Над солью и желчью земной Гл. 14

Глава четырнадцатая

Надежды Любавина оправдались. На новом месте нас приняли гораздо лучше. И театр был похож на театр, и гостиничные номера радовали почти домашним уютом. Да и публика оказалась куда более восприимчива. Для них приезд нашего театра стал огромным, ослепительным событием. Аплодировали неистово, кричали «браво», и в «воздух чепчики бросали». Под давлением выделившегося у нас эндорфина, злополучный эпизод с кольцом был окончательно забыт. Да и Тамила вела себя скромнее, но демонстративно отворачивалась, когда видела меня или Глеба.
Наступил день отъезда в Москву. Нам давалось несколько дней передышки, а потом, как и обещал Любавин, мы летели в Белград.
Я позвонил Дине и сообщил, что возвращаюсь.
– Ты соскучилась? – спросил я игриво, чтобы скрыть настоящие чувства.
– Возможно, – услышал я сухой ответ.
Мне не хотелось думать, что поведение Дины – всего лишь игра, которую затевают супруги для оживления отношений. Сама мысль об этом вызывает во мне гадливость. И потаенный страх: неужели разница в возрасте, уже откинутая за ненадобностью, дает о себе знать? Такие вещи, без эвфемизмов, и многоточий я бы мог обсудить только со Славой. Нет, жить без него становится решительно невыносимо…
Первым делом Дина, как ни в чем не бывало, отдала Катино письмо. Письмо и в самом деле оказалось бодрым, с подробным описанием места, где находился студенческий городок, и комнаты, в которой она жила с еще одной девушкой. Катя просила, чтобы я передал все эти сведения Анжеле. В конце письма она еще раз просила меня не волноваться за нее, и за то, что деньги дал Анатолий. «Не стоит придавать этому такое большое значение, в конце концов, его никто не заставлял и не просил, это его личная инициатива», писала моя взрослая дочь. Кто знает, может я уже не такой умный, как она.
Письмо все же оказало свое благотворное действие: я успокоился, и внял совету дочери. Нужно было выполнить ее просьбу и поговорить с Анжелой. Я набрал номер, желая скорее отделаться от неприятной миссии. Трубку взял Анатолий.
– Анжелы нет дома. Ей что-то передать? – подчеркнуто вежливо сказал он.
– Да, передайте, пожалуйста, что Катя прислала письмо и у нее все впорядке.
– Замечательно! Вот видите, зря вы волновались, – его покровительственный тон не понравился мне. Я произнес несколько приличествующих фраз и повесил трубку.
Алиса приветствовала меня бурно. За оживленным ужином она рассказала все свои новости, и мы обсудили Катино письмо. Я был дома, со мной рядом – самые дорогие для меня женщины. Все тревоги улеглись, как придорожная пыль, после того, как проехавший по ней автомобиль, скрылся в дали.
Само собой, Анжела перезвонила. Потребовала, чтобы я прочитал ей письмо. Я подчинился. Анжела поблагодарила, и сказала, что Анатолий перечислил деньги за второй семестр тоже.  Это сообщение не вызвало прежних эмоций. Не это волновало меня сейчас.
Свет прикроватной лампы напоминал свет керосинки в комнате больного. А Дина, сидящая рядом, казалась сиделкой. Я подошел и сел напротив. Смерть или любовь витали в этой комнате? Не знаю. Но мной овладели ощущения, какие бывают в предчувствии утраты или разлуки.
Я взял ее за руки и притянул к себе. Она покорно прильнула, как давно, в комнате студенческого общежития.  Мне было достаточно держать ее в объятьях, и знать, что она со мной: здесь и сейчас…. И не хотелось шевелиться. Сидеть так я мог долго-долго. Всплыли чьи-то строки: «Я могу тебя очень ждать, долго-долго и верно-верно / только знать бы, что все не зря…»
Нет, я не собирался задавать сакраментального вопроса про любовь. В эту минуту он прозвучал бы дежурно, как расхожая реплика, кочующая из пьесы в пьесу. Я говорил с Диной  не слышно, про себя. И мне казалось, что она отвечает мне.
… Ничего не изменилось. Все было прочным и надежным. Губы Дины были теплыми. И не о чем волноваться. Она не переставала любить меня, и конечно, соскучилась. Как можно было сомневаться в этом?
На завтра в театре был выходной, но Любавин просил всех непременно прийти, чтобы обсудить поездку в Белград. Он сказал нам все то, что говорил обычно перед гастролями.  Ободрял, предупреждал, воспитывал; объяснил распорядок каждого гастрольного дня. «Остальное вы и сами знаете», заключил он. Потом всех отпустил, кроме меня. Как в кино: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…».  Глеб сделал мне знак, что ждет за дверью.
Шеф проверил, плотно ли закрыта дверь и уселся за свой стол. Пока  он молчал, видимо, собираясь с мыслями, я в который раз перечитывал автографы наших и зарубежных знаменитостей,  которыми были сплошь исписаны стены и потолок его кабинета. Это были признания в любви к нашему театру, восторженные отклики на спектакли. Я читал надписи и думал, что они живы до тех пор, пока жив наш театр. Однажды канет в Лету он, и сгинут в небытие все эти милые и трогательные признания, известные, впрочем, только тем, кто удостаивается чести заходить в кабинете Шефа.
Он, видимо, следил за тем, чем я занят, потому что сказал:
– Все это – живая история, понимаешь? И мы, и авторы всего этого, – он обвел рукой кабинет, – нас не будет, а эти записи останутся.
– Вы думаете? – возразил я, – А если здание снесут?
– Ну, в таком случае, только пыль останется, – он невесело засмеялся, – ладно, не будем  о грустном, как говорится. Я вот для чего тебя задержал. У меня тут идея появилась… Вообще говоря, я после Белграда хотел… Словом, подумай на счет Пушкина…
Я вопросительно воззрился на него.
– Как-то упустили мы Александра Сергеевича, а он, как никак, «наше все».
– А чего бы вам конкретно хотелось?
Он обхватил пальцами подбородок:
– Не знаю… Пушкин вообще, в общем….   Ну у тебя же опыт какой! С Маяковским как здорово было! Вот, а теперь ¬¬¬– Пушкин.
Когда Шеф хотел добиться своей цели, уговорить, он не гнушался делать комплименты.
– Хорошо, – согласился я.
– Вот, подумай, пока мы разъезжаем. Вернемся, обсудим, с умными людьми поговорим….
Глеб спросил:
– Ну? Чего он? Опять про кольцо?
– Да нет. Идея у него. Хочет, чтобы я инсценировку про Пушкина написал.
У Глеба глаза засветились радостью.
– Здорово!
Я пожал плечами. Может, и правда, здорово.
– Ты чем-то недоволен? – спросил он, когда мы отошли от двери кабинета.
– Доволен, доволен, как же: опять я ему нужен!
Саркастичность интонации озадачила его:
– Чего ты? Боишься подвоха?
Я посмотрел на него.
– Не знаю, даже. Знаешь: «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
– Да-а, настроение что-то у тебя хреновое! Дома-то все впорядке?
– Тьфу-тьфу.
– Так что?
– Сам не пойму. То ли эта история с кольцом осадок оставила…. Глеб, он многое себе позволял, ты сам знаешь. И к тебе, и ко мне…. Но обвинить в воровстве! Я никому об этом не рассказывал, не поверили бы. И так многие поражаются, как я столько лет терплю Шефа.
– А самих у них, что, худруки не такие?
– Нет, Глеб, в том-то и дело. Они могут орать на своих актеров, во время репетиций, как это бешенный Гончаров, например, но Глеб, не дай бог, с актером или актрисой что-то случится! Или обидит кто! Все, порвут как Тузик грелку! И если надо похвалить – они хвалят!!
– Все так, – вздохнул Глеб. – Но, тем не менее, когда Любавина попытались у нас отобрать, мы сами оказались в роли тузиков.
– То-то и оно.
– Думай о Пушкине.
– Чтобы в итоге удостоится недовольного ворчания, если все получится.
Если бы ясновидение открыло мне в ту минуту будущее, я бы узнал, что эта работа станет последней каплей в моих отношениях с Любавиным.