Пять тридцать

         
      Будильник прозвенел в привычные пять тридцать. Дышавший на ладан и не поддававшийся регулировке, он всегда предусмотрительно прятался под подушку, потому что иначе бил, как набат, как бортовые орудия летучего корсара. Подушка свалилась на пол, и будильнику ничего не помешало с поразительным злорадством,  до зубовного скрежета, вырвать из объятий крепкого сна, в который снова провалиться  не получилось, что стало первой неудачей этого утра. Ведь у Василия был законный, заработанный, долгожданный выходной.  Вторая неудача была куда более существенная: Василия взялась пилить жена. Не то, чтобы это случалось редко. И вроде бы уже можно было выработать привычку, но она где-то достала отличную ножовку и распиливала мужнину голову, доставая до самых укромных извилин.  Каждый раз, прямо на кухне, около единственного в квартире стола, осуществлялось самое форменное надругательство над свободной во всех отношениях васиной личностью, совсем непохожей на внешнюю оболочку.  Он причислял себя к успешным и богатоым, талантливым и неординарным, на своей машине Лада 2109, с длинным крылом,  цвета «мокрый асфальт» и авточехлами из Венгрии, с несколькими тысячами рублей в заначке, что для начала 90-х было совсем,  прямо скажем, фантастикой,  даже для ближнего (повезло мне,  думал Василий),  а не дальнего (не повезло им, продолжал думать Василий)  Подмосковья. Но в зеркале отражалось усталое, слегка помятое почти тридцатью прожитыми, не всегда, а если честно, то всегда невыносимыми в своей требовательности к действию,  для получения каких-то  доходов,  годами лицо.  Василий любил мечтать, а любая работа препятствовала ему в этом.  Армия же виделась местом, где если уметь выслуживаться, то можно было вовсе не работать. Поэтому Василий остался вначале на сверхсрочную, а потом, сделав невероятнейшее усилие,  достойное  всех подвигов Геракла, получил звание прапорщика и однокомнатную квартиру, целых 18 квадратных метров,  в которой чудесным образом оказались кошка,  двое детей и жена,  достававшая по утрам эту самую ножовку Истины.  Василий служил сутки через двое. И вот благоговейные два дня отдыха, после вчерашней смены вокруг смешливых вольнонаёмных узла связи и закадычного друга с его всегдашней баночкой чудесного, очищенного технического спирта, тьфу-тьфу не ослепнуть бы,  пары  коего позволяли для мечтаний наяву,  и были основой,  радостью и  надеждой.  Именно, в это время его призывали Великие События и земляне ждали Великого Слова.
           Но ножовка продолжала вонзаться в мозг и приходилось оставлять царствование,  чтобы покинув небеса,  снизойти до того, чтобы ответить этой  упрямейшей женщине,  крайне  необходимой своей уютной теплотой в те длинные ночи, когда батареи не нагревали  их жилище – одну из сот крупнопанельного дома, по причине простой и очевидной: кочегар тоже любил мечтать и забывал поддавать жару. Супруга обладала спокойной красотой, сродни  среднерусской природе вокруг, когда лето не прощаясь уходит, тихо ступая босыми ногами по росному лугу, а осень замешкалась в роще, развешивая красные и жёлтые листья. Тогда краски становятся не такими яркими, но такими щемящими, до остановки дыхания, особенно в предзакатный час.  Эта притягательная  неброскость, но вместе с тем, наполненная внутренним светом, привлекла Василия и покорила его простодушную натуру. И даже шрам, идущий через всю шею, наискосок, оставшийся с детских лет, когда, по её рассказам, она, убегая ночью с ребятами, после очередной шалости,  не заметила колючую проволоку,  натянутую садовником, не портил, а наоборот делал какой-то особенной, как будто она носила, не снимая, тонкую нить жемчуга. Нинка, несмотря на свою внешнюю хрупкость, обожала, в момент выяснения отношений, использовать крепкое матерное словцо

-        Вася, твою мать,  Вася. Что же ты такой мудак, Вася.  Все как все, а ты не как все, Вася. Ты мудак на букву Ч, Вася. Ты настоящий мудак.  Ну и за что мне это все, Вася.  Ты обязан пойти и стукнуть по столу. Вот соседу Феде дали старшего прапорщика. Старшего! А  ты? А тебе? Вася, мать твою. Поди и стукни по столу.  Да не по нашему столу, идиёт,  а по столу, какому надо столу.
-      Нина, отвалите же, за ради Бога. Вы же уже сидите в печёнках и не только в них.  Вы же знаете, хотя откуда Вам знать, Нина, что я на пороге общего с Вами богатства. Наша девятка, Нина, причина зависти всей улицы, да что улицы, Нина,  всего военного городка, стоит внизу.
-     Какая девятка, Вася?  Какая на хрен  в пень девятка? У нас отродясь не было машины.  Даже велика не было, Вася.  Ты допьёшься когда-то. Тебе то немного надо. Ты же cлабое создание, Вася.
-     Нина, Вы не видите очевидного.  Вы не видите того, чего вижу я.  Вы не видите светлого будущего, Нина. У нас уже есть девятка. Лада. Ладушки –ладушки, где жили, у бабушки. И я Вас повезу до Вашей Одессы,  Нина. Хотя Вы же с Николаева или даже с какого-то села около этого славного города.  Но всё равно, я Вас повезу до Одессы,  вместе с нашими таки общими детьми, Нина.

       Вася всегда обращался на Вы  к жене,  используя непривычный одесский говор, в безнадёжной ситуации, которая была именно сейчас, беззлобно чертыхаясь и всем своим видом выпрашивая прощения. Нина, выплеснув всю свою неглубокую тоску на голову благоверного, переставала донимать, опускаясь на единственный,  но ещё достаточно крепкий табурет и смотрела сквозь него на волны Чёрного моря, плескавшиеся прямо за оконным переплётом. И не важно, что море было в паре тысяч километров.  Нина тоже умела мечтать. И она, незаметно от Васи стряхивала солёные брызги, залетавшие через неплотно прикрытую форточку и подставляла щедрому южному Солнцу свои заплаканные глаза.  Потерявшая себя страна, в потрёпанных форменных армейских ботинках, сидела на причале, к которому никогда не пристанет красивый лайнер, чтобы увезти  её, безымянную туда, где танцуют танго, переходя из тьмы к свету и обратно.
         Ссора сошла на нет.  Вася вышел покурить на площадку. Этажом ниже дымил этот самый Федя, выжига, сумевший одним своим получением  третьей звездочки  дать  несокрушимый  повод для упрёков со стороны супруги и произвести впечатление на ту новую телефонистку, Олечку, которая взволновала сердце мечтателя. Он видел себя за рулем авто и рядом неприкрытые  округлые колени Оли, и путь их был бы совсем не в Малороссию, но в например Ленинград, или того круче, на ближайшую  турбазу  «Союз», принадлежащую МИД,  а если быть совсем точным, то на находившуюся там дачу, арендуемую раньше, по слухам, самим Молотовым с совершенно-шикарной кроватью, опять же по слухам. Там он  накрывал  поляну широким жестом удачливого дельца,  стол ломился, тушился свет, задергивались шторы. Но вот тут  мечтания Василия пробуксовывали и Олечка оставалось всегда сидящей с фужером, наполненным «Советским Игристым» в одной руке, и с бутербродом, с густо уложенными кружочками краковской, в другой. А кровать так и не расстилалась. Василий жутко досадовал на себя самого, но ничего поделать с этим не мог. Продолжения он не знал. Мало читал, в свое время,  всяких бульварных романов. А истории сослуживцев изобиловали любыми скабрезными подробностями, кроме тех, которые могли бы помочь заставить встать Олечку со стула и сделать что-то такое, да эдакое.
         От Феди несло чесноком и наколка на плече, говорившая о том что её обладатель чисто-конкретно любит и не забудет мать родную, морщилась от этого всепроникающего амбре, не имея возможности свалить с его плеча. «Надо делать дела»,- наставлял Федя. «Ты не понимаешь,  что сейчас такое время, все делают дела. Кстати, о  Гене – начфине. Капитан тот, жопастый.  Он же продал все имеющиеся кабеля свинцовые, сняв с линии засекреченной связи, хачикосам заезжим, и смотри, купил почти что новый,  лет десять, не больше,  Мерседес. Мерседес, Вася.  Дела надо делать. Время такое. Надо товар найти, перепродать и жить с барышей. Ты меня держись. И не дуйся за ту смазливую. Замужем. Муж её заместитель начальника особого отдела. Прикинь, Рахманинов. Композитор-особист, иппать-копать. Тебе это надо? Не надо.  Мы ещё  с тобой найдем сотню таких. Вот посмотришь. Товара бы подходящего. Читал я недавно книжку одну. Так там написано – добавленная стоимость. Понял?»
       «Вот это голова», - думал Вася.  «Не зря его повысили. Умён черт. Пронырлив. И вот книги читает. А Олечка пусть, в натуре, так и сидит со своей колбасой. Не встаёт. Композиторша, иппёныть. Тоже мне».  Вася закурил вторую и стал грезить о том, что ему попадётся это самый вот нужный Товар. «В Москву надо ехать. В Москве вся сила. На рынок, на Рижский».  Зелёный лейтенантик Игорёк Конашенков, высокий и прыщавый,  сновал в последнее время с какими-то майками разноцветными и толкал удачно своим сослуживцам. И от него, потного и суетливого, постоянно слышалось «на Рижском, с Рижского». «Надо на Рижский ехать.  Может чё и попадется. Может где-нить сгожусь».  И тут мечты завели Василия на такие высоты, куда простым смертным, а Василий уже видел себя вне этого презренного круга своих неудачников-сослуживцев,  вход был строго при наличии у предъявившего пары ангельских крыл.  «И по столу не надо бить. Докажу своей Нинке, мать её за ногу».
        Конечно, не этот разговор, накоротке, стал какой-то отправной точкой. Вокруг что-то происходило.   Уже пару лет. И даже мечтателю, такому, как Василий, трудно было не заметить перемены.  По  прошествии всего четверти часа  в квартиру вернулся совсем другой человек.

-      Значит так, Нина. Зима скоро. Шубу тебе справим. Норковую. До полу.
-      Василий, я только полы помыла.  Шёл бы ты в комнату, Вася.

И участливо посмотрела на своего мужа. «Конечно он старается. Не семи пядей во лбу, но не хуже остальных.  Квартира вот есть. Какая - никакая. Шубу норковую, ишь, хочет мне купить. Нет, не зря я его тогда выбрала на дискотеке. Пил заметно меньше всех. И не курил вовсе.  И как-то всё сложилось. А что? Папа-прапорщик, муж-прапорщик.  Вот дадут старшего и тогда я Федькиной Люське уж выскажу.  Сучка, каких мало. Мы тоже карьеру умеем сделать. Слышала, что Люська ходила там к кому-то и не так чтобы ходила, а «ходила». Рвёт подметки. Ужучу». Нинка подоткнула халат и снова стала мыть их хоромы, в которых умещался диван, детская двухярусная, сооруженная самим Васей кровать,  да платяной шкаф. Когда, на ночь, диван раскладывался то места не было вовсе, но это было намного лучше более просторной комнаты в общаге, где крики не умолкали никогда и чужие запахи проникали в каждый уголок.  В совмещённом санузле кто-то вывел:  философия жизни.  «Ни  хера себе мысль. Кто же это, того-сего, написал, в натуре.  Неужели сам, бля буду? Нет, надо срочно что-то менять. А то, когда умные слова в голову лезут, тут, это самое, не к добру, нам этих слов не надо. Вот шубу надо. И обязательно норковую.  Чтобы по городку так пройтись, на виду у всех. Решено, завтра еду».
        На рынке, похожем на муравейник из-за повсеместного  чёрного цвета блестящих кожаных курток, обтягивающих и широкие плечи спортивных парней, словно злобные терьеры, присматривающих за терпилами  –плотной людской массой (так всегда изъяснялся тесть, вохровец от рождения) и солидные животы барыг, бравирующих сильным акцентом детей кавказских гор, воздух был недвижим. Казалось торговали и его, нарезая крупными кусками и засовывая в рот единому телу орущих людей,  осадивших импровизированные прилавки с двух сторон.

-      Хочешь настоящую ПирамЫду? Эй, смотрЫ сюда. Этот голубой котон, вЫдишь? Шов вЫдишь, лейбу? Эй, смотрЫ, сюда смотрЫ. Ты что ищещь? Есть у меня товар самый лучшЫ.  С Турции сам вожу. Ты знаешь какие тут «пирамиды» армяне толкают? За Карабах  в дышло им. А мы тут своё держим. Или ты пуховЫк ищешь? Есть двусторонний. Так жОлтый, так сЫний.  За 6000 отдам. Или за 5000. БерЫ, слЫшишь? Куда идЭшь? У меня самое лучшее. Вагифка я.
-      А что такое Пирамида?  И ты это, как это, то 6000, то 5000. У меня зарплата вся 1200. А ты так легко, на это самое, на мою зарплату за месяц, это самое, бросаешься. Я тут, понимаешь, хочу поработать. Жене шубу хочу норковую, в пол. Купить, всё равно, не за что. Так это, сам видишь.

        Василий уже пару часов бродил здесь.  У него на глазах  пырнули ножом одного и быстро оттащили в сторону,  кто-то наливал разбитному сержанту стакан и служивый старался не видеть,  как волокли терпилу в обливной дубленке.   «Этот шустрый азер вроде ничё. В случае чего оприходую чем-нить, если будет, это самое». Василию хотелось поддать.  Этот торговый мир, в котором пахло деньгами, не теми и не в том количестве,  которые он привык считать за деньги. Тыщи не считают.  Вот  и мне так же, а. Не размечтаться бы сейчас».

-      Так это, если что, принести-унести там,  помочь это. Выпить есть?
-      Есть работа. Товар со склада принеси. О цене сторгуемся. Или станешь продавать и свою наценку объявишь. О прибавочной стоимости слышал, нЭт? Сделаю тЭбя бАгатый. ДЭржись меня.
-      Так ты Федю, что ли знаешь?  Он тоже за это говорил намедни.
-      Какой Федя? Тот мент? Сержант?  Если ты мент, то это тебе не со мной. Понял?
-      Какой сержант? Прапорщик. Старший, чтоб его. Не, не мент.

          Пара стаканов портвейна  сгладили неприятное впечатление от грязных  проходов между рядами.  Семейные пары с баулами, старающиеся незаметно вытащить из потайных карманов деньги,  отложенные на покупку и пройденные через горнила нескольких семейных советов, не вызывали прежней стойкой неприязни.  Василий сговорился через день начать работать.  Хотя работать то как раз Василий и не любил.  Но мечта о шубе и кожаной куртке и видике ( да, суки, подавитесь вы все, грозил он кому-то), была сродни чему то осязаемому и саднившему под лопаткой, как прививка от столбняка. И слово «работа» не представлялось  чем-то ужасным и оскорбляющим аристократическое начало прапорщика.
        Модные японские электронные часы с калькулятором и семью мелодиями  зазвенели точно в шесть тридцать.  Мужчина резко встал. Пружинистой походкой пересёк салон и, открыв дверь балкона,  вдохнул прохладу  соснового  бора.  Дома в этом посёлке стояли далеко один от другого и ничто не мешало насладиться густой, как патока, тишиной.  «Однако дел сегодня невпроворот. Надо проверить точки на Киевской. И что-то там в Сокольниках партнёр мутит. Заслать к нему , что ли?  Крысятничает,  скорее всего». Вот у Платона он нарыл недавно: «Никто из нас еще не родился бессмертным». И что-то там ещё... Но вот это он и скажет Вагифке: «Мы должны признать, что эллины совершенствуют всё то, что они получают от варваров», - вот что он скажет. «Нина, отвези сама детей в школу. Мне сегодня вся бригада понадобится, все пацаны. За домом Пономарь присмотрит. Ну давай».  И, уходя,  прижал крепко к себе слегка раздобревшую за эту пару-тройку лет,  жену.       
       Она  посмотрела ему вслед. «Конечно,  он старается. Не семи пядей во лбу, но не хуже остальных.  Дом вот есть. Хороший дом.  Деньги есть. Крепко стоим.  Нет, не зря я его тогда выбрала на дискотеке.  И как-то всё сложилось. А  Люську встречу, так ужучу, сучку.  Ладно,  надо в спортзал,  однако. Петрарка говорил, кстати:  «De remediis utriusque fortunae». Она считала себя умной женщиной. Вот учит того-сего. А то вдруг пригласят в общество, так она не только бриллиантами блеснёт. Она уж завернёт чего-нить такого-эдакого. По латыни опять же.  Не одному же супругу Платоном кидаться.  Философов этих, пруд пруди.  Вот и мой мечтателем до поры до времени чалился.  А сейчас другой фасон. Сейчас, не последние люди мы. Вот киосков одних штук двадцать.  «Надо Ваське ещё одного родить. А что? Так привяжу покрепче.  А может, ну его спорт этот и захомячить че-нить  заместо баловства новомодного? Как  на мёртвом языке, кста, захомячить то?»

-      Вагифка, душа твоя горемычная,  ты чё такого удумал, брателла? Ежели ты басурманин, так это, того-сего,  с тебя спросу нету?  То,  что ты мне тогда на рынке место дал, то за это тебе от меня скощуха,  но ты же не своё берешь. Как с этого слазить будешь? Вагифка,  я же тебя сейчас поделю на два тебя. Мне же за тебя уже многие базарят. Ты, неумный, что ли вовсе? Давай так,  бери ноги и вали в горы. По городу если будешь кружить, то уж не взыщи. Денег немного прими, на, и вали. День тебе даю.

         Василий говорил ёмко и слова его были увесисты. Вагифка ушёл, но по его спине было заметно,  как он кипит яростью.  На любой разборке, даже подтяни он своих воров, спрос с него будет.  Знает это чётко, потому и не зарубился.  Василий присел в углу киоска. Первые дни своей новой жизни, той, которой вот уже два года,  он запомнил надолго.  Тогда  хозяин, тот, кто уходил сейчас, ожидая выстрела,  послал его сразу со склада притаранить пару мешков с джинсами. Пахло Вьетнамом. Так и подумалось сразу: «Вьетамом пахнет». Откуда ему в башку втемяшился этот самый Вьетнам,  хер его маму разберешь. Несло затхлостью:  секонд–хенд и крысы. Если первое слово он услышал сегодня, то слово «крысы» услышали сегодня же, но от него.  Пока тащил мешки, то налево и направо чертыхался:  «В сторону, крысы».  Он конечно нарывался, но как-то всё ему тогда сошло с рук. Продавать он не умел, но умел слушать и впитывать в себя то, что не раз спасало его в различных ситуациях.   Он  мгновенно оценивал типов, крутящихся вокруг него: быков, барыг, воров, зевак, нищих, просто ****ей  и не просто алкоголиков. Он с каждым часом безвозвратно сбрасывал шкуру мирного ужа и становился упругой, болотной гадюкой, воняя, как она и, становясь незаметным и опасным, как  она, в этой по-настоящему агрессивной среде. Он тихо уволился из армии, после того, как принес пуховик в качестве взятки своему командиру,  и с головой погрузился в бизнес.   Вагифка не спускал ни одного просчёта и не помогал вовсе. Все риски он сбрасывал на Василия и переводил на него все стрелки от крышующей в то время семьи мамаевских и ментов,  объединившихся, как те, на ВДНХ,  с серпом и молотом: плечом к плечу, сиська с сиськой.  Вася пытался по ночам читать труды Ли Якокки и остальную муру. Но ничего оттуда не почерпывал, разве что перестал совсем принимать на грудь. Иногда он с тоской вспоминал не слишком упирающихся телефонисток, после нескольких пропущенных стаканчиков становившимися и вовсе покладистыми,  несмотря на то,  что вне этого узла носили звание жен,  соглашаясь на быстротечный,  скоропалительный и ни к чему не обязывающий перепихон – слово, одинаково-привычно применяемое обеими участвующими в этом сторонами.
       Василий закурил. Нормальная дурь.  Он снова окунался в воспоминания.  Был ещё один случай. Примерно через неделю безуспешных попыток толкнуть джинсы,  хотя бы из одного мешка, а таких мешков был цельный корабль, его внимание  к себе привлекли две молодые, несколько испуганные и потому сторонящиеся этой людской реки женщины,  растерянно  озиравшиеся, прямо напротив васиного импровизированного прилавка.  Василий решил, что было бы неплохо с ними как-то начать. Начинать он умел так же,  как  этот ловкий кавказец  находил, казалось из ниоткуда, товар. То есть хорошо.  Вот только продавать Вася не умел, а эти совсем голодные до всего и роют носом землю.

-        Василий я. Курток не желаете? Любое количество.
-        Ксении мы. Ксения и Ксения. Обе, значит,  Ксении.

     Ксении оказались корреспондентами «Московского комсомольца», газеты, которую прижала к земле груда невесть откуда упавшего на неё рынка. В прямом и переносном.  Девушки носили тщедушные тела,  добротную еще с  «тех» времен, но потрепанную временами «этими» одежду. А на их лицах жили отдельно глаза:  насторожённые, жадные, умные, весёлые, грустные, понимающие,  прощающие,  ждущие помощи,  готовые на что-то эдакое, правда отличное от "эдакого " телефонисток.  Голубые,  одни на двоих, глаза. Ксении согласились торговать. Им уже не платили полгода и выхода не было. Вернее был, в сторону Василия. «Мужик. Крепкий такой, нескладный. Ох, время мужика. Пахнет то так. Уф». Так думали Ксении. Они не умели думать по отдельности и думали, поэтому в две головы и в одну мысль. Василий купил им по паре беляшей из неизвестного науке мяса, они  проглотили их одним махом и потащили тяжёлые кули в сторону торговых рядов. Договорились, что с каждой пары девушки получат определённый процент. Василий уже оперировал такими словами. И да, словом «оперировать» тоже.  В конце дня перед Василием лежала приличная горка дензнаков и два пустых мешка. «Ни хрена себе.  Бля буду.  Ёптить».  Порядок произнесения фраз Василий не удержал в памяти. Но одновременную радость, что продажи пошли,  удивление,  как это произошло и желание хлопнуть одну из Ксений по худой заднице  ладошкой - это вот осталось.  Процент был отсчитан. Девушки получили  в руки толстую пачку.
      Через месяц Василий арендовал ларёк и Ксении, преобразившееся за это время так, что Пушкин обязан был бы переписать поэму  о корыте категорически,  заняли там место.  Их работа была подобна битве за Москву.  За ними был Волоколамск, где 28 героями – панфиловцами и не пахло. Они держали оборону героически и бесстрашно.  Газета, «какая газета?» была благополучно забыта. Кожаные, удлиненные турецкие куртки  сидели ладно. На руках поблескивали золотые кольца.  Маникюр опять же. Ксениям помогали два парня,  смотревшие на них, как на богинь с Олимпа, переместившегося в центр Москвы и водрузившего на свою вершину этот вот ларёк. «Эка я крутанулся-то», - тёр лоб Василий. «Надо за второй ларек думать.  Так они корабль штанов продадут, поди.  Ну и жисть.  Газетчицы эти акулы прямо. Хватка, так хватка. И мужиков себе оторвали. Нинка вот не в их породу. Простовата».
     Три месяца спустя около офиса Василия притормозила красная Тойота Карина, с правым рулем.  Оттуда вышла одна из Ксений, за ней плелся её парень, высокий и крепкий, но одновременно напоминавший тюленя (он носил какую-то громкую фамилию, но Васе была она без надобности, потому и запамятовал: муж одной из Ксюх, да и ладно) однако способный перетаскивать на своем горбу тяжесть поклажи и характер своей боссши, одетой в варёные джинсы, ботфорты, итальянскую дубленку, с нелепой  причёской, какими-то перьями, и бриллиантовом колье поверх яркого свитера.

-        Василий Полуэктович, ну что за херня на постном масле. Прости, в натуре, за наш французский, поставки срываешь.  Мы же на пяти киосках. Забыл, что ли. За мной люди. Ты не видишь,  что ли. Товара нет. Торговля встала.  Ну ты, в натуре, берега потерял. Опять, извини за французский, мы в жЁпе и ты  –  причина».

Стряхивая пепел тонкой  сигареты  More на пол, сытая и уверенная Ксения рвала и метала.  Она впитала в себя эту атмосферу наглости, напора и блатного подходца. Она стала настоящей, в «хорошем» смысле слова барыгой, жёсткой и цепкой. Хотя и вторая Ксения не отставала. К слову, они не меняли хозяина, хотя предложения поступали, и от набиравших силу чеченов и от крымских, валивших всех неугодных с помощью удавок и ядов, неизвестно откуда добытых.  Но Ксении были преданы всей своей душой, одной на двоих.  Период с первым кораблем канул в Лету.   Он ушёл за два месяца. Потом был второй. Потом пуховики. Майки. «Гжель, зуб даю». Снова джинсы. Колготки. Да чего только не торговалось. Ксении нашли мужей и купили квартиры. Они рассуждали об океанском побережье,  доме на Рублевке и  о том, что мужики нынче ни к черту. Особенно их мужья. Ну за детьми будущими присмотрят и того,  товар подвезут, уже что-то. Их московско-комсомольский период, как и мгу-шный, были позабыты, как-будто и не было мечты о карьере, огромного конкурса при поступлении, связей папы, ничего. Был Рижский. Жёсткий, жестокий, острый, внезапный, давший им, однако, всё о чем они не могли и мечтать.

-      Ксюха, не трахай мне мозги. Я ухожу с Рижского. На Киевской начнём, да в Сокольниках. Вы со мной?
-      Нет, мы тут останемся..
-      Ну сама смотри.  Вагифка совсем с катушек слетел, дитя гор. Он когда напъется, так стреляет куда ни попадя. Слышала наверное, как он в отеле потолок в дуршлаг превратил? Так что, если чё, звони.

    Наверное, он тогда влюбился в них,  в их отчаянную решимость  и отрешённую призывность. Василий умнел и знал новых слов. Но тут слов не хватало, чтобы выразить ощущение того, что они, скорее всего, никогда впредь не увидятся. Вот сейчас закроется за ними дверь...  Ксении не были похожи ни на кого, кто встречался ему на пути.  Чужие, но свои. Свои, но чужие. Разноцветные, как радуга.
          В семь тридцать музыкальный центр ожил и мягкая музыка наполнила салон пентхауса.  За окном, далеко внизу, билось в приступе показной ярости Средиземное море.   На экране компа призывно метались графики курсов валют и акций. Кипа непрочитанной корреспонденции, счета, договора,  план будущих встреч.  Учебник испанского.  Фото миловидной,  старательно молодящейся женщины и с нею двух молодых людей, в мантиях по случаю окончания университета,  на рабочем столе.  «Нинка то,  как похорошела.  Дети выросли совсем».  Василий оделся.  Посмотрел на тяжёлый,  но уважаемый среди братвы его круга, золотой Ролекс. Время  неумолимо. Он обратился к ещё лежавшей на кровати девушке.

-      Ты шла бы отсюда. Хорошо поработала. Чупа-чупс прямо.
Василий торопился и подаренная ему держателем казино, как компенсация за невероятный проигрыш, проститутка была совсем, в этом утре, лишней.
-      Эй, кофе-то варить умеешь? Если да, так неси уже, сама-сама.
Василий достаточно сносно общался на по-английски. А проститутки всего мира «фак ю», «фак офф»  понимают отлично и не обижаются, если им провести пачкой этих самых «факинг мани» по тому месту, какому надо месту.
-      На столе лежат пять бумаг, прими. Да, хозяину своему, не говори, отымет.

     Девушка неслышно прикрыла за собой дверь. Василий пил кофе. Он любил эту короткую передышку перед напряжённым днем.  Морской мятеж был понятен и близок. Через четверть часа и он, бывший прапорщик, станет частью стихии.Тогда, в середине далёких уже девяностых,  Василий оказался в центре перестрелки. В кабак,  находившийся рядом с ларьками, его держали пара всегда неопрятных дагестанцев, впрочем, готовивших прекрасные шашлыки, ворвались вооруженные люди в масках.  Успев вовремя оценить обстановку и, положив болт на то обстоятельство,  что новое кашемировое пальто на грязном полу превратится в тряпку, бывший прапорщик ловко упал между опрокинутыми столами,  достал по случаю приобретённый ТТ и приготовился. Тогда валили и просто так. Пули в те времена были не то, что дуры, а дуры-дуры.  Рядом с ним притаился очкарик, который быстро , даже несколько заполошно, вошёл в кабак, прямо за минуту до нападения.  Он дрожал и одними губами умолял спасти. К ним приближались.  И когда нападавший остановился напротив, в каком-то полуметре,  и стало очевидно,  что это конец,  рука сама нажала на спуск. Не дожидаясь продолжения банкета Василий, схватив за ворот бедолагу, рванул наружу.
      Саша Блюмин, отдышавшись и представившись Александром Львовичем,  научил  многому, проведя пару месяцев в его загородном доме. Тайны банковского дела, пропущенного через мясорубку законов общаковой российской федерации, уносили Василия именно к тем высотам, о которых он мечтал,  будучи в презренном теле прапорщика. Там сияла звезда Бабло и она сжигала охуевших Икаров и Одиссеев.  Она превращала в пепел орлов, клюющих печень. Она была такой близкой, желанной и недосягаемой.  С такой высоты нельзя было распознать копошащуюся вонючую биомассу тех, кто думал за себя, что он высшее звено пищевой цепочки. Банкир не дал чеченам обналичить авизо и те «послали пацанов». Чечены, создавая образ грозных вайнахов, неустрашимых и презиравших любые устоявшиеся правила, на самом деле активно стучали и использовали неверных и таких слабых до лучей  этой звезды, ментов и гебистов.  И те, за малые суммы, валили неугодных. В тот бар ворвались, как раз, быки рушайловские,  руоповцы,  делившие этот район с таганскими. Бригадный подряд.

 -     Слышь, евреи все такие умные или это так, по ушам ездят? Ты же, еврей. А то я,  если кто непохожий на меня, то или за чурку или вот за вас считаю. Я как-то евреев не того, ну не того. Ты уж не обессудь. А вот, это, говор ваш одесский у меня с каких-то дел имеется. Не согрешила ли бабка моя вот с таким как ты, брателло.  Отчего ж лавэ к вам липнет, как мухи на  липкую ленту? Слышал я, тогда одна еврейка Гитлеру молодому не дала, так он вас на шесть лимонов рассчитал. Правда, Львович? Или так базланят? Ну вы наверное тогда попутали здорово, на шесть, прикинь, лимонов. Но Саша был невозмутим.
 -      Смотри сюда, Вася. Тут - раскладка по офшорам. Тут,  как через балтийские банки переводить. Тут, как снимать наличку зелёную в Венгрии. Тут, наши люди в стране гномов. Бывшая синекура из ООН и Внешторгбанка. Они там всё сделают, с кем надо переговорят, счета откроют и  придумают, как тебя за делового представить. Ты им плати понемногу. Ну, а если борзеть начнут, так порешай по ходу. Вот те контакты, кто отработает, вот эти в Ницце, вот эти в Андорре. Они подскочат. Вот расценки за услуги. Сделают чисто, добавь по ходу. Бизнес, ничего личного.
-       Ну ты, Львович,  в натуре. Очкарик очкариком, а тоже блатуешь.  Тихая ты сволочь, Саша. Ходишь в своем мохеровом свиторочке. Такая незаметная блоха, а  ниточки же у тебя ко всем протянуты. К тем, кто на мерсах рассекает и прочее. Ведь они не стоят тебя по твоему разумению, а?  Въебал бы тебе, но ты гость у меня.  И вообще, конечно, уважуха тебе с меня. Давай по маленькой.

        Василий усердно запоминал , заучивал новые термины,  не упускал любую мелочь, по сто раз переспрашивая.  И потихоньку мир головокружительных финансовых схем становился удобоваримым и понятным. И оказалось,  что он ничуть не отличался от того грязного рынка, где он начинал и где, перетянутые резинками рублёвые пачки, сновали по карманам, время от времени лишая их обладателей возможности не то, чтобы воспользоваться полученными благами, а вообще чем-либо и когда-либо . Сюда стремились толпой, но со щитом выходили считанные единицы.
         Сашу и его семью Василий помог переправить в Польшу,  через почти что прозрачную белорусскую границу, а потом они переехали ещё куда-то.  Василий старался не задавать вопросов,  но вроде бы в Испанию, в Малагу или где-то под Барселоной обосновались. Сам же  он сновал между Женевой, Цюрихом, Лондоном и Москвой. Его клиентами были киношники, отмывавшие немыслимые суммы государевых денег,  готовящиеся к броску на запад коммерсанты,  чувствующие за собой дыхание шакалов в форме налоговой  и остальных солнцевских инспекций, чиновники различной категории,  мечтающие о тихом домике и не на окраине Воронежа.  А это все деньги, деньги, деньги. И Василий не упускал шанс.  Один раз он встретил в ночном клубе Вагифку. Тот сделал вид, что они не знакомы, занял игровой стол, окруженный крепкой блатной пристяжью из его земляков,  бросив лишь мельком взгляд,  полный ненависти. Говорили за него, что он исполняет особые заказы  по всему миру.  В общем, судьба подняла их обоих на международный уровень, каждому дав своё. Aut Caesar. Aut nihil. Стремительно раскручивалась пружина месяцев, по своей концентрации равных годам, было всего и разного. Никто не хотел отдавать жирный кусок. И вот как-то к нему в офис зашли  два неприметных человечка. Их корочки, полковник и полковник, с важным оттиском не так, чтобы уж и впечатлили, хотя их обладатели надеялись на иной эффект. «Сколько и с каких?», - коротко спросил лишь. «За меня есть кому сказать, ну вы то в курсе, судя по вашему ведомству. Так о чем базар?» Нарисовалась сумма.

-      Достойная цифра. На квартиры три по нашим, дела наши тяжкие, временам.
-      На фонд ветеранов нашей службы, что ты. Это вот сразу, а потом это вот  ежемесячно. Вот реквизиты. Мы тебе в нагрузку уже к твоим, ты растёшь и пастись одному не с руки будет. Так что плати и сам понимаешь.
-      Да дам, чё уж, говно вопрос, ежели это пойдет в фонд, как его точное название, а не вам. А чё ж банк в забугорье? Кто послал?
 
        Василий хотел взять прислонённую к столу бейсбольную биту и расхуярить их бошки. «Самозванцы беспредельные. Хотя конечно при исполнении. Черти». Они  ушли, но разговор был далеко не окончен. «Да похер».  Последующие месяцы накат усиливался. Проверки одна за другой. Какие-то типы около дома. Он закидывал вопросы своим, по безопасности, они пока отмашку не давали.  Как-то он выгуливал собаку и вдруг около него притормозил тонированный бумер, оттуда выскочил мужчина в маске и с пистолетом в руке. В эту секунду у Василия подумал сразу и о нескольких вещах. «ТТ не взял, дурак. Сейчас вальнут и собака потеряется, дверь то с кодом, не откроет. Если Нинка на балконе и увидит, то в обморок грохнется, пожалуй. И что-то ещё, менее значительное, типа жизнь внезапна смертна».  Через несколько секунд молчаливого противостояния тот, в маске вдруг опустил  оружие. «О, братан, ошибка вышла. Ты не тот, кто мне надо. Похож очень». И, сев в машину, унёсся.  Вася чертыхнулся. «Профессионал ебучий. Ошибся в натуре. А прикинь, вот так вот живых в неживых превращать, за ничто. Нет, вот сегодня  точно накидаюсь. Ну его всё, к такой-то маме».  Он подозвал собаку, безуспешно пытавшеюся подняться по ледяному склону с огромной упавшей веткой. «Ты это чего, Крейзи, а? Тут меня валят внаглую, а ты это, тово, ни при делах типа? Лишить тебя пайки дневной, что ли?»  Собака повела носом воздух и грозно зарычала. «Ты прямо, как политики наши,  токо рычать и можешь.  И то, когда за это им ничего не будет. Ну ладно, пойдём обратно. Замерзла поди».  Поднявшись наверх, он молча, открыл холодильник, достал водку из морозилки, нарезал огурчиков и оприходовал бутылку практически с горла. Нинка и тут вставила свои пять копеек.

-        И что за праздник сегодня? С каких пъём? Мент что ли родился, молча если.
-        Я родился, я. Моя днюха походу, мать. Тебе налить?

        Не строивший иллюзий по поводу  будущего в этой, никогда не уходившей с войны отчизне,  Василий приобрёл бунгало на границе Швейцарии и Германии, на подставных лиц,  и Нина с детьми переехали туда. Bene qui latuit, bene vixit. Они виделись редко и то всегда на какой-то нейтральной территории, несмотря на относительно спокойные нулевые.  Правила, по которым семья считалась лучшим рычагом воздействия при заключении любых сделок с заранее определённым исходом никто пока не отменял. Было уже восемь тридцать. «Опаздываю. Однако пора».  И, уже уходя, Василий обратил внимание на мелькнувший по ТВ короткий фрагмент криминальной сводки. «Опять русская мафия» гласил заголовок. Или  что-то вроде этого. Он остановился.  Какая-то жуткая расправа, вся семья: муж, жена, дети.  Он внимательно всмотрелся. На  фото он узнал Сашу,  Львовича. Тот лежал, свернувшись клубком на полу,  посреди погрома, совершённого убийцами, и словно спал, если бы не открытые глаза и не разбитые стекла очков.  «Все-таки нашли. Семью то за что? Говорил же ему не высовываться, говорил. Страшно умер, не по понятиям.» И тут волну злобы  накрыла волна смутного предчувствия так, что нестерпимо заныло в груди.  «А что с моими?» И он, послав нахуй весь распорядок, и,  взяв один из своих спортивных автомобилей, бережно собираемой им коллекции,  помчался  по хайвею туда, к ней,  к Нине, снова повторив про себя: «Bene qui latuit, bene vixit».
         Он выжимал из машины все несколько сот лошадей, почти срываясь с горного серпантина, не делая даже коротких остановок и  решительно отключив телефон,  страшась услышать бесконечные гудки ожидания. Ехавшие с ним в одном направлении суетливо жались вправо. Он гнал весь день, пересёк две границы, совсем не сторожась, как обычно, не петляя на всякий случай, понимая насколько наивны его устаревшие трюки. Вокруг бунгало было всё спокойно. Судя по двум пустующим стоянкам, дети уехали. «Значит Нина одна. Отлично. Что я ей скажу? Припёрся, не предупредив заранее. Ещё подумает, что я и в самом деле люблю её, стерву». Свет из их спальни пробивался сквозь неплотно прикрытые шторы, освещая большие, неправильной формы камни, с невесть откуда взявшимся на них в этих широтах мхом. «Ну слава Богу. С возрастом совсем стал мнительным». Нина сидела на диване и, судя по всему, читала. Он потихоньку приблизился, стараясь не шуметь, со спины, и тронул плечо. Жена безвольно упала на бок. Её шея наискось была перехвачена металической тонкой проволокой, из-под которой капала  кровь.  «Убили профессионально и произошло это совсем недавно, значит те, кто это совершил не ушли далеко. А может они тут, в доме?» Василий лихорадочно соображал, что предпринять. «Надо позвонить ребятам». Он набрал номер. Вдруг, в большом зеркале, на стене напротив, мелькнул силуэт. Раздались выстрелы и в спину впились злые осы пуль. Одна, вторая. Стрелял, не пряча своё лицо, Вагифка. «Шакал, сам заказ принял, в личную, конец тебе, падла, не уйдешь», - разворачиваясь и, получив ещё одну пулю в грудь, крикнул Василий. Он преодолел эти пару метров и, теряя сознание, схватился со своим врагом.  «Сашку ты тоже, сука?», - и сжал зубами горло.  И перед тем, как темнота поглотила его,  Василий сжал крепко руку Нины, как будто, стараясь этой последней секундой, успеть сказать все то о чем молчал,  не зная тех слов, не доверяя тем словам, стесняясь себя говорившего эти слова.
        На следующее утро, в привычные восемь тридцать, садовник, не сумевший дозвониться до хозяйки обнаружил следы пуль в витрине салона и незамедлительно вызвал полицию. Три трупа.  Два мужских, где один натурально загрыз второго (русские звери), и один женский, фрау Нины, всегда такой вежливой и предупредительной, приветливой и непринуждённой.  Пока шёл осмотр места происшествия вернулись из ночного клуба  молодые люди, дети хозяев. Они и опознали родителей и нападавшего, много лет назад часто бывавшего у них в гостях.  Через пару часов приехавшая группа строгих мужчин, по документам сотрудники компании убитого, забрала ребят. Один из них, уже в пути, обратился к старшему сыну Василия:  «А Полуэктович то был козырным челом, а. Надо было зверька этого горного тогда ещё мочить. А Вы не бойтесь, всё у Вас будет хорошо. Всё будет хорошо». 

            За минуту до пяти тридцати  что-то подтолкнуло Василия резко вскочить, схватить будильник и разбить его об пол. Так, что стрелки разлетелись в разные стороны. «Врёшь, не зазвонишь. Вот как мы тебя, времечко, хрясь и вдребезги». Отчего то нестерпимо болела спина и саднило в  груди. Нина открыла глаза.

-        Ты  вообще, что ли, с ума сошел. У тебя не  горячка белая случаем? И вообще ты какой-то странный, всю ночь не выпускал моей руки. Не переживай, дадут и тебе старшего. Я ж чё ругалась вчера, это ж денег побольше, а нам они позарез, зима скоро,  надо детям зимнее справлять.
-        Нет-нет,  всё пустое, пойдем на кухню, что скажу. Ну пойдем, а то детей разбудим. Знаю, что ты меня сегодня пилить запланировала. Сегодня, а не вчера. Ты  перепутала. Только я тебе, вначале, что-то покажу перед тем, как начнёшь. Лады?
-        Баламут ты у меня, Вася. Не с тебя ли сказки писали? Вылитый Иван-дурак.
-        А что? Иван-дурак так завсегда Елен Распрекрасных спасал и, как его, Змеев Горынычей, того,  приканчивал. В общем, это, закрой глаза, у меня есть для тебя что-то.

          Они прошли через кухню на балкон. Подмосковная осень прогнала певчих птиц в тёплые края и оттого утро  было тихое-тихое. Рассвет  размывал тени, отбрасываемые однотипными пятиэтажками и они, из иссиня-чёрных, становились светло-серыми. 
 
-    Помнишь. А нет, как ты могла это помнить. Это я скажу вот прямо сейчас. Ну да. Так вот. Я повезу вас до моря, Нина. Тебя и наших с тобой детей. Вот, смотри. Нравится? А время, которое  было в будильнике, так это я его выпустил. Неправильное оно было. Точно тебе говорю. Слово прапорщика. Не надо нам неправильное время. Тяжёлое оно.  Ну вот, смотри, это самое. 
 
     Привязанная к балконным поручням, стояла, покачиваясь на волнах, ладья. Обычная такая ладья. У кого ж по утрам не стоят лодьи то?  И если уж перелопатить, перебороновать, перепахать свою судьбу, вот так сразу, то только сев в ладью.  Парус учуял ветер и трепетал, предвкушая длинный путь. Они вынесли крепко спящих малышей, укутав их в солдатские, с номерным жирным штампом, одеяла. Василий отвязал канат. И ладья поплыла, оставляя спящий городок, унося с собой и маленькое, размером с футбольное поле, море. Василий управлял парусом, а Нина стояла рядом и было непонятно  - это слёзы или морские брызги на щеках. Их плечи соприкасались. Неразбавленное, такое хмельное, только на них двоих, счастье. И захотелось заорать, срываясь, во весь голос. Вдруг, вырвавшееся из-за облака, Солнце осветило Нину, всю-всю, и Василий увидел то, чего ждал больше всего.  На её шее исчез  след от шрама, как будто его и не было вовсе. Он вытащил из кармана единственных, не казённых брюк, массивный Ролекс и незаметно забросил его в удаляющуюся открытую дверь. Всё будет хорошо. «Всё будет хорошо, эй», – крикнул он вниз, сидящей у несуществующего причала, стране. «Эй». Но страна, не ответила. Она сняла тяжёлые, видавшие виды ботинки, отставив в сторону, и ступала босая по голой, холодной, ежащейся от первых заморозков, земле, совершенно уверенная в  том, что история теперь будет написана иная.

01.07.2018
Тель-Авив.