Оседлал кнут

(Медиумиченский рассказ, написанный при помощи "яснослышания".)


Перемирие наступило быстро. Ещё не успели остыть шлемы солдат, как был отдан приказ строиться. Ещё две минуты и следующий приказ: «Выступать».
Третий раз это происходит со мной; уже в третий раз одно и то же: строиться и выступать.
Мой дом стоит на обочине всех дорог; ни одна из них не приведёт ко мне – я больше не жив. Я и не мёртв, как мне говорят, но уже не жив. Вот как всё было.
Я курил очень сильно: задыхаясь от дыма, всё равно затягивался. Это привело меня к печальному результату: я умер не на войне, а от пары лишних сигар.
Дом мой был полон привычных мне людей: домочадцы, слуги и гостей огромное количество – я любил гостей. Наезжали ко мне целыми семьями, одна из этих семей была очень мной любима: падчерица моей матери – сводная сестра, с мужем и тремя ребятишками. Они так шумели, что мои дети едва удерживались от замечаний, а в целом – всё было превосходно.
В один из таких дней, когда гостей полон дом, пришло известие от моего отца: скончался. Этот старый дед жил так долго, что мы забывали подчас, что с ним это может произойти. Я сам уже не молод, а он всё нравоучает, хочет выбить из меня дурь. И вот его нет, надо ехать справлять всё самому: и похороны будут пышными, и друзья мои придут (своих он давно перехоронил).

  - Я, маменька, это платье не надену, - капризничает моя сестрёнка, родная.
  - Не наденешь, поедёшь в старом.
  - Хорошо. Тогда оборки нашей мне на него, с ними лучше.
  - Сейчас некогда, потом сделаю или вот Марфуша нашьёт, её попроси.
  - Мигом, барыня, нашью, - Марфуша, безотказная, как всегда, уже рядом.
  - Сейчас не время, успеем.
Скорый отъезд из имения не планировали, но пришло письмо из батюшкиных владений, где он был с ежегодными проверками и мы с маменькой, полным составом выехали ему навстречу. Так всегда было: стоило захотеть отцу нас видеть, как мы собирались и ехали ему навстречу. Нас трое: старшая – сводная сестра Элен, от первого брака отца (мать умерла, отец женился на моей матери), младшая сестра Маша и я – единственный сын моих родителей. Не баловали, но и запретов не давали, так и рос: свободный и дисциплинированный, как любил выражаться мой отец.
Дорога была привычной, по ней мы ездили часто. Для нас это было развлечением: мать рассказывала всю дорогу поучительные истории, а мы слушали с интересом. С нами поравнялась телега; барскую карету не обгоняли, а тут…
Мать приказала кучеру Степану остановиться и вышла. Разговор был строгим, мать отчитала крестьянина за вольность, он только мотал головой – пьян, подумала она, и приказала ждать отца, чтобы получил наказание. Потом смягчилась и спросила, куда ехал? Он что-то говорил, мы в карете не слышали, окна были закрыты.
  - Хорошо, следуй за нами.
Вернулась озабоченная, долго молчала, лошади прибавляли ход.
  - На нас напали, - сказала она, - стоило нам выехать, как на имение напали свои же. Мы сумели вовремя отъехать. К отцу ехать нельзя, будем добираться до ближайшей станции.
Мы молчали, притихла младшая сестрёнка. С Элен мы выглядели ровесниками, но она была старше меня на три года – мы маму понимали. Бунт, это был бунт крепостных, мы его боялись. Проворная лошадка нашего крестьянина семенила за нами не отставая. Меня насторожил вид нашего спасителя. В окно я видел ухмыляющуюся рожу: он крутил головой и что-то про себя сквозь зубы говорил.
  - Мама, - хотел предупредить я мать, - он нас выслеживает.
Мать озабоченно выглянула в заднее оконце, стала присматриваться.
  - Хорошо, пусть едет, пока он нам не опасен: один не нападёт.
Степан наш конюх, справлялся с лошадьми хорошо, но будет заодно с ними? Мы не знали. Мама стала рассуждать вслух:
  - Если я пошлю его к отцу, поедет? Нет, он выслеживает нас. Сделает крюк и помчится за погоней, укажет место и…
Договаривать она не стала. Я понуро молчал: может я зря так напугал мать, и это наш спаситель, догнал, чтоб предупредить. Но мама знала больше моего о своих крестьянах, и решимость только возрастала в её глазах. Степану она верила, и план стала строить, беря его во внимание, как союзника. Я был ещё совсем мал в её понимании, и велела держаться вместе с сёстрами, не отлучаясь ни на шаг. Пошарила в саквояже, там кроме склянок с едой ничего не обнаружила, но достала нож, я заметил, большой ломоть хлеба был нарезан, но нож заботливая кухарка положила. Мать хотела всё сделать незаметно, но мы смотрели во все глаза и сделали вид, что не видели. Я пошарил в своём кармане куртки: моя свобода дала о себе знать, на подобии ножа у меня был кусок заточенной металлической пластины, завёрнутый в носовой платок. Если бы отец заметил, ругать не стал: мужчина вооружённый внушает уважение, так рассуждал он в моём присутствии. Я считал себя почти взрослым: с отцом тягаться в силе ещё не мог, зато опорой матери себя представлял. Сестёр я решил защищать как взрослый мужчина.
  - Что там на станции, Степан? – мать постучала в стену кареты.
  - Ничего барыня не вижу.
Я испугался: неужели Степан с ними заодно? Мать успокоила, видя мою тревогу:
  - Туман, Илья, это туман. Сейчас подъедем.
  - Две коляски стоят, и офицеры ходят.
Мать обмякла от его слов, будто весь пыл вышел разом.
  - Уезжают, барыня, верховые.
Мать готова была заплакать.
  - А коляски стоят? – пытался вмешаться я.
  - Уехали тоже.
  - Куда свернули, Степан?
  - Не видно ещё. Вот уж подъедем, скажут.
Я не сомневался почти, что Степан в сговоре с разбойниками, но мама продолжала ему верить.
  - Хорошо, подъезжай, остановимся.
Степан спрыгнул с облучка и открыл дверцу кареты, помог матери сойти на землю. Я помогал своим сёстрам сам, чему он был явно удивлён, но мама не удивилась, только согласно мне кивнула. Служанку с собой мы не брали, как только Маша подросла: совсем управлялась мама сама, Элен ей помогала во всём. Я вышел из кареты взрослым мужчиной, готовым постоять за своих сестёр и маму.
Смотритель ничего вразумительного сказать не мог, вести ещё не дошли. Мать подробно, без свидетелей рассказала ему, что произошло с нами, тот обещал помочь: если поедут господа офицеры – доложит. Тут же отужинав наскоро, чай был ещё горячий, мы собрались продолжить путь. Степан доложил, что крестьянин уехал только что, узнав, куда мы собрались. Он будто не подозревал, что происходило, озабоченным не казался – это мать заметила, но значения придавать не стала.
  - Вот что, Степан, мы едем сейчас. Ничего, что лошади устали, надо ехать. К Василию Павловичу сейчас не едем, свернём на Коршуново. Нас там не ждут, так что ж.
  - Не надо туда нам, барыня, - Степан топтался и стал мямлить. – Сказал я тому ироду, что барыня приказала сюда свернуть, барин, де, там дожидается. Если что, поедут туда.
  - Ладно, если так хочешь, - мать думала, но продолжала отдавать распоряжения, - здесь не останемся, до Коршуново близко, будут знать – поехали сразу. Но и сюда заглянут. Зачем мы им, Степан? – умоляющим голосом спросила мама,
  - Лютуют, барыня.
Продолжать не стал, сплюнул в сторону. Мы держались в сторонке, но всё слышали. Степану я не верил.
  - Едем в Берёзовск, - мать приняла решение почти мгновенно, её как будто осенило, - сейчас же запрягай.
  - Вот как есть, готовы, сам ещё не ел.
  - Вот, возьми, - и сунула корзину с едой ему в руки.
Он ошарашено смотрел на мать и мямлил:
  - Зачем это? - но взял.
Мать решительно, будто не было мольбы в голосе минуты назад, скомандовала:
  - Ешь и едем!
  - Так я и в дороге могу.
Мама кивнула. Двадцать вёрст по немощёной дороге в гости к неизвестному лицу, об этом я узнал позже, а пока мы ехали. Уставшие лошади еле ползли и в гору, и с горы. Мама тяжело вздыхала, сёстры спали, прижавшись друг к другу, я силился не уснуть, но сон сморил и меня.

Среди ночи послышались крики. В стёкла кареты полыхнул огонь. Мы испугались, сёстры заплакали. Мама выскочила из кареты, я за ней: горела усадьба, люди с факелами пробегали, не замечая нас. Степан поставил лошадей в стороне от дороги, где, ослеплённые огнями пожарищ, люди не могли нас заметить, он стоял и ухмылялся. Я боялся сказать об этом маме, да она и сама всё видела. Людей убивали, выволакивая выбегающих, насиловали женщин.
Расправа длилась долго, по моим детским меркам. Сёстрам я приказал тоном отца сидеть тихо и глаз к окну не поднимать, они слушались меня. Я вернулся к матери и обнял её, она плакала, не вытирая слёз.
  - Что мы могли сделать, чем помочь, сынок? – сказала она, когда всё закончилось.
Степан вышел к «лютующим» сам.
  - Ну что, угомонились? Надо вам ещё?
В ответ смех. Он указал на нас. Все увидели, как мы с матерью стоим, прижимаясь друг к другу.
  - Нет, этих ты сам, не наши, - и стали расходиться.
  - Как упыри, - сказала мама, не стыдясь «грубых» слов.
Меня будто осенило: Степан привёз нас убивать, куда свернул, мы в темноте не знали. Мама догадывалась, но молчала.
  - Теперь наш черёд, - мама устало пошла к карете, чтоб обнять напоследок «своих девочек».
Я вытащил из её руки маленький нож, она будто не почувствовала, оставляя его в моих руках. Степан был ко мне спиной, когда я изо всей силы ударил между лопаток. Слой одежды или небольшое лезвие, позволило ему сгрести меня в кучу с мамой и сёстрами. Он давил нас, мы почти не сопротивлялись. Силы ему не изменяли, он убивал нас. Когда он добрался до груди мамы, руку отпустил, я ударил последним, что у меня было – детским «ножом», заточенным лезвием. Удар пришёлся по левому плечу и последний взмах, что он позволил мне сделать, рассёк ему шею. Кровь хлынула, сёстры визжали, кричала мама, Степан обмяк, сполз на пол кареты. Я не мог пошевельнуться: смотрел и слушал, как кричат мои сёстры и мама.

Крики за окном не стихали: пороли, возили, снова пороли – я не смотрел. Мама вязала, но окон не закрывала – слушала. Мы молча понимали друг друга. Мы лечились их криками. Сёстры ещё болели: Маша не говорила с полмесяца, но потом «оттаяла», как сказала мама.
Нас спас отец. Слухи дошли до него, и что бунт у нас будет – знал. Он не замедлил ехать к нам на встречу, но решил заранее не беспокоить, а просил маму поторопиться с отъездом. Степан был у него на примете и от этого боялся за нас.
Мужик заручился словом Степана, что господ вернёт «на суд» и вернулся: погони не было. Кучер знал, «где горит» и повёз нас к расправе. Если бы отец не был военным, опоздал, нас растерзали бы чужие крестьяне. Когда крики утихли, а Степан не показался из кареты, они с любопытством стали окружать нашу карету. Мы ждали. Когда раздался конский топот, мама раскрыла дверь и наполовину вылезла, всматриваясь в сторону шума. Следом оглянулись бунтовщики. Свет догорающих построек высветил конных, это были военные, с ними отец. Мама закричала, и мы подхватили, нас услышали. «Любопытные» здесь и остались, они не собирались бежать, хотели повалить конных, но были порублены. Отец долго не появлялся, только раз посмотрел, что живы и пока не наказал виновных с коня не слез.
Когда он увидел нас, перепачканных в крови, он заплакал, а мама показала на тело кучера на полу кареты. В руках я держал по окровавленному ножу.
  - Воин, - папа обнял меня.
С тех пор строгости для меня закончились, держался я с отцом «на равных», но за уроки – бранил, то и дело подначивая:
  - Что у моего героя оценки? Опять не хороши? – и посмеивался.

Машеньку рано отдали замуж, влюбилась. А сестра моя Элен живёт поблизости, часто в гости наезжает…
Вот и умерли все, а всё так…