Над солью и желчью земной. Гл. 13

Глава тринадцатая

Она оглядела собравшихся и обратилась к мужу:
– Ты здесь?!
– Как видишь, – смиренно подтвердил тот. Потом тем же тоном спросил:
– Не нашла?
Лицо Тамилы вспыхнуло:
– Как же! Найдешь здесь! Придется, наверное, милицию вызывать!
При этих словах Любавин выпрямился в кресле.
– Не говори ерунды!
– Ерунды? – взъярилась жена. – Да ты знаешь, сколько стоило это кольцо!!
– Сколько? – очень спокойно спросил Любавин.
Тамила уставилась на него. Мхатовская пауза обволокла эту сцену.
– Вот что, – Любавин встал, – тебе надо успокоиться и еще раз все осмотреть.
– Я уже… – начала  супруга.
– Еще раз посмотришь, – упрямо повторил Любавин. И добавил: – Мне сейчас не до того. У нас спектакль через три часа.
– А если оно не найдется? – уже тише уточнила Тамила.
Любавин усмехнулся:
– Купим другое.
Зря он это сказал, потому что вслед раздалось шипение:
– Это кольцо, – говорила женщина, отчеканивая каждое слово, – в нашей семье передается по наследству. Оно очень старинное, и дорогое! Его нельзя взять и потерять!
– И, однако, ты его потеряла, – заключил Любавин.
Глеб хмыкнул. Тамила обернулась и посмотрела на него с нескрываемой злобой.
– Не ваших ли рук это дело? – прошипела она.
Глеб ошарашено смотрел на нее.
– Я? Но откуда же я могу что-то знать о вашем кольце? Я в глаза его никогда не видел!
– Тамила, в самом деле, откуда ему… – попытался вмешаться Любавин. Но азарт ищейки уже овладел мадам. Она перевела взгляд на меня.
– Тогда, может быть, вы?
– Я могу только повторить то, что сказал мой друг.
– Разумеется, – она сверлила меня глазами. – Правда, в иных случаях вы отлично умеете говорить от себя!
Я понял, что она имеет в виду капустник. Но вида не подал.
– Не понимаю, о чем вы…
– Не прикидывайтесь, господин Орехов! – лексику мужа она усвоила хорошо, – это вполне может быть продолжением вашего талантливого спектакля.
– Не понимаю, – твердил я холодно.
– Неужто? Вашу замечательную шутку оценили все. Такое незабываемое зрелище! Она все больше походила на завуча или директора школы, отчитывающего отпетого хулигана.
– Вы, видимо, очень расстроены, – учтиво произнес я, – чем еще можно объяснить ваши слова? Ведь, по сути, вы пытаетесь намекнуть, что я и мой друг виновны в пропаже вашего кольца. – Эту тираду я произнес ледяным тоном высокородного аристократа, которому лишь отменное воспитание и чувство собственного достоинства мешают ударить обидчика по физиономии. Ну и то, что этот обидчик – женщина.
– Не обольщайтесь, молодой человек, – она попыталась улыбнуться, – я подозреваю всех.
– Всех? – я сделал вид, что изумлен, – но мы – артисты, а не воры!
Ее ответный взгляд яснее слов говорил о том, что одно не исключает другого.
Неизвестно, куда бы зашел этот водевиль, не вмешайся Любавин.
– Хватит! Ты сошла с ума! – как хлыстом ударил Любавин. Он крайне редко прибегал к такому тону, но это означало, что чаша переполнена. – Пойдем, – он решительно взял жену за локоть.
Та покорилась.
Когда дверь за ними закрылась, Глеб не сдержался:
– Нет, ну какая тварь, а? Фактически обвинила нас в краже!
– Мегера, – подтвердил я.
Глеб еще полчаса  бегал взад-вперед по номеру, изливая на меня все, что он думает про эту бабу-ягу. Когда от его беготни у меня начала кружится голова, в номер вернулся Любавин. Один.
– Послушайте, – сказал он без предисловий, – не берите в голову. Это кольцо дурацкое, оно и впрямь ей дорого….  Перегнула, конечно, палку, но простите ее. 
– Андрей Ильич! – Глеб все еще не остыл.
Но Любавин не дал ему договорить:
– Всё! Забыли! Сейчас – только спектакль!  И мне: – Ты-то меня понимаешь? – И с этими словами стремительно вышел вон.
– Ага, спектакль! – ворчал Глеб, – все настроение испоганено! Как играть?
– Так же, как всегда. Первый раз, что ли? – пожал я плечами.
– Но если это будет всякий раз…
– Не будет. Все, он прав: у нас спектакль.
Глеб посмотрел на меня, и я выдержал его взгляд.
– Все правильно, – он похлопал меня по плечу и вышел.
Сцена лечит тело и душу. Я не единожды убеждался в этом. Стоило только шагнуть из-за кулис, и забывались недуги телесные и духовные. Погружение в иную реальность было абсолютным. На сцене был уже не я, обычный, подверженный эмоциям и бытовым склокам человек, а персонаж из другого мира, в чем-то лучше, а в чем-то хуже меня. Мое «я» растворялось, и перед публикой являлся сотворенный кем-то гомункулус, новый человек; я наблюдал за ним со стороны. Его поступки вызывали отвращение или восхищение, его ложь или  правда становились моими.
Инцидент с Тамилой начисто выветрился из головы, едва пошли первые минуты спектакля. Это был сон, навеянный нашим общим отношением к этой особе. Разве я ошибался?
Зрители оказались такими, как я представлял. Сидели смирно, как примерные ученики. Лица сосредоточенные, но было не вооруженным глазом видно, что текст, произносимый со сцены труден для восприятия. Подтекст же не «ловится» совсем. И это плохо, потому что в нем – соль. Без него – замысел линяет.
Любавин сидит неподвижно, фонариком не мигает, значит, тоже понимает, что играем вхолостую. С годами он научился терпеть такие вещи. И нас старательно к этому приучал. «Каждый настоящий актер должен хоть раз “провалится”».
Нам было важно честно сделать свою работу, отработать репутацию знаменитого театра, в который невозможно достать билеты. Слухи об этом донеслись и сюда. Москва для них что-то вроде Марса, мало кто из сидящих в зале был там; но сам факт, что театр, о котором говорит вся страна, вдруг очутился в их городке, будоражил. Названия на афише мало что говорили им, имена и лица актеров – тоже. Был бы с нами Егоров, другое дело. И то, пришли бы и ждали, что вот-вот он бросит роль, и достанет гитару.
Между тем закончился первый акт. Занавес медленно опустился. Хлопая сиденьями, люди вставали и тянулись к выходу. В какой-то бывшей подсобке был наскоро открыт буфет со скудными бутербродами и жидким чаем.
Мы с Глебом коротали антракт в комнатке без окон, где на разнокалиберных стульях лежали вещи наших актеров. Сбоку на стене висело зеркало, с настолько въевшейся пылью, что его поверхность была покрыта тонким серым налетом. Возмущению наших актрис не было предела, но администрация театра только разводила руками. Да и само здание театра назвать таковым можно было с большой натяжкой. Неизвестно, что за учреждение находилось в этом помещении раньше, но под храм искусства его приспособили весьма условно. Любавин бушевал, грозился в Москве устроить грандиозный скандал.
Все эти обстоятельства не добавляли нам оптимизма. Играть второй акт и вообще продолжать гастроли в этом городе не хотелось.
Мы сидели, почти молча, лишь изредка перекидывались короткими фразами. В дверях показалась физиономия Юрки Павлова:
– Мужики, шеф в фойе всех собирает!
Любавин восседал на подоконнике. Тамилы не было. Мы плотным кольцом огибали Шефа. Завидев нас, он спросил:
– Все собрались?
Услышав подтверждение, продолжил:
– Значит так. Сейчас играем второй акт, ничего не поделаешь. Потом ноги в руки и в гостиницу – собирать вещи. Мы уезжаем. У нас еще пять городов. Все разборки я беру на себя. Понятно?
Мы хором закивали. Он дал понять, что аудиенция окончена.
Второй акт прошел так же, как и первый. Когда занавес пополз вниз, мы облегченно вздохнули. На сдержанные аплодисменты не обратили внимания.
В гостинице, быстро собрав вещи, я улучил минутку, чтобы позвонить Дине. Еще рано было спрашивать, соскучилась ли она по мне. Я просто хотел сообщить о том, что мы переезжаем в другой город раньше графика. Об истории с кольцом я пока решил промолчать.
– Катя письмо прислала, – сообщила Дина.
– Что пишет?
– Я не читала, – с легкой обидой отозвалась Дина.
– Почему? – удивился я.
– Потому, что оно адресовано тебе.
– Но ты вполне можешь прочитать!
– Нет, «есть вещи, которые не делают».
– Ерунда какая!
– Приедешь – прочитаешь.
– Но… Дина…
– Нет, милый, нет…. Не проси.
– Дина, ты за что-то обижена на меня? – тихо спросил я.
Пауза, как будто кто-то натягивает струну.
– Какие невероятные глупости ты говоришь, – послышался ответ приглушенной скороговоркой. – Я всего лишь не хочу читать письмо, адресованное тебе. По-моему, это естественно. А ты зачем-то драматизируешь.
«Любит/не любит/я руки ломаю». Я лежал, уткнувшись в стену. Слава привел ее, и она сказала: «делаешь из мухи слона» и засмеялась. Хорошо, что сказала уже потом, а не сразу. Иначе я бы не выдержал. Перед моими глазами мир висел на тоненькой ниточке, и моя рука тянулась ее оборвать. А она решила, что это склонность к драматизации. Что-то вроде побочного эффекта профессии. Я не придал этому значения. Потому что ответ был: «любит». Или мне послышалось?
Нахлынуло – отхлынуло. Рука, державшая трубку, тверда. Голос ровен.
– Не могу больше говорить. Скоро поезд. Я еще позвоню….
И снова перестук колес. И опять одиночество смотрит с той стороны стекла. Я думал о письме Кати. Наверняка, она пишет, что все впорядке, и ей там нравится. Чтобы я не волновался, и не слишком скучал. И прочее в том же духе. А что она чувствует на самом деле, мне знать не надо. В прошлом она заставляла меня переживать из-за нее, и теперь ей хочется, чтобы я был спокоен.
А Дина играет в деликатность. В игру под названием «есть вещи, которые не делают». Есть Дина, конечно, есть. Но надо ли придерживаться этого завета так скрупулезно? Ты можешь не читать письмо целиком, раз уже тебе так боязно зайти на личную территорию, но хотя бы первые строки ты могла мне прочитать! Там, где обычно пишут: «доехала хорошо» и о погоде.
Я и не знал, что между нами могут быть секреты. Думал, мы открыты друг другу до самого донышка. Пусть психологи и прочие специалисты по семейному счастью считают это вредным. Должно быть, я заблуждаюсь. И открыт только я ей. Ведь если разобраться, то о причинах того давнего побега, из которого ее вернул Слава, я до сих пор знаю не все. Ее возвращение сделало не важным такие мелочи. Она пришла и осталась со мной. И зачем копаться в мелочах? Любовь ласково улыбнулась, и незачем на эту улыбку отвечать подозрительностью. «Моя Дина» – сказал я ей тогда. И штамп в паспорте, поставленный после долгих мытарств и нервотрепок, как каменная печать. Со спины свалился груз. «Слава, ты спас мне жизнь». «Так ведь долг платежом красен», лукаво улыбался он.
От размышлений меня отвлек Любавин. Он вышел из своего купе, стараясь как можно бесшумнее закрыть дверь, чтобы не разбудить Тамилу. Движением головы он показал на наше с Глебом купе, куда мы вместе и вошли.
Усевшись, он хмуро окинул нас взглядом, и произнес:
– Как и следовало ожидать, кольцо она нашла.
Эта привычка говорить о человеке в третьем лице, в минуту крайнего недовольства им, перешла и на близких. Раньше такого обращения удостаивались только мы, актеры.
– Я понимаю, – продолжал он, гримасничая, – что вы должны быть обижены. Я же объясняю, что это изъяны ее характера…. Простите, хорошо? Забудем. Ради всех нас. – Что-то просительное послышалось в его голосе.
Я, как никто, понимал, что решиться прийти к нам с извинениями за поведение жены, было для него не просто. Не так часто извинялся перед нами за что-что. Строго говоря, никогда не извинялся! А тут…. Видимо, не слишком гладко начатые гастроли, не по нашей вине, порядком выбыли его из колеи.
Глеб сочувственно засопел.
– Андрей Ильич, не будем об этом….
Мое молчание он расценил как поддержку Глеба, однако, посмотрел на меня, ожидая, что я скажу что-нибудь вслух. Не дождавшись, повел плечами, будто муху смахнул, и сменил тему:
– Будем надеяться, что завтра нас примут лучше. И вообще, дальше гастроли пойдут по накатанной колее. Кстати, – закончил он, вставая, – потом нас ждет Белград. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи! – отозвались мы с Глебом.
– Можно тебя на минутку? – вдруг спросил он меня.
Мы вышли в коридор, и он увел меня в конец вагона.
– Ты очень обижен, да? – прямо спросил он.
– Скорее, обескуражен. Меня еще никто и никогда не обвинял в воровстве.
– А тебя и теперь никто не обвинял! – воскликнул Любавин.
– Да ну?! А как тогда мне расценить слова вашей супруги?
– Брось, Женя! Это все – эмоции….
– Эмоции? Ах, вот как! Значит, по-вашему, все пустяки? И слова вашей жены невинная шутка?
– Не горячись, погоди. Не приснились, но ты не так понял…
– Нет, Андрей Ильич, я как раз все так понял!
– Женя! Женя! – пытался он остановить меня, но я не обернулся.
Глеб уже улегся, но когда я вошел, он сел на постели.
– Чего он от тебя хотел?
– Чтобы я великодушно признал, что инцидент с Тамилой пустяк.  Знаешь Глеб, он не перестает удивлять меня, несмотря на то, что я достаточно изучил его. Без малого двадцать лет – срок приличный….
– Иногда жизни не хватает, чтобы узнать человека, – философски заметил Глеб.
Поезд набирал скорость. Засыпая, я решил, что единственным человеком, который был до конца открыт для меня, был Слава.