Над солью и желчью земной. Часть 2. Гл. 16

Глава шестнадцатая

Дома меня ждало очередное письмо от Кати:
«Дорогой папочка! Я уже почти освоилась здесь. Английский дается с небольшим скрипом, но общаюсь на бытовом уровне я уже вполне уверенно.
Общежитие у нас вполне комфортное, сервис на высоте. Я живу в комнате с Сильвией, она из Сорренто, того самого, из известной песни. Очень интересно рассказывает и фотографии красивые. Приглашает в гости.
Знаешь, я подумала, что Анатолий все же сделал доброе и полезное дело, и тебе не зачем злится на него. В конце концов, он же это сделал по своей воле, и не потребует (я надеюсь), эти деньги назад. Так что все хорошо. Учеба мне нравится, у меня появились друзья, потом я тебе обязательно расскажу о них.
Конечно, я по вам всем скучаю. Как там Алиска? И Дина? Как у тебя дела? Напиши мне. Передай привет маме. И, если, сможешь, Анатолию.
Обнимаю, целую, твоя дочь Катя».
– А Сорренто – это где? – приставала Алиса.
– Что у тебя по географии, доченька? – ехидничал я.
– Четверка, – вздыхала та.
– Неужели? Что-то ваша Галина Николаевна оценки завышает.
– Ты помнишь, как зовут географичку?! – поражается Алиса и забывает про Сорренто.
– И математичку, тоже, – веско говорю я.
– И Катькиных учителей помнишь? – продолжает расспросы Алиса.
– Да, представь себе! Вот за это иди, возьми атлас, и выясни где Сорренто.
Она отправляется к себе, потрясенная моей феноменальной памятью.
– Ты, правда, уникум! – включается Дина. – Редкий родитель помнит такие вещи!
– Вот-вот. А я и есть – редкий. Пока Катька училась, я тоже учился. Только с математикой я ей ничем помочь не мог. Сам, как ты догадываешься, не силен в сем предмете. Анжела даже хотела репетитора найти, но обошлось.
– Да твоя Анжела богу на тебя должна молиться! – воскликнула Дина.
– Гм… Она и молилась…. Пока мы с тобой не встретились…..
Дина смутившись, сказала:
– Что-то не похоже…..
– Ты хочешь сказать, что Анжела не должна была меня отпускать? Но тогда мы с тобой ….
Она прервала меня:
– Ничего я не хочу сказать, кроме того, что твоей Анжеле крупно повезло с тобой!
– А тебе?
Она уткнулась в мою в макушку, и тихо сказала:
– И мне.
Тут в кухню влетела Алиса с атласом:
– Вот! Я нашла! – Она протянула мне раскрытый атлас, пальцем указывая на Сорренто.
– Молодец, – похвалил я ее.
– Пап, а мы туда поедем?
– Непременно, – без раздумий пообещал я.
Алиса посмотрела, словно сомневаясь в услышанном.
– Разве я когда-нибудь обманывал тебя?
– Нет – твердо ответила она.
– Вот. Значит, когда-нибудь мы непременно поедем в Сорренто.
– Если твой театр туда позовут? – уточнила она.
– Я не думаю, что нас туда позовут, но мы все равно поедем, сами по себе. Зачем нам театр? Он только мешать будет….
– Ну, да. – Согласилась дочь, и добавила, мечтательно глядя вдаль: – Там, наверное, красиво, и теплое море….
Я живо представил себе белый песок, изумрудные волны моря, и нашу счастливую компанию, резвящуюся на берегу.
– Почему бы нам, в самом деле, не поехать на море? – спросила Дина, когда мы легли спать.
– В Сорренто? Боюсь, у нас доходы не те, – усмехнулся я.
– Ой, что море только там есть?!
– Нет, еще в Крыму.
– А хоть бы и в Крыму! Не все ли равно…
– По нынешним временам, в Сорренто даже дешевле получится.
– Ладно, давай между.
– Крымом и Сорренто? Это интересно.
– Вот и подумай.
– Отправить Алиску к бабушке….
– А? К какой еще бабушке?! Ты что? Не хочешь брать ее с собой?
– Ну, не знаю…. Я вдруг подумал, что у нас с тобой не было свадебного путешествия…
– Как? А Париж?
– Так с театром! А тут – мы одни. Ты и я.
– Романтично, но Алису обижать нельзя!
– Знаю, знаю. Это же я так, не серьезно…
– Я надеюсь, что не серьезно.
– Можно два раза съездить, – неуверенно предложил я.
– Это как? Ты же сам только что сказал, что дорого….
– Ну, так не сразу…. И потом, после гастролей нам кое-что перепало…
– Вот и поедем втроем на море прокутим эти деньги. Понятно?
– Куда уж понятнее, – вздохнул я.
– Не вздыхай, можно подумать, тебя в деревню к теще на огород посылают. У тебя когда отпуск?
– В июле-августе.
– Замечательно. Можно уже билеты посмотреть, – сказала она, засыпая.
В эту ночь мне снилось сверкающее на солнце море, и бегущая по берегу Алиса, которая махала рукой в сторону горизонта и громко кричала: «Там, там Сорренто!». А потом ко мне подошел Слава и, щурясь на солнце, сказал: «Жень, на кой тебе Сорренто! Давай с нами на Домбай!»….
Было хорошо и спокойно от этих разговоров и снов, и Катиных писем, и прожектов о поездке к морю. Успокоенный, я мог всецело отдаться мыслям о Пушкине. И я решил, что в моем повествовании не будет излишней горечи, а поэт предстанет в легком и волшебном ореоле света и доброты. Конечно, подобная трактовка вызовет неудовольствие Любавина, и «умных людей», которых он обязательно позовет для консультации, но сейчас это мало тревожило меня. Пускай.
В моем рассказе не обойдется без светлой печали. Разумеется, нет. Ведь о гениях нельзя говорить радостно. Гении существа разноликие, противоречивые, ранимые и беззащитные. И Пушкин здесь не исключение. За время работы над инсценировкой, я многое узнал о нем, фактически, я познакомился с ним заново. Тот Пушкин, какого нам предносили учителя в школе или профессора в театральном институте, следовало перечеркнуть. Это было очевидно. Поэтому я взял для начала белый лист бумаги, и сверху крупно написал: «Пушкин»….
– Как продвигается твое творчество? – время от времени спрашивал Любавин.
– Тьфу-тьфу, Андрей Ильич, неплохо, как мне верится. Не знаю, что получится…
– Все у тебя получится, – заверил он. – Ты знаешь, я вот что подумал. Надо отказаться от присутствия Пушкина на сцене; вот у нас было пять Маяковских, а здесь – Пушкин как бы «за кулисами», а?
– Идея не нова, Андрей Ильич, фильм был такой, кажется. «Последний путь» или «Последняя дорога»…. Про события, связанные с Черной речкой, но Пушкина там нет. Про него все говорят, а его нет…. – я осекся, боясь, что он не оценит моей параллели.
– Хм…. Хм…. В самом деле? А что, если и мы используем этот ход? Не думаю, что нас обвинят в плагиате, как ты думаешь? – Он совсем не выглядел недовольным моими словами.
– Надеюсь, что так. Мне тоже очень нравится эта идея, – поддержал я его.
– И замечательно, так и сделаем.
Он с явным нетерпением ждал окончания моей работы. Такая заинтересованность Любавина усиливала вдохновение. Видимо, ему не терпелось начать претворять свой замысел в жизнь.
Внутри у меня царили тишь и благодать. И даже частое мелькание Тамилы в театре не нарушало моего состояния. А Глеб тем временем, приносил все более тревожные вести. И не только он. Артисты и персонал день ото дня посвящали меня во все новые и новые подробности пребывания Тамилы в наших стенах.
Если верить всему, что мне говорили, то получалось, Тамила чуть ли не захватывала власть в театре, вмешиваясь буквально во все нюансы нашего бытия. Я считал эти страхи преувеличенными.
– Сами посудите, – доказывал я жалобщикам, – позволит ли Андрей Ильич кому бы то ни было узурпировать власть в его театре! Вы что, забыли, как Павленко тут бунтовал?
– Мы ничего не забыли и сами думали как ты.
– Что же изменило ваше мнение?
– Дело в том, – включается в беседу Глеб, – что Шеф целиком на ее стороне! Он цыкает на нас и защищает ее! Понимаешь? Ее слово – против нашего!
У меня не было оснований не верить Глебу и остальным, но все же это было слишком невероятно!
– Ты по своей натуре таков, что видишь в людях только хорошее, – продолжал Глеб, – и все это знают. Для тебя любое проявление человеческой подлости – катастрофа. Почти что мир рушится. Но поверь, все то, что мы тебе рассказываем про эту женщину – правда. Вспомни хотя бы историю с кольцом!
Да, его рассуждения не грешили против истины. И не раз мне приходилось выслушивать подобные упреки в свой адрес. Что ж поделаешь, я не мог, да и не особенно хотел переделывать себя.
Первая жена Любавина обладала характером твердым и упрямым. Она принимала активное участие в жизни театра, но совсем иначе, чем Тамила. Когда было необходимо, она бесстрашно входила в высокие кабинеты, и, спрятав кокетство кинодивы, отстаивала интересы театра. Когда мир ополчался на Любавина, их дом становился крепостью. Она готова была драться за своего мужа и дело его жизни.
Было время, когда меня принимали в их доме, где она была единоличной хозяйкой. В домашней обстановке Любавин был тих и уютен, и мы вели неторопливые беседы обо все на свете; иногда я читал ему свои сочинения, и он говорил мне добрые уважительные слова, и я верил, потому что они были сказаны в такой благостной обстановке. Кто знает, может вот эти домашние посиделки и удерживали меня в моменты, когда обиды на Любавина разжигали настолько, что не хотелось видеть его.
Раздвоение любавинской личности всякий раз кидало меня то в жар, то в холод. Но дай я волю своим обидам, я причинил бы вред только самому себе, обрекая себя на заведомую бездомность вне стен нашего театра. Любавин играл на моей привязанности, зная, как трудно мне представить расставание с ним.