарко, ей непривычно, тяжело дышать, не хватает кислорода свежего. Но она потерпит, только б сыну было уютно, привычно. Бульон куриный готов на ужин, горячий. Картошка ещё осталась, толкучка. Яиц, правда, нет. Утром, может, снесут несколько сыну на завтрак. Она проверит. Утром. Время. Время позднее. Его всё нет. Она всё решила: она даст согласие и что нужно подпишет. Она спокойна. Она устала.

Скрипнула калитка. Славик. Зашёл в сени — отряхи¬вается, опять снег повалил.

— Мать! Что тут у тебя пожрать? Я голоден.

Настроение у него хорошее, выпил немного. Глаза добрые. Улыбается.

— Не смотри на меня так, я в норме. К ребятам своим заходил, год не видались. Одноклассники: Борька Надькин, Молчуновы и Серёга приехал с новой женой, Степашины. Ну, ты поняла. Посидели, пообщались. Жена у Серёги красавица, молодая совсем, до тридцати, модель прямо. Конечно! Куда нам!  Серёга бизнесмен, денег достаточно, за такого любая пойдёт. Молодцы ребята. Каждый при деле. Ничего, скоро и я буду при деле. Вот увидишь, мать. Будешь сыном гордиться. Ещё как будешь гордиться. Что там у тебя? Бульон? Курятина? Отлично. Давай его сюда. Ух, как я голоден. На природе-то.

Баба нарезала оставшийся хлеб. Налила горячего бульона в глубокую тарелку. Поставила перед сыном. Целого петушка выложила на широкое блюдо, чесночок головку, майо¬нез, соль, перец на столе. Села напротив. Самой есть не хотелась, утомилась сильно, разволновалась. Славик бойко принялся за еду, действительно проголодался. Слава тебе, Господи...

— Сынок. Ты ешь, ешь. Я скажу.

— Что скажешь, мать?

— То и скажу. Согласна я. На город согласна. Перееду, так и быть. Ты только мне заранее скажи, что и когда.

— Молодец, мать. Я и не сомневался. Тебе там, в городе, хорошо будет, поверь. Своя комната, диван, телевизор. Отдыхай себе, ничего делать не надо. Хоть на старости лет побездельничаешь. Сколько можно вкалывать.

— Ох, сынок. Не говори ничего. Скажи только, когда.

— Точно скажу, мать, на весну готовься. На весну — март, апрель самое позднее. Разберись со своей животиной. Пое¬дешь налегке. Сумку с вещами и вперёд.

— Ой, сынок, не говори. Лучше ничего не говори. А как же Рождество? Приедешь?

— Нет. Не знаю. Дела. Приеду уже за тобой, когда дело сделается, по весне.

— А как же? Борька? Я ж думала тебе к праздникам? Мясца, сало...

— Отлично. Вот к весне своего хряка и заколешь. Пусть подрастёт.

— Так с кормами..., я ж думала. Сил... Ладно, сынок, ладно. Пусть так. Справлюсь. Думаю, справлюсь.

— Вот и молодец, мать. Всё, договорились. Сделай погромче  телевизор, я послушаю.

Славик доел петушка, всего. Послушал телевизор. Выкурил сигарету. Пошёл спать.

— Холодно у тебя, мать. Поставь будильник на шесть утра, разбудишь.

Он влез в постель в спортивных штанах и в рубашке, накрылся с головой.

— Мать, выключи свет.

Баба повернула выключатель. Завела будильник на четыре утра. Поднесла циферблат к самим глазам, вроде правильно, четыре. Стрелочка узенькая, плохо видно. Прикрыла створки дверей, не помешать бы сыну. Подкинула дров. Пошла убирать со стола.

Во дворе медленно падал снег. Сколько ж его нападает к утру? Бутылкой не обойдёшься. Ладно, она как-нибудь разберётся и со снегом, и со всем остальным. Разберётся. Что с ней станется? Иначе никак.

Легла. Легла на свой диван, в чём была, как обычно, как всегда, не раздеваясь. Оставила включенную ночную лампу. Вставать темно будет. Иначе не проспать бы, будильник старый, ненадёжный.

Ночь затихла. Мягко сыпал снег. Баба не спала, сон не шёл. Не спала, поднялась  до будильника, боялась, проспать боялась. Слабый свет из кухни выхватывал силуэт старой корявой яблони за окном, голой, замёрзшей, одинокой. Сыпал снег. Тихо. Тихо.

III

— Катерина, деточка, проходи, проходи. Не разувайся, не разувайся, говорю.

— Здравствуйте, баб Нина. Живы-здоровы?

— Жива, как видишь. Катя, не разувайся, пол холодный. Вишь, как поднялся в этот год, так и сифонит. Сквозняк. Так и холодит из-под низу, ноги вмиг застынут.

— Давайте вам летом ремонт сделаем. Я с головой поговорю, помогу вам заявление написать. Подпишите и всё. Ребята починят. Точно вам говорю.

— Да я уже всё подписала. Сыну подписала бумаги какие-то. Больше подписывать нечего. Незачем. И не надо. Так Славик сказал.

— Что подписали, баб Нина? В холодильник ложить продукты? Всё по вашему списку принесла. Всё в холодильник?

— Клади, клади. Туды всё клади. Нет, постой, консерву давай сюды. Завтра открою, тебя угощю. Огурчиков открою, помидорчиков, картошечки пожарю на сале. Сало свежее, Борьку-то заколола. На убой Борьку-то Славик продал, деньги ему нужны были срочно. Сальца немного оставил, полоску. Сынок. Беспокоится.

— Меня угостите? Чего это? Вроде не праздники. Я завт¬ра и не собиралась к вам.

— А ты соберись, деточка, соберись. Кроме тебя мне некому помочь с этим делом.

— Ну, прямо заговорщица. Что надумали, баба Нина? С каким таким делом? Что за секретность такая? Прямо заинт¬риговали меня. В чём вам помочь?

— Покупаться мне надо, помыться, кости обмочить. С самого лета не обмывалась толком, тяжело старухе, не по силам, не гнусь никак. Обтираюсь только где могу, где достану. Ну разве это мытьё? Самой за себя стыдно — немытая, завоняюсь скоро. Помоги, деточка. Праздники на носу — Рождество, Крещение. Как же я немытая в Новый год... в праздники... Нехорошо. Я всё приготовлю: воды натаскаю потихоньку, нагрею, приготовлю корыто. Ты только обмой меня, потри где нужно: спину, ноги. Да воду вынеси во двор после, вылей, прямо в снег вылей. Вона, под яблоню старую за окном выльешь и всё. После отужинаем вместе. Я тебя отблагодарю, деточка, не сомневайся. Не протестуй, Катя. Денег дам, заплачу, как положено. Что ж я не понимаю? Мало что ли у тебя своих хлопот? Двое на руках, сама без мужа, будешь ещё на бабку время и силы тратить. Так что приходи вечером. Подсобишь старой. Хорошо?

— Хорошо, баба Нина, приду. Я бы вам и просто помогла, по-человечески, без всяких денег. Всё, всё, молчу. Воля ваша — платите, платите. Приду. Во сколько?

— Часиков в шесть вечера. Сможешь?

— Конечно, смогу. Приду, может  даже чуть раньше. Помогу вам управиться.

— Нет, раньше не надо. У себя хозяйничай, Катерина, деточка. Я с утра потихоньку сама всё приготовлю. Мне так сподручней, спокойней. Ладно? Отлично. Вот и договорились. Разложила продукты?  Подсаживайся, хлебнёшь чая стаканчик и побежишь дальше по своим бабкам. Десять минут — не час. Садись, уважь  старуху.

— Сажусь, сажусь. Так что вы там Славику подписали, баб Нин?

— Чёрный?  Зелёный? С мелиссой? Сейчас всё расскажу. Садись, садись. Продаюсь я, Катя, продаюсь: дом, землю, всё продаю, Славик продаёт. Бумаги ему подписала, доверенность какую-то. Просил, правда, меня никому ничего не говорить. Ну как же я промолчу, когда на сердце кошки скребут? Всю душу уже выскребли. Расскажу тебе, може легче станет, а? Тяжко в себе носить-то. В город поеду, к сыну... в город. Ой, Катерина, будто на каторгу, у город. Пей, пей.

На следующий день с самого утра Баба не присела. Только до обеда таскала воду. Натаскала много, хватит и искупаться и обмыться, и наварить чего, ещё и останется. Обедать не обедала, побаловалась сальцом, разве: кусочек в рот, пососала, помяла дёснами. Долго мяла, сало с прожилками, с мясом — вкусно. Обманула себя, вроде как жвачка, вроде как поела. Растопила печь, хорошо растопила. Установила выварку на плите, налила воду: греется потихоньку. Приволокла железное корыто, высокое, оцинкованное. Раньше они с Толиком друг друга зимой мыли в корыте, в этом самом, по очереди: сначала она его, спустя некоторое время, отдохнув, — он её, спину тёр. После убирал всё. А она, завёрнутая в одеяло, лежала на диване, доходила, отдыхала. Так было раньше. Зимой мылись два раза на месяц, в установленные дни. Летом — всё больше на улице, в душевой. А ещё раньше банька была, по-чёрному, с дымком, с кипятком, с жаром. Да с некоторых пор сердечко у Толика прихватило, серьёзно прихватило, жар не вынести, кипяток не вынести. Пар не вынести стало Толику, задыхаться стал, за сердце хвататься. Отменили баню, отказались, да всё одно — помер муж, сердце. Как ни крути, сердце.

Картошку начистила Баба в кастрюльку с водой — после пожарит, после купания. Лучок почистила, с жареным луком на сале приготовит. Консерву шпрот откроет — для Катерины, угостит. Пятьсот рублей приготовила, положила на буфет, на полку под собаку — не забыть бы, — за помывку, не мало чтоб. Не мало? Вроде как нормально. Не обидеть бы девочку. Катя молодец, сердечная. Мужик у неё паршивый был, бил, сильно бил. Как выпьет, так и бьёт. Как выпьет, так и лупцует. Терпела-терпела Катерина, да написала в милицию. Давно надо было. Боялась. Перебоялась. Теперь тихо и спокойно. Только сторониться стала она мужиков, сторонится, осторожничает. Самой, хоть и тяжело с двумя школьниками, зато спокойней. Ох, где нынче ребята надёжные делись? Мужики, мужики! Надежда и опора. Плечо бабе... третье. Хоть кричи, хоть не кричи — не докричишься. Выродились, поди, изнежились, разбаловались? Сама же она своего Славика избаловала, сына, сама. Понимает, всё понимает, да ничего поделать с собой не может — мать. Мать она.

В половине шестого пришла соцработник Катерина. Пришла не как соцработник, пришла как женщина, как человек, как соседка — помочь. Баба разделась с её помощью. Баба маленькая, худая, кожа складочками на костях, груди высохшие совсем, как шарики лопнутые, тряпочками, без жизни, без силы. Шея тоненькая, волосики жиденькие, не бабушка — божий одуванчик увядший, невесомая. Баба уселась в тёплую воду: хорошо, приятно, легко. Катерина стала её намыливать пахучим мылом — пенистое, ароматное. Затем мягкой мочалкой тереть руки, ноги, спину, кое-где Баба сама справлялась. Помыли голову шампунем, Катерина принесла от себя — импортное. Детей своих она им моет: головы, волосы. В глазах не щиплет, говорит. И вправду не щиплет. Чистая рубашка до пят, байковая — Баба своими руками  шила много лет назад. Голову, волосы — под полотенце. Полежать бы ей, отдохнуть. Чудо какое! Как заново родилась Баба. Что, значит, вода делает. Катя помогла: уложила бабу Нину на диван, предварительно застелив его бельём. Баба пыталась протестовать против белья, куда там, куда ей, ослабевшей, совсем ослабевшей — Катя настояла. Легла Баба: как хорошо на простынях-то! Прямо благодать! И помирать не грех. Очистилась будто, от всей грязи и проблем очистилась, обнулилась, так Катя сказала. Баба задремала, с улыбкой.

Катерина вынесла воду, вылила под старую яблоню нес¬колько вёдер мыльной воды. Убрала и помыла пол в комнате, подкинула дров в печь, поставила жарить картошку на сале с луком, как и задумала баба Нина, как хотела. Накрыла стол. На широкую тарелку уложила через один помидорчики солёные, огурчики целиком — маленькие, один в один. Открыла шпроты, оставила в банке. Порезала тонкими ломтиками свежее сало. Нарезала хлеб тонко, умело. Чеснок зубочками начистила, соль. Картошка на сковороде покрылась узкой золотистой корочкой, жар сильный, перевернула, поворошила — пошёл запах. Баба неожиданно  проснулась, лежала несколько секунд, соображая, включаясь в мир. Включилась, приподнялась, села, осмотрелась, заплакала:

— Катерина! Деточка! Девочка моя! Что ж ты делаешь? Ты ж меня балуешь, старую. Я к себе такого уходу и не знала. Привыкла сама да сама. Как приятно... вот так... когда за тобой... Спасибо тебе, деточка, спасибо.  Мне б такую дочку, горя бы не знала. Мне б такую невестку — Славик был бы, как у Христа за пазухой. Ох, Славик, Славик!

— Давайте к столу, баба Нина. Вставайте, помогу. Осторожно ногу. Вот так. Тапочки здесь. Накиньте халат. Руку давайте. Вот. Хорошо. Проходите, садитесь. Картошка поч¬ти готова. Сейчас будем ужинать. У меня в сумке наливка есть на смородине, калине, шиповнике, одним словом — винегрет, намешала, что под рукой было. Прихватила спе-циально, по тридцать грамм можно.

— Давай, девочка, теперича всё можно. Я вроде своё рождение отмечаю, родилась сызнова. Наливай, наливай, можно и по пятьдесят, что уж там — гулять так гулять. С такой помощницей. Дай бог тебе...

Катя достала маленькую бутылочку из-под детского молока, в ней тёмная жидкость. Открыла. Стопочки на стол. Сковороду чапельником на стол, на подставку. Тарелочки, вилки... Нет, Бабе ложку, ей ложкой удобней, привычней. Села, разлила наливку. Подняли стопки.

— Дай бог вам здоровья, баба Нина!

— Тебе счастья, деточка!

Пригубили. Сладкая наливка, вкусная и крепкая! Понравилась Бабе. Пошла слюна, пришёл аппетит. Картошка обжигает, мягкая, с тонкой корочкой, жуётся легко. Вкусно. Вкус пошёл. Запах! Сальцо жареное! Лук сладкий! Соль в меру. Молодец, Катя. Молодец, хозяйка. Ай да девушка! Что ж она раньше её не распознала? Где была? Славику бы такая жена — лучшего не пожелаешь. Катерина, как мысли её прочитала

— Баб Нин, вы меня извините, хотелось с вами поговорить. Я кратко. Вчера всё думала, думала, не могу не поговорить с вами. Поделиться своими опасениями. Вы только меня простите, если что не так. Ладно?

— Говори, деточка. Наливай и говори. Добрая у тебя наливка.

— Так вот. По поводу вашего Славика. Я ж его хорошо знаю. Все его знают в селе. Зря вы согласились, зря к нему едете. Не будет он вас смотреть, ухаживать, не станет — ненадёжный он, вы же сами знаете. Пропадёте там, в городе, баб Нин. Оставайтесь. Мы вас в обиду не дадим, досмотрим. Людей сколько добрых вокруг, соседей столько, не в лесу живём. Оставайтесь, не слушайте Славика, не слушайте. Простите меня, может не моё это дело, но больно за вас. Все понимают, к чему Славик клонит. По селу разговоры идут. Хвалился он друзьям, рассказывал. Не сможете с ним жить, не сможете.

— Деточка! Катерина! Спасибо тебе, переживаешь, как за родную. Спасибо. Понимаю я всё, всё прекрасно понимаю. Не могу по-другому, не могу. Вот вырастут твои сыновья... не дай бог, конечно, не дай бог, что похожее на Славика, что-то  такое. Но вспомнишь меня, в любом случае вспомнишь. Ты всё для них сделаешь, на всё пойдёшь ради них. Не будет тебе покоя ни сейчас, ни в старости. Работать будешь для сыновей, а там и для внуков. Я вот своих не дождалась, внуков. Меня Господь и Славиком одним нагрузил по полной. Да куды там, тяну. Тяну, как могу. И ты будешь всю жизнь тянуть, потому как мать ты, мать. По-другому не сможешь, не получится. Вырастут твои сорванцы... Вырастут хорошими ли, плохими ли, всё одно для них будешь жить, ими будешь дни считать, ждать, прощать, всё прощать. Пройдут годы... тогда и поймёшь меня. Я уже подписалась под своей долей, я отдала себя сыну под его совесть. Что будет, то будет, всё приму. Поймёт ли он? Не мне судить. Ладно, Катерина, не хочу об том. Гуляем дальше.

В ночь под Рождество отзвенели колокола. Далеко в храме служба — на другом конце села. Баба колоколов не слыхала, она сидела в хате и со страхом слушала, как бьют ветки по крыше, скрипят, словно какое чудище пытается пробраться в дом, царапает, скребёт, стучит по железной крыше, по крыше, по старой крыше. Лет тридцать назад Толик своими руками укладывал лист за листом толстую оцинковку. Прогнила крыша, плохая стала, совсем худая, как бы весной не залило. На улице вьюга, самая настоящая метель, давно такой свирепой  не было. Свет моргал несколько раз, как бы не оборвало где, без света трудно. Тоска. Ветер воет в ветвях развесистой яблони. Воет так громко, что слышно в хате: бух, бух по крыше, по крыше. Страшно. Бух. И ещё раз. Ой, быть беде — порвёт крышу, окаянная, своими ручищами, порвёт в клочья. Бух, бух, та-ра-рах. Баба стала спешно одеваться. Что она хотела? Что она могла? Зачем вышла во двор? Какая сила потянула её наружу? Но потянула. Баба обвязалась верёвкой, как обычно, вместо ремня. Тёплый шерстяной платок закрутила потуже, потуже. Вышла, включила уличную лампу — ох, как её шатает. Снег крутит по двору туда-сюда. Сугробы намело по стенам, трудно идти. Баба обогнула угол хаты. Вот она, яблоня, старая яблоня.

— Что ж ты, окаянная, разбушевалася? Что ж ты тарабанишь и тарабанишь. Угомонися уже, пожалей старуху, не пугай меня, не ломай крышу. Что ж ты дубасишь и дубасишь. Я ж тебя саженцем помню, я ж тебя растила, водой поливала, удобрения всякия. Пожалей бабу старую, успокойся. Хватит руками размахивать. Хватит старую пугать. Понимаю, что ветер тебя гоняет, а ты не поддавайся. Мы ж с тобой, вроде как родные по старости.

Порывы ветра рвали слова на куски. Баба их сама не слышала, но знала, что говорит. Знала, кому говорит. Знала, зачем говорит. А с кем ей ещё говорить? К кому ей ещё обратиться?  Яблоня поймёт, яблоня своя. Вдруг ветер утих. Снег пошёл ровно, крупно. На минуту. Баба улыбнулась, развернулась, сделала пару шагов. Неожиданный порыв ветра, мощный, беспощадный. Хлопок, страшный хруст: яблоня пошла пополам, лопнула. «Белый налив», «Слава победителям» — разные половины в разные стороны. Баба Нина обернулась, дрожь прошла по телу. Секунда. Последнее, что она увидела: яблоня в цвету, много-много белых майских цветов, пчёлы, Белый налив.